Стэблфорд Брайан М.. Карнавал разрушения

   С учетом густоты леса Пелорус не подвергал сомнению ни увиденное, ни свои воспоминания. Он привык к более постепенным изменениям в мире, нежели к тому, что встретил здесь — по крайней мере, снаружи. Он заметил, что и коттедж тоже изменился. Стены потемнели и казались прочнее и приземистее. Он стоял на открытом месте, продуваемый всеми ветрами, и луна и звезды отражались от сверкающей черепицы на крыше, хотя стволы деревьев словно стремились заключить дом в объятия. Коттедж был старинным сооружением; под стать Лидиарду, он насчитывал, по меньшей мере, четыре сотни лет, хотя и стены, и крыша обновлялись за последнее столетие. Под холодным светом луны и звезд он казался еще более древним — словно некий осколок тихой и мирной эры, который люди вроде Лидиарда величали Темными Временами.
   Пелорус надеялся, что коттедж не перешел еще ту грань, за которой самая крепкая материя становится уязвимой к воздействию существ более высокой организации, и это поможет предохранить его от вторжения или повреждения. Он передвинул тело Мандорлы так, чтобы дотянуться правой рукой до тяжелого железного дверного молотка. Ударил три раза, потом снова переложил свою ношу. Не позднее, чем через несколько секунд услышал шаги внутри коттеджа. Хозяин даже не поинтересовался, кто стоит за дверью — она просто распахнулась.
   Лидиард оказался полностью одет. В руках он держал огарок свечи на блюде — этого света было явно недостаточно для чтения или письма, но глаза у него всегда отличались зоркостью. Выглядел он старым и изможденным, как и положено человеку почти семидесяти лет от роду. Ни унции лишнего веса на поджаром теле, но слишком тощим он тоже не казался. Лицо его больше всего напоминало вырезанную из слоновой кости маску.
   — Пелорус? — удивленно произнес он. По его тону Пелорус догадался: самые неожиданные отметины времени на его лице стали заметны.
   — Да, — отвечал вервольф. — Со мной Мандорла, она тяжело ранена.
   Лидиард немедленно отступил в сторону, пропуская его, и закрыл за ним дверь. — Я был в кухне, — сообщил он. — Обычно жар от печки стоит невыносимый, но в такое время года ночи холодны. Лета так и не было, в обычном смысле этого слова. Сюда, налево. Положи ее на диван.
   Пока Пелорус осторожно укладывал свою ношу, Лидиард поджег фитиль масляной лампы, дававшей гораздо более яркий свет. Масла оставалось немного, его нужно было экономить, но, если требуется свет поярче — самое то. Лидиард поставил лампу на столик возле дивана. Пелорус забился в кресло. От приплясывающего пламени по стенам запрыгали странные тени.
   — Как она постарела! — прошептал Лидиард, повернувшись к Пелорусу. — И ты тоже! Что случилось с вами обоими?
   — Ничего особенного, — устало ответил Пелорус. — Видно, пока другие ангелы заботятся о том, чтобы их подопечные оставались нечувствительными к воздействию времени, твой и мой хранители делают все наоборот.
   — Что с ней произошло?
   Пелорус нахмурился. — Наемники Люка Кэпторна, наконец, добрались до нее. Похоже, вся стая уснула долгим сном, за исключением нас двоих. Перрис, Ариан и Сири приняли бой у базы Кэпторна в Париже, пытаясь разрушить его сеть в центре, но все безнадежно. Мы не получали никаких вестей от них много месяцев. Надеюсь, Глиняный Монстр в безопасности со Стерлингом. Геката может снизойти до того, чтобы защитить его, как сфинкс защитила нас, когда нас час назад чуть не убили.
   Вспышка удивления, мелькнувшая на лице Лидиарда, была моментальной. Он слишком долго пробыл слугой ангела, чтобы чему-либо удивляться. — Значит, сфинкс снова ожила, — пробормотал он. — Но с чего бы ей помогать тебе?
   — Думаю, она могла бы удержать агентов Зелофелона, чтобы те не причинили нам вреда, и мы бы ничего не узнали, но нам неожиданно стали угрожать другие. Не вмешайся она… Слушай, Дэвид, будь осторожнее, когда подходишь к дверям. Вокруг бродит отребье всех сортов.
   — Кто напал на вас? — спросил Лидиард.
