Страница:
— Не стало бы и человеческих грехов, — прозрел я замысел мудрецов или самого Хидра, их таинственного покровителя.
— Простая, чистая мысль, зиждитель Истины, — едва слышно подтвердил шейх джибавиев. — Даже убийство не стало бы злом, ибо во сне все оставались бы живыми, свободными от страдания и боли. Явь соединилась бы со сном — и тогда никто не остался бы голодным или вдруг оказался бы укушенным настоящей змеею в своем блаженном сне. Ты был избран, чтобы соединить несоединимое. Царство гармонии наступило бы на земле. Все успели бы напиться из того колодца в пустыне прежде, чем раздался бы удар подноса, упавшего на пол, и время двинулось вспять — к мигу пробуждения.
— Весьма горького пробуждения, — заметил я. — В прошлый раз падение подноса вызвало всемирный потоп. Спасся только один человек, который нашел в себе силы не предаться коварному сну и не утонуть блаженно спящим — то был Ной.
— В прошлый раз древние жрецы пытались достичь гармонии обратным действием — разъединением стихий, ибо каждая стихия сама по себе становится обителью покоя. В том была их ошибка. — Вот какую древнюю тайну раскрыл передо мной дервиш.
— В чем же ваша ошибка? — дерзко спросил я.
— Ошибки не было, — отвечал дервиш.
— Значит, царство сонной гармонии во главе с Прокаженным Магрибинцем наступило? — спросил я, желая ужаснуться, но почему-то вовсе не ужасаясь.
— Нет, — спокойно ответил дервиш. — Ты, Посланник Истины, не захотел гармонии стихий. Ты поступил по своему выбору, на который имел право. Ты просыпался всякий раз за мгновение или час до того, как искомое соединение стихий в твоей душе должно было произойти.
— Мне помогали проснуться мои братья, — заметил я, — а больше всех — моя сестра. Мы все любили друг друга, даже не зная о своем родстве. Любовь оказалась вернее памяти.
— Одна из великих истин, — бескровно улыбнулся дервиш. — Теперь я надеюсь, что ты не осудишь меня понапрасну.
И тогда я прозрел — и увидел великую тьму.
Признаюсь, я испытал сильное огорчение, но — только от той мысли, что зря подвергал опасностям мою дорогую Фьямметту, что зря таскал ее по морским волнам, пустыням и пыльным дорогам. «Зато я увидела с тобой весь мир и узнала твою храбрость, отчего люблю тебя вдвойне», — вот что скажет потом моя Фьямметта.
Я прозрел, что мне были оставлены только две памяти — память тела и память чистого рассудка; память же души, которую мы считаем обычно истинной памятью, была стерта навсегда, подобно тому, как пемзой стирают надпись на пергаменте. Какой был бы прок в том, если бы я узнал название страшного зелья, примененного для того, чтобы лишить меня воспоминаний и тем самым даровать свободу — свободу от всех тайных слов и знаков, которыми могли меня держать в повиновении ассасины, тамплиеры, иоанниты, духи горы Сладкого Терна и сам Прокаженный Магрибинец со своим «Священным преданием»? Только мой брат Тибальдо Сентилья имел право проявить надо мной свою власть один единственный раз — и только для того, чтобы основание нашей родовой звезды Соломона не перекосилось в мою сторону.
Следовательно, и никакого настоящего имени, которое также могло быть использовано в качестве приказа, порабощающего мою волю, я носить в своей жизни не мог.
Посланнику Удара Истины полагалось быть свободным от всех обстоятельств, кроме одного — своего рождения в нижнем острие пятиугольника. Ценой памяти была свобода, и надо заметить, весьма призрачная свобода: выбирать между сном и явью.
Только этой свободой я и отличался от своих братьев, жизнь которых мне была теперь известна гораздо лучше моей собственной.
— Значит, я не узнаю о своей жизни ничего, кроме тех слов, на которые ты был не слишком щедр, Учитель? — почти равнодушно пробормотал я.
— Не жалей об утрате, — еще тише проговорил дервиш. — Она не имеет значения. Один час той краткой жизни, которую ты помнишь, стоит всех тех лет, которые ты провел в беспрекословном подчинении у великих сил мира сего, у земли, воды, огня и воздуха. Имя ты сможешь избрать себе сам. Это великая честь для ученика.
— Богачи вернули из Европы свое золото с прибылью, ассасины получили волшебную голову, которая обманет их и приведет к окончательной гибели, султаны и эмиры благословенной земли пророка обрели спокойствие. Что же из этого векового заговора извлекли вы, владетели знаний? — вопросил я.
— Хотя бы то, что небо на этот раз не упало нам на головы, — отвечал дервиш, давно уже не открывая глаз и едва шевеля губами. — Можно считать, что на наши головы в конце концов упал ты, подобно тому человеку, который некогда упал с крыши на голову моему Учителю. Мы наблюдали за твоим падением, предполагая, что в худшем случае ты свернешь себе шею. Однако ты остался цел и невредим, а нам же придется теперь немного отлежаться. Хороший урок всегда идет на пользу.
— Из твоих слов, Учитель, следует, что великими мудрецами, Великими Магистрами, великими воинами, короче говоря всеми — и тамплиерами, и ассасинами, и королями, и даже вами, дервишами — в продолжении этих веков управляли вовсе не всемогущие духи из таинственного «круга змеи», а всего лишь несколько бессмысленных слов, начертанных на дорогом халдейском пергаменте, — проговорил я, с каждым своим словом все больше поражаясь своему открытию. — Вся мудрость заключалась только в том, чтобы умело и незаметно разбросать их «по базарам».
— «Круг змеи» — это один-единственный человек, воплощение могущества, глава змееносцев, — отвечал дервиш. — Не гадай, кто он. Он есть ты.
— Почему ты не дал мне догадаться об этом самому, Учитель? — вопросил я.
— Потому что поднос вот-вот упадет на пол, — медленно проговорил дервиш.
— Кто же теперь управляет стихиями, кто заставляет писать на пергаменте слова, не имеющие смысла, если и Прокаженный Магрибинец, и таинственный Хидр, и Великий Мститель, и даже настоящий Посланник Истины — одна и та же бесплотная тень, вызванная заклинанием, начертанном на горе Сладкого Терна? — задал я вопрос, который посчитал про себя последним.
Дервиш покачнулся, и я поддержал его руками. Он с трудом сделал глубокий вздох, и я посчитал этот вздох последним.
