Страница:
Быстро поставив ларец на стол, рядом с другим, сарацин сдернул с лица конец тюрбана, и красавица обнаружила перед собой вершителя праведной мести.
— Это он! — истошно вскричала она и бросилась от меня прочь, к лестнице, что вела в верхние покои, уже хорошо мне знакомые.
Теперь вновь настал черед учтивой беседы с братом красавицы, однако на этот раз мы занялись рассуждениями на другие темы.
Яростно зарычав, он бросился на, меня, подобно тому баснословному льву из тунисской пустыни. Выхватив свои кинжалы, я поймал в их перекрестие длинный клинок, готовый рассечь мою голову, и, вывернувшись вбок, ударил грубияна ногой в пах, отчего тот захрипел и сразу свернулся на полу безобидным клубочком.
Не успел я приставить меч к стулу и сломать его ударом ноги пополам, как из разных углов комнаты повыпрыгнули мускулистые здоровяки, то ли слуги хозяина, то ли его сообщники. Один, крепкий толстяк, наступал с топором, а двое других норовили метать в меня увесистые рогатины да при этом еще накрыть сетью, возрождая тем самым славные обычаи гладиаторских сражений на аренах величественного Рима.
Двумя железными звездочками я остановил рыбаков, проколов им руки, поднявшие на меня рогатины, а от топора успел увернуться, подставив вместо себя на казнь резной стул, который тут же и оказался расчлененным надвое. Запрыгнув толстяку в тыл, я легонько надрезал ему плечо и, уже без труда завернув ему за спину раненую руку, сунул его головой прямо в ларец с сокровищем пустыни. Упитанность тела не позволила вояке отскочить от богатства с той же легкостью, с какой отпорхнула от наследства прелестная Фьямметта, и я успел изо всей силы хлопнуть толстяка тяжелой крышкой ларца прямо по макушке. Вдохнув последний раз львиный аромат, он сверзился под стол и остался там готовой к разделке тушей.
Нанятые мной ифриты обязаны были, тем временем, невозмутимо восседать на своих адских жеребцах, пропуская мимо ушей звон оружия и всякие крики, доносившиеся из дома. Их предназначением было до поры никого не выпускать и никого не впускать в этот дом, что был отмечен среди прочих милостью магрибского эмира.
Утихомирив своих противников, я бросился на лестницу, однако братец, ужаснувшись участи своей сестренки, нашел в себе силы и с боевым кличем «Зарежу свинью!» кинулся за мной вдогонку, прихватив с пола обломок своего меча. На верхней площадке лестницы между нами состоялся поединок, в итоге которого я получил почти смертельное ранение в левый мизинец, а мой враг, пропустив удар рукояткой кинжала в лоб, кувырком покатился вниз, по счастью, не переломав по дороге ни своих костей, ни балясин, поддерживавших перила.
Еще одну рану, самую опасную, я получил там, где менее всего ожидал получить.
Без труда отыскав комнату мошенницы, я толкнулся в дверь, но та оказалась заперта. Недолго думая, я отступил на шаг и, подпрыгнув, ударил в дверь обеими ногами, так что «бедняжка» сразу сорвалась и с петель, и с железного крючка. Без всякой опаски я вступил в комнату, как вступал в Индию Александр-Завоеватель, и в первый миг не придал значения слабому шороху, донесшемуся откуда-то сбоку. Что тут могло случиться, если великая армия была уже повержена и осталась лежать на поле брани?
Но не тут-то было! Чутье злодея-ассасина спасло громовержца Александра. Я невольно дернулся в сторону, и лезвие венецианской даги только скользнуло по моему левому плечу, порвав рукав и чуть повредив мышцу. Выбив оружие из коварной руки и крепко схватив злодейку, я оторвал ее от пола и швырнул на постель.
Признаюсь, этот удар, нацеленный в спину, и боль в плече разъярили меня и пробудили во мне самые низменные страсти. Сразу приняв Фьямметту не только за мошенницу и воровку, но и за девицу легкого повеления, я вознамерился довершить свою месть последней победой, то есть самым наглым насилием.
Но едва я приблизился к ней на один шаг, как у нее в руке появилась длинная и острая шпилька, конец которой она немедля приставила к своей прелестной шее, как раз в то самое место, где бьется одна из главных жил человеческой жизни.
Ее светлые волосы оказались так живописно разбросаны на подушках, лицо так обольстительно раскраснелось, а глаза пылали такой страстной решимостью, что я замер на месте, чувствуя, как холодеет спина и по хребту бегут мурашки. С ужасом, который вполне могу назвать приятным, я глядел на Фьямметту, постигая, это со всем пылом сердца влюблен уже в двух женщин, черненькую и беленькую. Обе уже покушались на мою жизнь как наяву, так и во сне, а одна даже успела окунуть меня в нечистоты и теперь была готова поплатиться за свою выходку собственной жизнью и красотой.
— Только один шаг, негодяй, и ты насладишься окровавленным трупом, если тебе это будет угодно, — прошипела Фьямметта, обливая меня яростным взором.
— Уже пробовал, — ласково улыбаясь, ответил я, — и никакого удовольствия не нашел.
— Фу! — скривилась Фьямметта. — Грязное отродье!
— Какая же ты дурочка, «сестренка»! — не выдержав, воскликнул я и стал расхаживать по комнате, стараясь обуздать внезапно нахлынувший гнев, однако не переступая ногами запретного предела. — Хоть и хитрая, а дурочка! Я послан к тебе самим Провидением, а ты, даже не расспросив гостя толком, обманула меня, обобрала до нитки да еще прополоскала в нечистотах. А личико-то, гляжу, как у ангела! Разве Господь отпустит тебе такие злодеяния? А теперь ты еще разлеглась тут и приняла вид невинной мученицы! Да ведь этот обман еще хуже первого!
Тут с лестницы донеслись звуки какого-то неясного движения, и я поспешил перейти к сути дела.
— Слушай меня! — грозно повелел я, уже замечая, что огонь бешенства гаснет в глазах очаровательной Фьямметты, а ее ресницы начинают трепетать от растерянности. — Я, Андреуччо ди Пьетро, вовсе никакой не лошадник, а скрывающий свое истинное имя нобиль, приехал во Флоренцию, обуреваемый местью к трактатору Тибальдо Сентилье. Я разыскивал людей, готовых сообщить мне о месте его жительства и кое-каких подробностях его жизни. За такие сведения и за последующую помощь я был готов заплатить не менее тысячи флоринов. И вот, казалось, сама судьба свела меня с особой, не питающей к Сентилье добрых чувств, однако эта особа по своей глупости и нетерпеливости едва не разрушила мои замыслы, едва не пресекла путь справедливой мести и наконец довольствовалась за свою дурость жалкой сотней и старыми, облезлыми штанами.