   — Дезертиры или просто сбежавшие из армии, решившие однажды, что шататься вне закона лучше, нежели сражаться с армиями Людендорфа, и теперь для них возвращение британской армии — самый неприятный подарок.
   — Вы уже определенно отступаем из Фландрии? Я не знаю… досюда даже слухи не доходят, — новости его, похоже, не огорчили. Видно, он был достаточно оптимистичен, считая, что Тедди и Нелл тем скорее вернутся домой, чем скорее начнется отступление.
   — Сомневаюсь, что кто-нибудь в чем-нибудь уверен, — произнес Пелорус, опасаясь дать повод для фальшивой надежды. — Но со времени французской капитуляции мораль заметно упала. Если разгромленные остатки британских армий не вернутся домой и не наведут здесь порядка, сама Англия скоро будет охвачена анархией.
   Лидиард покачал головой. — Это не может быть правдой.
   — Может, если достаточно людей поверит в это, — возразил Пелорус.
   Лидиард примостился на подлокотнике дивана, поглядывая на Мандорлу. — Как бы ей пришлось по душе происходящее, — пробормотал он. Его тень, скрючившись на стене, напоминала хищника, пригнувшегося перед прыжком. Воздух в коттедже казался необычно густым, душным, ощутимо враждебным — но только по отношению к Пелорусу.
   — Уже нет, — проговорил Пелорус, отчаянно желая не чувствовать себя таким опустошенным, таким человеком . — Она изменилась по сравнению с недавним прошлым, Дэвид — очень быстро, по нашим меркам. Если бы ты наблюдал за ней последние двадцать лет, то ощутил бы разницу. Когда она начала стареть, это происходило все быстрее. После тысячелетий упрямого противостояния она согласилась начать хоть немного любить свою человеческую сущность. А еще она совершенно утратила веру в то, что Золотой Век может вернуться. Если она очнется, ты обнаружишь, как она переживает.
   — Если очнется? — эхом повторил за ним Лидиард.
   — Я решил, что ее шансы малы, но не безнадежны, — пояснил Пелорус. — Теперь, когда сфинкс коснулась ее, они могли увеличиться. Сфинксу велели вмешаться в это дело ради Мандорлы. Мне было приказано снова уйти, как только я отдохну. У ангелов, наверное, другие планы насчет меня, и вскоре все выяснится.
   Пелорус знал, что Лидиарда ангелы оставили без внимания на протяжении почти всей этой жизни, но он все равно ничем не показал своего изумления происходящим. — Какие планы? — спросил он наконец, после долгой паузы.
   Пелорус покачал головой. — Не могу себе представить, что потребовалось от меня Махалалелу. Ты ведь скорее можешь догадаться, почему сфинкс или ее творец пожелали доставить Мандорлу в твой дом. Ангелы и прежде приносили и получали жертвы, разве нет? Возможно, битва, наконец, коснулась и ангелов.
   Тень Лидиарда замерла, но комната по-прежнему излучала враждебность.
   — Куда ты направишься? — спросил Лидиард с озабоченным видом.
   — Попытаюсь отыскать Глиняного Монстра, — сказал Пелорус. — Отправлюсь в дом Стерлинга в Ирландии, если сумею. Если сфинкс смогла организовать прием для Мандорлы, возможно, Геката сделает то же самое для меня.
   — Не сомневайся, я сделаю для Мандорлы все, что в моих силах, — заверил его Лидиард, присаживаясь рядом с ней на диване и протягивая руку, чтобы коснуться ее лба, проверяя, нет ли температуры. — Пускай прежде она пыталась использовать меня, это ничто по сравнению с тем, как меня использовали другие .
   — Мне она навредила больше, чем тебе, — протянул Пелорус. — И делала это довольно долго. Мы с ней одной крови, верно — и это помогает простить и забыть, но в каком-то смысле ты тоже не чужой для вервольфов Лондона. Все мы теперь — варги. И все мы застряли в границах этого мира.
   — Я знаю, — невесело улыбнулся Лидиард. — Когда я вижу сны о своей сущности в образе Сатаны, то сейчас больше не обнаруживаю себя в традиционном аду из огня и кипящей серы. Я вижу себя приговоренным к проклятию, подобному твоему: посреди безбрежного моря льда, в вечном одиночестве и лишенным всего.