— Один добрый человек шел по ночной дороге и увидел впереди приближавшихся всадников… — начал говорить дервиш свистящим шепотом, так что едва можно было разобрать слова.
Громким возгласом я перебил его:
— Я знаю! Я знаю эту историю, Учитель! Ты уже рассказывал ее! Не трать времени! Скажи: кто !
— Не помню… — словно издалека донесся голос дервиша.
— Кто водил твоим каламом?! — крикнул я в ухо дервишу.
— Есть только ночная дорога, вечный странник и всадники, — пробормотал шейх. — Эти всадники уже приближаются навстречу.
И тут нестерпимый гнев объял мою душу.
— Учитель! — воскликнул я. — Ты теперь говоришь, как ассасин, не верящий в Бога и Его промысел! Будь проклят твой Магрибинец! Будь проклята твоя ночная дорога! Будь проклят мир, который ты создал! Если я и хочу гармонии стихий, то такой, в средоточии которой воссядет Живой Человек, а не тень. И я смогу назвать его своим братом, а лучше — Отцом и Создателем. И Он будет помнить меня и всю мою жизнь вечно и будет всегда любить меня таким, каким я появился на свет. Другой мир мне не нужен. Ты сможешь сделать его таким?
Дервиш молчал, и я, поддавшись недоброму порыву, оттолкнул его от себя.
— Будь проклят и ты, творец обмана! — воскликнул я.
Старый шейх повалился на бок и, стукнувшись головой об твердую землю, испустил предсмертный хрип.
Я ужаснулся своему поступку и, бросившись к старцу, положил его голову себе на руки.
— Прости меня, Учитель! Прости меня! — в муках раскаяния восклицал я.
— Иди, — донеслось до меня последнее слово, в котором я не услышал гнева.
Уложив тело старого шейха среди камней, я огляделся по сторонам и невольным движением снял с запястья мое священное оружие, Удар Истины. Поглядев на этот маленький невесомый кинжал, я подумал, что весь мой разговор с дервишем несомненно происходил во сне.
Я подошел к реке и по щиколотки вступил в быстрый поток. Стоя в воде, я совершил то, чего ни разу не совершал до сих пор, а ныне мог наконец совершить по праву. Я вынул кинжал из ножен и увидел, что весь он, от рукоятки до кончика острия, искусно выточен из куска кипариса.
Я опустил руку и увидел, что протягиваю священный кинжал своему зыбкому отражению, которое тоже протягивает мне снизу ту же самую назойливую и бесполезную деревяшку. И тогда я размахнулся и изо всей силы бросил ее по течению реки — как можно дальше.
От этого резкого движения мои ступни соскользнули с округлых камней, я пошатнулся и упал навзничь в водяной поток, вспыхнувший перед моими глазами снопом солнечных лучей.
Затем я, отняв руку от глаз, приподнял веки. Солнечный свет был уже не так ослепительно ярок: золотистым потоком он лился в окно, озаряя маленькую, тщательно выбеленную комнату, в углу которой я и лежал на кровати.
Поначалу мне показалось, что время действительно обратилось вспять и я вновь очнулся на берегу Лигурийского моря, в домике рыбака Пьетро. Я не испытал ни малейшего сожаления о новых потерях.
«По крайней мере, теперь я не заставлю мою дорогую Фьямметту долго ждать, — пришло мне на ум, — и я избавлю ее от пыли бесконечных дорог. Пожалуй, у меня теперь появится возможность как-нибудь избежать выгребной купальни».
С такими мыслями я легко поднялся с ложа, любезно предоставленного мне какими-то добрыми силами, и подойдя к окну, высунулся наружу.
Я увидел прокаленные зноем, бесплодные горы, как если бы выглянул из бойницы Рас Альхага.
Я увидел вдали, на одном из Перевалов, тонкие струйки пыльных дымков и мерцание темных звездочек.
«Всадники приближаются», — вспомнил я последние слова старого шейха джибавиев.
Опрометью выскочив из комнаты и побежав вниз по узенькой каменной лестнице, я прямо в дверях наткнулся на человека в черной длиннополой одежде.
— Тебе уже лучше, брат ! — без всякого удивления спросил он меня.
— Гораздо лучше. Благодарю тебя, брат , — торопливо ответил я и задал на новом месте первый вопрос. — Где я?
— В монастыре Святого Иоанна Крестителя, — был мне ответ.
— Где вы нашли меня? — задал я второй вопрос.
— Там, — взмахнул рукою монах, указывая куда-то высоко в горы. — У реки.
— Далеко ли до Иерусалима? — задал я третий вопрос, уже держа наготове четвертый.
— Неблизко, — своей добродушной улыбкой свидетельствуя о весьма значительном расстоянии, отвечал монах.
— Ты можешь крестить меня? — скорее потребовал, нежели спросил я.
— Я не могу, — покачал головой молодой монах. — Отец Авель может.
— Где он? — спросил я, примечая, что пыльные вихри над перевалом стали гораздо виднее и, значит, ближе.
— У нижнего колодца, — отвечал монах. — Ты уже стоишь на дорожке, брат, иди по ней и никуда не сворачивай.
Я не пошел, а помчался во всю прыть, и, миновав ворота, в несколько прыжков достиг круглого колодца и старца, немало удивленного моей резвостью и моим решительным видом.
— Святой отец! Умоляю вас, крестите меня без промедления! — воззвал я к нему, видя, что маленький колодец полон воды едва не до краев. — Я верую в Господа Иисуса Христа! Прошу вас, свершите великое таинство прямо здесь.
— Сын мой, — изумленно отвечал монах, — я с радостью приму тебя в лоно истинной веры и Церкви Христовой, но желал бы предварительно поговорить с тобою, узнать о тебе хоть немного. К чему такая спешка?
Пыльные вихри поднялись из-за переката, и полдюжины черных всадников явились прямо над нашими головами на расстоянии всего в тысячу ударов взволнованного сердца.
— Святой отец, мне угрожает смертельная опасность, — стараясь овладеть своими чувствами, хладнокровно сообщил я монаху. — Страшная отрава проникла в мое сердце. В любой миг бездна может разверзнуться подо мною, и моя душа навеки затеряется во тьме. Я умоляю вас не медлить.
Наконец старый монах поддался на мои уговоры, и я, произнеся Догмат веры, прыгнул с его позволения прямо в колодец.
— Если ты начнешь тонуть, сын мой, я, чего доброго, не успею удержать тебя, — озабоченно заметил старик.
