Страница:
В другой раз речь зашла об идеализме и материализме. Хлебников сказал, что он – безусловный материалист, поскольку признает единое начало всего существующего: материя распадается на электроны, радиоэнергию, психоэнергию, последняя материализуется, и «кольцо замыкается»: «Змея кусает свой хвост». И, как всегда, Хлебников размышлял о судьбах поэта и поэзии. Этому способствовали внешние обстоятельства: рядом находилось место гибели Лермонтова.
Все чаще в стихах Хлебникова звучат разочарование и просто усталость.
«Современность знает два длинных хвоста: у кино и у пайка. Породистые петухи измеряются длиной их хвоста. Тот, кто сидит на стуле и видит всадника, скачущего по степи, ему кажется, что это он сам мчится в дикой пустыне Америки, споря с ветром. Он забывает про свой стул и переселяется во всадника. Китай сжигает бумажные куклы преступника вместо него самого. Будущее теневой игры заставит виновного, сидя в первом ряду кресел, смотреть на свои мучения в мире теней. Наказание не должно выйти из мира теней! Пусть тот, кто украл простую булку, смотрит на полотне дикую улюлюкающую толпу, преследующую его, и себя, сидящего за решеткой. И, посмотрев, спокойно возвращается в свою семью...
Пусть люди смотрят на себя в темнице, вместо того чтобы сидеть в ней. Смотрят на свой теневой расстрел, вместо того чтобы быть расстрелянными. Что это будет так, в этом ручается длина очереди перед теневой игрой».
К сожалению, здесь Хлебников ошибся. В последующие годы смертная казнь не только не была отменена, но стала в Советском Союзе обычной практикой.
В своем поэтическом творчестве Хлебников все чаще в эти годы обращается к теме настоящего. Одна из его поэм так и называется: «Настоящее». Эта поэма, а вместе с ней «Ночь перед Советами», «Прачка» и «Ночной обыск» были задуманы как грандиозное театральное действо со множеством персонажей. Здесь и Великий князь, и барыня, и господское семейство, и «братва», и нищие с Горячего поля (так называлась свалка в Петербурге), и прачка, и старухаслужанка, и еще много, много других.
Драматизм накален до предела в поэме «Ночь перед Советами». Сталкиваются старуха-барыня и старуха-прислуга. У каждой из них своя правда, причем весьма убедительная. Поэма во многом автобиографична. Как мы указывали ранее, в барыне угадываются черты матери Хлебникова, Екатерины Николаевны. Барин, которого в окончательном тексте поэмы нет, в черновиках назван по имени: Владимир Алексеевич. Поэма начинается с того, что прислуга радостно сообщает: «Барыня, а барыня!.. /...Вас завтра повесят!» Барыня вспоминает свою жизнь и не может понять, что же она сделала такого, что прислуга так ее ненавидит. Напротив, она никогда не жила для себя, всегда – для других. Она даже рисковала своей жизнью ради народа, который теперь проявляет черную неблагодарность! Она рассказывает, как ухаживала за ранеными во время Русско-турецкой войны, посещала собрания «Народной воли». [123]
Но после этого свою историю рассказывает старуха-прислуга, выросшая в деревне. Это страшная история о том, как ее бабке, крепостной крестьянке, барин велел выкармливать грудным молоком щенка.
Может быть, подобное действительно происходило и Хлебников слышал такие рассказы. В более раннее время этот сюжет неоднократно использовался и в литературе, и в живописи. Например, в повести А. Бестужева-Марлинского «Замок Эйзен» (другое название «Кровь за кровь», 1827), в картине художника-передвижника Н. Касаткина «Крепостная актриса в опале, сосланная на конюшню кормить своей грудью брошенных щенят (Талант и цепи рабства)» (1910).
Теперь у Хлебникова готовы к печати «законы времени», объединенные в «Доски судьбы», несколько поэм и большое количество коротких стихотворений. Осень 1921 года была для него периодом самого большого творческого подъема. Понимая, что ни Козлов, ни все остальные сотрудники ТерРОСТА, при всем их добром отношении, не могут опубликовать его произведения, Хлебников решает ехать в Москву. Там все же была надежда на Маяковского, на Брика, на Каменского. В то же время Хлебников не хочет надолго оставаться в Москве. Он собирается поселиться на Кавказе и время от времени посещать Персию. Настойчиво зовет родственников переехать к нему. «Вы слишком неподвижны и малолюбопытны», – упрекает он отца и мать.
Как обычно, решение ехать в Москву пришло к нему внезапно и в самый, казалось бы, неподходящий момент. Когда Хлебников еще только приехал в Пятигорск, Дмитрию Козлову удалось устроить его на амбулаторное лечение. Болезнь не отступала, и в ноябре Хлебникова положили в одну из больниц Пятигорска. Оттуда, прервав курс лечения, Хлебников и уезжает в Москву. Незадолго до отъезда он записал в дневнике: «Я чувствую гробовую доску над своим прошлым. Свой стих кажется чужим». С таким настроением он садился в поезд. В дороге ему пришлось очень тяжело. Он попал в вагон к эпилептикам. «Ехал в Москву в одной рубашке: юг меня раздел до последней нитки... Ехал в теплом больничном поезде месяц целый», – сообщает Хлебников родителям. Он был очень рад, когда добрался наконец до Москвы.
Хлебников вспоминал Кавказ с благодарностью. Уезжая из Пятигорска, он и подумать не мог, что больше никогда не увидит этот край. Только ради устройства своих издательских дел и ради общения с новыми людьми Хлебников покидал эти столь полюбившиеся ему места.
Глава восьмая
В судьбе Лермонтова Хлебников находит много общего со своей собственной судьбой. Подобно Лермонтову и его пророку, Хлебников – также непонятый и непризнанный, гонимый людьми. «Русские десять лет меня побивали каменьями», – с горечью констатирует Хлебников в стихах, явно вспоминая строки Лермонтова: «Провозглашать я стал любви / И правды чистые ученья: / В меня все ближние мои / Бросали бешено каменья».
