Страница:
[91]
Мария Синякова пишет, что в последние годы жизни в поведении Хлебникова появились странности, становившиеся все более заметными. Но в 1917 году в Харькове эти особенности поведения еще так сильно не проявлялись. Хлебников был человек совершенно оторванный от быта, неприспособленный к быту. Но если в относительно благополучные дореволюционные годы, чтобы сохранять пристойный вид, требовалось не так уж много усилий, то после революции ситуация изменилась. И люди гораздо более пробивные и энергичные, чем Хлебников, оказались в ужасных условиях, питались как попало и одевались во что попало. У Хлебникова же эти изменения нередко принимали чуть ли не гротескные формы. Мария Синякова рассказывает такой эпизод: Брики, жившие после революции в достатке, подарили Хлебникову шубу со скунсовым воротником. Он приехал в этой шубе к Синяковым поздней весной, когда было уже жарко. Тогда он оторвал мех и начал прогуливаться в одном ватине; или надевал верх с меховым воротником в жару, а сам ходил босой.
Как ни хорошо было в Красной Поляне, но Хлебников решил ехать в Петроград. Он горячо откликнулся на события Февральской революции. Во втором «Временнике», вышедшем в Харькове весной 1917 года, появилось стихотворение:
В мае 1917 года, едва приехав в Петроград, Хлебников активно включается в общественную и литературную жизнь. Вместе с Петниковым он поселился в Академии художеств, в квартире № 5. Эта квартира стала своеобразным штабом левых сил. Хозяевами квартиры были искусствовед, музейный деятель Сергей Исаков и два его пасынка: художник Лев Бруни и поэт Николай Бруни. Там собиралось много народу. Среди постоянных посетителей были искусствовед Николай Пунин, композитор Артур Лурье, художники Натан Альтман, Николай Тырса, Дмитрий Митрохин. Там показывал свои работы приехавший из Москвы Казимир Малевич, там вместе с Л. Бруни работал Владимир Татлин, создававший свои ставшие знаменитыми контррельефы.
Члены кружка, собиравшегося там, были скептически настроены по отношению к первой волне русского футуризма. Время эпатажа уже прошло, но все эти люди безусловно признавали авторитет и лидерство Хлебникова. Многие к тому времени уже были с ним знакомы. Когда Хлебников появился в квартире № 5, он произвел сильное впечатление не только на ее обитателей, художников и поэтов, но даже на неграмотную кухарку Акулину. Встретив хозяйку на кухне, Акулина не то в ужасе, не то в экстазе произнесла: «Ах, барыня!.. Какой он горящий! Ах, какой горящий!» Под словом «горящий» она подразумевала одновременно и «терпящий горе» и «горящий огнем». [92]
Хлебников тогда был сильно увлечен созданием общества Председателей земного шара, и многие завсегдатаи Академии художеств получили от него приглашение вступить в ряды этого общества. Идеи Хлебникова оказались близки многим: в Петрограде в эти дни как раз шла организационная работа по созданию Союза деятелей искусств (СДИ). Сразу после Февральской революции представители творческой интеллигенции во главе с Александром Бенуа и другими членами группы художников «Мир искусства» собрались, чтобы принять меры по охране дворцов и произведений искусства. Разумеется, далеко не все согласились с установками этой группы. Общество архитекторов-художников выдвинуло идею организации Союза деятелей искусств. В марте в зале Совета Академии художеств состоялось собрание, на котором был избран Временный комитет уполномоченных будущего Союза. Туда вошли хорошие знакомые и друзья Хлебникова: Н. Альтман, С. Исаков, В. Маяковский, Н. Пунин и другие. Однако Временное правительство узаконило комиссию Бенуа, которая оказалась нежизнеспособной и уже в апреле постановила прекратить свою деятельность.
Во вновь организованную комиссию при Временном правительстве опять вошли в основном мирискусники. От участия в Союзе деятелей искусств они отказались. Тем временем 182 объединения приняли участие в работе Союза. Правда, многие из этих обществ были созданы специально накануне выборов, чтобы таким образом провести в правление Союза своих людей. В конце марта состоялось собрание делегатов Союза деятелей искусств. В проекте выработанного ими устава указывалось: «Ставя конечной своей целью утверждение вольности искусства, Союз осуществляет следующие ближайшие задачи: создание условий, обеспечивающих свободу искусства творимого, свободу художественного образования и художественных воззрений... Законодательный почин и обязательное наблюдение над правительственными и общественными мероприятиями и начинаниями в делах искусства». [93]С самого начала работы обнаружилось разделение участников на три группы: правых, центр и левых. Официально СДИ делился на восемь курий, по числу основных видов искусства.
В мае Хлебников присутствовал на заседании Литературной курии СДИ (во главе ее стоял Федор Сологуб) и поставил свою подпись на коллективном письме. В числе других подписавших – В. Жирмунский, Г. Петников, Ф. Сологуб, К. Эрберг. 20 мая организационно оформился «блок левых» во главе с О. Бриком, Л. Жевержеевым, С. Исаковым, Н. Пуниным, Е. Туровой. Надо полагать, в действиях этой организации Хлебников увидел нечто родственное своему обществу Председателей земного шара. Не случайно многие участники Союза оказались в числе Председателей.