— Я нырял в колодцы всю свою жизнь, — отвечал я, не в силах сдержать радость.
И вот монах властной рукой дважды погрузил меня в холодные воды, произнося священные слова:
— Во имя Отца… и Сына…
Но едва он собрался погрузить меня в третий раз, как рука его дрогнула, и я похолодел не от подземных вод, а от ужаса, заметив черное оперение стрелы, вонзившейся ему в шею.
Губы монаха немо выговаривали последнее слово Истины — и тогда я крепко прижал обеими руками его ладонь к своему темени и, погружаясь в воду, громко изрек своими собственными устами:
— …и Святого Духа… я нарекаю себя именем Джорджио. Аминь.
Рука благочестивого старца соскользнула с моей головы, и я, выскочив в тот же миг из водяного столпа, увидел всех шестерых, чьи вороные кони, окружив колодец, уже остановили свой страшный бег.
Их предводителем был не кто иной, как мой брат Тибальдо Сентилья.
Старый монах уже был мертв.
Я бережно обхватил руками его голову и поднял глаза на моего флорентийского родича.
— Что же ты сделал, брат мой?! — только и проговорил я.
— Увы, брат, — тяжко вздохнул он, спустившись с седла; искреннее помрачение духа было отражено на его лице, — непростительная оплошность. Я получил известие, что ты в большой опасности. Мы торопились сюда и в спешке предположили, что тебя смирили тайным словом и хотят утопить. Эти проклятые камни, — со злостью добавил мой брат, указывая на гранитные глыбы, громоздившиеся поодаль. — Они мешали глазам. И этот проклятый колодец не понравился мне, как только я увидел его издалека. Мне показалось, что я сам когда-то уже тонул в нем то ли во сне, то ли наяву.
— Тонул, спасая ближнего своего, не так ли? — вопросил я, более ничему не удивляясь.
— Не помню, — пожал плечами Тибальдо Сентилья, кусая губы и присматриваясь к старику, пораженному стрелой. — То был неясный сон. Кажется, так оно и было. Я покаюсь, брат. Я закажу для него самую дорогую гробницу и пожертвую монастырю весь свой годовой доход. Им хватит этих денег, чтобы не голодать еще двести лет.
Мысленно я попросил прощения у старого монаха, а потом вырвал из его шеи смертоносное жало и переломил древко пополам.
— О Фьямметте не беспокойся, брат, — виноватым голосом добавил Сентилья. — Я уже избавил ее от всех опасностей.
Мы с Фьямметтой часто молимся, чтобы Господь пощадил душу моего гордого и несдержанного брата. Может быть, на Страшном Суде ему в пользу зачтется хотя бы то, что вел он все свои денежные дела, если порой и запутанно, то всегда честно.
Великое египетское богатство не принесло ему счастья. Спустя три года, миновавшие с того дня, когда мы встретились у последнего колодца, мой брат Тибальдо Сентилья поднял в родной Флоренции мятеж, намереваясь узурпировать власть и водрузить на свою горячую голову корону флорентийского правителя. Однако рукою палача его голова была отсечена от тела. Казнь произошла на площади, перед собором Санта Мария дель Фиоре.
Ту часть египетского наследства, которой я мог воспользоваться с позволения шейхов, иоаннитов и прочих тайных сил мира сего, мы с Фьямметтой пожертвовали на постройку двух монастырских домов призрения — одного для сирот, а другого для душевнобольных, — ибо мы теперь хорошо знали, что можно прожить без памяти и даже без имени, но нельзя прожить без любви и молитвы.
Спустя семь лет после дня моего радостного, но печального крещения, в один из тихих вечеров раздался стук в двери нашего дома.
Привратник сообщил нам, что внизу дожидается какой-то человек, по одежде иноверец, со свертком в руках.
Мы вместе с Фьямметтой спустились вниз, и, как только дверь открылась передо мной, я невольно приветствовал пришельца словами арабского наречия:
— Здравствуй, средоточие мудрости, Хасан Добрая Ночь!
Старец, удивительно похожий на шейха джибавиев, совершил учтивый поклон и ответил:
— С того священного дня, когда великий шейх Хасан Добрая Ночь, да снизойдет на его душу благословение Аллаха, соединился с Единым, прошло уже семь лет.
— Посмотри, какой прелестный ребенок! — привел меня в чувство возглас Фьямметты.
Только теперь я заметил, что старец, пришедший с Востока, держит на своих руках младенца.
— Вот сын твоей сестры, господин мой, и твоего двоюродного брата, — изрек он.
Великая радость и великая тревога, словно китайская гармония стихий, поделили поровну мое сердце. Мне было известно, что выкованное и закаленное ассасинами тело Акисы никак не могло смириться с новым предназначением: уже шесть лет они с рыцарем Эдом ждали ребенка, и вот несколько месяцев от них не поступало никаких вестей.
— Твоя сестра, господин мой, умерла спустя день после родов, — от кровотечения, — спокойно сообщил чужестранец.
Фьямметта вскрикнула и закрыла лицо руками.
Тяжелое предчувствие не обмануло меня. Я обернулся к Фьямметте и тихо сказал ей:
— Они прожили вместе семь лет. Они жили долго и счастливо.
— Долго и счастливо, — сдерживая рыдания, повторила за мной Фьямметта.
— Твой двоюродный брат, господин мой, просил тебя принять их ребенка, — добавил джибавия.
— Какое имя дано ему? — спросил я.
— Твой двоюродный брат, господин мой, — отвечал старец, — просил тебя дать имя младенцу. Он также просил передать, что, если ты, господин мой, захочешь отыскать его, то следует держать путь на Рас Альхаг.
— Он похож на тебя, Джорджио, — услышал я голос Фьямметты и принял на руки самое драгоценное сокровище нашего Ордена.
И вот, ощутив руками крепкую ткань, я невольно присмотрелся к ней и наконец постиг, что младенец завернут в белоснежный, хотя и сильно обгоревший по краям, плащ рыцаря-тамплиера.
ПРИМЕЧАНИЯ
— Простая, чистая мысль, зиждитель Истины, — едва слышно подтвердил шейх джибавиев. — Даже убийство не стало бы злом, ибо во сне все оставались бы живыми, свободными от страдания и боли. Явь соединилась бы со сном — и тогда никто не остался бы голодным или вдруг оказался бы укушенным настоящей змеею в своем блаженном сне. Ты был избран, чтобы соединить несоединимое. Царство гармонии наступило бы на земле. Все успели бы напиться из того колодца в пустыне прежде, чем раздался бы удар подноса, упавшего на пол, и время двинулось вспять — к мигу пробуждения.