   — Я никогда не считал себя проклятым, — мягко возразил Пелорус. — Даже Мандорла, более остро ощущающая проклятие быть человеком, практически свыклась со второй своей сущностью. Мы приговорены быть людьми вечно, никогда больше не станем волками, даже на короткое время, но все равно, думаю, сможем это пережить. Что касается меня, я даже рад этому.
   — А что касается меня, думаю, мне пришлась бы по душе невинность волка на охоте, пусть даже с десятой долей той радости, которая нужна Мандорле. Иногда я чувствую в себе эту волчью сущность, жаждущую свободы, которой она никогда не обладала.
   — Только не у тебя, Дэвид, — усомнился Пелорус. — Могу поверить в это относительно кого угодно, но только не насчет тебя. Мандорла считает, все люди — волки в затаенных глубинах своего сердца, но, если делать исключение из общего правила, то это будешь ты.
   — Ты меня переоцениваешь, — задумчиво изрек Лидиард. Он пошевелил рукой, и тень на стене стала похожа на птицу с громадным крылом. — Сейчас я слишком стар, чтобы быть человеком в полном расцвете сил. Даже Таллентайр стал меньшим существом за годы перед смертью. Что бы случилось с ним, проживи он дольше, даже подумать страшно.
   Пелорус обнаружил, что его веки опускаются — он знал, что не может больше бодрствовать. Он заставлял себя проснуться, напоминал, какую ошибку допустил во время последних миль путешествиям… Но воздух все сгущался вокруг него. Нечто в доме не желало его присутствия здесь, оно не даст ему покоя даже в день милосердия.
   — Слышно что-нибудь от Нелл? — спросил он, стараясь поддержать разговор, дабы избавиться от ощущения дискомфорта.
   — Неделю назад она написала, что надеется приехать домой, — отвечал Лидиард. — Как и все остальные, ждет развития событий. Если повезет, сейчас она уже должна быть в Булони, в очереди на переправу. Тедди вряд ли отпустят так скоро. Я постоянно мысленно с ними и часто хочу, чтобы мне разрешили навестить их во сне. Ужасно за них боюсь.
   Пелорус с неловкостью осознал, что младший сын Лидиарда, Саймон, пропал без вести. Он пал жертвой войны в самом ее начале — один из десяти тысяч, попавших в мясорубку Монса. Пелорус не мог точно представить, как ощущается подобное горе, как не мог представить и страх, который Лидиард испытывал за детей.
   — Что бы ни случилось, это еще не конец света, — произнес он вслух, стараясь говорить бодро, хотя от него этого и не требовалось. — Изгонят ли немцы англичан с континента, продлится ли резня еще на десять лет, — все это не более, чем глава в истории человечества. Мало кто из людей не желал бы обладать властью, чтобы уничтожить врагов и их мир.
   — Глиняный Монстр не согласился бы с тобой, — сухо процедил Лидиард. — Застывание в мертвой точке, как ни называй ситуацию, переключает воображение людей на подготовку к войне, и все технологии тут же с мирных рельс переходят на военные. Зефиринус, глава Английского Дома Ордена святого Амикуса, давно говорил мне, что это произойдет. Тогда я не мог ему поверить, но, передай я сейчас Нелл и Тедди то, что сообщил мне Зефиринус в 1872 году, их бы это ничуть не удивило. Они видели, как действуют пулеметы и новые виды газов, наблюдали за боем самолетов в небе. Они знают — то, что началось сейчас, будет очень трудно закончить — теперь, когда не удалось найти обоюдного завершения. Празднование Люцианом де Терре коллективной мощи человеческого разума и человеческих рук было преждевременным, и теперь он это знает. Век Разума оказался мертворожденным, на смену ему приходит Век Безумия.
   — Мандорла была куда как оптимистичней, надеясь, что магия сумеет в один прекрасный день положить конец миру материи и людей, но теперь для этой цели не требуется никакой магии. Правда, человеческим рукам еще недостает силы, чтобы уничтожить весь материальный космос, но я не могу удержаться от страха: что, если разум людей сумеет посеять семена этой цели в сознание одного из ангелов, для которого нет ничего невозможного. Мы уже начали постигать тайны атома, и я не вижу причины, почему не бы нам не суметь довести процесс до конца.