Самым значительным событием в деятельности СДИ стало участие в праздновании «Займа свободы» 25 мая, организованного Временным правительством с целью помочь фронту. В Петрограде его рассматривали как «день художника». «Художники, поэты, музыканты вынесут свое творчество, поднимут ваш дух. День займа должен являться днем отдыха от подавляющих в последнее время настроений и уныния». Плакат художника Герардова объяснял смысл праздника: «Для наступления нужны снаряды, а для снарядов – деньги». [94]
Около двух часов дня все группы деятелей искусства соединились вместе и прошли перед Мариинским дворцом, где заседало Временное правительство. Затем проследовали экипажи. Экипажи И. Е. Репина и председателя СДИ А. И. Таманова были богато украшены цветами. За Репиным и Тамановым следовали экипажи Л. Андреева и Ф. Сологуба. В заключение шествия двигались автомобили, представлявшие российские художественные общества и организации: «Мир искусства», футуристов, кубистов и другие.
В футуристическом грузовике ехал Хлебников. Сохранилось несколько свидетельств современников о том, как это выглядело: «Хлебников ехал в огромном грузовике, грязном, черном, украшенном простым черным плакатом с черепом и мертвыми костями и с надписью „317 Председателей земного шара“. Этот автомобиль представлял собой забавный контраст с одуряющей пестротой процессии и ослепительно ярким солнечным днем, а также и с настроением толпы». [95]Это воспоминание художницы Ольги Лешковой, написанное по горячим следам тех событий.
Много лет спустя Григорий Петников вспоминал об этом событии в письме к Н. Альтману: «Вы, конечно, помните, как Вы украшали наш грузовик в день пресловутого „Займа свободы“ в Петрограде на Дворцовой площади в 1917 году. Вашими плакатами, сделанными тушью и чернилами на белых больших листах, которые укрепляли гвоздями мы (В. Хлебников, Вы, я и Вл. Маяковский, которому хлебниковская затея нравилась очень) на бортах грузовика, что был дан Союзу деятелей искусств, – нашему „левому блоку“, в котором Вы участвовали... Грузовик вопреки строгому церемониалу, был, во-первых, в плакатах против войны, и вовторых, он вырвался из строя других машин и помчался на Невский, „испортив“ настроение корреспондента кадетской „Речи“ проч. последователям Керенского, о чем и была напечатана в этой газете большая заметка в те дни, где нас осуждали за это; а „Заем свободы“ и весь этот неудалый праздник был ведь за войну „до победного конца“». [96]
Сам Хлебников писал: «На празднике искусств 25 мая знамя Председателей земного шара, впервые поднятое рукой человека, развевалось на передовом грузовике. Мы далеко обогнали шествие. Так на болотистой почве Невы было впервые водружено знамя Председателей земного шара».
С точки зрения не участвовавшего в празднике А. Бенуа это выглядело совсем иначе: «Все свелось к плохо сколоченным и украшенным пестрым малеванием нескольким поездам грузовиков, украшенных рвавшимися на ветру бумажонками и платочками».
К этому празднику был приурочен выпуск однодневной газеты «Во имя свободы». Там Хлебников опубликовал стихотворение «Сон».
Некоторые другие материалы, напечатанные в газете, в частности стихотворение Анны Ахматовой «Памяти 19 июля 1914 года», тоже были антивоенными, так что устроители праздника едва ли добились желаемого результата.
Хлебников, живя в Петербурге, вновь сближается с кругом Ахматовой и ее друзей – Артуром Лурье, Ольгой Судейкиной. Раньше, в годы футуристических и акмеистических баталий, они часто виделись в «Бродячей собаке», и Хлебников даже посвящал Ахматовой свои стихи. Теперь Хлебников приходит в дом 18 на Фонтанку – к Ольге Судейкиной. Судейкина, «Коломбина десятых годов», как назовет ее Ахматова в «Поэме без героя», актриса и художница, иногда приглашала Хлебникова к чаю. Однажды она попросила его прочесть стихи, и он прочел стихи о войне, которая в то время представлялась ему исключительно как кровавая, бессмысленная бойня. Это стихотворение Хлебников считал очень важным и много раз перерабатывал его, включая в различные подборки своих произведений.
О чаепитиях у Судейкиной вспоминает ее близкий друг, композитор Артур Лурье. Он, как и многие другие, замечал бытовую неприспособленность Хлебникова, отчего многие в глаза называли его «идиотом». «Хлебников, – говорит Лурье, – был единственным встреченным мною в жизни человеком, который был абсолютно лишен бытовых реакций и бытовых проявлений. По этой причине он во многих вызывал недоумение: он был не такой, как все, следовательно – идиот». [97]Надо сказать, что Хлебников все же умел становиться решительным, властным, саркастичным, но проявлял эти черты только в творческом плане, а не в бытовом.
В этот свой приезд Хлебников предпринял попытку издать большой сборник драматических вещей. Об этом шли переговоры с Матюшиным, вместе с Хлебниковым они составили план книги. Но, как это часто бывало с Хлебниковым, вместо того чтобы самому заниматься изданием, он внезапно уехал, на этот раз в Киев. Неудивительно, что книга не вышла.
Объехав полстраны, уже в августе Хлебников оказался у родителей в Астрахани. Оттуда он пишет Матюшину: «Я был в Киеве, Харькове, Таганроге, Царицыне, купался в Азовском море... Завтра с одним сыном солнца еду, как ящерица, греться на солнце и пить арбузы и кумыс». Этим «сыном солнца» был давний знакомый Хлебникова Дмитрий Петровский. Вместе с Хлебниковым они отправились в степь разыскивать гору Богдо. По калмыцкой легенде, когда эту гору переносили двое святых, один из них поддался греховной мысли и был раздавлен горой, оросившейся его кровью. Поэтому один склон горы всегда красный. Эту гору Хлебников еще раньше воспел в поэме «Хаджи-Тархан».