— Весьма горького пробуждения, — заметил я. — В прошлый раз падение подноса вызвало всемирный потоп. Спасся только один человек, который нашел в себе силы не предаться коварному сну и не утонуть блаженно спящим — то был Ной.
— В прошлый раз древние жрецы пытались достичь гармонии обратным действием — разъединением стихий, ибо каждая стихия сама по себе становится обителью покоя. В том была их ошибка. — Вот какую древнюю тайну раскрыл передо мной дервиш.
— В чем же ваша ошибка? — дерзко спросил я.
— Ошибки не было, — отвечал дервиш.
— Значит, царство сонной гармонии во главе с Прокаженным Магрибинцем наступило? — спросил я, желая ужаснуться, но почему-то вовсе не ужасаясь.
— Нет, — спокойно ответил дервиш. — Ты, Посланник Истины, не захотел гармонии стихий. Ты поступил по своему выбору, на который имел право. Ты просыпался всякий раз за мгновение или час до того, как искомое соединение стихий в твоей душе должно было произойти.
— Мне помогали проснуться мои братья, — заметил я, — а больше всех — моя сестра. Мы все любили друг друга, даже не зная о своем родстве. Любовь оказалась вернее памяти.
— Одна из великих истин, — бескровно улыбнулся дервиш. — Теперь я надеюсь, что ты не осудишь меня понапрасну.
И тогда я прозрел — и увидел великую тьму.
Признаюсь, я испытал сильное огорчение, но — только от той мысли, что зря подвергал опасностям мою дорогую Фьямметту, что зря таскал ее по морским волнам, пустыням и пыльным дорогам. «Зато я увидела с тобой весь мир и узнала твою храбрость, отчего люблю тебя вдвойне», — вот что скажет потом моя Фьямметта.
Я прозрел, что мне были оставлены только две памяти — память тела и память чистого рассудка; память же души, которую мы считаем обычно истинной памятью, была стерта навсегда, подобно тому, как пемзой стирают надпись на пергаменте. Какой был бы прок в том, если бы я узнал название страшного зелья, примененного для того, чтобы лишить меня воспоминаний и тем самым даровать свободу — свободу от всех тайных слов и знаков, которыми могли меня держать в повиновении ассасины, тамплиеры, иоанниты, духи горы Сладкого Терна и сам Прокаженный Магрибинец со своим «Священным преданием»? Только мой брат Тибальдо Сентилья имел право проявить надо мной свою власть один единственный раз — и только для того, чтобы основание нашей родовой звезды Соломона не перекосилось в мою сторону.
Следовательно, и никакого настоящего имени, которое также могло быть использовано в качестве приказа, порабощающего мою волю, я носить в своей жизни не мог.
Посланнику Удара Истины полагалось быть свободным от всех обстоятельств, кроме одного — своего рождения в нижнем острие пятиугольника. Ценой памяти была свобода, и надо заметить, весьма призрачная свобода: выбирать между сном и явью.
Только этой свободой я и отличался от своих братьев, жизнь которых мне была теперь известна гораздо лучше моей собственной.
— Значит, я не узнаю о своей жизни ничего, кроме тех слов, на которые ты был не слишком щедр, Учитель? — почти равнодушно пробормотал я.
— Не жалей об утрате, — еще тише проговорил дервиш. — Она не имеет значения. Один час той краткой жизни, которую ты помнишь, стоит всех тех лет, которые ты провел в беспрекословном подчинении у великих сил мира сего, у земли, воды, огня и воздуха. Имя ты сможешь избрать себе сам. Это великая честь для ученика.
— Богачи вернули из Европы свое золото с прибылью, ассасины получили волшебную голову, которая обманет их и приведет к окончательной гибели, султаны и эмиры благословенной земли пророка обрели спокойствие. Что же из этого векового заговора извлекли вы, владетели знаний? — вопросил я.
— Хотя бы то, что небо на этот раз не упало нам на головы, — отвечал дервиш, давно уже не открывая глаз и едва шевеля губами. — Можно считать, что на наши головы в конце концов упал ты, подобно тому человеку, который некогда упал с крыши на голову моему Учителю. Мы наблюдали за твоим падением, предполагая, что в худшем случае ты свернешь себе шею. Однако ты остался цел и невредим, а нам же придется теперь немного отлежаться. Хороший урок всегда идет на пользу.
— Из твоих слов, Учитель, следует, что великими мудрецами, Великими Магистрами, великими воинами, короче говоря всеми — и тамплиерами, и ассасинами, и королями, и даже вами, дервишами — в продолжении этих веков управляли вовсе не всемогущие духи из таинственного «круга змеи», а всего лишь несколько бессмысленных слов, начертанных на дорогом халдейском пергаменте, — проговорил я, с каждым своим словом все больше поражаясь своему открытию. — Вся мудрость заключалась только в том, чтобы умело и незаметно разбросать их «по базарам».
— «Круг змеи» — это один-единственный человек, воплощение могущества, глава змееносцев, — отвечал дервиш. — Не гадай, кто он. Он есть ты.
— Почему ты не дал мне догадаться об этом самому, Учитель? — вопросил я.
— Потому что поднос вот-вот упадет на пол, — медленно проговорил дервиш.
— Кто же теперь управляет стихиями, кто заставляет писать на пергаменте слова, не имеющие смысла, если и Прокаженный Магрибинец, и таинственный Хидр, и Великий Мститель, и даже настоящий Посланник Истины — одна и та же бесплотная тень, вызванная заклинанием, начертанном на горе Сладкого Терна? — задал я вопрос, который посчитал про себя последним.
Дервиш покачнулся, и я поддержал его руками. Он с трудом сделал глубокий вздох, и я посчитал этот вздох последним.
— Один добрый человек шел по ночной дороге и увидел впереди приближавшихся всадников… — начал говорить дервиш свистящим шепотом, так что едва можно было разобрать слова.
Громким возгласом я перебил его:
— Я знаю! Я знаю эту историю, Учитель! Ты уже рассказывал ее! Не трать времени! Скажи: кто !
— Не помню… — словно издалека донесся голос дервиша.
— Кто водил твоим каламом?! — крикнул я в ухо дервишу.
— Есть только ночная дорога, вечный странник и всадники, — пробормотал шейх. — Эти всадники уже приближаются навстречу.
И тут нестерпимый гнев объял мою душу.
