Стампас Октавиан. Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров

   — Говорите, мессер, что вам надо.
   Я же продолжал вести разговор на франкском:
   — Я хотел бы знать, мессир Магистр, кто и каким образом должен был доставить меня во Францию.
   В глазах Магистра загорелись зловещие огоньки, и я сразу догадался, что у него есть, чем удивить меня.
   — К моему прискорбию, мессер, вы немного опоздали, — с кривой улыбкой на губах проговорил Сентилья. — Они не дождались вас, а потому вполне здраво заключили, что добраться до берега вам так и не удалось.
   — И что же? — нетерпеливо спросил я, потому что Сентилья тут лукаво умолк.
   — Они послали вместо вас другого человека, — роковым голосом сообщил он.
   Больших усилий стоило мне сдержать смятение. Кто мог быть другим? Неужели может найтись на свете еще один Удар Истины?
   — Кого? — переведя дух, задал я новый вопрос.
   — А вот в эту тайну они не сочли нужным посвящать меня, — проговорил Сентилья, более, однако, не выказывая надо мной превосходства. — Но все же, мессер, у меня осталась возможность добиться хотя бы части прибыли. Мне известно, что человек, заменивший вас, был отправлен во Францию с каким-то другим провожатым или даже вовсе без такового. Тот, на чьем попечении были вы, остался на месте, то есть во Флоренции.
   — Вы сможете показать мне его? — вздохнул я с некоторым облегчением.
   — Разумеется, да, — твердо сказал Сентилья, и вновь очень скверная улыбка зазмеилась по его губам. — Буду честен с вами, мессер, это дело не представляется трудным.
   — Пусть так, — согласился я, — зато другая услуга потребует от вас больше стараний. Речь пойдет о Фьямметте Буондельвенто.
   Теперь на несколько мгновений оторопел сам Великий Магистр, однако и он, как и должно опытному воину, быстро оправился от удара.
   — У вас острый глаз и весьма благородный вкус, мессер, — ухмыляясь, признал он.
   — Я рад, мессир, что вы поддерживаете мой выбор, — безо всякой усмешки сказал я. — Таким образом услуга не будет вам слишком в тягость. По всей видимости, мне придется на довольно длительный срок покинуть Флоренцию. Мне очень не хотелось бы, чтобы с Фьямметтой Буондельвенто за время моего отсутствия случились бы какие-то неприятности по чьей угодно вине.
   — А главное, по вине ее братца, — уже почти беззлобно ухмыльнулся Сентилья. — Вы желаете, чтобы я присмотрел за ней?
   — Именно так, мессир Великий Магистр, — кивнул я, вполне довольный выражением лица Сентильи. — Но — чтобы с умом и как бы издали, вроде рыцаря Прекрасной Дамы. Надеюсь, вы меня понимаете?
   — Еще бы не понять! — важно похвалился собой Сентилья. — Будьте спокойны, мессер, с такой великой миссией я отлично справлюсь. И клянусь, что пальцем к ней не прикоснусь. Довольно с меня, что едва без глаз не остался. Эту свирепую кошечку я теперь рад приберечь для вас, мессер, в самой изящной клетке. Тем более, что векселя, подписанные Гвидо, как я понимаю, вами же и будут теперь выкуплены.
   «Так вот что хотел получить Сентилья от Фьямметты в уплату за долги братца!» — догадался я, но сдержал бешенство и спокойно предупредил его:
   — Гвидо уплатит за себя сам.
   — Вот как! — приподнял брови Сентилья. — Совсем благородное дело.
   — Если вплоть до моего возвращения Фьямметте Буондельвенто не придется изведать всяких бед и невзгод, за исключением бедствий, над которыми мы не властны, то вы, мессир Магистр, получите от меня еще десять тысяч золотом, — чуть не скрипя зубами, пообещал я.