В октябре 1917 года, как раз ко времени Октябрьской революции, Хлебников вновь оказался в Петрограде. Он поселился у Петровского на окраине города в селе Смоленском. В предчувствии событий Хлебников и сам жаждал активной деятельности. Однажды это чуть было не кончилось для него трагически. Жажда приключений привела Хлебникова и Петровского в цыганский табор. Поэт моментально влюбился в красивую цыганку и решил остаться в таборе, но внезапно появились мужчины с пистолетами, и едва удалось избежать кровопролития.
К тому времени у Хлебникова кончился отпуск и его вновь могли забрать в армию. Каждый день из участка приходил человек и спрашивал: «А что, отметочка имеется?» Пришлось идти в комендатуру. Хлебников предъявил документ. «Вам еще нет сорока? Тогда вы годитесь для революционной армии», – сказал военный. «А сколько лет товарищу Керенскому?» – спросил Хлебников. «Тридцать один», – ответил военный. «Следовательно, сначала пойдет на военную службу товарищ Керенский. А в следующую очередь я», – заявил Хлебников. После этого, как пишет Петровский, им пришлось спасаться бегством. Вскоре октябрьские события навсегда освободили Хлебникова от армии. Его вновь попытаются мобилизовать в деникинскую добровольческую армию в 1919 году, и вновь, как и в 1916-м, Хлебников найдет убежище в психиатрической лечебнице.
В это время Хлебников уже совершенно разочаровался в деятельности Керенского и теперь вынашивал грандиозные планы, как свергнуть Керенского и все Временное правительство. «В Мариинском дворце, – вспоминал Хлебников осенью следующего года, – в это время заседало Временное правительство, и мы однажды послали туда письмо: „Здесь. Мариинский дворец. Временное правительство. Всем! Всем! Всем! Правительство земного шара на заседании своем 22 октября постановило: 1) Считать Временное правительство временно не существующим, а главнонасекомствующего Александра Федоровича Керенского находящимся под строгим арестом. „Как тяжело пожатье каменной десницы“. Председатели земного шара Петников, Ивнев, Лурье, Петровский, Я – Статуя командора“». «В Мариинском, – продолжает Хлебников, – в это время ставили „Дон Жуана“, и почему-то в Дон Жуане видели Керенского; я помню, как в противоположном ярусе лож все вздрогнули и насторожились, когда кто-то из нас наклонил голову, кивая в знак согласия Дон Жуану раньше, чем это успел сделать командор. Через несколько дней „Аврора“ молчаливо стояла на Неве против дворца, и длинная пушка, наведенная на него, походила на чугунный неподвижный взгляд – взор морского чудовища».
Далее в своих воспоминаниях, написанных по горячим следам событий, Хлебников дает описание тех октябрьских дней: «У разведенных мостов горели костры, охраняемые сторожами в широких тулупах, в козлы были составлены ружья, и беззвучно проходили черные густые ряды моряков, неразличимых ночью. Только видно было, как колебались ластовицы. Утром узнавали, как одно за другим брались военные училища. Но население столицы было вне этой борьбы».
Литературная и художественная жизнь в Петрограде не затихает ни на один день. Хотя о договоре с Матюшиным на издание пьес речи уже не было, Хлебников подписывает новый договор, на этот раз на театральные постановки. Вместе с В. Татлиным и А. Лурье он собирается ставить на сцене свои драматические произведения: «Ошибку смерти», «Госпожу Ленин» и «13 в воздухе». И опять, вместо того чтобы заниматься постановкой, он уезжает наблюдать развитие революционных событий в Москве. Разумеется, пьесы поставлены не были. Незадолго до отъезда в Москву Хлебников вышел из «блока левых» СДИ. Вскоре весь СДИ прекратил свое существование.
В Москве, как пишет Хлебников, «мы выдержали недельную осаду. Ночевали, сидя за столом, положив голову на руки, на Казанском, днем попадали под обстрел и на Трубной, и на Мясницкой. Другие части города были совсем оцеплены. Все же, несколько раз остановленный и обысканный, я однажды прошел по Садовой всю Москву поздней ночью. Глубокая тьма изредка освещалась проезжими броневиками; время от времени слышались выстрелы».
После установления власти большевиков люди в Москве начали приспосабливаться к новой жизни. Стараниями Бурлюка, Каменского и других литераторов было основано «Кафе поэтов». Оно находилось в Настасьинском переулке в помещении бывшей прачечной. Там стала собираться все та же компания бывших футуристов-гилейцев и левых художников. Кафе просуществовало недолго, но Хлебников там успел побывать и даже стать завсегдатаем этого заведения. Он даже «выступал» там: невнятно произносил десяток строк и, сходя с эстрады, добавлял неизменное: «И так далее...»
В Москве издательские дела Хлебникова, казалось бы, начинают налаживаться: при содействии В. Каменского он заключил договор с меценатом Н. Д. Филипповым на издание своих вещей, но опять же меньше чем через месяц сбежал от опеки Филиппова, Каменского и Бурлюка. Он рассказывал сестре, что в то время имел возможность хорошо устроиться материально. «Меня в Москве пригласили быть редактором одного журнала. Я согласился, получил аванс на расходы: кошелек, туго набитый деньгами; вышел с ним на улицу, прошел немного и раздумал... вернулся обратно и отдал кошелек, отказавшись от должности редактора... „Это слишком меня связывало“, – добавил он задумчиво». [99]Одно время он даже жил в Москве в гостинице «Люкс». Это было, когда Филиппов еще надеялся что-то получить от поэта.