— Учитель! — воскликнул я. — Ты теперь говоришь, как ассасин, не верящий в Бога и Его промысел! Будь проклят твой Магрибинец! Будь проклята твоя ночная дорога! Будь проклят мир, который ты создал! Если я и хочу гармонии стихий, то такой, в средоточии которой воссядет Живой Человек, а не тень. И я смогу назвать его своим братом, а лучше — Отцом и Создателем. И Он будет помнить меня и всю мою жизнь вечно и будет всегда любить меня таким, каким я появился на свет. Другой мир мне не нужен. Ты сможешь сделать его таким?
Дервиш молчал, и я, поддавшись недоброму порыву, оттолкнул его от себя.
— Будь проклят и ты, творец обмана! — воскликнул я.
Старый шейх повалился на бок и, стукнувшись головой об твердую землю, испустил предсмертный хрип.
Я ужаснулся своему поступку и, бросившись к старцу, положил его голову себе на руки.
— Прости меня, Учитель! Прости меня! — в муках раскаяния восклицал я.
— Иди, — донеслось до меня последнее слово, в котором я не услышал гнева.
Уложив тело старого шейха среди камней, я огляделся по сторонам и невольным движением снял с запястья мое священное оружие, Удар Истины. Поглядев на этот маленький невесомый кинжал, я подумал, что весь мой разговор с дервишем несомненно происходил во сне.
Я подошел к реке и по щиколотки вступил в быстрый поток. Стоя в воде, я совершил то, чего ни разу не совершал до сих пор, а ныне мог наконец совершить по праву. Я вынул кинжал из ножен и увидел, что весь он, от рукоятки до кончика острия, искусно выточен из куска кипариса.
Я опустил руку и увидел, что протягиваю священный кинжал своему зыбкому отражению, которое тоже протягивает мне снизу ту же самую назойливую и бесполезную деревяшку. И тогда я размахнулся и изо всей силы бросил ее по течению реки — как можно дальше.
От этого резкого движения мои ступни соскользнули с округлых камней, я пошатнулся и упал навзничь в водяной поток, вспыхнувший перед моими глазами снопом солнечных лучей.
Затем я, отняв руку от глаз, приподнял веки. Солнечный свет был уже не так ослепительно ярок: золотистым потоком он лился в окно, озаряя маленькую, тщательно выбеленную комнату, в углу которой я и лежал на кровати.
Поначалу мне показалось, что время действительно обратилось вспять и я вновь очнулся на берегу Лигурийского моря, в домике рыбака Пьетро. Я не испытал ни малейшего сожаления о новых потерях.
«По крайней мере, теперь я не заставлю мою дорогую Фьямметту долго ждать, — пришло мне на ум, — и я избавлю ее от пыли бесконечных дорог. Пожалуй, у меня теперь появится возможность как-нибудь избежать выгребной купальни».
С такими мыслями я легко поднялся с ложа, любезно предоставленного мне какими-то добрыми силами, и подойдя к окну, высунулся наружу.
Я увидел прокаленные зноем, бесплодные горы, как если бы выглянул из бойницы Рас Альхага.
Я увидел вдали, на одном из Перевалов, тонкие струйки пыльных дымков и мерцание темных звездочек.
«Всадники приближаются», — вспомнил я последние слова старого шейха джибавиев.
Опрометью выскочив из комнаты и побежав вниз по узенькой каменной лестнице, я прямо в дверях наткнулся на человека в черной длиннополой одежде.
— Тебе уже лучше, брат ! — без всякого удивления спросил он меня.
— Гораздо лучше. Благодарю тебя, брат , — торопливо ответил я и задал на новом месте первый вопрос. — Где я?
— В монастыре Святого Иоанна Крестителя, — был мне ответ.
— Где вы нашли меня? — задал я второй вопрос.
— Там, — взмахнул рукою монах, указывая куда-то высоко в горы. — У реки.
— Далеко ли до Иерусалима? — задал я третий вопрос, уже держа наготове четвертый.
— Неблизко, — своей добродушной улыбкой свидетельствуя о весьма значительном расстоянии, отвечал монах.
— Ты можешь крестить меня? — скорее потребовал, нежели спросил я.
— Я не могу, — покачал головой молодой монах. — Отец Авель может.
— Где он? — спросил я, примечая, что пыльные вихри над перевалом стали гораздо виднее и, значит, ближе.
— У нижнего колодца, — отвечал монах. — Ты уже стоишь на дорожке, брат, иди по ней и никуда не сворачивай.
Я не пошел, а помчался во всю прыть, и, миновав ворота, в несколько прыжков достиг круглого колодца и старца, немало удивленного моей резвостью и моим решительным видом.
— Святой отец! Умоляю вас, крестите меня без промедления! — воззвал я к нему, видя, что маленький колодец полон воды едва не до краев. — Я верую в Господа Иисуса Христа! Прошу вас, свершите великое таинство прямо здесь.
— Сын мой, — изумленно отвечал монах, — я с радостью приму тебя в лоно истинной веры и Церкви Христовой, но желал бы предварительно поговорить с тобою, узнать о тебе хоть немного. К чему такая спешка?
Пыльные вихри поднялись из-за переката, и полдюжины черных всадников явились прямо над нашими головами на расстоянии всего в тысячу ударов взволнованного сердца.
— Святой отец, мне угрожает смертельная опасность, — стараясь овладеть своими чувствами, хладнокровно сообщил я монаху. — Страшная отрава проникла в мое сердце. В любой миг бездна может разверзнуться подо мною, и моя душа навеки затеряется во тьме. Я умоляю вас не медлить.
Наконец старый монах поддался на мои уговоры, и я, произнеся Догмат веры, прыгнул с его позволения прямо в колодец.
— Если ты начнешь тонуть, сын мой, я, чего доброго, не успею удержать тебя, — озабоченно заметил старик.
— Я нырял в колодцы всю свою жизнь, — отвечал я, не в силах сдержать радость.
И вот монах властной рукой дважды погрузил меня в холодные воды, произнося священные слова:
— Во имя Отца… и Сына…
Но едва он собрался погрузить меня в третий раз, как рука его дрогнула, и я похолодел не от подземных вод, а от ужаса, заметив черное оперение стрелы, вонзившейся ему в шею.
Губы монаха немо выговаривали последнее слово Истины — и тогда я крепко прижал обеими руками его ладонь к своему темени и, погружаясь в воду, громко изрек своими собственными устами:
— …и Святого Духа… я нарекаю себя именем Джорджио. Аминь.