На родине красивой смерти – Машуке,
Где дула войскового дым
Обвил холстом пророческие очи,
Большие и прекрасные глаза,
И белый лоб широкой кости, —
Певца прекрасные глаза,
Чело прекрасной кости
К себе на небо взяло небо,
И умер навсегда
Железный стих, облитый горечью и злостью.
(«На родине красивой смерти – Машуке...»)
Все чаще в стихах Хлебникова звучат разочарование и просто усталость.
Печальным размышлениям поэта способствовали события лета и осени 1921 года. 7 августа умер Александр Блок. «Когда пришло известие о смерти Блока, – вспоминает Ольга Самородова, – он был страшно поражен и опечален. Все его разговоры в эти дни сводились в конце концов к Блоку. Он переживал его утрату как утрату очень близкого человека». А 1 сентября в газетах появилось сообщение о том, что в Петрограде раскрыт контрреволюционный заговор (так называемое «Таганцевское дело») и участники заговора (61 человек) расстреляны. Среди расстрелянных был давний знакомый Хлебникова Николай Гумилёв. Надо ли говорить, что Хлебников был принципиально против смертной казни. Еще год назад он собирался делать доклад об этом в Ростове-на-Дону, но его не захотели слушать. А тогда Хлебников собирался сказать следующее:
Я вышел юношей один
В глухую ночь,
Покрытый до земли
Тугими волосами.
Кругом стояла ночь,
И было одиноко...
(«Я вышел юношей один...»)
«Современность знает два длинных хвоста: у кино и у пайка. Породистые петухи измеряются длиной их хвоста. Тот, кто сидит на стуле и видит всадника, скачущего по степи, ему кажется, что это он сам мчится в дикой пустыне Америки, споря с ветром. Он забывает про свой стул и переселяется во всадника. Китай сжигает бумажные куклы преступника вместо него самого. Будущее теневой игры заставит виновного, сидя в первом ряду кресел, смотреть на свои мучения в мире теней. Наказание не должно выйти из мира теней! Пусть тот, кто украл простую булку, смотрит на полотне дикую улюлюкающую толпу, преследующую его, и себя, сидящего за решеткой. И, посмотрев, спокойно возвращается в свою семью...
Пусть люди смотрят на себя в темнице, вместо того чтобы сидеть в ней. Смотрят на свой теневой расстрел, вместо того чтобы быть расстрелянными. Что это будет так, в этом ручается длина очереди перед теневой игрой».
К сожалению, здесь Хлебников ошибся. В последующие годы смертная казнь не только не была отменена, но стала в Советском Союзе обычной практикой.
В своем поэтическом творчестве Хлебников все чаще в эти годы обращается к теме настоящего. Одна из его поэм так и называется: «Настоящее». Эта поэма, а вместе с ней «Ночь перед Советами», «Прачка» и «Ночной обыск» были задуманы как грандиозное театральное действо со множеством персонажей. Здесь и Великий князь, и барыня, и господское семейство, и «братва», и нищие с Горячего поля (так называлась свалка в Петербурге), и прачка, и старухаслужанка, и еще много, много других.
Драматизм накален до предела в поэме «Ночь перед Советами». Сталкиваются старуха-барыня и старуха-прислуга. У каждой из них своя правда, причем весьма убедительная. Поэма во многом автобиографична. Как мы указывали ранее, в барыне угадываются черты матери Хлебникова, Екатерины Николаевны. Барин, которого в окончательном тексте поэмы нет, в черновиках назван по имени: Владимир Алексеевич. Поэма начинается с того, что прислуга радостно сообщает: «Барыня, а барыня!.. /...Вас завтра повесят!» Барыня вспоминает свою жизнь и не может понять, что же она сделала такого, что прислуга так ее ненавидит. Напротив, она никогда не жила для себя, всегда – для других. Она даже рисковала своей жизнью ради народа, который теперь проявляет черную неблагодарность! Она рассказывает, как ухаживала за ранеными во время Русско-турецкой войны, посещала собрания «Народной воли». [123]
Но после этого свою историю рассказывает старуха-прислуга, выросшая в деревне. Это страшная история о том, как ее бабке, крепостной крестьянке, барин велел выкармливать грудным молоком щенка.
В деревне ее прозвали Собакевной. Однажды, когда щенок уже вырос и стал красивым псом, сын Собакевны решил отомстить за мать и удавил пса. Барин после этого засек мальчика до полусмерти. Собакевна, оплакивая свою загубленную молодость, спилась и рано умерла. «Правду скажу, – завершает свой рассказ внучка Собакевны. – Когда были господские – / Были мы ровно не люди, а скотские! / Ровно корова!»
Черный шелковый комок на плечо ей слез.
И зараз чмок да чмок.
Собачье дитя и человечье,
А делать нечего!
Захиреешь в плетях,
Засекут, подашь если в суд! – штаны снимай!
Сдерут с кожи алый лоскут, положат на лавку!
Здесь выжлец, с своим хвостищем —
А здесь мой отец, возле матери нищим!
Суседские дети мух отгоняли.
Барыня милая!
Так-то в то время холопских детей
С нечистою тварью равняли.
Так они вместе росли – щенок и ребенок.
Может быть, подобное действительно происходило и Хлебников слышал такие рассказы. В более раннее время этот сюжет неоднократно использовался и в литературе, и в живописи. Например, в повести А. Бестужева-Марлинского «Замок Эйзен» (другое название «Кровь за кровь», 1827), в картине художника-передвижника Н. Касаткина «Крепостная актриса в опале, сосланная на конюшню кормить своей грудью брошенных щенят (Талант и цепи рабства)» (1910).