Хлебников едет к родителям в Астрахань, где в это время большевики с боем пытались взять город. Еще недавно казалось, что революционные события не дойдут до Астрахани. В ноябре 1917 года «Астраханский листок» сообщал: «Настроение в городе остается выжидательным. Общее мнение таково, что вероятнее всего Астрахань горькой чаши большевизма не испьет».
Хлебников успел как раз к основным сражениям, которые развернулись 11–26 января 1918-го. Именно эту дату – 26 января – он упоминает в автобиографическом рассказе «Никто не будет отрицать...», написанном вскоре после тех событий. «Это бьются казаки и „нехорошие люди“ – большаки. <...> Я... холодно созерцаю голосование пушечными выстрелами и подачу избирательных записок посредством направленного в небо ружейного боя. <...> Я был без освещения после того, как проволока накаливания проплясала свою пляску смерти и тихо умирала у меня на глазах. Я выдумал новое освещение: я взял „Искушение святого Антония“ Флобера и прочитал его всего, зажигая одну страницу и при ее свете прочитывая другую; множество имен, множество богов мелькнуло в сознании, едва волнуя, задевая одни струны, оставляя в покое другие, и потом все эти веры, почитания, учения земного шара обратились в черный шуршащий пепел. Имя Иисуса Христа, имя Магомета и Будды трепетало в огне, как руно овцы, принесенной мной в жертву 1918 году. Стало легко и свободно».
Во время уличных боев Виктор уходил куда-то наблюдать за ходом военных действий. Вера, больная, сидела дома. Вдруг однажды Виктор пришел домой и сказал ей, что она должна вмешаться в сражение. Он все продумал: зная, где будет происходить главное сражение, он придет туда вместе с Верой, она встанет между красными и белыми и будет уговаривать их помириться и разойтись. Хлебников объяснял, что его не послушаются, а Веру должны послушаться. Сам он будет стоять рядом. Вера на такой отчаянный шаг не решилась.
Когда совершался перелом и в стране, совершался и некий внутренний перелом в сознании поэта. В это время он написал не много. Однако произведения, написанные в этот период, очень важны для всего творчества Хлебникова. Так, в декабре 1917 года он создал одно из лучших своих стихотворений:
Мария Синякова пишет, что в последние годы жизни в поведении Хлебникова появились странности, становившиеся все более заметными. Но в 1917 году в Харькове эти особенности поведения еще так сильно не проявлялись. Хлебников был человек совершенно оторванный от быта, неприспособленный к быту. Но если в относительно благополучные дореволюционные годы, чтобы сохранять пристойный вид, требовалось не так уж много усилий, то после революции ситуация изменилась. И люди гораздо более пробивные и энергичные, чем Хлебников, оказались в ужасных условиях, питались как попало и одевались во что попало. У Хлебникова же эти изменения нередко принимали чуть ли не гротескные формы. Мария Синякова рассказывает такой эпизод: Брики, жившие после революции в достатке, подарили Хлебникову шубу со скунсовым воротником. Он приехал в этой шубе к Синяковым поздней весной, когда было уже жарко. Тогда он оторвал мех и начал прогуливаться в одном ватине; или надевал верх с меховым воротником в жару, а сам ходил босой.
Как ни хорошо было в Красной Поляне, но Хлебников решил ехать в Петроград. Он горячо откликнулся на события Февральской революции. Во втором «Временнике», вышедшем в Харькове весной 1917 года, появилось стихотворение:
Несмотря на то что Хлебников приветствовал и Февральскую, и Октябрьскую революции, его позиция совсем не была однозначной. Он прекрасно видел, что несет с собой государственный переворот, и в 1919–1920 годах будет создавать совсем другие произведения. Но и сейчас, в 1917 году, он прислушивается к обеим конфликтующим сторонам и понимает, что у каждого своя правда. Он пишет стихотворение «Народ поднял верховный жезел» от имени отрекшегося императора:
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на «ты».
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем,
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца —
Самодержавном народе.
(«Свобода приходит нагая...»)
Хлебников боится пропустить важные революционные события. Сначала из Харькова он ненадолго заехал в Москву, потом отправился в столицу. В поездке не обошлось без приключений: в Твери его задержали как дезертира, сняли с поезда. Несколько дней он провел на гауптвахте, хотя все бумаги о пятимесячном отпуске у него были в порядке. В конце концов его отпустили и он оказался в Петрограде у Матюшина. У Хлебникова была конкретная цель приезда: надо было увеличить список Председателей земного шара. Революционные события, казалось, способствовали этому.
Народ поднял верховный жезел,
Как государь идет по улицам.
Народ восстал, как раньше грезил.
Дворец, как Цезарь раненый, сутулится.
В мой царский плащ окутанный широко,
Я падаю по медленным ступеням,
Но клич «Свободе не изменим!»
Пронесся до Владивостока.
Свободы песни, снова вас поют!
От песен пороха народ зажегся.
В кумир свободы люди перельют
Тот поезд бегства, тот, где я отрекся.
Крылатый дух вечернего собора
Чугунный взгляд косит на пулеметы.