Рука благочестивого старца соскользнула с моей головы, и я, выскочив в тот же миг из водяного столпа, увидел всех шестерых, чьи вороные кони, окружив колодец, уже остановили свой страшный бег.
Их предводителем был не кто иной, как мой брат Тибальдо Сентилья.
Старый монах уже был мертв.
Я бережно обхватил руками его голову и поднял глаза на моего флорентийского родича.
— Что же ты сделал, брат мой?! — только и проговорил я.
— Увы, брат, — тяжко вздохнул он, спустившись с седла; искреннее помрачение духа было отражено на его лице, — непростительная оплошность. Я получил известие, что ты в большой опасности. Мы торопились сюда и в спешке предположили, что тебя смирили тайным словом и хотят утопить. Эти проклятые камни, — со злостью добавил мой брат, указывая на гранитные глыбы, громоздившиеся поодаль. — Они мешали глазам. И этот проклятый колодец не понравился мне, как только я увидел его издалека. Мне показалось, что я сам когда-то уже тонул в нем то ли во сне, то ли наяву.
— Тонул, спасая ближнего своего, не так ли? — вопросил я, более ничему не удивляясь.
— Не помню, — пожал плечами Тибальдо Сентилья, кусая губы и присматриваясь к старику, пораженному стрелой. — То был неясный сон. Кажется, так оно и было. Я покаюсь, брат. Я закажу для него самую дорогую гробницу и пожертвую монастырю весь свой годовой доход. Им хватит этих денег, чтобы не голодать еще двести лет.
Мысленно я попросил прощения у старого монаха, а потом вырвал из его шеи смертоносное жало и переломил древко пополам.
— О Фьямметте не беспокойся, брат, — виноватым голосом добавил Сентилья. — Я уже избавил ее от всех опасностей.
Мы с Фьямметтой часто молимся, чтобы Господь пощадил душу моего гордого и несдержанного брата. Может быть, на Страшном Суде ему в пользу зачтется хотя бы то, что вел он все свои денежные дела, если порой и запутанно, то всегда честно.
Великое египетское богатство не принесло ему счастья. Спустя три года, миновавшие с того дня, когда мы встретились у последнего колодца, мой брат Тибальдо Сентилья поднял в родной Флоренции мятеж, намереваясь узурпировать власть и водрузить на свою горячую голову корону флорентийского правителя. Однако рукою палача его голова была отсечена от тела. Казнь произошла на площади, перед собором Санта Мария дель Фиоре.
Ту часть египетского наследства, которой я мог воспользоваться с позволения шейхов, иоаннитов и прочих тайных сил мира сего, мы с Фьямметтой пожертвовали на постройку двух монастырских домов призрения — одного для сирот, а другого для душевнобольных, — ибо мы теперь хорошо знали, что можно прожить без памяти и даже без имени, но нельзя прожить без любви и молитвы.
Спустя семь лет после дня моего радостного, но печального крещения, в один из тихих вечеров раздался стук в двери нашего дома.
Привратник сообщил нам, что внизу дожидается какой-то человек, по одежде иноверец, со свертком в руках.
Мы вместе с Фьямметтой спустились вниз, и, как только дверь открылась передо мной, я невольно приветствовал пришельца словами арабского наречия:
— Здравствуй, средоточие мудрости, Хасан Добрая Ночь!
Старец, удивительно похожий на шейха джибавиев, совершил учтивый поклон и ответил:
— С того священного дня, когда великий шейх Хасан Добрая Ночь, да снизойдет на его душу благословение Аллаха, соединился с Единым, прошло уже семь лет.
— Посмотри, какой прелестный ребенок! — привел меня в чувство возглас Фьямметты.
Только теперь я заметил, что старец, пришедший с Востока, держит на своих руках младенца.
— Вот сын твоей сестры, господин мой, и твоего двоюродного брата, — изрек он.
Великая радость и великая тревога, словно китайская гармония стихий, поделили поровну мое сердце. Мне было известно, что выкованное и закаленное ассасинами тело Акисы никак не могло смириться с новым предназначением: уже шесть лет они с рыцарем Эдом ждали ребенка, и вот несколько месяцев от них не поступало никаких вестей.
— Твоя сестра, господин мой, умерла спустя день после родов, — от кровотечения, — спокойно сообщил чужестранец.
Фьямметта вскрикнула и закрыла лицо руками.
Тяжелое предчувствие не обмануло меня. Я обернулся к Фьямметте и тихо сказал ей:
— Они прожили вместе семь лет. Они жили долго и счастливо.
— Долго и счастливо, — сдерживая рыдания, повторила за мной Фьямметта.
— Твой двоюродный брат, господин мой, просил тебя принять их ребенка, — добавил джибавия.
— Какое имя дано ему? — спросил я.
— Твой двоюродный брат, господин мой, — отвечал старец, — просил тебя дать имя младенцу. Он также просил передать, что, если ты, господин мой, захочешь отыскать его, то следует держать путь на Рас Альхаг.
— Он похож на тебя, Джорджио, — услышал я голос Фьямметты и принял на руки самое драгоценное сокровище нашего Ордена.
И вот, ощутив руками крепкую ткань, я невольно присмотрелся к ней и наконец постиг, что младенец завернут в белоснежный, хотя и сильно обгоревший по краям, плащ рыцаря-тамплиера.
ПРИМЕЧАНИЯ
акынджи — отряды налетчиков из кочевых племен Малой Азии, в средние века грабившие селения и караваны.
Алаэддин Кейкубад (ум. 1236) — султан румского государства сельджуков, при котором оно достигло наивысшего процветания.
альбигойцы — участники еретического движения, охватившего в основном ремесленные круги Южной Франции в XII — XIII веках и частично распространившегося на местную аристократию. Политическая идеология секты, доступная для широких масс — борьба с католической церковью, отмена церковного землевладения и десятины, — являлась внешним проявлением духовной идеологии ее тоталитарного руководства, исповедывавшего дуалистические взгляды о равенстве сил Добра и Зла и видевшие свободу личности прежде всего в уничтожении всех человеческих норм общежития в материальном мире, который находится во власти демонических сил. Секта осуждена Вселенским собором 1215 года и разгромлена в Альбигойских войнах.
амета — одна из форм одежды ассасинов (см.), своего рода трикотажный или холщовый «комбинезон».
ассасины — наиболее военизированная часть шиитской секты исмаилитов (см.), практиковавшаяь физическое уничтожение лиц, препятствовавших распространению исмаилизма, а в пору своего расцвета (конец XI — середина XIII веков) создавшая на севере Персии собственное государство.