Теперь у Хлебникова готовы к печати «законы времени», объединенные в «Доски судьбы», несколько поэм и большое количество коротких стихотворений. Осень 1921 года была для него периодом самого большого творческого подъема. Понимая, что ни Козлов, ни все остальные сотрудники ТерРОСТА, при всем их добром отношении, не могут опубликовать его произведения, Хлебников решает ехать в Москву. Там все же была надежда на Маяковского, на Брика, на Каменского. В то же время Хлебников не хочет надолго оставаться в Москве. Он собирается поселиться на Кавказе и время от времени посещать Персию. Настойчиво зовет родственников переехать к нему. «Вы слишком неподвижны и малолюбопытны», – упрекает он отца и мать.
Как обычно, решение ехать в Москву пришло к нему внезапно и в самый, казалось бы, неподходящий момент. Когда Хлебников еще только приехал в Пятигорск, Дмитрию Козлову удалось устроить его на амбулаторное лечение. Болезнь не отступала, и в ноябре Хлебникова положили в одну из больниц Пятигорска. Оттуда, прервав курс лечения, Хлебников и уезжает в Москву. Незадолго до отъезда он записал в дневнике: «Я чувствую гробовую доску над своим прошлым. Свой стих кажется чужим». С таким настроением он садился в поезд. В дороге ему пришлось очень тяжело. Он попал в вагон к эпилептикам. «Ехал в Москву в одной рубашке: юг меня раздел до последней нитки... Ехал в теплом больничном поезде месяц целый», – сообщает Хлебников родителям. Он был очень рад, когда добрался наконец до Москвы.
Хлебников вспоминал Кавказ с благодарностью. Уезжая из Пятигорска, он и подумать не мог, что больше никогда не увидит этот край. Только ради устройства своих издательских дел и ради общения с новыми людьми Хлебников покидал эти столь полюбившиеся ему места.
Глава восьмая
«Я УМЕР И ЗАСМЕЯЛСЯ...»
1922
28 декабря 1921 года поезд прибыл в Москву. У Хлебникова было несколько адресов друзей, однако, опасаясь не застать их дома, он первым делом отправился искать «Кафе поэтов». Хлебников точно не знал, где оно находится, поэтому проплутал до вечера, пока нашел его на Тверской улице, 18.
Собственно, называлось это заведение Клуб Всероссийского союза поэтов, но чаще его называли «Домино» (до революции в этом помещении находилось кафе «Домино»). Оно открылось еще в январе 1919 года, так что Хлебников мог застать самое начало деятельности Клуба. К концу 1921 года это было главное место встреч поэтов всех направлений, подобно петербургской «Бродячей собаке». В охранной грамоте, выданной Наркомпросом, говорилось: «Всероссийский союз поэтов и функционирующая при нем эстрадастоловая преследует исключительно культурно-просветительные цели и является организацией, в которую входят членами все видные современные поэты».
Это действительно было так. «Домино» продолжало традиции литературных кафе 1910-х годов. Здесь можно было встретить В. Маяковского, С. Есенина, А. Белого, М. Цветаеву, Б. Пастернака, Н. Клюева и многих, многих других. Сюда заходил нарком просвещения А. Луначарский. В «Домино» читали стихи, устраивали лекции и диспуты. Там же неимущие поэты могли получить бесплатный обед. Одним из главных действующих лиц в «Кафе поэтов» был старый друг Хлебникова Василий Каменский. Под его руководством интерьер был приведен в надлежащий вид, столики покрыты оранжевой бумагой, поверх которой установлены стекла. Под стекло посетители могли положить свои стихи и рисунки.
Как вспоминает один из постоянных посетителей и организаторов кафе Иван Грузинов, «приспособить кафе „Домино“ для выступлений поэтов было чрезвычайно легко: художник Анненков в первом зале кафе повесил на стену пустую птичью клетку, а рядом с ней – старые черные штаны Василия Каменского. На стенах и плафонах обоих залов кафе Анненков написал масляной краской несколько строк стихов Василия Каменского... Для эстрады кафе поэтов был изготовлен чрезвычайно яркий занавес. Яркость занавеса обусловливалась взаимодополнительными тонами: он состоял из зеленых и алых полос. На цветных полосах занавеса были прикреплены замысловатые геометрические фигуры. Общее впечатление от занавеса, имевшего весьма важное значение при выступлениях поэтов, было гротескно-футуролубочное. Это же впечатление посетитель получал и от всего прочего декоративного убранства кафе поэтов». [124]
Когда Хлебников туда наконец добрался, был уже вечер и нужно было позаботиться о ночлеге. Хлебников собирался остаться ночевать прямо там, в Клубе, но администрация не разрешила. К счастью, скоро в кафе заглянул Алексей Крученых, тоже недавно вернувшийся с Кавказа. Увидев своего приятеля, Крученых, конечно, проявил заботу. Прежде всего он повел Хлебникова на ночлег туда, где жил и он сам: в общежитие студентов ВХУТЕМАСа, на Мясницкую, 21. ВХУТЕМАСом сокращенно назывались Высшие художественно-технические мастерские. Это учебное заведение открылось недавно, но уже стало популярным. В последующие годы там преподавали и учились многие выдающиеся художники. Во ВХУТЕМАСе Хлебников переночевал, а утром они с Крученых пошли к Маяковскому и Брикам в Водопьяный переулок.
Собственно, это была квартира Романа Гринберга, филолога, друга Романа Якобсона. После революции Бриков вселили к нему в квартиру как «уплотнителей». Вместе с Бриками в квартире поселился Маяковский, но у него была еще и своя комната в Гендриковском переулке. Лили Брик тогда не было в Москве, и, поскольку квартира почти пустовала, Хлебников даже несколько раз там ночевал.
Маяковский, как и Крученых, проявил по отношению к Хлебникову радушие и заботливость. Крученых по дороге купил продуктов. Маяковский отдал Хлебникову один из своих костюмов и старое теплое пальто. Хлебников, казалось, был рад этому. В письме к Лиле Брик Маяковский сообщает: «Приехал Витя Хлебников: в одной рубашке! Одели его и обули. У него – длинная борода – хороший вид, только чересчур интеллигентный». [125]
Хлебников, растроганный таким приемом, приписывает:
«Лидия Юрьевна! Эта приписка – доказательство моего пребывания в Москве и приезда к милым дорогим друзьям на Мясницкую.