Но ярость бранного позора —
Ты жрица, рвущая тенета.
Что сделал я? Народной крови темных снегирей
Я бросил около пылающих знамен,
Подругу одевая, как Гирей,
В сноп уменьшительных имен.
Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон.
А здесь – о ржавчина и цвель! —
Мне в каждом зипуне мерещится Дантон,
За каждым деревом Кромвель.
В мае 1917 года, едва приехав в Петроград, Хлебников активно включается в общественную и литературную жизнь. Вместе с Петниковым он поселился в Академии художеств, в квартире № 5. Эта квартира стала своеобразным штабом левых сил. Хозяевами квартиры были искусствовед, музейный деятель Сергей Исаков и два его пасынка: художник Лев Бруни и поэт Николай Бруни. Там собиралось много народу. Среди постоянных посетителей были искусствовед Николай Пунин, композитор Артур Лурье, художники Натан Альтман, Николай Тырса, Дмитрий Митрохин. Там показывал свои работы приехавший из Москвы Казимир Малевич, там вместе с Л. Бруни работал Владимир Татлин, создававший свои ставшие знаменитыми контррельефы.
Члены кружка, собиравшегося там, были скептически настроены по отношению к первой волне русского футуризма. Время эпатажа уже прошло, но все эти люди безусловно признавали авторитет и лидерство Хлебникова. Многие к тому времени уже были с ним знакомы. Когда Хлебников появился в квартире № 5, он произвел сильное впечатление не только на ее обитателей, художников и поэтов, но даже на неграмотную кухарку Акулину. Встретив хозяйку на кухне, Акулина не то в ужасе, не то в экстазе произнесла: «Ах, барыня!.. Какой он горящий! Ах, какой горящий!» Под словом «горящий» она подразумевала одновременно и «терпящий горе» и «горящий огнем». [92]
Хлебников тогда был сильно увлечен созданием общества Председателей земного шара, и многие завсегдатаи Академии художеств получили от него приглашение вступить в ряды этого общества. Идеи Хлебникова оказались близки многим: в Петрограде в эти дни как раз шла организационная работа по созданию Союза деятелей искусств (СДИ). Сразу после Февральской революции представители творческой интеллигенции во главе с Александром Бенуа и другими членами группы художников «Мир искусства» собрались, чтобы принять меры по охране дворцов и произведений искусства. Разумеется, далеко не все согласились с установками этой группы. Общество архитекторов-художников выдвинуло идею организации Союза деятелей искусств. В марте в зале Совета Академии художеств состоялось собрание, на котором был избран Временный комитет уполномоченных будущего Союза. Туда вошли хорошие знакомые и друзья Хлебникова: Н. Альтман, С. Исаков, В. Маяковский, Н. Пунин и другие. Однако Временное правительство узаконило комиссию Бенуа, которая оказалась нежизнеспособной и уже в апреле постановила прекратить свою деятельность.
Во вновь организованную комиссию при Временном правительстве опять вошли в основном мирискусники. От участия в Союзе деятелей искусств они отказались. Тем временем 182 объединения приняли участие в работе Союза. Правда, многие из этих обществ были созданы специально накануне выборов, чтобы таким образом провести в правление Союза своих людей. В конце марта состоялось собрание делегатов Союза деятелей искусств. В проекте выработанного ими устава указывалось: «Ставя конечной своей целью утверждение вольности искусства, Союз осуществляет следующие ближайшие задачи: создание условий, обеспечивающих свободу искусства творимого, свободу художественного образования и художественных воззрений... Законодательный почин и обязательное наблюдение над правительственными и общественными мероприятиями и начинаниями в делах искусства». [93]С самого начала работы обнаружилось разделение участников на три группы: правых, центр и левых. Официально СДИ делился на восемь курий, по числу основных видов искусства.
В мае Хлебников присутствовал на заседании Литературной курии СДИ (во главе ее стоял Федор Сологуб) и поставил свою подпись на коллективном письме. В числе других подписавших – В. Жирмунский, Г. Петников, Ф. Сологуб, К. Эрберг. 20 мая организационно оформился «блок левых» во главе с О. Бриком, Л. Жевержеевым, С. Исаковым, Н. Пуниным, Е. Туровой. Надо полагать, в действиях этой организации Хлебников увидел нечто родственное своему обществу Председателей земного шара. Не случайно многие участники Союза оказались в числе Председателей.
Самым значительным событием в деятельности СДИ стало участие в праздновании «Займа свободы» 25 мая, организованного Временным правительством с целью помочь фронту. В Петрограде его рассматривали как «день художника». «Художники, поэты, музыканты вынесут свое творчество, поднимут ваш дух. День займа должен являться днем отдыха от подавляющих в последнее время настроений и уныния». Плакат художника Герардова объяснял смысл праздника: «Для наступления нужны снаряды, а для снарядов – деньги». [94]
Около двух часов дня все группы деятелей искусства соединились вместе и прошли перед Мариинским дворцом, где заседало Временное правительство. Затем проследовали экипажи. Экипажи И. Е. Репина и председателя СДИ А. И. Таманова были богато украшены цветами. За Репиным и Тамановым следовали экипажи Л. Андреева и Ф. Сологуба. В заключение шествия двигались автомобили, представлявшие российские художественные общества и организации: «Мир искусства», футуристов, кубистов и другие.