барбетт — женский головной убор XII—XV веков, возникший в эпоху крестовых походов как подражание головному и шейному покрытию рыцарских доспехов; явился прообразом головных уборов католических монахинь.
бейт — двустишие в поэзии народов Ближнего и Среднего Востока, как правило, содержащее законченную мысль.
Бернар Клервосский (1090—1153) — французский богослов-мистик, аббат монастыря в Клер-во, оказавший большое влияние на церковно-политическую жизнь Западной Европы, вдохновитель 2-го крестового похода; один из наиболее почитаемых святых католической церкви.
бехадуры — наименование наиболее сильных и грозных видом воинов в сельджукском государстве (соответствуют «богатырям» русских сказаний).
Ваий праздник (Вход Господень в Иерусалим, в славянской традиции: Вербное воскресенье) — праздник, отмечаемый христианами за неделю до Пасхи в память о торжественном въезде Иисуса Христа на осленке в Иерусалим, когда горожане признали Его за Мессию, Спасителя израильского народа, и почтили приношением пальмовых ветвей (на Руси для праздника используют веточки вербы).
василевс, или басилевс ( греч. «царь») — один из титулов императора Византии.
Вергилий Марон Публий (70—19 гг до н.э.) — римский поэт, автор эпоса «Энеида», вершины римской классической поэзии. Данте Алигьери (см.) использовал образ Вергилия в «Божественной комедии» в качестве проводника и своего рода ангела-хранителя в путешествии по кругам преисподней.
газель — вид лирического стихотворения в восточной поэзии, состоящего из 5—12 бейтов (см.).
гулямы — наемные воины, в частности, отряды султанской гвардии.
дага — кинжал для левой руки, обычно применявшийся при поединке в паре с мечом или иным видом ручного оружия.
Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка. Автор сонетов, философских и политических трактатов, автобиографической повести «Новая жизнь» (1292). Вершина его творчества — поэма «Божественная комедия» (1307—1321) в трех частях («Ад», «Чистилище», «Рай») и ста песнях, ставшая поэтической энциклопедией средних веков.
дервиш — член суфийского братства (см. «суфизм»), в широком смысле — нищий, человек, живущий подаянием.
джибавии (или саадии) — приверженцы ордена джибавия, одной из ветвей суфизма (см.), основанной в начале VIII века в Дамаске Саад ад-Дином Джибави. Практиковали обряд дуса, или попирания, описанный в свитках из Рас Альхага, и длительные медитации с повторением формул «Аллах вечно живой» и «О, вечный». Сохранились доныне в Египте, Турции и Сирии.
доминиканцы — члены нищенствующего католического ордена, основанного в 1215 году испанским монахом Домиником. В 1232 году папство передало в ведение доминиканцев суд инквизиции. Ныне численность ордена составляет около 20 тысяч монахов и монахинь.
духан (араб. , «дуккан» — лавка) — небольшой трактир на Ближнем Востоке.
епитимия (греч. «наказание по закону») — добровольное исполнение исповедавшимся священнику, по назначению последнего, тех или иных дел благочестия, как то продолжительная молитва, милостыня, усиленный пост, паломничество.
заборолы — защищенные каменной кладкой или бревенчатым бруствером площадки, идущие поверху крепостной стены, на которых защитники крепости находятся во время боевых действий.
ильхан (тюрк. , «повелитель народа») — титул монгольских ханов из династии Хулагуидов, правившей в XIII—XIV веках в государстве, включавшем Иран, большую часть современной территории Афганистана, Туркмении, Ирака, Закавказья и восточную часть Малой Азии. Основатель династии: внук Чингис-хана — Хулагу.
имам — здесь: духовный руководитель мусульманской общины или секты.
иоанниты (госпитальеры) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного крестоносцами в Палестине в 1070 году. Первоначальная резиденция — иерусалимский госпиталь (дом для паломников). После вытеснения ордена с Востока резиденция размещалась, в частности, на Кипре, на Родосе (Эгейская магистерия; 1306—1308), на Мальте (1530—1798), в Риме (с 1834 года).
исмаилиты — последователи одной из крупнейших сект мусульманского шиизма (см.), обладающей всеми основными признаками тоталитарной секты: жесткая иерархическая система с беспрекословным подчинением высшему руководству и физической расправой с отступниками, система тайных посвящений, основанная на «промывании мозгов» полным отрицанием знаний и принципов, внушенных члену секты на предыдущей ступени. Секта образовалась в VIII веке в результате раскола между имамами (см.) шиитов и в X веке через династию Фатимидов обрела политическую власть на территории всей Северной Африки, в Палестине и Сирии. К началу XI века Фатимидский халифат распался, и секта потеряла былое влияние. Одной из ветвей исмаилизма, низаритам, в лице Хасана ас-Саббаха, в конце XI века удалось создать независимое государство с центром в Аламуте (Иран). Террористическая практика низаритов, сочетавшаяся с употреблением гашиша, породила их новое прозвище: «хашишийа», которое в искаженном виде — «ассасин» — проникло в европейские языки со значением «убийца». Общины исмаилитов сохранились до настоящего времени в различных странах Азии и Африки: в основном в Индии, Пакистане, Иране, Йемене, Кении и Танзании. Есть они и на территории бывшего СССР, в частности, в Азербайджане. Идеологическая система секты, достаточно полно описанная в свитках из Рас Альхага, включает элементы оккультизма и основана на тайной доктрине о фактически безличном Боге-абсолюте, выделяющем из себя творческую субстанцию в виде Мирового Разума, а также на аллегорическом понимании священных текстов Корана, что позволяет говорить о секте как об одной из форм рационалистического язычества, замаскированной под разновидность ислама. Своего рода «языческий атеизм» особенно заметен в идеологии ассасинов: посвященный высшей ступени воспринимал мир как механическую систему, над которой при известном умении вполне можно установить личную власть.
Алаэддин Кейкубад (ум. 1236) — султан румского государства сельджуков, при котором оно достигло наивысшего процветания.
альбигойцы — участники еретического движения, охватившего в основном ремесленные круги Южной Франции в XII — XIII веках и частично распространившегося на местную аристократию. Политическая идеология секты, доступная для широких масс — борьба с католической церковью, отмена церковного землевладения и десятины, — являлась внешним проявлением духовной идеологии ее тоталитарного руководства, исповедывавшего дуалистические взгляды о равенстве сил Добра и Зла и видевшие свободу личности прежде всего в уничтожении всех человеческих норм общежития в материальном мире, который находится во власти демонических сил. Секта осуждена Вселенским собором 1215 года и разгромлена в Альбигойских войнах.