Последние слова я выпаливал скороговоркой, искоса глядя на дверь, поскольку тяжелый скрип досок и глухое рычанье поднялись уже до самого верха.
— А теперь, «сестренка», можешь перерезать себе горло. Припрячь свою красивую, но дурную головку в сундук, чтобы она больше не позволяла тебе обманывать честных людей, — успел прибавить я и только бросил на постель, под руку Фьямметте, один из двух своих кинжалов, как на пороге появился ее главный защитник.
Изрядно помятый, охромевший, с опухшим лицом и глазами, залитыми кровью, что сочилась со лба, он не показался мне слишком опасным. Однако он выказал себя воякой, не сдающимся до последнего вздоха. Рогатина, на которую он до самой двери опирался, как калека на посох, теперь закачалась в его руках и, слеповато порыскав, все же смогла нацелиться острием в мою сторону.
— Стой, Гвидо! — пронзительно вскрикнула Фьямметта и, стремглав соскочив с постели, в мгновение ока повисла на мощной руке, поднявшей оружие. — Стой, говорю тебе! Он не тот, не тот!
Гвидо, оказалось, едва стоял на ногах, и от наскока, пусть столь же легкого, каков наскок воробья, этот силач покачнулся, и оба очень потешно повалились на пол.
— Вот что скажу я вам, достопочтенные хозяева, — обратился я к этому веселому семейству, сумевшему наконец одолеть страшную рогатину, рвавшуюся из их рук на волю. — Не люблю повторять сказанные слова дважды. Поэтому вы обсудите тут без меня по-семейному мое предложение, а я покуда посижу там внизу и подожду, на чем вы порешите.
С видом не растраченного ни на один сольд достоинства я неторопливо спустился с лестницы, искоса поглядывая вокруг. Поверженное воинство уже исчезло, но, пока я сходил со ступеней, двое нижних дверей чуть заметно вздрогнули, выдав опасливых соглядатаев. Оба ларца оставались на столе с закрытыми крышками, и то ли я уже претерпелся к вони, то ли вонь успела слегка повыветриться.
Я не побрезговал снять собственными руками тот сверкавший рубинами ларец со столешницы и отнести его в дальний угол. Затем подвинул к столу один из уцелевших в сражении стульев и, усевшись на него, как султан на собственный трон, погрузился в размышления по поводу всех успевших произойти событий.
И вот, с какой стороны ни брался я судить о них, все выходило, что, хотя крепость и сдалась, а победа все равно осталась за осажденными, вернее за одной осажденной. И, верно, совсем бы пал я духом, кабы не нарушил мое уединение доблестный Гвидо. Он с неменьшим достоинством спустился из верхних покоев, затем, подвинув ближе ко мне последний из уцелевших стульев, тяжело уселся на него и смиренно склонил предо мной голову.
— Мессер! — обратился он ко мне очень тихим голосом, вероятно, не столько стыдясь, сколько не желая быть услышанным прислугой, просунувшей свои острые ушки во всевозможные щели. — Позвольте мне теперь честно повиниться перед вами.
— Разумеется, сударь, — поддерживая его не более громким голосом, ответил я. — Мне самому не терпится положить конец нашей бестолковой вражде.
— Мессер! — воодушевленный моей поддержкой, сказал Гвидо, поднимая голову. — Во всей этой гнусной истории виноват один только я. Почти все, что рассказывала Фьямметта о нашей семье, — истинная правда. Мы действительно происходим из древнего рода тосканских нобилей, чей могучий замок высился поблизости от Флоренции, как бы споря с ней своим величием. Эта близость и сгубила наш дом. Вам ведь известно, какую ненависть питают горожане к независимым и гордым нобилям. Дай волю этим муравьям, вечно копошащимся в своих лавках, так они тучей облепят все замки Европы и, смею вас уверить, сотрут их с лица земли, а всех нобилей пропишут в своих вонючих книжках, словно в насмешку, какими-нибудь аптекарями или, того хуже, чулочниками. Так, по правде говоря, и случилось с нашим родителем и нами. Наш отец, не перенеся позора, вскоре скончался, а нам, его отпрыскам, ничего не оставалось, как только прозябать в городе. Здесь мы на свою беду сошлись с людьми из дома Ланфранко и с этим негодяем Сентильей, который стал домогаться руки моей сестры, желая набраться побольше родовитости. Известно вам то или нет, да только сам он скорее всего из грязных бастардов. Так вот, этот Сентилья, зная толк во всяких денежных и прочих еврейских хитростях, в конце концов нагрел нас на приличную сумму. Долг велик, а он утвердил такой срок выплаты, что нам теперь никак не миновать суда и ямы. Неделю назад я с горя крепко подвыпил и, прозрев свою судьбу, ужаснулся до самой глубины души. Тут-то и попутал меня нечистый. Я подговорил свою сестру устраивать ловушку для богатеньких простофиль из захолустья, тех, кто кичатся на рынке своими доходами. Простите, мессер, именно за такого мы и приняли вас.
— Именно такого я из себя и разыгрывал, — весело подтвердил я, — так что благодарю вас за добрую оценку моих жонглерских способностей. Знаю также одного хитрого грека, большого мастера по всяким ловушкам. Вот кто похвалил бы вас как истинный знаток этого дела.
Дальше мы беседовали почти в голос и самым мирным, даже приятельским образом. Вероятно, дух примирения воскурился, подобно фимиаму, раз уж райские двери наверху тоже стали тихонько поскрипывать и глаз одного из ангелочков тайком воззрился на нас из какой-то небесной щелки.
— То, что случилось на первой же охоте, мессер, — продолжал свою повинную речь Гвидо, — явно случилось по воле Провидения. Иначе никаким способом такое чудесное совпадение не объяснишь. Я получил жестокий, но поучительный урок. Я глубоко раскаиваюсь перед Богом и перед вами, мессер. Теперь, согласно вашей воле, я готов пойти к исповеди, а затем оказать вам в вашем деле посильную помощь безо всякой мзды. Ничего не говорите, мессер! В схватке с Сентильей я буду на вашей стороне и не возьму из ваших рук ни единого сольда!
Меня очень тронуло это внезапно проснувшееся благородство, и я спросил Гвидо:
— Каков размер вашего долга Сентилье?
— Ни много ни мало тысяча флоринов, — сразу пав духом, пробормотал Гвидо.
— В этой невзрачной шкатулке, — указал я на деревянный ларец, черед которого наконец настал, — как раз тысяча, если только ваши доблестные защитники не прихватили с собой монету-другую в ваше отсутствие. Я добавлю к тысяче еще четыре раза по тысяче, и вы будете обязаны принять их все. Молчите, Гвидо, и выполняйте мой приказ! Это плата не за вашу помощь, на которую я продолжаю рассчитывать, а за то, что, устроив на меня ловушку, вы невзначай уберегли меня от другой ловушки, куда более опасной.