   — Вы думаете обо мне слишком плохо, мессер, — проговорил Сентилья, внезапно омрачившись, и даже отвернулся от меня в сторону, конечно, сразу же наткнувшись взглядом на коленопреклоненного Гвидо, который своего шлема не снимал и потому остался неузнанным.
   — Осталось только вызнать, кто же такие они, — обратился я к затылку Магистра, вовсе не опасаясь при этом за свое достоинство, — и что им в действительности от нас обоих нужно.
   — О, мессер! — немедля повернувшись ко мне, вздохнул Сентилья, будучи, как ни странно, столь же хитер, сколь и быстро отходчив от приступов злости; впрочем, странного тут мало: такова вообще существенная черта флорентийского характера. — Уж если такой необычайный человек, как вы, и то рискует разбить себе голову об эту загадку, то я и вовсе, крепко ударившись об нее, останусь одним мокрым местом. Иногда мне кажется, что все дело затеяли иоанниты, глядя на денежки Храма и облизываясь, как коты. А иногда мне приходит в голову, что за кустами притаились настоящие тамплиеры.
   — Настоящие? — удивился я.
   — Не знаю, как их назвать, — пожал плечами Великий Магистр. — Многие слышали о каком-то «внутреннем круге» особо посвященных. Может быть, они сами и подставили королю Франции и Папе вроде приманки весь этот Соломонов Храм со всеми его рыцарями и первосвященниками. Но что за ловушку они готовят всему миру, я ума не приложу. И, честно признаюсь вам, додумывать, а тем более дознаваться у меня нет ни малейшего желания. Я так полагаю: чем больше тайна или чем больше окажется по размерам эта ловушка, тем меньше вреда лично для меня, для моих доходов и для моей благословенной Флоренции. В конце концов, после изгнания из Рая Адам с Евой оказались на грешной земле, которую тоже можно считать мышеловкой, но ведь согласитесь, мессер, эта мышеловка оказалась достаточно вместительной, чтобы не биться в отчаянии об ее решетки. И вот, что хочу еще вам сказать…
   Но в это самое мгновение над толпой вновь прокатился Юпитеров глас шутовского Папы. Кривой лудильщик, завершив «ослиную мессу», торжественно покинул храм и повелел всем грешникам подняться на ноги и следовать далее по тропам покаяния.
   Великий Магистр поспешил снова нахлобучить на голову свой рогатый шлем, однако я удержал его за руку.
   — Мессир, вы совсем забыли о своих грехах, даже не успев получить отпущения, — напомнил я ему и указал на ящик. — Берите скорее, а то они достанутся кому-нибудь другому, «и будет то зло еще хуже первого».
   Бросив на меня взгляд, как мне показалось не означавший ничего определенного, Сентилья накинул себе на шею цепную петлю, а затем, поместив на место магистерский шлем, попытался подняться на ноги со всем грузом «смертных грехов». Надо сказать, у меня самого колени онемели от долгого стояния на камнях, а уж Великий Магистр тамплиеров под тяжестью грехов Ордена и своих собственных вовсе застонал. Нам с Гвидо пришлось помочь ему обрести равновесие.
   — Ну и денек, черт меня совсем побери! — хрипло пробормотал Тибальдо Сентилья, обхватив руками ящик и с трудом двигая ногами.
   Празднество, между тем, переместилось от собора Санта Мария дель Фиоре к фасаду Дворца Народа, где обычно собирался приорат Флоренции и вершились важные судебные дела.
   Здесь, прямо перед дверьми палаццо, из бревен, хвороста и дерна был сооружен огромный вертеп, изображавший ад, что уже был населен его законными, рогатыми и хвостатыми обитателями, которые пронзительно визжали и улюлюкали, мохнатыми лапищами маня к себе приближавшихся жертв. На вершине вертепа был установлен престол в виде ночной вазы с высокой спинкой. Шутовской Папа полез по лестнице наверх, притворяясь при этом, что вот-вот оступится и рухнет вниз, то ли на руки зрителей, то ли прямо в лапы чертей. Оказавшись у цели, Папа задрал по пояс свои священные одежды и, предъявив всему народу кривые и волосатые ноги, ничем не отличавшиеся от членов обитателей преисподней, под восторженный рев толпы уселся голым задом на свой престол. Еще больше восторга вызвало поднятие на вершину вертепа смиренного осла, которого, перепутав веревки, случайно перевернули вниз головой.