В футуристическом грузовике ехал Хлебников. Сохранилось несколько свидетельств современников о том, как это выглядело: «Хлебников ехал в огромном грузовике, грязном, черном, украшенном простым черным плакатом с черепом и мертвыми костями и с надписью „317 Председателей земного шара“. Этот автомобиль представлял собой забавный контраст с одуряющей пестротой процессии и ослепительно ярким солнечным днем, а также и с настроением толпы». [95]Это воспоминание художницы Ольги Лешковой, написанное по горячим следам тех событий.
Много лет спустя Григорий Петников вспоминал об этом событии в письме к Н. Альтману: «Вы, конечно, помните, как Вы украшали наш грузовик в день пресловутого „Займа свободы“ в Петрограде на Дворцовой площади в 1917 году. Вашими плакатами, сделанными тушью и чернилами на белых больших листах, которые укрепляли гвоздями мы (В. Хлебников, Вы, я и Вл. Маяковский, которому хлебниковская затея нравилась очень) на бортах грузовика, что был дан Союзу деятелей искусств, – нашему „левому блоку“, в котором Вы участвовали... Грузовик вопреки строгому церемониалу, был, во-первых, в плакатах против войны, и вовторых, он вырвался из строя других машин и помчался на Невский, „испортив“ настроение корреспондента кадетской „Речи“ проч. последователям Керенского, о чем и была напечатана в этой газете большая заметка в те дни, где нас осуждали за это; а „Заем свободы“ и весь этот неудалый праздник был ведь за войну „до победного конца“». [96]
Сам Хлебников писал: «На празднике искусств 25 мая знамя Председателей земного шара, впервые поднятое рукой человека, развевалось на передовом грузовике. Мы далеко обогнали шествие. Так на болотистой почве Невы было впервые водружено знамя Председателей земного шара».
С точки зрения не участвовавшего в празднике А. Бенуа это выглядело совсем иначе: «Все свелось к плохо сколоченным и украшенным пестрым малеванием нескольким поездам грузовиков, украшенных рвавшимися на ветру бумажонками и платочками».
К этому празднику был приурочен выпуск однодневной газеты «Во имя свободы». Там Хлебников опубликовал стихотворение «Сон».
Это антивоенное стихотворение едва ли отвечало общему замыслу газеты, однако оно было очень важно для Хлебникова. Впоследствии ряд антивоенных стихотворений, написанных в годы Первой мировой войны, Хлебников объединит в цикл «Война в мышеловке».
Вчера я молвил: гулля! гулля!
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
И надо мной склонился дедер,
Обвитый перьями гробов,
И с мышеловкою у бедер,
И с мышью судеб у зубов.
Крива извилистая ость,
И злы синеющие зины,
Но белая, как лебедь, кость
Глазами зетит из корзины.
Я молвил: «Горе! Мышелов!
Зачем судьбу устами держишь?»
А он ответил: «Судьболов
Я и волей чисел ломодержец».
И мавы в солнечных одеждах,
И сзади кожи лишены,
И с пляской конницы на веждах,
Проходят с именем жены.
Кружась волшебною жемчуркой,
Они кричали: «Веле! Веле!»
И, к солнцу прилепив окурок,
Они, как призраки, летели.
Некоторые другие материалы, напечатанные в газете, в частности стихотворение Анны Ахматовой «Памяти 19 июля 1914 года», тоже были антивоенными, так что устроители праздника едва ли добились желаемого результата.
Хлебников, живя в Петербурге, вновь сближается с кругом Ахматовой и ее друзей – Артуром Лурье, Ольгой Судейкиной. Раньше, в годы футуристических и акмеистических баталий, они часто виделись в «Бродячей собаке», и Хлебников даже посвящал Ахматовой свои стихи. Теперь Хлебников приходит в дом 18 на Фонтанку – к Ольге Судейкиной. Судейкина, «Коломбина десятых годов», как назовет ее Ахматова в «Поэме без героя», актриса и художница, иногда приглашала Хлебникова к чаю. Однажды она попросила его прочесть стихи, и он прочел стихи о войне, которая в то время представлялась ему исключительно как кровавая, бессмысленная бойня. Это стихотворение Хлебников считал очень важным и много раз перерабатывал его, включая в различные подборки своих произведений.
В стихотворении упоминаются акции Брянского машиностроительного завода и бакинского нефтепромышленного общества «А. И. Манташев и КО».
Где волк воскликнул кровью:
«Эй! Я юноши тело ем», —
Там скажет мать: «Дала сынов я».
Мы, старцы, рассудим, что делаем.
Правда, что юноши стали дешевле?
Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?
Ты, женщина в белом, косящая стебли,
Мышцами смуглая, в работе наглей!
«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» —
По площадям плещется стон городов.
Не так ли разносчик сорок и дроздов?
– Их перья на шляпу свою нашей.
Кто книжечку издал: «Песни последних оленей»,
Висит рядом с серебряной шкуркою зайца,
Продетый кольцом за колени,
Там, где сметана, мясо и яйца.
Падают Брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего
Черноглазого короля беседы за ужином.
Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!
(«Где волк воскликнул кровью...»)
О чаепитиях у Судейкиной вспоминает ее близкий друг, композитор Артур Лурье. Он, как и многие другие, замечал бытовую неприспособленность Хлебникова, отчего многие в глаза называли его «идиотом». «Хлебников, – говорит Лурье, – был единственным встреченным мною в жизни человеком, который был абсолютно лишен бытовых реакций и бытовых проявлений. По этой причине он во многих вызывал недоумение: он был не такой, как все, следовательно – идиот». [97]Надо сказать, что Хлебников все же умел становиться решительным, властным, саркастичным, но проявлял эти черты только в творческом плане, а не в бытовом.