— О, Небеса! — пролепетал Гвидо и, хлопнув себя по раненому лбу, наверное, не почувствовал боли.
Мне показалось, что сверху раздались всхлипывания, кои быстро затихли. Гвидо растерянно возвел очи горе, а потом прямо-таки сполз со стула и оказался предо мной коленопреклоненным, точно рыцарь перед своим королем. Я кинулся поднимать его тяжелое и неповоротливое от полученных побоев тело, а он, тем временем, клялся мне в верности и прочил себя в самые ближние вассалы.
— Я клянусь вам, мессер, что положу жизнь за вашу честь! — изливал свои чувства этот добрый парень. — И я докажу вам истинность моих слов.
— Не сомневаюсь, — отвечал я Гвидо, радуясь тому, что, видать, и вправду обрел наконец себе верного приятеля. — Только ответьте мне начистоту. Мнится мне, что тут досталось всем, но только — не муженьку вашей прелестной сестрички. Куда же подевался этот храбрец?
При этих моих словах Гвидо расплылся в улыбке.
— Мессер! — весело развел он руки. — Уж этот чудак и вовсе не представляет для вас никакой опасности. Мы с ним, как бы вам сказать, единосущны и нераздельны.
И он захохотал, одновременно поохивая и постанывая и хватаясь то за один бок, то за другой. Признаться, такой несусветной ереси, заслуживавшей отдельной исповеди и покаяния, я и сам несказанно обрадовался.
— Вот как! Так, значит, я наподдал собственной тени, приняв ее за еще одного гневного рыцаря Прекрасной Дамы, — поддержал я шутку Гвидо.
— Мессер, теперь как раз приходит черед Дамы, — с хитринкой проговорил Гвидо, растирая слезы и еще не высохшие потеки крови. — Очень прошу вас, сделайте милость, подите к ней сами, а то она теперь очень стесняется. Если вы не простите ее, то девица сегодня же сляжет, а назавтра испустит дух. Уж поверьте мне, так оно и случится.
Итак я получил себе верного вассала, однако собственные кости и мышцы вдруг изменили мне. Не столь крепкими, как раньше, шагами я поднялся по лестнице, а когда, затаив дыхание, ступил в заветную комнату, то и вовсе запнулся за едва приметный порог.
Фьямметта сидела на постели, не шевелясь и закрыв лицо руками.
— Это вы, мессер? — тихо спросила она, не отрывая ладоней от глаз
— Я, — ответил «мессер» с тяжким вздохом.
— Прошу вас, не смотрите на меня, — прошептала она еще тише, — а то совсем сгорю от стыда.
— Не бойтесь пожара, сударыня, — ответил я ей, немного осмелев. — Я постараюсь погасить пламя.
Она опустила руки, и я увидел, что глаза ее полны слез, самых искренних и настоящих.
— Я очень-очень дурно поступила с вами, мессер, — проговорила она, давясь рыданиями. — Простите меня. Я пойду к исповеди и попрошу у священника самую суровую епитимью.
— Поберегите свой цветущий вид, сударыня, — сказал я. — И не забывайте, что я первый, кто должен попросить у вас прощения за свою гнусную выходку. Мой грех хуже вашего. Я теперь богат, а позволил себе поддаться искушению лукавого и пойти на такую подлую и унизительную для вашей чести месть. Простите меня, сударыня!
И я припал перед ней на колено.
— О, как вы благородны, мессер! — простонала красавица и едва не повалилась без чувств на подушки. — Поверьте, мы с братом заслужили именно такой мести. Нас нужно было проучить как раз таким образом. Так вы больше не сердитесь на меня, мессер?
— Буря давно прошла, сударыня, — вздохнул я, любуясь ее устыдившейся грехов красотой.
Фьямметта же, посмотрев на меня из-под ресниц, вдруг опять разрыдалась.
— Я же говорю вам, сударыня, что буря давно миновала, — подойдя к ней и с трепетом взяв ее теплую руку, настойчиво повторил сын магрибского эмира. — Мы с вашим доблестным Гвидо уже едва не побратались до гробовой крышки.
Слезы брызнули из глаз красавицы еще сильней, и я потерял всякое понятие, как же мне унять этот потоп, еще не успев погасить вселенское пламя ее стыда.
— Как же мне вас успокоить, сударыня? — так простодушно и спросил я.
Фьямметта отняла у меня свою руку и, глядя в сторону, горестно вздохнула.
— Вы такой благородный человек, мессер, каких я никогда в своей жизни и не встречала, — проговорила она, крепясь и никак не желая оборачиваться. — Вот если бы такой благородный человек, как вы, взял бы меня в жены, то я бы всю жизнь была ему верна, как Бавкида своему Филемону… А отчего это у вас, мессер, такой странный взгляд? — тут же изумилась она, как только вновь обратила ко мне свое прелестное личико. Вид мой и вправду мог показаться не только странным, но и, прямо говоря, придурковатым. Даже родившись заново на дне пустого колодца, я оказался не столь растерян, как теперь, в эти мгновения.
— Разве я вам не нравлюсь, мессер? — довершала свой победоносный поход Фьямметта. — Разве не хороша собой?
— Столь прелестных собою дев, как вы, сударыня, я и не встречал в своей жизни, — пролепетал наконец бывший сарацин.
— Что я говорю! — кокетливо прищурилась Фьямметта, и слезы ее стали быстро высыхать, вроде росы под жаркими лучами солнца. — Да, мессер, приданым я похвалиться не смею. Зато моим приданым станет моя преданность вашей милости и моя любовь. К тому же в моих жилах течет благородная кровь древнего рода Буондельвенто, и по этой части не сомневаюсь, что я вам ровня.
— Может статься, напротив, как раз я и окажусь той ложкой худородной кислятины, что испортит древнее и славное вино, — переведя дух, открылся я этой чаровнице.
— Вот и чудесно! — всплеснула руками Фьямметта. — Тогда мы и вовсе квиты. За чем же стало дело, мессер?
Я молчал, потупив взор.
— Может быть, ваше сердце уже несвободно?! — услышал я задрожавший от гнева и муки голосок. — Может быть, вы уже дали обещание какой-нибудь красотке?!
Я продолжал молчать, не в силах выдавить из себя ни слова.
— Тогда я не знаю, что сделаю! — подняла новую бурю Фьямметта. — Я готова убить ее!
Тут я поднял глаза и увидел, что рука Фьямметты сжимает забытый мною кинжал, вынырнувший из складок покрывала или платья красавицы.
— О, прелесть моя! — взмолился я. — Все, что угодно, только не это!