   Наконец, как только Папу и осла окружили «епископы», дважды валившиеся с горы вместе с лестницей и начавшие было потасовку с чертями, судилище над грешниками началось.
   Сначала святейший судия грозно повелел явиться пред ним полоумных пророков. Те сразу притихли, а их главарь, предстательствовавший за всю свою братию, смиренно сложил руки на груди и закатил глаза.
   — О, Ваше Смутейшество! — возгласил он, подражая ослиному реву. — Мы-то и вовсе не грешили в сей бренной жизни, а, напротив, сами призывали весь народ к покаянию за ужасный грех, коим каждый из смертных грешит по тысяче раз на всякий час.
   — Врешь, негодяй болтливый, котях тебе в глотку! — весело рявкнул с вышины Папа. — Тысячу раз на всякий час и выругаться толком не сумеешь, и подол девке не задерешь — скрючит всего да перекосит еще до заутрени. Что за грех такой, а ну признавайся, ж… велеречивая!
   — Так ведь сказано, Ваше Своднейшество, — подбоченившись, отвечал верховный пророк, — ничего, что входит внутрь, не оскверняет человека, а оскверняет только то, что выходит изнутри. Дескать, вдыхать — не грех, а выдыхать — сущий грех. Вот и учили мы по закону грешный народ только вдыхать и ничего после того не выдыхать.
   — И до чего ж вы допроповедывались, архизадницы вы эдакие?! — еще грознее набычился ослиный Папа.
   — А до того, Ваше Сидейшество, — отвечал архипророк, — что раздулись людишки, как бычьи пузыри, и такие ветры учинили пускать, что занесло нас теми ветрами до самого седьмого неба, и видали мы там сонмы ангелов, затыкавших носы и уши. И пообещали нам ангелы, что за такие дела выльют они в День Гнева на грешную землю самый великий котел ангельского помета.
   — Ах, вы негодяи препердобные! — заорал Папа. — Значит, все, что наружу выходит — грех? Так значит, и помочиться доброму человеку нельзя без покаяния?! А ну подойдите ближе!
   И только пророки робко подступили к подножию вертепа, как Папа поднялся со своего престола, а двое епископов задрали его одежды повыше. Важно ступив на самый край обрыва, Папа предъявил всему городу свое мужеское достоинство и под общее одобрение принялся окроплять незадачливых пророков.
   — А теперь в ад их всех, в ад! — закричал он, истощившись на орошение. — Пускай просыхают в пекле!
   И двое архангелов принялись заталкивать пророков вглубь вертепа, откуда уже тянулись к ним мохнатые лапища чертей. Кто-то из народа пытался отбить их у демонов для пущего веселья, и тут разыгралась небольшая потасовка, быстро погашенная новыми потоками дождя, пролитого сверху сразу всем воинством преосвященных.
   За пророками пришел черед праведных толстяков.
   — Мы смиренно постились, Ваше Съядейшество, — похвалялся их главный предстоятель.
   — То-то видно по вам, что всех акрид в пустыне поизвели, кишки ваши бездонные! — покатился со смеху Папа. — Как же это вы страдали, ну-ка поведайте нам.
   — Да уж подвизались сверх всякой силы, Ваше Сгрызейшество, — гордился праведный обжора. — В Страстную-то Пятницу не больше дюжины колбас, полдюжины окороков, да десятка трех фазанов, да винца-то всего бочек пяток перед завтраком-то и в рот не брали!