Я нашел в Баку основной закон времени, то есть продел медведю земного шара кольцо через нос – жестокая вещь, – с помощью которого можно дать представление с нашим новым Мишкой.
Это будет весело и забавно. Это будет игра в сумасшествия: кто сумасшедший – мы или он».
Крученых отвел Хлебникова в парикмахерскую. Там, как вспоминает Крученых, «бороду Зевса» обкорнали с боков и сделали бородку лопатой – слишком коротко остригли на щеках.
Друзья моментально вовлекли Хлебникова в бурную литературную жизнь Москвы. В тот же день, 29 декабря, Маяковский, Хлебников, Крученых и Каменский вместе выступали с чтением своих стихов на вечере студентов ВХУТЕМАСа. Каменский некоторое время был председателем Союза поэтов да и теперь играл там не последнюю роль. А поэтов было в Москве великое множество: действовали сорок девять литературных школ, и почти две тысячи человек называли себя поэтами. Среди них были такие группы, как ничевоки, экспрессионисты, презантисты, биокосмисты, конструктивисты, ерундисты (правда, в эту «группу» входил лишь один поэт – Серафим Огурцов) и т. д.
Сам Хлебников тоже в январе 1922 года вступает в Союз поэтов. Он по всем правилам заполняет анкету и, став членом Союза, получает бесплатные обеды. Таким запомнил его Иван Грузинов: «Он проходил во второй зал СОПО и садился за миниатюрный столик, стоявший у окна. Сидел один. Ему подавали обед. Он молча съедал его... Хлебников носил шубу. Шапку. Ни шубу, ни шапку он в СОПО почти никогда не снимал. Шуба на Хлебникове была с чужого плеча... Цвет лица Хлебникова в тон цвету его шубы: лицо бледно-серое, с зеленоватым оттенком...»
В кафе «Домино» были организованы два вечера Хлебникова. Как обычно, успеха у публики они не имели. Хлебников вышел на эстраду в шубе и тихим голосом начал читать. Сначала он читал вполне четко, но постепенно голос становился все глуше и глуше, и под конец уже совсем ничего нельзя было разобрать. К концу вечера в зале оставались только два-три человека из числа друзей Хлебникова да дежурный член Президиума Союза поэтов.
Хлебников мог быть доволен тем, как начала складываться его жизнь в столице. Он одет, он почти сыт, у него есть хотя бы временная крыша над головой все там же, во ВХУТЕМАСе, он участвует в литературной жизни, рядом находятся друзья.
Он пишет бодрое письмо домой:
«Я в Москве. В Москве дороговизна. И поворот в прошлое + будущее, деленные пополам.
Черный хлеб 11 тысяч, средний проигрыш зеленого стола шестизначное число, иногда девятизначное.
Давно не было чисто славянского разгула, как эти святки. Москва стоит твердо на ногах, и нет оголения, гибели и одичания, как в других городах. <...> Пока я одет и сыт».
Правда, этот «славянский разгул» начинает настораживать Хлебникова. Даже после ужаса Гражданской войны Хлебников оставался сторонником революции, которая, как полагал поэт, несет освобождение человеку труда. Но в 1921 году большевики провозгласили новую экономическую политику, начинался недолгий период нэпа. Вновь была разрешена частная торговля, открылись рестораны и увеселительные заведения. Появилась и новая знать. Мечта Хлебникова о том, что поэты будут бродить и петь, а их за это будут кормить, и о том, что труд будет измеряться ударами сердца, явно не сбывалась. Недовольство Хлебникова Москвой проявилось в одном из его стихотворений того времени.
С Маяковским был связан один неприятный для Хлебникова эпизод. В 1919 году, когда в ИМО собирались издавать том произведений Хлебникова, Велимир отдал Маяковскому часть своих рукописей для издания. О том, что рукописи были отданы именно ему, пишет сам Маяковский. Поскольку редактором книги был Р. Якобсон, то уже в отсутствие Хлебникова Маяковский передал ему эти рукописи. В 1921 году Якобсон уехал в Прагу и, как оказалось, покинул Россию навсегда. Друзья думали, что Якобсон забрал рукописи с собой. Позже выяснилось, что он никуда рукописи не увозил, а оставил их в Московском лингвистическом кружке. Там в сейфе они и лежали в целости и сохранности. Это выяснилось уже после смерти Хлебникова, и он умер, думая, что рукописи потеряны.
К весне нэпмановская Москва окончательно перестает нравиться Хлебникову. Ему неприятно и то, что лучший друг, Маяковский, вполне успешно вписался в эту новую реальность. В письме к родным Хлебников, о котором говорили, что он не замечает ничего вокруг, дает удивительно меткую характеристику происходящему: «Москву не узнать, она точно переболела тяжелой болезнью, теперь в ней нет ни „замоскворечья“, ни чаев и самоваров и рыхлости и сдобности прежних времен! Она точно переболела „мировой лихорадкой“ и люди по торопливой походке, шагам, лицам напоминают города Нового Света. <...> Около Рождества средним состоянием делового москвича считалось 30–40 миллиардов; крупные проигрыши в карты были 7 миллиардов, свадьба 4 миллиарда. Теперь все в 10 раз дороже, 2 миллиона стоит довоенный рубль, на автомобиле 5 миллионов в час». Раньше ни «деловые москвичи», ни тем более карточные выигрыши Хлебникова не интересовали.
Правда, в новой экономической политике могли оказаться для Хлебникова и выгодные стороны. Кроме частной торговли, разрешены были также частные издательства, и Хлебников с несвойственной ему энергией пытается осуществить публикацию своих произведений. Заметим сразу, что почти все попытки не увенчались успехом. Хлебников обращается к самым разным людям: к С. Абрамову в журнал «Москва», к П. Когану в журнал «Красная новь», к А. Воронскому, И. Аксенову, А. Оголевцу, Е. Шемурину и другим. Помня о том, что Есенин издал его «Ночь в окопе», Хлебников ведет переговоры и с ним.