В этот свой приезд Хлебников предпринял попытку издать большой сборник драматических вещей. Об этом шли переговоры с Матюшиным, вместе с Хлебниковым они составили план книги. Но, как это часто бывало с Хлебниковым, вместо того чтобы самому заниматься изданием, он внезапно уехал, на этот раз в Киев. Неудивительно, что книга не вышла.
Объехав полстраны, уже в августе Хлебников оказался у родителей в Астрахани. Оттуда он пишет Матюшину: «Я был в Киеве, Харькове, Таганроге, Царицыне, купался в Азовском море... Завтра с одним сыном солнца еду, как ящерица, греться на солнце и пить арбузы и кумыс». Этим «сыном солнца» был давний знакомый Хлебникова Дмитрий Петровский. Вместе с Хлебниковым они отправились в степь разыскивать гору Богдо. По калмыцкой легенде, когда эту гору переносили двое святых, один из них поддался греховной мысли и был раздавлен горой, оросившейся его кровью. Поэтому один склон горы всегда красный. Эту гору Хлебников еще раньше воспел в поэме «Хаджи-Тархан».
На пароходе Хлебников и Петровский плыли из Астрахани на Черепаху (калмыцкий поселок). «Сейчас начнется Ассирия», – сказал хорошо знавший эти места Хлебников, когда они подъезжали к калмыцкому хурулу. [98]Так, греясь на солнце и путешествуя по калмыцкой степи, Хлебников провел лето 1917 года. К осени он почувствовал, что назревают важные события, и выехал в Петроград. Дмитрий Петровский уехал туда раньше.
Где Волга прянула стрелою
На хохот моря молодого,
Гора Богдо своей чертою
Темнеет взору рыболова.
Слово песни кочевое
Слуху путника расскажет:
Был уронен холм живой,
Уронил его святой, —
Холм, один пронзивший пажить!
А имя, что носит святой,
Давно уже краем забыто.
Высокий и синий, боками крутой,
Приют соколиного мыта!
Стоит он, синея травой,
Над прадедов славой курган.
И подвиг его, и доныне живой,
Пропел кочевник – мальчуган.
И псов голодающих вторит ей вой.
В октябре 1917 года, как раз ко времени Октябрьской революции, Хлебников вновь оказался в Петрограде. Он поселился у Петровского на окраине города в селе Смоленском. В предчувствии событий Хлебников и сам жаждал активной деятельности. Однажды это чуть было не кончилось для него трагически. Жажда приключений привела Хлебникова и Петровского в цыганский табор. Поэт моментально влюбился в красивую цыганку и решил остаться в таборе, но внезапно появились мужчины с пистолетами, и едва удалось избежать кровопролития.
К тому времени у Хлебникова кончился отпуск и его вновь могли забрать в армию. Каждый день из участка приходил человек и спрашивал: «А что, отметочка имеется?» Пришлось идти в комендатуру. Хлебников предъявил документ. «Вам еще нет сорока? Тогда вы годитесь для революционной армии», – сказал военный. «А сколько лет товарищу Керенскому?» – спросил Хлебников. «Тридцать один», – ответил военный. «Следовательно, сначала пойдет на военную службу товарищ Керенский. А в следующую очередь я», – заявил Хлебников. После этого, как пишет Петровский, им пришлось спасаться бегством. Вскоре октябрьские события навсегда освободили Хлебникова от армии. Его вновь попытаются мобилизовать в деникинскую добровольческую армию в 1919 году, и вновь, как и в 1916-м, Хлебников найдет убежище в психиатрической лечебнице.
В это время Хлебников уже совершенно разочаровался в деятельности Керенского и теперь вынашивал грандиозные планы, как свергнуть Керенского и все Временное правительство. «В Мариинском дворце, – вспоминал Хлебников осенью следующего года, – в это время заседало Временное правительство, и мы однажды послали туда письмо: „Здесь. Мариинский дворец. Временное правительство. Всем! Всем! Всем! Правительство земного шара на заседании своем 22 октября постановило: 1) Считать Временное правительство временно не существующим, а главнонасекомствующего Александра Федоровича Керенского находящимся под строгим арестом. „Как тяжело пожатье каменной десницы“. Председатели земного шара Петников, Ивнев, Лурье, Петровский, Я – Статуя командора“». «В Мариинском, – продолжает Хлебников, – в это время ставили „Дон Жуана“, и почему-то в Дон Жуане видели Керенского; я помню, как в противоположном ярусе лож все вздрогнули и насторожились, когда кто-то из нас наклонил голову, кивая в знак согласия Дон Жуану раньше, чем это успел сделать командор. Через несколько дней „Аврора“ молчаливо стояла на Неве против дворца, и длинная пушка, наведенная на него, походила на чугунный неподвижный взгляд – взор морского чудовища».
Далее в своих воспоминаниях, написанных по горячим следам событий, Хлебников дает описание тех октябрьских дней: «У разведенных мостов горели костры, охраняемые сторожами в широких тулупах, в козлы были составлены ружья, и беззвучно проходили черные густые ряды моряков, неразличимых ночью. Только видно было, как колебались ластовицы. Утром узнавали, как одно за другим брались военные училища. Но население столицы было вне этой борьбы».