   — Ах, хороши постнички, — громогласно рек Папа, перекрывая хохот толпы, — ах дозрели мученички — как раз пора на убой! — а потом и вовсе завопил во всю глотку, потрясая своим кадуцеем: — В пекло их всех, в пекло! — и так завопив, от ярости даже вцепился зубами в кадуцей, прямо в завиток кровяной колбасы.
   Ни от архангелов, ни от толпы те отъявленные постники не дождались никакого милосердия: пинками и тумаками их затолкали в преисподнюю, а с креста, что они тащили на своих спинах, мигом пообрывали все съестное и растащили в разные стороны. Крест, поломанный в нескольких местах, спустили туда же, в преисподнюю, на дрова под котлы. Папа уже веселым тоном подбадривал ревностных исполнителей его воли:
   — Так их, так их! Лупи по пузу! А вон того — по толстой заднице! Эй, вставьте ему туда фитиль — весь год на сале не погаснет! Бросай их на сковородку! Поглядим, как на своем жирке-то зарумянятся и затрещат! Ой, пальчики оближешь!
   Дошел черед и до девственниц-смиренниц.
   — Ваше Соитейшество, мы-то вовсе не грешили, и всегда и во все времена правило священное чтили! — оправдывались девы. — Как к обедне зазвонят, так лобок — на замок.
   И держали проклятого зверя,
   чтоб не выломал он двери,
   коль хватало мочи,
   аж до самой ночи.
   — А всегда ли сил хватало? — допытывался Папа.
   — Ах, порой недоставало, — горестно плакали девы.
   Зверь и юрок и силен,
   глядь — в окошко лезет он.
   Или так уж поднапрет,
   что запоры все прорвет.
   Мы, конечно, не сдавались,
   до конца оборонялись.
   В погреб зверя мы сманили
   И приманкой угостили.
   Пусть он бьется там в застенке,
   на горшках взбивая пенки.
   — Ага, так вы даже с дьявольского искушения доход возымели! — тут же уличил их Папа. — Так лучше бы вы в поте лица хлеб свой стяжали, да почаще бы подол перед благородными людьми задирали, да денежки за то праведным бы монахам на пропитание отдавали. Тогда б и простились вам ваши грехи, а теперь вас в … заклюют петухи. В пекло их! — повелел ослиный Папа. — К жареным петухам!
   Тут архангелов и вовсе оттеснили от вертепа. Здоровенные лавочники принялись хватать девственниц и, задирая им подолы на голову, потащили их, словно в мешках, из которых только торчали голые ноги, пухленькие попки и даже самые сокровенные золотники, прямо к зеву преисподней. Черти только того и ожидали и тут же вцепились девам во все мягкие места, не обращая никакого внимания на их пронзительные визги и площадную ругань.
   Наконец, когда за длинные носы увели в ад и карликов-евреев, наступил черед суда над тамплиерами.
   Мы подступили ближе к преисподней, и взошли на невысокий помост, отделивший грешную землю от первого круга преисподней.
   Теперь я мог получше разглядеть ослиного Папу. Он оказался старичком, на вид очень добродушным, хотя и не без лукавства, так и сверкавшего в его единственном, но весьма зорком глазу. Посмотрев на меня, он почему-то очень благожелательно улыбнулся мне и хитро подмигнул. Мне ничего не оставалось, как только ответить ему самой приветливой улыбкой.
   Тем временем, Великий Магистр подробно докладывал о всех благодеяниях, кои были совершены бедными рыцарями Соломонова Храма в Палестине. Он назвал в точных числах, сколько было зарезано сарацин, свиней и чересчур богатых паломников, дабы пропихнуть несчастных скопидомов по частям через игольное ушко в Царство Небесное, сколько грязных бедняков было потоплено в море, дабы не осквернять Святой Земли их вшивыми лохмотьями и дабы не перевелись из-за них в пустыне священные акриды, коими питались некогда все пророки и праведники. Затем Великий Магистр, пуская слезы умиления, поведал суду, с каким благоговением поклонялись братья-тамплиеры жертвенному козлу отпущения, который, конечно же приходится единокровным братом и Золотому Ослу, стоявшему теперь по правую руку от Папы.