Вид занесенных над жертвой кинжалов был для меня уже слишком привычен и слишком невыносим.
— Фьямметта! — решительно обратился я к ней, ибо блеск острия сразу привел меня в чувство. — Прошу поверить мне на слово: кроме одного обещания, данного человеку, который спас меня ценой своей жизни, более никаких обещаний я никому не давал. Но, «сестренка», тебе — а я осмеливаюсь называть вас, сударыня, на «ты» — тебе пока ничего толком не известно о моей запутанной жизни, и я пока вынужден умолчать о ней. Знай же, что в любой день и час я могу оказаться нищим и отверженным. Что ты будешь делать тогда?
— Деньги можно отнять — это мне уже известно, — твердым голосом отвечала мне Фьямметта, больше не отводя глаз. — Зато никто и никогда не сможет отнять у девушки любви и верности, если только она сама не захочет расстаться со своей честью. А вы, мессер… О, Пресвятая Дева! Что же я такое говорю! — воскликнула она, и снова закрыла руками лицо.
— Тогда честью прошу вас, сударыня, — взмолился я к ней, осторожно потянув к себе ее руку и притрагиваясь к нежной руке губами, — ничего не требуйте от меня сейчас. Дайте мне год, ровно один год, который мне необходим на восстановление своих законных прав в этом несправедливом мире. Я обещаю через год дать вам единственный и бесповоротный ответ. А пока позвольте мне только носить на своем головном уборе любимые цвета вашей милости.
— Если же вы не Андреуччо ди Пьетро и не сарацин Абд аль-Мамбардам, то каково же ваше настоящее имя? — торжественно спросила Фьямметта. — Я обязана знать имя, дабы посвятить вас в рыцари Голубой Незабудки.
— Этого-то законного сокровища я и лишен, сударыня, — ответил я, облившись холодным потом. — У меня отнято имя, и я теперь не знаю его.
— Как же такое может быть?! — испуганно воскликнула Фьямметта.
— Представьте себе, случается, — вздохнул я. — Рассказывать долго, и многое по сей день мне непонятно самому. Скажу коротко: у меня была отнята память, а вместе с ней — и мое имя.
— Вот как, — задумчиво проговорила Фьямметта, склонив головку набок. — Что ж из того? Ведь главное, чтобы помнили о вас, мессер. А доброе имя дается вовсе не по рождению, а по поступкам.
Сердце мое едва не разорвалось от таких слов. Твердый комок застрял у меня в горле, и теперь уж я сам отвел взгляд, боясь показать деве навернувшиеся на мои глаза слезы, в которых поплыла вся комната, чудесно заискрившаяся лучами утреннего солнца.
— В таком случае, мессер, — нежно проговорила Фьямметта, — покуда вы будете являться всего лишь рыцарем Голубой Незабудки, позвольте мне самой окрестить вас.
— Окажите милость, сударыня, — всей душой пожелал я.
— С этого дня вы нарекаетесь именем Джорджио во имя Любви и Чести, — вновь задрожавшим от волнения голоском прорекла Фьямметта.
— Джорджио?! — изумился я. — Но почему, сударыня?
— Не знаю, — пожала плечиками Фьямметта. — Просто мне всю жизнь нравится это имя. Порой мне грезилось, что когда-нибудь у меня родится мальчик, которому будет суждено стать великим героем, и я должна непременно дать ему имя Джорджио в честь того святого рыцаря, который победил страшного дракона. Вам известно о таком, мессер?
— Разумеется, — пробормотал я, примеряя к себе первое из имен, которым я мог теперь пользоваться самым честным и благородным образом.
Так всего в трехдневный срок худородный лошадник Андреуччо ди Пьетро превратился в сына магрибского эмира по имени Абд аль-Мамбардам, а из того, легкой рукой красавицы опущенный в выгребную купельку, был живо переправлен в Джорджио ди Фьямме.
Не прошло и половины часа, как взору изумленного Гвидо Буондельвенто представилась важная парочка, спускавшаяся из верхних покоев в торжественном молчании и рука об руку. Лица у обоих были слегка бледны, а глаза, кажется, так и остались на мокром месте.
Гвидо, разинув рот, переводил взгляд с одного на другого и, наконец перекрестившись, шумно вздохнул.
— Ну, слава Тебе, Иисусе Христе, кажется, все устроилось, — довольно проговорил он, с великим трудом отрываясь от стула. — Теперь самая пора отобедать. Пожалуйте, мессер, в дальнюю комнату, а то тут вонь еще такая, что служанок с ног сшибает.
За той семейной трапезой я и поделился с Фьямметтой и ее братом своими замыслами относительно Тибальдо Сентильи, а вернее сказать — показал им только видимую сторону этих замыслов. Я объяснил своим новым друзьям, что главная моя цель — оказаться бок о бок с Сентильей, причем таким образом, чтобы никто из посторонних этой встречи особо не приметил и чтобы сам Сентилья, во-первых, до последнего мгновения не уяснил, кто же очутился рядом с ним, а, во-вторых, не смог бы поднять шума или задать от меня деру. Мне необходимо было тихо, без перебранки и, тем более, потасовки, внезапно шепнуть ему на ухо кое-какие важные сведения, которые могли превратить его из коварного волка в сущего агнца. Так я сказал Гвидо и Фьямметте.
— Простите, мессер, меня все гложет любопытство, — проговорил брат Фьямметты, прожевывая кусок ветчины. — Не родственная ли у вас усобица? Вот когда вы сощуритесь или лоб опустите, так из вас лезет такое сходство с Сентильей, что оторопь берет. Верно, сестричка?
— И ничего подобного, — хмыкнула Фьямметта. — Я вовсе не замечаю никакого сходства. Разве только нос немного похож да и только.
— Вы не ошиблись, Гвидо, — осторожно ответил я, искоса поглядывая на его сестру, но она при этих словах только поджала губки. — Кое-какие родственные связи между мной и Тибальдо Сентильей имеются. Каждый из нас пытался отвязаться от другого, мы дергали веревочки в разные стороны, а потому перепутали их еще хуже. Вот теперь я и ищу случая, чтобы взяться за это дело с умом и спокойно, не торопясь, распутать все узлы.
— Дали бы вы ему, мессер, по мозгам, как мне, — не шутя предложил Гвидо, — так он, пока кувыркался бы, сам бы и распутался.
— Гвидо! — окротила своего братца Фьямметта. — Ты же видишь, что мессер Джорджио хочет все решить по чести, а тебе бы только по мозгам. Лучше помолчи и подумай, какой тут подход к такому трудному делу можно придумать.
— Есть у меня на примете десяток головорезов, — опять взялся за свое братец Гвидо. — Конечно, можно было бы разогнать всех шавок Сентильи, а его самого прижать без особого шума в одном тихом местечке. Да только потом придется облагодетельствовать всех цеховых приоров да и самого народного капитана.