В это время Есенин тоже находился в Москве вместе со своей женой Айседорой Дункан. Он готовился к отъезду за границу и собирался сначала остановиться в Берлине, а оттуда ехать дальше в Америку. Совместные планы издания книг с Есениным казались Хлебникову вполне реальными. «Мы затеваем заграничное издательство», – говорил Хлебников друзьям, но эти планы не сбылись.
И все же некоторые произведения Хлебникова увидели свет. Одно стихотворение, как мы уже упоминали, напечатал Маяковский в «Известиях», два стихотворения – В. Каменский в журнале «Библиотека поэтов». Три стихотворения опубликовал в журнале «Маковец» поэт Николай Барютин, писавший под псевдонимом Амфиан Решетов. Как вспоминает Барютин, он познакомился с Хлебниковым в кафе «Домино» и вскоре решил пригласить его в свой новый журнал. Хлебникова он нашел на квартире у Бриков.
«Он встретил меня, – пишет Барютин, – в просторной белой комнате с большим черным роялем. Вид у него был смущенный и рассеянный. Озираясь, он прислушивался к голосам, доносившимся из-за закрытых дверей. Разговор о поэзии, о журнале, долженствующем объединить все виды современного русского искусства, оживил его. Я просил Хлебникова дать для журнала последнюю законченную работу. Он присаживается и пишет своим детским почерком, кривыми, сходящими вниз строчками две вещи: „Ночь в Персии“ и „Сегодня Машук, как борзая...“ (по его словам, это – последняя вещь, написанная им на Кавказе). Я прошу поставить дату. В разговор развязно вмешивается оказавшийся здесь Ф. Богородский:
– Как это надоело: даты и подписи. Ставьте вместо набившего всем оскомину 1921 года что-нибудь более интересное, например... – Богородский называет какое-то астрономическое число.
Хлебников колеблется.
– Ну, пометьте рукопись хоть 1925 годом, – не унимается Богородский.
– Правда? – робко соглашается Хлебников и выводит на рукописи 1925 г., затем подписывается: Волеполк Хлебников.
Я протестую против устаревших выходок футуристической практики, и Хлебников 1925 год переправляет на 1921». [126]
Стихотворение «Сегодня Машук, как борзая...», напечатанное Барютиным, пронизано трагическим мироощущением:
«Творчество – это искра между избытком счастья певца и несчастьем толпы.
Творчество – разность между чьим-нибудь счастьем и общим несчастьем. И тогда, когда чье-нибудь счастье треплется, как последний лист осени или первый всход весной, оно спешит пропеть свое „кукареку“.
Я – здесь!
Я счастлив.
А вы как?
Такова и книга Федора Богородского. Он – продавщик с корзиной счастья, кричащий не „огурцы“, а „даешь, берешь счастье!“».
Такими словами Хлебников приветствовал своего ученика.
Кроме упомянутых публикаций у Хлебникова было напечатано еще несколько стихотворений в случайных изданиях. Конечно, он рассчитывал совсем на другой результат, отправляясь зимой 1921 года с Кавказа в Москву. Прежде всего Хлебников хотел опубликовать «Доски судьбы», а об этом никто и слышать не хотел. Как ни парадоксально, имя Хлебникова по-прежнему у всех на слуху, о его творчестве пишут серьезные исследователи, опираясь, естественно, на то, что было опубликовано до революции, но для всех Хлебников оставался по-прежнему автором «Смехачей» и «Бобэоби». Нового Хлебникова ни издатели, ни критики не замечали.
В Праге Якобсон выпускает целую книгу: «Новейшая русская поэзия. Набросок первый. В. Хлебников». Это было расширенное предисловие к невышедшему тому произведений поэта 1919 года. Обстоятельную рецензию на книгу Якобсона вскоре опубликовал Жирмунский в петроградском журнале «Начала». Стихи Хлебникова цитирует А. Воронский в статье «Литературные отклики»; о Хлебникове пишет И. Аксенов в статье «К ликвидации футуризма».
По поводу издания своих произведений Хлебникову удалось договориться даже с Луначарским, и тот в целом положительно отнесся к проекту книги, но так ничего и не сделал. Эта встреча произошла на квартире у Маяковского 1 мая 1922 года. Там же в тот вечер были Брик, Каменский, Асеев, Пастернак, Крученых, Борис Кушнер и другие. Это была и последняя встреча Хлебникова с Маяковским. Вскоре после этого Маяковский уехал в Ригу, а когда вернулся, Хлебникова уже не было в Москве.
Помощь пришла с неожиданной стороны. В это время у Хлебникова появился горячий поклонник, преданный ученик, художник Петр Васильевич Митурич. С Митуричем Хлебников познакомился еще в 1916 году, в квартире № 5 в Академии художеств. Митурич в начале 1910-х годов учился там в мастерской батальной живописи Н. Самокиша. Тогда знакомство не переросло в сколько-нибудь прочные дружеские отношения. Вскоре пути поэта и художника надолго разошлись. В 1916 году Митурич, как и Хлебников, был призван в армию. Там он учился в военно-инженерной школе, воевал на польском фронте. После революции солдаты избрали Митурича начальником связи дивизии. Продолжая служить в Красной армии, Митурич следил в то же время за художественной жизнью столиц. Только в 1921 году его участь немного смягчилась: он был переведен в Москву художником-инструктором Пуокра (Политическое управление военного округа).
Митурич поселился у молодого художника Сергея Исакова, родственника петербургских Исаковых – обитателей квартиры № 5. Тогда же они заинтересовались творчеством Хлебникова, а вслед за тем – и его судьбой. Узнав, что Хлебников может приехать в Москву, где у него нет никого и ничего, Митурич с Исаковым решили позаботиться о поэте. Действительно, вскоре приехал Хлебников, и друзьям удалось доказать на деле свою приверженность «будетлянству» и Правительству земного шара.