   — Все хорошо делали, и, говорят, даже девок не прижимали, — впервые признал заслуги подсудимых первосвященник вселенной. — Только мнится мне, что утаил этот рогатый кое-какой грешок. Слышал я, что любите вы ближнего своего, как самого себя и даже более, чем братской любовью. А предъявите-ка всему люду вашу праведную любовь, дабы показать пример всем прочим смертным, погрязшим в ненависти и злопомнении.
   Великий Магистр несколько смутился, оборачиваясь то вправо, то влево.
   — Так кто же из доблестных рыцарей, братьев Великого Магистра, покажет нам образец чистой любви? — настойчиво повторил Папа, уже явно теряя терпение. — Вот! — ткнул он своим перстом прямо в меня. — Вижу славного маршала. Какой ясный взор у этого доблестного тамплиера. Так и горят глаза любовью к ближнему своему! Пускай он покажет пример всем остальным грешникам.
   Менее всего желал бы я обмениваться любовным поцелуем с своим «братцем»-Магистром.
   — Я могу показать, Ваше Спьянейшество! — раздался вдруг прямо позади меня ясный отроческий голосок, который я не мог не узнать и потому, облившись холодным потом, даже присел от неожиданности.
   — А вот пригожий отрок! — обрадовался Папа. — Сразу видно, из новоначальных в Ордене, а значит, и самый послушный. Покажи, сын мой, какова должна быть истинная братская любовь; благословляю тебя.
   И не успел я опомниться, как у меня из-под руки выскочила где-то успевшая переодеться тамплиером Фьямметта. Ослепив меня взором, пылавшим нежностью и любовью, она повисла у меня на шее и так и впилась своими устами в мои уста. Вся площадь вокруг нас потонула в рукоплесканиях, подобных шуму взволнованных бурею морских волн. И что мне оставалось делать, как только не обхватить мою спасительную соломинку, не прижаться к ней всем телом и всей душою и не дожидаться со смирением, пока она донесет меня до берегов отдаленных и сказочных царств.
   Мы оторвались друг от друга только тогда, когда едва не насмерть захлебнулись поцелуем и у обоих поплыли в глазах круги. Пошатнувшихся, нас поддержали с двух сторон мои верные магрибские ифриты.
   — Вот это настоящая любовь к ближнему! — торжественно возвестил Папа. — Что же мне делать с этими бедными рыцарями? — в некоторой растерянности пробормотал он, видимо все же озадаченный находчивостью Фьямметты. — Может, в самом деле помиловать? Ведь в аду и так уже набито как сельдей в бочке. Того и гляди треснет пекло у меня под зад… то есть под святым престолом. Не помиловать ли мне этих двух «беленьких»?
   — Помиловать! Помиловать! — взревела толпа.
   — Так тому и быть! — рек Папа и трижды стукнул кадуцеем по ноге стоявшего рядом с ним епископа, отчего тот трижды завопил по-ослиному. — Отпускаю и всем бедным рыцарям грехи, и только Великому Магистру повелеваю пройти через Чистилище еще в сей земной жизни, дабы вознеслась его душа на Небеса в хитоне брачном, достойном ангельского отличия! Сие же знамение моей всемилостивой воли да будет запечатлено во веки веков! Ныне сойду я на землю, дабы сей возлюбленный, хоть и рогатый, однако тоже, подобно пророку Илии, сподобился бы узреть не передняя моя, но задняя. Опускайте, говорю вам, чурбаны неотесанные, чтоб вам всем херувимы на макушку наделали!
   И епископы, суетясь и мешая друг другу, принялись обматывать ослиного Папу веревками, а потом — и спускать его вниз, с вершины адской горы.