— Это он! — истошно вскричала она и бросилась от меня прочь, к лестнице, что вела в верхние покои, уже хорошо мне знакомые.
Теперь вновь настал черед учтивой беседы с братом красавицы, однако на этот раз мы занялись рассуждениями на другие темы.
Яростно зарычав, он бросился на, меня, подобно тому баснословному льву из тунисской пустыни. Выхватив свои кинжалы, я поймал в их перекрестие длинный клинок, готовый рассечь мою голову, и, вывернувшись вбок, ударил грубияна ногой в пах, отчего тот захрипел и сразу свернулся на полу безобидным клубочком.
Не успел я приставить меч к стулу и сломать его ударом ноги пополам, как из разных углов комнаты повыпрыгнули мускулистые здоровяки, то ли слуги хозяина, то ли его сообщники. Один, крепкий толстяк, наступал с топором, а двое других норовили метать в меня увесистые рогатины да при этом еще накрыть сетью, возрождая тем самым славные обычаи гладиаторских сражений на аренах величественного Рима.
Двумя железными звездочками я остановил рыбаков, проколов им руки, поднявшие на меня рогатины, а от топора успел увернуться, подставив вместо себя на казнь резной стул, который тут же и оказался расчлененным надвое. Запрыгнув толстяку в тыл, я легонько надрезал ему плечо и, уже без труда завернув ему за спину раненую руку, сунул его головой прямо в ларец с сокровищем пустыни. Упитанность тела не позволила вояке отскочить от богатства с той же легкостью, с какой отпорхнула от наследства прелестная Фьямметта, и я успел изо всей силы хлопнуть толстяка тяжелой крышкой ларца прямо по макушке. Вдохнув последний раз львиный аромат, он сверзился под стол и остался там готовой к разделке тушей.
Нанятые мной ифриты обязаны были, тем временем, невозмутимо восседать на своих адских жеребцах, пропуская мимо ушей звон оружия и всякие крики, доносившиеся из дома. Их предназначением было до поры никого не выпускать и никого не впускать в этот дом, что был отмечен среди прочих милостью магрибского эмира.
Утихомирив своих противников, я бросился на лестницу, однако братец, ужаснувшись участи своей сестренки, нашел в себе силы и с боевым кличем «Зарежу свинью!» кинулся за мной вдогонку, прихватив с пола обломок своего меча. На верхней площадке лестницы между нами состоялся поединок, в итоге которого я получил почти смертельное ранение в левый мизинец, а мой враг, пропустив удар рукояткой кинжала в лоб, кувырком покатился вниз, по счастью, не переломав по дороге ни своих костей, ни балясин, поддерживавших перила.
Еще одну рану, самую опасную, я получил там, где менее всего ожидал получить.
Без труда отыскав комнату мошенницы, я толкнулся в дверь, но та оказалась заперта. Недолго думая, я отступил на шаг и, подпрыгнув, ударил в дверь обеими ногами, так что «бедняжка» сразу сорвалась и с петель, и с железного крючка. Без всякой опаски я вступил в комнату, как вступал в Индию Александр-Завоеватель, и в первый миг не придал значения слабому шороху, донесшемуся откуда-то сбоку. Что тут могло случиться, если великая армия была уже повержена и осталась лежать на поле брани?
Но не тут-то было! Чутье злодея-ассасина спасло громовержца Александра. Я невольно дернулся в сторону, и лезвие венецианской даги только скользнуло по моему левому плечу, порвав рукав и чуть повредив мышцу. Выбив оружие из коварной руки и крепко схватив злодейку, я оторвал ее от пола и швырнул на постель.
Признаюсь, этот удар, нацеленный в спину, и боль в плече разъярили меня и пробудили во мне самые низменные страсти. Сразу приняв Фьямметту не только за мошенницу и воровку, но и за девицу легкого повеления, я вознамерился довершить свою месть последней победой, то есть самым наглым насилием.
Но едва я приблизился к ней на один шаг, как у нее в руке появилась длинная и острая шпилька, конец которой она немедля приставила к своей прелестной шее, как раз в то самое место, где бьется одна из главных жил человеческой жизни.
Ее светлые волосы оказались так живописно разбросаны на подушках, лицо так обольстительно раскраснелось, а глаза пылали такой страстной решимостью, что я замер на месте, чувствуя, как холодеет спина и по хребту бегут мурашки. С ужасом, который вполне могу назвать приятным, я глядел на Фьямметту, постигая, это со всем пылом сердца влюблен уже в двух женщин, черненькую и беленькую. Обе уже покушались на мою жизнь как наяву, так и во сне, а одна даже успела окунуть меня в нечистоты и теперь была готова поплатиться за свою выходку собственной жизнью и красотой.
— Только один шаг, негодяй, и ты насладишься окровавленным трупом, если тебе это будет угодно, — прошипела Фьямметта, обливая меня яростным взором.
— Уже пробовал, — ласково улыбаясь, ответил я, — и никакого удовольствия не нашел.
— Фу! — скривилась Фьямметта. — Грязное отродье!
— Какая же ты дурочка, «сестренка»! — не выдержав, воскликнул я и стал расхаживать по комнате, стараясь обуздать внезапно нахлынувший гнев, однако не переступая ногами запретного предела. — Хоть и хитрая, а дурочка! Я послан к тебе самим Провидением, а ты, даже не расспросив гостя толком, обманула меня, обобрала до нитки да еще прополоскала в нечистотах. А личико-то, гляжу, как у ангела! Разве Господь отпустит тебе такие злодеяния? А теперь ты еще разлеглась тут и приняла вид невинной мученицы! Да ведь этот обман еще хуже первого!
Тут с лестницы донеслись звуки какого-то неясного движения, и я поспешил перейти к сути дела.
— Слушай меня! — грозно повелел я, уже замечая, что огонь бешенства гаснет в глазах очаровательной Фьямметты, а ее ресницы начинают трепетать от растерянности. — Я, Андреуччо ди Пьетро, вовсе никакой не лошадник, а скрывающий свое истинное имя нобиль, приехал во Флоренцию, обуреваемый местью к трактатору Тибальдо Сентилье. Я разыскивал людей, готовых сообщить мне о месте его жительства и кое-каких подробностях его жизни. За такие сведения и за последующую помощь я был готов заплатить не менее тысячи флоринов. И вот, казалось, сама судьба свела меня с особой, не питающей к Сентилье добрых чувств, однако эта особа по своей глупости и нетерпеливости едва не разрушила мои замыслы, едва не пресекла путь справедливой мести и наконец довольствовалась за свою дурость жалкой сотней и старыми, облезлыми штанами.