Литературная и художественная жизнь в Петрограде не затихает ни на один день. Хотя о договоре с Матюшиным на издание пьес речи уже не было, Хлебников подписывает новый договор, на этот раз на театральные постановки. Вместе с В. Татлиным и А. Лурье он собирается ставить на сцене свои драматические произведения: «Ошибку смерти», «Госпожу Ленин» и «13 в воздухе». И опять, вместо того чтобы заниматься постановкой, он уезжает наблюдать развитие революционных событий в Москве. Разумеется, пьесы поставлены не были. Незадолго до отъезда в Москву Хлебников вышел из «блока левых» СДИ. Вскоре весь СДИ прекратил свое существование.
В Москве, как пишет Хлебников, «мы выдержали недельную осаду. Ночевали, сидя за столом, положив голову на руки, на Казанском, днем попадали под обстрел и на Трубной, и на Мясницкой. Другие части города были совсем оцеплены. Все же, несколько раз остановленный и обысканный, я однажды прошел по Садовой всю Москву поздней ночью. Глубокая тьма изредка освещалась проезжими броневиками; время от времени слышались выстрелы».
После установления власти большевиков люди в Москве начали приспосабливаться к новой жизни. Стараниями Бурлюка, Каменского и других литераторов было основано «Кафе поэтов». Оно находилось в Настасьинском переулке в помещении бывшей прачечной. Там стала собираться все та же компания бывших футуристов-гилейцев и левых художников. Кафе просуществовало недолго, но Хлебников там успел побывать и даже стать завсегдатаем этого заведения. Он даже «выступал» там: невнятно произносил десяток строк и, сходя с эстрады, добавлял неизменное: «И так далее...»
В Москве издательские дела Хлебникова, казалось бы, начинают налаживаться: при содействии В. Каменского он заключил договор с меценатом Н. Д. Филипповым на издание своих вещей, но опять же меньше чем через месяц сбежал от опеки Филиппова, Каменского и Бурлюка. Он рассказывал сестре, что в то время имел возможность хорошо устроиться материально. «Меня в Москве пригласили быть редактором одного журнала. Я согласился, получил аванс на расходы: кошелек, туго набитый деньгами; вышел с ним на улицу, прошел немного и раздумал... вернулся обратно и отдал кошелек, отказавшись от должности редактора... „Это слишком меня связывало“, – добавил он задумчиво». [99]Одно время он даже жил в Москве в гостинице «Люкс». Это было, когда Филиппов еще надеялся что-то получить от поэта.
Хлебников едет к родителям в Астрахань, где в это время большевики с боем пытались взять город. Еще недавно казалось, что революционные события не дойдут до Астрахани. В ноябре 1917 года «Астраханский листок» сообщал: «Настроение в городе остается выжидательным. Общее мнение таково, что вероятнее всего Астрахань горькой чаши большевизма не испьет».
Хлебников успел как раз к основным сражениям, которые развернулись 11–26 января 1918-го. Именно эту дату – 26 января – он упоминает в автобиографическом рассказе «Никто не будет отрицать...», написанном вскоре после тех событий. «Это бьются казаки и „нехорошие люди“ – большаки. <...> Я... холодно созерцаю голосование пушечными выстрелами и подачу избирательных записок посредством направленного в небо ружейного боя. <...> Я был без освещения после того, как проволока накаливания проплясала свою пляску смерти и тихо умирала у меня на глазах. Я выдумал новое освещение: я взял „Искушение святого Антония“ Флобера и прочитал его всего, зажигая одну страницу и при ее свете прочитывая другую; множество имен, множество богов мелькнуло в сознании, едва волнуя, задевая одни струны, оставляя в покое другие, и потом все эти веры, почитания, учения земного шара обратились в черный шуршащий пепел. Имя Иисуса Христа, имя Магомета и Будды трепетало в огне, как руно овцы, принесенной мной в жертву 1918 году. Стало легко и свободно».
Во время уличных боев Виктор уходил куда-то наблюдать за ходом военных действий. Вера, больная, сидела дома. Вдруг однажды Виктор пришел домой и сказал ей, что она должна вмешаться в сражение. Он все продумал: зная, где будет происходить главное сражение, он придет туда вместе с Верой, она встанет между красными и белыми и будет уговаривать их помириться и разойтись. Хлебников объяснял, что его не послушаются, а Веру должны послушаться. Сам он будет стоять рядом. Вера на такой отчаянный шаг не решилась.
Когда совершался перелом и в стране, совершался и некий внутренний перелом в сознании поэта. В это время он написал не много. Однако произведения, написанные в этот период, очень важны для всего творчества Хлебникова. Так, в декабре 1917 года он создал одно из лучших своих стихотворений:
Сохранилось восемь вариантов этого стихотворения. Когда в 1921-м Хлебников читал его Вячеславу Иванову, тот назвал Хлебникова ангелом. По поводу этого стихотворения Хлебников в 1920 году говорил: «Кеплер писал, что он слушает музыку небесных сфер. Я тоже слушаю эту музыку, и это началось еще в 1905 году. Я ощущаю пенье вселенной не только ушами, но и глазами, разумом и всем телом».
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
И послушно скакал
Очарованный гад
В кольцах ревности;
И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли все зорче и зорче
Шиповники солнц понимать точно пение,
Кто череп, рожденный отцом,
Буравчиком спокойно пробуравил
И в скважину надменно вставил
Душистую ветку Млечного Пути,
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты.
Так я кричу, и на моем каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо, и вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий.
(«Ты же, чей разум стекал...»)