   — Довольно! — рявкнул Папа, повиснув в двух пядях над помостом. — А теперь ну-ка, серувимы мои верные, приобнажите пред лицом народа моего задняя моя!
   И архангелы задрали папские одежды, так что открылась для всеобщего обозрения кургузая задница кривого лудильщика с улицы Гнилая Труба. Толпа вновь разразилась бурей ликования.
   — А теперь, рогатенький, — ласково обратился Папа через плечо к Великому Магистру, — снимай свой горшок и ставь печать на святейшую буллу о своем помиловании, а то хуже будет.
   Висевшая на моей руке Фьямметта прыснула от смеха.
   — Что за смешки! — рявкнул Папа. — Кто тут кощунствует в великий час праведного суда?! Дождетесь у меня: всех вас своей заднею припечатаю так, что никакой Моисей и за сорок лет вас из дерьма не выведет!
   — О, простите нас грешных, Ваше Всемогущее и гущее и гущее и совсем густое Сратейшество! — взмолилась Фьямметта, пав на колени.
   — То-то же! — удовлетворился такой повинной Папа и вновь накинулся на Великого Магистра. — А ты что замешкал, рогатенький, или не желаешь заключать со мной вечный завет любви?
   Сам Гвидо Буондельвенто смиренно услужил Великому Магистру, приняв из его рук рогатый шлем. Придерживая на груди ящик со «смертными грехами», Сентилья опустился на колени и на глазах всей Флоренции приложил уста к не слишком живописному заду кривого лудильщика. В тот же миг ослиный Папа так громко и мощно пустил ветры, что Великий Магистр, отшатнувшись, не удержался и под тяжестью ящика с «грехами» повалился на спину. Площадь превратилась в огнедышащий вулкан восторга, и вряд ли кто, кроме нас, прощенных тамплиеров, а также Сентильи и самих архангелов, услышал новое повеление Папы, предназначавшего Великого Магистра огненному очищению, дабы душа его предстала перед вратами рая уже освобожденной от всех земных изъянов и грехов.
   Архангелы подхватили Великого Магистра подмышки, вздернули вверх и поволокли к столбу, воздвигнутому с правой стороны от вертепа. По всему было видно, что столб ожидал своей жертвы и кто-то из грешников так или иначе был обязан стать жертвой «священного» пламени. Возможно также, что ослиный Папа подразумевал Сентилью с самого начала.
   Тот совсем не сопротивлялся, а только крепче прижимал к груди ящик со своими греховными накоплениями. В два счета прикрутили Великого Магистра Сентилью толстой веревкой к столбу, а потом обложили, видать нарочно высушенным к празднику свиным калом. Им, кстати, снабдили архангелов сами служители ада, протянувшие из преисподней своим небесным недругам целых два мешка сего славного благовония.
   Уж если двух малых кадильниц хватило на то, чтобы пять тысяч человек кривились, зажимали носы и жались по стенам, то при виде двух мешков толпа и вовсе закачалась, как пшеничное поле под порывом сильного ветра. Великий же Магистр тамплиеров стоял, готовый мужественно претерпеть ужасную муку. То ли стойкость характера, то ли пятнадцать тысяч флоринов придавали ему несказанную силу духа, и, признаюсь, он даже заставил меня уважать столь достохвальную непоколебимость.
   Тем временем, свиное кало начало прегнусно тлеть, а толпа — медленно и неуклонно расступаться от места казни.
   — Пускай прокоптится! — кто-то зычно крикнул из толпы. — Ворон отпугивать сгодится!
   Никакого движения эфира, если не считать дыхания народа, не происходило, и Великого Магистра скоро окутал удушливый смрад. Мне стало жаль беднягу, когда он, не выдержав-таки столь отвратительной пытки, задергался и наконец испустил из себя струю рвоты, угасившей небольшую часть жертвенного огня, а заодно обдавшей и ящичек с грехами.