Последние слова я выпаливал скороговоркой, искоса глядя на дверь, поскольку тяжелый скрип досок и глухое рычанье поднялись уже до самого верха.
— А теперь, «сестренка», можешь перерезать себе горло. Припрячь свою красивую, но дурную головку в сундук, чтобы она больше не позволяла тебе обманывать честных людей, — успел прибавить я и только бросил на постель, под руку Фьямметте, один из двух своих кинжалов, как на пороге появился ее главный защитник.
Изрядно помятый, охромевший, с опухшим лицом и глазами, залитыми кровью, что сочилась со лба, он не показался мне слишком опасным. Однако он выказал себя воякой, не сдающимся до последнего вздоха. Рогатина, на которую он до самой двери опирался, как калека на посох, теперь закачалась в его руках и, слеповато порыскав, все же смогла нацелиться острием в мою сторону.
— Стой, Гвидо! — пронзительно вскрикнула Фьямметта и, стремглав соскочив с постели, в мгновение ока повисла на мощной руке, поднявшей оружие. — Стой, говорю тебе! Он не тот, не тот!
Гвидо, оказалось, едва стоял на ногах, и от наскока, пусть столь же легкого, каков наскок воробья, этот силач покачнулся, и оба очень потешно повалились на пол.
— Вот что скажу я вам, достопочтенные хозяева, — обратился я к этому веселому семейству, сумевшему наконец одолеть страшную рогатину, рвавшуюся из их рук на волю. — Не люблю повторять сказанные слова дважды. Поэтому вы обсудите тут без меня по-семейному мое предложение, а я покуда посижу там внизу и подожду, на чем вы порешите.
С видом не растраченного ни на один сольд достоинства я неторопливо спустился с лестницы, искоса поглядывая вокруг. Поверженное воинство уже исчезло, но, пока я сходил со ступеней, двое нижних дверей чуть заметно вздрогнули, выдав опасливых соглядатаев. Оба ларца оставались на столе с закрытыми крышками, и то ли я уже претерпелся к вони, то ли вонь успела слегка повыветриться.
Я не побрезговал снять собственными руками тот сверкавший рубинами ларец со столешницы и отнести его в дальний угол. Затем подвинул к столу один из уцелевших в сражении стульев и, усевшись на него, как султан на собственный трон, погрузился в размышления по поводу всех успевших произойти событий.
И вот, с какой стороны ни брался я судить о них, все выходило, что, хотя крепость и сдалась, а победа все равно осталась за осажденными, вернее за одной осажденной. И, верно, совсем бы пал я духом, кабы не нарушил мое уединение доблестный Гвидо. Он с неменьшим достоинством спустился из верхних покоев, затем, подвинув ближе ко мне последний из уцелевших стульев, тяжело уселся на него и смиренно склонил предо мной голову.
— Мессер! — обратился он ко мне очень тихим голосом, вероятно, не столько стыдясь, сколько не желая быть услышанным прислугой, просунувшей свои острые ушки во всевозможные щели. — Позвольте мне теперь честно повиниться перед вами.
— Разумеется, сударь, — поддерживая его не более громким голосом, ответил я. — Мне самому не терпится положить конец нашей бестолковой вражде.
— Мессер! — воодушевленный моей поддержкой, сказал Гвидо, поднимая голову. — Во всей этой гнусной истории виноват один только я. Почти все, что рассказывала Фьямметта о нашей семье, — истинная правда. Мы действительно происходим из древнего рода тосканских нобилей, чей могучий замок высился поблизости от Флоренции, как бы споря с ней своим величием. Эта близость и сгубила наш дом. Вам ведь известно, какую ненависть питают горожане к независимым и гордым нобилям. Дай волю этим муравьям, вечно копошащимся в своих лавках, так они тучей облепят все замки Европы и, смею вас уверить, сотрут их с лица земли, а всех нобилей пропишут в своих вонючих книжках, словно в насмешку, какими-нибудь аптекарями или, того хуже, чулочниками. Так, по правде говоря, и случилось с нашим родителем и нами. Наш отец, не перенеся позора, вскоре скончался, а нам, его отпрыскам, ничего не оставалось, как только прозябать в городе. Здесь мы на свою беду сошлись с людьми из дома Ланфранко и с этим негодяем Сентильей, который стал домогаться руки моей сестры, желая набраться побольше родовитости. Известно вам то или нет, да только сам он скорее всего из грязных бастардов. Так вот, этот Сентилья, зная толк во всяких денежных и прочих еврейских хитростях, в конце концов нагрел нас на приличную сумму. Долг велик, а он утвердил такой срок выплаты, что нам теперь никак не миновать суда и ямы. Неделю назад я с горя крепко подвыпил и, прозрев свою судьбу, ужаснулся до самой глубины души. Тут-то и попутал меня нечистый. Я подговорил свою сестру устраивать ловушку для богатеньких простофиль из захолустья, тех, кто кичатся на рынке своими доходами. Простите, мессер, именно за такого мы и приняли вас.
— Именно такого я из себя и разыгрывал, — весело подтвердил я, — так что благодарю вас за добрую оценку моих жонглерских способностей. Знаю также одного хитрого грека, большого мастера по всяким ловушкам. Вот кто похвалил бы вас как истинный знаток этого дела.
Дальше мы беседовали почти в голос и самым мирным, даже приятельским образом. Вероятно, дух примирения воскурился, подобно фимиаму, раз уж райские двери наверху тоже стали тихонько поскрипывать и глаз одного из ангелочков тайком воззрился на нас из какой-то небесной щелки.
— То, что случилось на первой же охоте, мессер, — продолжал свою повинную речь Гвидо, — явно случилось по воле Провидения. Иначе никаким способом такое чудесное совпадение не объяснишь. Я получил жестокий, но поучительный урок. Я глубоко раскаиваюсь перед Богом и перед вами, мессер. Теперь, согласно вашей воле, я готов пойти к исповеди, а затем оказать вам в вашем деле посильную помощь безо всякой мзды. Ничего не говорите, мессер! В схватке с Сентильей я буду на вашей стороне и не возьму из ваших рук ни единого сольда!
Меня очень тронуло это внезапно проснувшееся благородство, и я спросил Гвидо:
— Каков размер вашего долга Сентилье?
— Ни много ни мало тысяча флоринов, — сразу пав духом, пробормотал Гвидо.
— В этой невзрачной шкатулке, — указал я на деревянный ларец, черед которого наконец настал, — как раз тысяча, если только ваши доблестные защитники не прихватили с собой монету-другую в ваше отсутствие. Я добавлю к тысяче еще четыре раза по тысяче, и вы будете обязаны принять их все. Молчите, Гвидо, и выполняйте мой приказ! Это плата не за вашу помощь, на которую я продолжаю рассчитывать, а за то, что, устроив на меня ловушку, вы невзначай уберегли меня от другой ловушки, куда более опасной.