Митурич и Исаков взялись помочь Хлебникову с публикацией его произведений. Исаков раздобыл литографский станок, получил разрешение, и все вместе принялись изготовлять «Вестник Велимира Хлебникова», где предполагалось опубликовать основной «закон времени». «Я надеюсь отпечатать закон времени и тогда буду свободен», – сообщает Хлебников Митуричу.
Собственно, называлось это заведение Клуб Всероссийского союза поэтов, но чаще его называли «Домино» (до революции в этом помещении находилось кафе «Домино»). Оно открылось еще в январе 1919 года, так что Хлебников мог застать самое начало деятельности Клуба. К концу 1921 года это было главное место встреч поэтов всех направлений, подобно петербургской «Бродячей собаке». В охранной грамоте, выданной Наркомпросом, говорилось: «Всероссийский союз поэтов и функционирующая при нем эстрадастоловая преследует исключительно культурно-просветительные цели и является организацией, в которую входят членами все видные современные поэты».
Это действительно было так. «Домино» продолжало традиции литературных кафе 1910-х годов. Здесь можно было встретить В. Маяковского, С. Есенина, А. Белого, М. Цветаеву, Б. Пастернака, Н. Клюева и многих, многих других. Сюда заходил нарком просвещения А. Луначарский. В «Домино» читали стихи, устраивали лекции и диспуты. Там же неимущие поэты могли получить бесплатный обед. Одним из главных действующих лиц в «Кафе поэтов» был старый друг Хлебникова Василий Каменский. Под его руководством интерьер был приведен в надлежащий вид, столики покрыты оранжевой бумагой, поверх которой установлены стекла. Под стекло посетители могли положить свои стихи и рисунки.
Как вспоминает один из постоянных посетителей и организаторов кафе Иван Грузинов, «приспособить кафе „Домино“ для выступлений поэтов было чрезвычайно легко: художник Анненков в первом зале кафе повесил на стену пустую птичью клетку, а рядом с ней – старые черные штаны Василия Каменского. На стенах и плафонах обоих залов кафе Анненков написал масляной краской несколько строк стихов Василия Каменского... Для эстрады кафе поэтов был изготовлен чрезвычайно яркий занавес. Яркость занавеса обусловливалась взаимодополнительными тонами: он состоял из зеленых и алых полос. На цветных полосах занавеса были прикреплены замысловатые геометрические фигуры. Общее впечатление от занавеса, имевшего весьма важное значение при выступлениях поэтов, было гротескно-футуролубочное. Это же впечатление посетитель получал и от всего прочего декоративного убранства кафе поэтов». [124]
Когда Хлебников туда наконец добрался, был уже вечер и нужно было позаботиться о ночлеге. Хлебников собирался остаться ночевать прямо там, в Клубе, но администрация не разрешила. К счастью, скоро в кафе заглянул Алексей Крученых, тоже недавно вернувшийся с Кавказа. Увидев своего приятеля, Крученых, конечно, проявил заботу. Прежде всего он повел Хлебникова на ночлег туда, где жил и он сам: в общежитие студентов ВХУТЕМАСа, на Мясницкую, 21. ВХУТЕМАСом сокращенно назывались Высшие художественно-технические мастерские. Это учебное заведение открылось недавно, но уже стало популярным. В последующие годы там преподавали и учились многие выдающиеся художники. Во ВХУТЕМАСе Хлебников переночевал, а утром они с Крученых пошли к Маяковскому и Брикам в Водопьяный переулок.
Собственно, это была квартира Романа Гринберга, филолога, друга Романа Якобсона. После революции Бриков вселили к нему в квартиру как «уплотнителей». Вместе с Бриками в квартире поселился Маяковский, но у него была еще и своя комната в Гендриковском переулке. Лили Брик тогда не было в Москве, и, поскольку квартира почти пустовала, Хлебников даже несколько раз там ночевал.
Маяковский, как и Крученых, проявил по отношению к Хлебникову радушие и заботливость. Крученых по дороге купил продуктов. Маяковский отдал Хлебникову один из своих костюмов и старое теплое пальто. Хлебников, казалось, был рад этому. В письме к Лиле Брик Маяковский сообщает: «Приехал Витя Хлебников: в одной рубашке! Одели его и обули. У него – длинная борода – хороший вид, только чересчур интеллигентный». [125]
Хлебников, растроганный таким приемом, приписывает:
«Лидия Юрьевна! Эта приписка – доказательство моего пребывания в Москве и приезда к милым дорогим друзьям на Мясницкую.
Я нашел в Баку основной закон времени, то есть продел медведю земного шара кольцо через нос – жестокая вещь, – с помощью которого можно дать представление с нашим новым Мишкой.
Это будет весело и забавно. Это будет игра в сумасшествия: кто сумасшедший – мы или он».
Крученых отвел Хлебникова в парикмахерскую. Там, как вспоминает Крученых, «бороду Зевса» обкорнали с боков и сделали бородку лопатой – слишком коротко остригли на щеках.
Друзья моментально вовлекли Хлебникова в бурную литературную жизнь Москвы. В тот же день, 29 декабря, Маяковский, Хлебников, Крученых и Каменский вместе выступали с чтением своих стихов на вечере студентов ВХУТЕМАСа. Каменский некоторое время был председателем Союза поэтов да и теперь играл там не последнюю роль. А поэтов было в Москве великое множество: действовали сорок девять литературных школ, и почти две тысячи человек называли себя поэтами. Среди них были такие группы, как ничевоки, экспрессионисты, презантисты, биокосмисты, конструктивисты, ерундисты (правда, в эту «группу» входил лишь один поэт – Серафим Огурцов) и т. д.
Сам Хлебников тоже в январе 1922 года вступает в Союз поэтов. Он по всем правилам заполняет анкету и, став членом Союза, получает бесплатные обеды. Таким запомнил его Иван Грузинов: «Он проходил во второй зал СОПО и садился за миниатюрный столик, стоявший у окна. Сидел один. Ему подавали обед. Он молча съедал его... Хлебников носил шубу. Шапку. Ни шубу, ни шапку он в СОПО почти никогда не снимал. Шуба на Хлебникове была с чужого плеча... Цвет лица Хлебникова в тон цвету его шубы: лицо бледно-серое, с зеленоватым оттенком...»