   Наблюдавшие за казнью епископы все так же держали ослиного Папу подвешенным на веревках прямо напротив адского зева, подобно сладкой приманке. Искушение племени падших духов продолжалось так долго, что в недрах преисподней среди чертей и осужденных грешников успел созреть опасный сговор.
   Внезапно ослиный Папа подвергся оттуда мощному обстрелу из пращей, арбалетов и осадных «скорпионов», так что нам самим, стоявшим на помосте, пришлось уворачиваться от костей, яиц, остатков колбас и даже от свежих котяхов.
   — Тяните, черти лысые! — заорал Папа своим епископам, но такое повеление могло быть без всяких оговорок воспринято и служителями преисподней, что и случилось.
   Рыжие, мохнатые лапища подцепили Папу за ноги и потянули в вертеп. Епископы натужились, пытаясь вытащить попавшего в беду апостолика обратно, на седьмое небо. Тут в дело ринулись и архангелы и, ухватив Папу за руки, принялись оттаскивать его в сторону, так что теперь бедный лудильщик вполне мог оказаться разорванным на части. Он вопил, брыкался и в довершение своих попыток вырваться из когтей демонов дернул за одну из веревок с такой силой, что самый старательный спасатель наверху оступился и кубарем сверзился вниз, прямо на головы и крылья архангелов. Тут народ, невзирая на вонь жертвенного огня, неумолимо распространявшуюся вокруг, скопом полез на возвышение. Между приверженцами и спасателями Папы, с одной стороны, и теми, кто желал его низвержения в пропасти ада, с другой, закипела веселая и поначалу как будто не грозившая кровавым исходом потасовка.
   Досталось тут кое-кому и из тамплиеров. Досталось бы и мне, но только Фьямметта крепко потянула меня за руку, и мы, низко пригибаясь и уворачиваясь от ударов и пролетавших со всех сторон предметов праздника, протиснулись сквозь напиравшие ряды воителей и спрыгнули с помоста.
   Фьямметта увлекала меня все дальше от вертепа, от ныне зловонного средоточия великолепной Флоренции, и, только оказавшись у самого края площади, я последний раз обернулся. Рыжие и багровые черти уже вырвались из преисподней наружу, и битва между ангелами и силами тьмы была в разгаре. Епископы успели спуститься вниз и доблестно сражались на стороне сильно пообщипанных архангелов. Осужденные грешники, крепя свое осуждение, всеми силами поддерживали адских демонов. Папа то всплывал над битвой, то снова пропадал в глубине, словно какой-то заметный овощ в кипящем котле. Про Великого Магистра тамплиеров, уже поникшего, вероятно, без чувств и, столь же вероятно, крепко прокопченного до самого скончания века, как будто совсем забыли. Золотой Осел, также оставленный без присмотра, неподвижно стоял на вершине покачивавшегося вертепа и смотрел вниз, на людей, тупым и жалостливым взором.
   — Пойдемте, мессер! Ну, пойдемте же! — все торопила меня Фьямметта и увлекала куда-то все дальше от кипения адского огня.
   Мы перебежали через улочку ювелиров, что дивно сверкала висячими гербами, украшенными снизками поддельного жемчуга, стеклянными изумрудами и рубинами, потом пробрались под неким мизерным подобием триумфальной арки, под которой мог бы гордо проехать на собачке какой-нибудь карлик, и наконец очутились на прелестной зеленой полянке, ярко освещенной солнцем, уже начинавшим клониться с вершины небосвода. Та зеленая и чистенькая полянка лежала в оправе из высоких стен. Всего лишь одно маленькое окошко, да и то явно из какого-то нежилого помещения, открывалось на этот потаенный уголок Флоренции. Ни одного постороннего звука не долетало сюда, и праздничный смрад, на наше счастье, еще не дотянулся до этого крохотного кусочка рая.