— О, Небеса! — пролепетал Гвидо и, хлопнув себя по раненому лбу, наверное, не почувствовал боли.
Мне показалось, что сверху раздались всхлипывания, кои быстро затихли. Гвидо растерянно возвел очи горе, а потом прямо-таки сполз со стула и оказался предо мной коленопреклоненным, точно рыцарь перед своим королем. Я кинулся поднимать его тяжелое и неповоротливое от полученных побоев тело, а он, тем временем, клялся мне в верности и прочил себя в самые ближние вассалы.
— Я клянусь вам, мессер, что положу жизнь за вашу честь! — изливал свои чувства этот добрый парень. — И я докажу вам истинность моих слов.
— Не сомневаюсь, — отвечал я Гвидо, радуясь тому, что, видать, и вправду обрел наконец себе верного приятеля. — Только ответьте мне начистоту. Мнится мне, что тут досталось всем, но только — не муженьку вашей прелестной сестрички. Куда же подевался этот храбрец?
При этих моих словах Гвидо расплылся в улыбке.
— Мессер! — весело развел он руки. — Уж этот чудак и вовсе не представляет для вас никакой опасности. Мы с ним, как бы вам сказать, единосущны и нераздельны.
И он захохотал, одновременно поохивая и постанывая и хватаясь то за один бок, то за другой. Признаться, такой несусветной ереси, заслуживавшей отдельной исповеди и покаяния, я и сам несказанно обрадовался.
— Вот как! Так, значит, я наподдал собственной тени, приняв ее за еще одного гневного рыцаря Прекрасной Дамы, — поддержал я шутку Гвидо.
— Мессер, теперь как раз приходит черед Дамы, — с хитринкой проговорил Гвидо, растирая слезы и еще не высохшие потеки крови. — Очень прошу вас, сделайте милость, подите к ней сами, а то она теперь очень стесняется. Если вы не простите ее, то девица сегодня же сляжет, а назавтра испустит дух. Уж поверьте мне, так оно и случится.
Итак я получил себе верного вассала, однако собственные кости и мышцы вдруг изменили мне. Не столь крепкими, как раньше, шагами я поднялся по лестнице, а когда, затаив дыхание, ступил в заветную комнату, то и вовсе запнулся за едва приметный порог.
Фьямметта сидела на постели, не шевелясь и закрыв лицо руками.
— Это вы, мессер? — тихо спросила она, не отрывая ладоней от глаз
— Я, — ответил «мессер» с тяжким вздохом.
— Прошу вас, не смотрите на меня, — прошептала она еще тише, — а то совсем сгорю от стыда.
— Не бойтесь пожара, сударыня, — ответил я ей, немного осмелев. — Я постараюсь погасить пламя.
Она опустила руки, и я увидел, что глаза ее полны слез, самых искренних и настоящих.
— Я очень-очень дурно поступила с вами, мессер, — проговорила она, давясь рыданиями. — Простите меня. Я пойду к исповеди и попрошу у священника самую суровую епитимью.
— Поберегите свой цветущий вид, сударыня, — сказал я. — И не забывайте, что я первый, кто должен попросить у вас прощения за свою гнусную выходку. Мой грех хуже вашего. Я теперь богат, а позволил себе поддаться искушению лукавого и пойти на такую подлую и унизительную для вашей чести месть. Простите меня, сударыня!
И я припал перед ней на колено.
— О, как вы благородны, мессер! — простонала красавица и едва не повалилась без чувств на подушки. — Поверьте, мы с братом заслужили именно такой мести. Нас нужно было проучить как раз таким образом. Так вы больше не сердитесь на меня, мессер?
— Буря давно прошла, сударыня, — вздохнул я, любуясь ее устыдившейся грехов красотой.
Фьямметта же, посмотрев на меня из-под ресниц, вдруг опять разрыдалась.
— Я же говорю вам, сударыня, что буря давно миновала, — подойдя к ней и с трепетом взяв ее теплую руку, настойчиво повторил сын магрибского эмира. — Мы с вашим доблестным Гвидо уже едва не побратались до гробовой крышки.
Слезы брызнули из глаз красавицы еще сильней, и я потерял всякое понятие, как же мне унять этот потоп, еще не успев погасить вселенское пламя ее стыда.
— Как же мне вас успокоить, сударыня? — так простодушно и спросил я.
Фьямметта отняла у меня свою руку и, глядя в сторону, горестно вздохнула.
— Вы такой благородный человек, мессер, каких я никогда в своей жизни и не встречала, — проговорила она, крепясь и никак не желая оборачиваться. — Вот если бы такой благородный человек, как вы, взял бы меня в жены, то я бы всю жизнь была ему верна, как Бавкида своему Филемону… А отчего это у вас, мессер, такой странный взгляд? — тут же изумилась она, как только вновь обратила ко мне свое прелестное личико. Вид мой и вправду мог показаться не только странным, но и, прямо говоря, придурковатым. Даже родившись заново на дне пустого колодца, я оказался не столь растерян, как теперь, в эти мгновения.
— Разве я вам не нравлюсь, мессер? — довершала свой победоносный поход Фьямметта. — Разве не хороша собой?
— Столь прелестных собою дев, как вы, сударыня, я и не встречал в своей жизни, — пролепетал наконец бывший сарацин.
— Что я говорю! — кокетливо прищурилась Фьямметта, и слезы ее стали быстро высыхать, вроде росы под жаркими лучами солнца. — Да, мессер, приданым я похвалиться не смею. Зато моим приданым станет моя преданность вашей милости и моя любовь. К тому же в моих жилах течет благородная кровь древнего рода Буондельвенто, и по этой части не сомневаюсь, что я вам ровня.
— Может статься, напротив, как раз я и окажусь той ложкой худородной кислятины, что испортит древнее и славное вино, — переведя дух, открылся я этой чаровнице.
— Вот и чудесно! — всплеснула руками Фьямметта. — Тогда мы и вовсе квиты. За чем же стало дело, мессер?
Я молчал, потупив взор.
— Может быть, ваше сердце уже несвободно?! — услышал я задрожавший от гнева и муки голосок. — Может быть, вы уже дали обещание какой-нибудь красотке?!
Я продолжал молчать, не в силах выдавить из себя ни слова.
— Тогда я не знаю, что сделаю! — подняла новую бурю Фьямметта. — Я готова убить ее!
Тут я поднял глаза и увидел, что рука Фьямметты сжимает забытый мною кинжал, вынырнувший из складок покрывала или платья красавицы.
— О, прелесть моя! — взмолился я. — Все, что угодно, только не это!
Вид занесенных над жертвой кинжалов был для меня уже слишком привычен и слишком невыносим.