В кафе «Домино» были организованы два вечера Хлебникова. Как обычно, успеха у публики они не имели. Хлебников вышел на эстраду в шубе и тихим голосом начал читать. Сначала он читал вполне четко, но постепенно голос становился все глуше и глуше, и под конец уже совсем ничего нельзя было разобрать. К концу вечера в зале оставались только два-три человека из числа друзей Хлебникова да дежурный член Президиума Союза поэтов.
Хлебников мог быть доволен тем, как начала складываться его жизнь в столице. Он одет, он почти сыт, у него есть хотя бы временная крыша над головой все там же, во ВХУТЕМАСе, он участвует в литературной жизни, рядом находятся друзья.
Он пишет бодрое письмо домой:
«Я в Москве. В Москве дороговизна. И поворот в прошлое + будущее, деленные пополам.
Черный хлеб 11 тысяч, средний проигрыш зеленого стола шестизначное число, иногда девятизначное.
Давно не было чисто славянского разгула, как эти святки. Москва стоит твердо на ногах, и нет оголения, гибели и одичания, как в других городах. <...> Пока я одет и сыт».
Правда, этот «славянский разгул» начинает настораживать Хлебникова. Даже после ужаса Гражданской войны Хлебников оставался сторонником революции, которая, как полагал поэт, несет освобождение человеку труда. Но в 1921 году большевики провозгласили новую экономическую политику, начинался недолгий период нэпа. Вновь была разрешена частная торговля, открылись рестораны и увеселительные заведения. Появилась и новая знать. Мечта Хлебникова о том, что поэты будут бродить и петь, а их за это будут кормить, и о том, что труд будет измеряться ударами сердца, явно не сбывалась. Недовольство Хлебникова Москвой проявилось в одном из его стихотворений того времени.
Этому стихотворению повезло: в марте Маяковский поместил его вместе со своими «Прозаседавшимися» в газете «Известия». Это была одна из очень немногих публикаций Хлебникова и единственная, которую помог ему устроить Маяковский.
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве!
Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях-рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки.
Не зубами скрипеть
Ночью долгою —
Буду плыть, буду петь
Доном – Волгою!
Я пошлю вперед
Вечеровые уструги.
Кто со мною – в полет?
А со мной – мои други!
(«Эй, молодчики-купчики...»)
С Маяковским был связан один неприятный для Хлебникова эпизод. В 1919 году, когда в ИМО собирались издавать том произведений Хлебникова, Велимир отдал Маяковскому часть своих рукописей для издания. О том, что рукописи были отданы именно ему, пишет сам Маяковский. Поскольку редактором книги был Р. Якобсон, то уже в отсутствие Хлебникова Маяковский передал ему эти рукописи. В 1921 году Якобсон уехал в Прагу и, как оказалось, покинул Россию навсегда. Друзья думали, что Якобсон забрал рукописи с собой. Позже выяснилось, что он никуда рукописи не увозил, а оставил их в Московском лингвистическом кружке. Там в сейфе они и лежали в целости и сохранности. Это выяснилось уже после смерти Хлебникова, и он умер, думая, что рукописи потеряны.
К весне нэпмановская Москва окончательно перестает нравиться Хлебникову. Ему неприятно и то, что лучший друг, Маяковский, вполне успешно вписался в эту новую реальность. В письме к родным Хлебников, о котором говорили, что он не замечает ничего вокруг, дает удивительно меткую характеристику происходящему: «Москву не узнать, она точно переболела тяжелой болезнью, теперь в ней нет ни „замоскворечья“, ни чаев и самоваров и рыхлости и сдобности прежних времен! Она точно переболела „мировой лихорадкой“ и люди по торопливой походке, шагам, лицам напоминают города Нового Света. <...> Около Рождества средним состоянием делового москвича считалось 30–40 миллиардов; крупные проигрыши в карты были 7 миллиардов, свадьба 4 миллиарда. Теперь все в 10 раз дороже, 2 миллиона стоит довоенный рубль, на автомобиле 5 миллионов в час». Раньше ни «деловые москвичи», ни тем более карточные выигрыши Хлебникова не интересовали.
Правда, в новой экономической политике могли оказаться для Хлебникова и выгодные стороны. Кроме частной торговли, разрешены были также частные издательства, и Хлебников с несвойственной ему энергией пытается осуществить публикацию своих произведений. Заметим сразу, что почти все попытки не увенчались успехом. Хлебников обращается к самым разным людям: к С. Абрамову в журнал «Москва», к П. Когану в журнал «Красная новь», к А. Воронскому, И. Аксенову, А. Оголевцу, Е. Шемурину и другим. Помня о том, что Есенин издал его «Ночь в окопе», Хлебников ведет переговоры и с ним.
В это время Есенин тоже находился в Москве вместе со своей женой Айседорой Дункан. Он готовился к отъезду за границу и собирался сначала остановиться в Берлине, а оттуда ехать дальше в Америку. Совместные планы издания книг с Есениным казались Хлебникову вполне реальными. «Мы затеваем заграничное издательство», – говорил Хлебников друзьям, но эти планы не сбылись.
И все же некоторые произведения Хлебникова увидели свет. Одно стихотворение, как мы уже упоминали, напечатал Маяковский в «Известиях», два стихотворения – В. Каменский в журнале «Библиотека поэтов». Три стихотворения опубликовал в журнале «Маковец» поэт Николай Барютин, писавший под псевдонимом Амфиан Решетов. Как вспоминает Барютин, он познакомился с Хлебниковым в кафе «Домино» и вскоре решил пригласить его в свой новый журнал. Хлебникова он нашел на квартире у Бриков.