амета — одна из форм одежды ассасинов (см.), своего рода трикотажный или холщовый «комбинезон».
ассасины — наиболее военизированная часть шиитской секты исмаилитов (см.), практиковавшаяь физическое уничтожение лиц, препятствовавших распространению исмаилизма, а в пору своего расцвета (конец XI — середина XIII веков) создавшая на севере Персии собственное государство.
барбетт — женский головной убор XII—XV веков, возникший в эпоху крестовых походов как подражание головному и шейному покрытию рыцарских доспехов; явился прообразом головных уборов католических монахинь.
бейт — двустишие в поэзии народов Ближнего и Среднего Востока, как правило, содержащее законченную мысль.
Бернар Клервосский (1090—1153) — французский богослов-мистик, аббат монастыря в Клер-во, оказавший большое влияние на церковно-политическую жизнь Западной Европы, вдохновитель 2-го крестового похода; один из наиболее почитаемых святых католической церкви.
бехадуры — наименование наиболее сильных и грозных видом воинов в сельджукском государстве (соответствуют «богатырям» русских сказаний).
Ваий праздник (Вход Господень в Иерусалим, в славянской традиции: Вербное воскресенье) — праздник, отмечаемый христианами за неделю до Пасхи в память о торжественном въезде Иисуса Христа на осленке в Иерусалим, когда горожане признали Его за Мессию, Спасителя израильского народа, и почтили приношением пальмовых ветвей (на Руси для праздника используют веточки вербы).
василевс, или басилевс ( греч. «царь») — один из титулов императора Византии.
Вергилий Марон Публий (70—19 гг до н.э.) — римский поэт, автор эпоса «Энеида», вершины римской классической поэзии. Данте Алигьери (см.) использовал образ Вергилия в «Божественной комедии» в качестве проводника и своего рода ангела-хранителя в путешествии по кругам преисподней.
газель — вид лирического стихотворения в восточной поэзии, состоящего из 5—12 бейтов (см.).
гулямы — наемные воины, в частности, отряды султанской гвардии.
дага — кинжал для левой руки, обычно применявшийся при поединке в паре с мечом или иным видом ручного оружия.
Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка. Автор сонетов, философских и политических трактатов, автобиографической повести «Новая жизнь» (1292). Вершина его творчества — поэма «Божественная комедия» (1307—1321) в трех частях («Ад», «Чистилище», «Рай») и ста песнях, ставшая поэтической энциклопедией средних веков.
дервиш — член суфийского братства (см. «суфизм»), в широком смысле — нищий, человек, живущий подаянием.
джибавии (или саадии) — приверженцы ордена джибавия, одной из ветвей суфизма (см.), основанной в начале VIII века в Дамаске Саад ад-Дином Джибави. Практиковали обряд дуса, или попирания, описанный в свитках из Рас Альхага, и длительные медитации с повторением формул «Аллах вечно живой» и «О, вечный». Сохранились доныне в Египте, Турции и Сирии.
доминиканцы — члены нищенствующего католического ордена, основанного в 1215 году испанским монахом Домиником. В 1232 году папство передало в ведение доминиканцев суд инквизиции. Ныне численность ордена составляет около 20 тысяч монахов и монахинь.
духан (араб. , «дуккан» — лавка) — небольшой трактир на Ближнем Востоке.
епитимия (греч. «наказание по закону») — добровольное исполнение исповедавшимся священнику, по назначению последнего, тех или иных дел благочестия, как то продолжительная молитва, милостыня, усиленный пост, паломничество.
заборолы — защищенные каменной кладкой или бревенчатым бруствером площадки, идущие поверху крепостной стены, на которых защитники крепости находятся во время боевых действий.
ильхан (тюрк. , «повелитель народа») — титул монгольских ханов из династии Хулагуидов, правившей в XIII—XIV веках в государстве, включавшем Иран, большую часть современной территории Афганистана, Туркмении, Ирака, Закавказья и восточную часть Малой Азии. Основатель династии: внук Чингис-хана — Хулагу.
имам — здесь: духовный руководитель мусульманской общины или секты.
иоанниты (госпитальеры) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного крестоносцами в Палестине в 1070 году. Первоначальная резиденция — иерусалимский госпиталь (дом для паломников). После вытеснения ордена с Востока резиденция размещалась, в частности, на Кипре, на Родосе (Эгейская магистерия; 1306—1308), на Мальте (1530—1798), в Риме (с 1834 года).
исмаилиты — последователи одной из крупнейших сект мусульманского шиизма (см.), обладающей всеми основными признаками тоталитарной секты: жесткая иерархическая система с беспрекословным подчинением высшему руководству и физической расправой с отступниками, система тайных посвящений, основанная на «промывании мозгов» полным отрицанием знаний и принципов, внушенных члену секты на предыдущей ступени. Секта образовалась в VIII веке в результате раскола между имамами (см.) шиитов и в X веке через династию Фатимидов обрела политическую власть на территории всей Северной Африки, в Палестине и Сирии. К началу XI века Фатимидский халифат распался, и секта потеряла былое влияние. Одной из ветвей исмаилизма, низаритам, в лице Хасана ас-Саббаха, в конце XI века удалось создать независимое государство с центром в Аламуте (Иран). Террористическая практика низаритов, сочетавшаяся с употреблением гашиша, породила их новое прозвище: «хашишийа», которое в искаженном виде — «ассасин» — проникло в европейские языки со значением «убийца». Общины исмаилитов сохранились до настоящего времени в различных странах Азии и Африки: в основном в Индии, Пакистане, Иране, Йемене, Кении и Танзании. Есть они и на территории бывшего СССР, в частности, в Азербайджане. Идеологическая система секты, достаточно полно описанная в свитках из Рас Альхага, включает элементы оккультизма и основана на тайной доктрине о фактически безличном Боге-абсолюте, выделяющем из себя творческую субстанцию в виде Мирового Разума, а также на аллегорическом понимании священных текстов Корана, что позволяет говорить о секте как об одной из форм рационалистического язычества, замаскированной под разновидность ислама. Своего рода «языческий атеизм» особенно заметен в идеологии ассасинов: посвященный высшей ступени воспринимал мир как механическую систему, над которой при известном умении вполне можно установить личную власть.