— Фьямметта! — решительно обратился я к ней, ибо блеск острия сразу привел меня в чувство. — Прошу поверить мне на слово: кроме одного обещания, данного человеку, который спас меня ценой своей жизни, более никаких обещаний я никому не давал. Но, «сестренка», тебе — а я осмеливаюсь называть вас, сударыня, на «ты» — тебе пока ничего толком не известно о моей запутанной жизни, и я пока вынужден умолчать о ней. Знай же, что в любой день и час я могу оказаться нищим и отверженным. Что ты будешь делать тогда?
— Деньги можно отнять — это мне уже известно, — твердым голосом отвечала мне Фьямметта, больше не отводя глаз. — Зато никто и никогда не сможет отнять у девушки любви и верности, если только она сама не захочет расстаться со своей честью. А вы, мессер… О, Пресвятая Дева! Что же я такое говорю! — воскликнула она, и снова закрыла руками лицо.
— Тогда честью прошу вас, сударыня, — взмолился я к ней, осторожно потянув к себе ее руку и притрагиваясь к нежной руке губами, — ничего не требуйте от меня сейчас. Дайте мне год, ровно один год, который мне необходим на восстановление своих законных прав в этом несправедливом мире. Я обещаю через год дать вам единственный и бесповоротный ответ. А пока позвольте мне только носить на своем головном уборе любимые цвета вашей милости.
— Если же вы не Андреуччо ди Пьетро и не сарацин Абд аль-Мамбардам, то каково же ваше настоящее имя? — торжественно спросила Фьямметта. — Я обязана знать имя, дабы посвятить вас в рыцари Голубой Незабудки.
— Этого-то законного сокровища я и лишен, сударыня, — ответил я, облившись холодным потом. — У меня отнято имя, и я теперь не знаю его.
— Как же такое может быть?! — испуганно воскликнула Фьямметта.
— Представьте себе, случается, — вздохнул я. — Рассказывать долго, и многое по сей день мне непонятно самому. Скажу коротко: у меня была отнята память, а вместе с ней — и мое имя.
— Вот как, — задумчиво проговорила Фьямметта, склонив головку набок. — Что ж из того? Ведь главное, чтобы помнили о вас, мессер. А доброе имя дается вовсе не по рождению, а по поступкам.
Сердце мое едва не разорвалось от таких слов. Твердый комок застрял у меня в горле, и теперь уж я сам отвел взгляд, боясь показать деве навернувшиеся на мои глаза слезы, в которых поплыла вся комната, чудесно заискрившаяся лучами утреннего солнца.
— В таком случае, мессер, — нежно проговорила Фьямметта, — покуда вы будете являться всего лишь рыцарем Голубой Незабудки, позвольте мне самой окрестить вас.
— Окажите милость, сударыня, — всей душой пожелал я.
— С этого дня вы нарекаетесь именем Джорджио во имя Любви и Чести, — вновь задрожавшим от волнения голоском прорекла Фьямметта.
— Джорджио?! — изумился я. — Но почему, сударыня?
— Не знаю, — пожала плечиками Фьямметта. — Просто мне всю жизнь нравится это имя. Порой мне грезилось, что когда-нибудь у меня родится мальчик, которому будет суждено стать великим героем, и я должна непременно дать ему имя Джорджио в честь того святого рыцаря, который победил страшного дракона. Вам известно о таком, мессер?
— Разумеется, — пробормотал я, примеряя к себе первое из имен, которым я мог теперь пользоваться самым честным и благородным образом.
Так всего в трехдневный срок худородный лошадник Андреуччо ди Пьетро превратился в сына магрибского эмира по имени Абд аль-Мамбардам, а из того, легкой рукой красавицы опущенный в выгребную купельку, был живо переправлен в Джорджио ди Фьямме.
Не прошло и половины часа, как взору изумленного Гвидо Буондельвенто представилась важная парочка, спускавшаяся из верхних покоев в торжественном молчании и рука об руку. Лица у обоих были слегка бледны, а глаза, кажется, так и остались на мокром месте.
Гвидо, разинув рот, переводил взгляд с одного на другого и, наконец перекрестившись, шумно вздохнул.
— Ну, слава Тебе, Иисусе Христе, кажется, все устроилось, — довольно проговорил он, с великим трудом отрываясь от стула. — Теперь самая пора отобедать. Пожалуйте, мессер, в дальнюю комнату, а то тут вонь еще такая, что служанок с ног сшибает.
За той семейной трапезой я и поделился с Фьямметтой и ее братом своими замыслами относительно Тибальдо Сентильи, а вернее сказать — показал им только видимую сторону этих замыслов. Я объяснил своим новым друзьям, что главная моя цель — оказаться бок о бок с Сентильей, причем таким образом, чтобы никто из посторонних этой встречи особо не приметил и чтобы сам Сентилья, во-первых, до последнего мгновения не уяснил, кто же очутился рядом с ним, а, во-вторых, не смог бы поднять шума или задать от меня деру. Мне необходимо было тихо, без перебранки и, тем более, потасовки, внезапно шепнуть ему на ухо кое-какие важные сведения, которые могли превратить его из коварного волка в сущего агнца. Так я сказал Гвидо и Фьямметте.
— Простите, мессер, меня все гложет любопытство, — проговорил брат Фьямметты, прожевывая кусок ветчины. — Не родственная ли у вас усобица? Вот когда вы сощуритесь или лоб опустите, так из вас лезет такое сходство с Сентильей, что оторопь берет. Верно, сестричка?
— И ничего подобного, — хмыкнула Фьямметта. — Я вовсе не замечаю никакого сходства. Разве только нос немного похож да и только.
— Вы не ошиблись, Гвидо, — осторожно ответил я, искоса поглядывая на его сестру, но она при этих словах только поджала губки. — Кое-какие родственные связи между мной и Тибальдо Сентильей имеются. Каждый из нас пытался отвязаться от другого, мы дергали веревочки в разные стороны, а потому перепутали их еще хуже. Вот теперь я и ищу случая, чтобы взяться за это дело с умом и спокойно, не торопясь, распутать все узлы.
— Дали бы вы ему, мессер, по мозгам, как мне, — не шутя предложил Гвидо, — так он, пока кувыркался бы, сам бы и распутался.
— Гвидо! — окротила своего братца Фьямметта. — Ты же видишь, что мессер Джорджио хочет все решить по чести, а тебе бы только по мозгам. Лучше помолчи и подумай, какой тут подход к такому трудному делу можно придумать.
— Есть у меня на примете десяток головорезов, — опять взялся за свое братец Гвидо. — Конечно, можно было бы разогнать всех шавок Сентильи, а его самого прижать без особого шума в одном тихом местечке. Да только потом придется облагодетельствовать всех цеховых приоров да и самого народного капитана.