«Он встретил меня, – пишет Барютин, – в просторной белой комнате с большим черным роялем. Вид у него был смущенный и рассеянный. Озираясь, он прислушивался к голосам, доносившимся из-за закрытых дверей. Разговор о поэзии, о журнале, долженствующем объединить все виды современного русского искусства, оживил его. Я просил Хлебникова дать для журнала последнюю законченную работу. Он присаживается и пишет своим детским почерком, кривыми, сходящими вниз строчками две вещи: „Ночь в Персии“ и „Сегодня Машук, как борзая...“ (по его словам, это – последняя вещь, написанная им на Кавказе). Я прошу поставить дату. В разговор развязно вмешивается оказавшийся здесь Ф. Богородский:
– Как это надоело: даты и подписи. Ставьте вместо набившего всем оскомину 1921 года что-нибудь более интересное, например... – Богородский называет какое-то астрономическое число.
Хлебников колеблется.
– Ну, пометьте рукопись хоть 1925 годом, – не унимается Богородский.
– Правда? – робко соглашается Хлебников и выводит на рукописи 1925 г., затем подписывается: Волеполк Хлебников.
Я протестую против устаревших выходок футуристической практики, и Хлебников 1925 год переправляет на 1921». [126]
Стихотворение «Сегодня Машук, как борзая...», напечатанное Барютиным, пронизано трагическим мироощущением:
Упоминаемый Барютиным Федор Богородский – молодой пролетарский художник, которому Хлебников благоволил и видел в нем продолжателя дела футуристов. В 1922 году Богородский издал сборник своих стихотворений. Хлебников написал к нему послесловие:
Сегодня Машук, как борзая,
Весь белый, лишь в огненных пятнах берез.
И птица, на нем замерзая,
За летом летит в Пятигорск.
Летит через огненный поезд,
Забыв про безмолвие гор,
Где осень, сгибая свой пояс,
Колосья собрала в подол.
И что же? Обратно летит без ума,
Хоть крылья у бедной озябли.
Их души жестоки, как грабли,
На сердце же вечно зима.
Их жизнь жестока, как выстрел.
Счет денег их мысли убыстрил.
Чтоб слушать напев торгашей,
Приделана пара ушей.
«Творчество – это искра между избытком счастья певца и несчастьем толпы.
Творчество – разность между чьим-нибудь счастьем и общим несчастьем. И тогда, когда чье-нибудь счастье треплется, как последний лист осени или первый всход весной, оно спешит пропеть свое „кукареку“.
Я – здесь!
Я счастлив.
А вы как?
Такова и книга Федора Богородского. Он – продавщик с корзиной счастья, кричащий не „огурцы“, а „даешь, берешь счастье!“».
Такими словами Хлебников приветствовал своего ученика.
Кроме упомянутых публикаций у Хлебникова было напечатано еще несколько стихотворений в случайных изданиях. Конечно, он рассчитывал совсем на другой результат, отправляясь зимой 1921 года с Кавказа в Москву. Прежде всего Хлебников хотел опубликовать «Доски судьбы», а об этом никто и слышать не хотел. Как ни парадоксально, имя Хлебникова по-прежнему у всех на слуху, о его творчестве пишут серьезные исследователи, опираясь, естественно, на то, что было опубликовано до революции, но для всех Хлебников оставался по-прежнему автором «Смехачей» и «Бобэоби». Нового Хлебникова ни издатели, ни критики не замечали.
В Праге Якобсон выпускает целую книгу: «Новейшая русская поэзия. Набросок первый. В. Хлебников». Это было расширенное предисловие к невышедшему тому произведений поэта 1919 года. Обстоятельную рецензию на книгу Якобсона вскоре опубликовал Жирмунский в петроградском журнале «Начала». Стихи Хлебникова цитирует А. Воронский в статье «Литературные отклики»; о Хлебникове пишет И. Аксенов в статье «К ликвидации футуризма».
По поводу издания своих произведений Хлебникову удалось договориться даже с Луначарским, и тот в целом положительно отнесся к проекту книги, но так ничего и не сделал. Эта встреча произошла на квартире у Маяковского 1 мая 1922 года. Там же в тот вечер были Брик, Каменский, Асеев, Пастернак, Крученых, Борис Кушнер и другие. Это была и последняя встреча Хлебникова с Маяковским. Вскоре после этого Маяковский уехал в Ригу, а когда вернулся, Хлебникова уже не было в Москве.
Помощь пришла с неожиданной стороны. В это время у Хлебникова появился горячий поклонник, преданный ученик, художник Петр Васильевич Митурич. С Митуричем Хлебников познакомился еще в 1916 году, в квартире № 5 в Академии художеств. Митурич в начале 1910-х годов учился там в мастерской батальной живописи Н. Самокиша. Тогда знакомство не переросло в сколько-нибудь прочные дружеские отношения. Вскоре пути поэта и художника надолго разошлись. В 1916 году Митурич, как и Хлебников, был призван в армию. Там он учился в военно-инженерной школе, воевал на польском фронте. После революции солдаты избрали Митурича начальником связи дивизии. Продолжая служить в Красной армии, Митурич следил в то же время за художественной жизнью столиц. Только в 1921 году его участь немного смягчилась: он был переведен в Москву художником-инструктором Пуокра (Политическое управление военного округа).
Митурич поселился у молодого художника Сергея Исакова, родственника петербургских Исаковых – обитателей квартиры № 5. Тогда же они заинтересовались творчеством Хлебникова, а вслед за тем – и его судьбой. Узнав, что Хлебников может приехать в Москву, где у него нет никого и ничего, Митурич с Исаковым решили позаботиться о поэте. Действительно, вскоре приехал Хлебников, и друзьям удалось доказать на деле свою приверженность «будетлянству» и Правительству земного шара.
Митурич и Исаков взялись помочь Хлебникову с публикацией его произведений. Исаков раздобыл литографский станок, получил разрешение, и все вместе принялись изготовлять «Вестник Велимира Хлебникова», где предполагалось опубликовать основной «закон времени». «Я надеюсь отпечатать закон времени и тогда буду свободен», – сообщает Хлебников Митуричу.