   «Может ли такое быть настоящей целью для того, кто сотворил человечество? — подумал Пелорус. — А вдруг его функция заключается лишь в обнаружении определенных принципов, объясняющих организацию материи, чтобы ангелы смогли открыть тайну своей дезинтеграции?» Его язык словно распух и увеличился в размерах, он не мог продолжать дебаты, не мог ничего противопоставить пессимизму Лидиарда. Сэр Эдвард Таллентайр, разумеется, не потерпел бы подобного. «Каким бы мы ни считали мир, мы должны жить в нем наилучшим образом», — эти слова принадлежали Таллентайру. Но Пелорус — другое дело. Он тщательно следовал этому девизу, десять тысяч лет, это уж точно, но никогда не мог так мастерски вести беседу, как Таллентайр.
   Лидиард понял, что кроется в его вынужденном молчании. — Я снова и снова повторяю себе: то, что Таллентайр заставил Зелофелона увидеть полвека назад, справедливо для наших дней и останется справедливым всегда, — произнес он со вздохом, играя дежурную роль адвоката дьявола, несмотря на собственное отчаянное нежелание. — Я говорю себе, что вселенная намного более огромное и прекрасное место, нежели считают ангелы. И повторяю: несмотря на то, что они считали себя богами, когда впервые позаимствовали человеческий облик, — они всего лишь чужаки с ограниченными телами и еще более ограниченными умами. И сэр Эдвард всегда понимал это, неважно, что они ненавидели его за это, но отрицать причины своей ненависти тоже не могли. И еще я говорю себе: пусть ангелы обладают властью мучить и тиранить меньших созданий, они тоже стоят нагими, перепуганными и жалкими перед величием Творения…
   Лидиард прервался на минуту, и тень его на стене задрожала от сдерживаемого смеха. Потом он продолжил: — Хотелось бы мне быть уверенным в этом. Я говорю себе, что это правда, но не перестаю сомневаться. Ангелы бы тоже стали умолять усомниться в этом. Порой я думаю, и часто со страхом, что наука еще может обнаружить и явить миру ужасную правду: видение сэром Эдвардом Вселенной — лишь немного примитивней более старых идей, которые он с презрением отвергал. А если это правда, вопрос о том, кто такие ангелы и на что они способны, если узнают об этом сами, нельзя даже задавать, не говоря уж об ответе. Если это так, тогда ответственность за это принадлежит избранным, но, даже поверь я, что мое предназначение — отыскать лучший и более обнадеживающий ответ, нежели тот кошмар, который угрожает мне еженощно, не могу быть благодарен за такую привилегию. Оглядываясь назад на свою жизнь, я не нахожу причин проявлять благодарность.
   «И я тоже, — подумал Пелорус, ощущая в собственном сердце отзвук холодного, мрачного кошмара, коснувшегося Лидиарда. — Ни в малейшей степени».

5.

   Пелорус помог Дэвиду унести Мандорлу наверх, в одну из спален, прежде чем отправиться дальше. Скромность заставила Дэвида отвернуться, пока вервольф снимал с нее одежду, но затем ему пришлось подчиниться необходимости осмотреть ее раны, и он преодолел неловкость. Он отвернул одеяло и увидел уродливое кинжальное ранение от плеча до самого пупка, но тут же обрадовался тому, что сможет легко вылечить его. Шрам останется, и довольно отвратительного вида, но рана чистая.
   Когда он легонько коснулся кожи возле разреза, Мандорла пошевелилась. Ее конечности дернулись, голова мотнулась из стороны в сторону на подушке, потом задвигалась сильнее, пока Дэвид удержал ее. Но и тогда сознание к ней не вернулось. Он снова отпустил Мандорлу, но ее присутствие в доме так его озадачило, что ему никак не удавалось ни почитать, ни собраться с мыслями. Он занялся уборкой в доме и приготовлением пищи, и делал это час с чем-то, а потом отправился наверх проверить, как она.
   На сей раз Мандорла застонала, едва он вошел в комнату, как будто увидела во сне того, кто ранил ее. Она извивалась из стороны в сторону, и Дэвиду пришлось присесть на край кровати. Он притянул ее к себе, уложил ее голову к себе на колени. И держал так, пока она не дернулась и не открыла глаза.
   Увы, в глазах ее не промелькнуло ни единой искры узнавания. Сердце Дэвида упало, когда он встретился с ее взглядом и не уловил в них даже намека на восприятие. Она не отодвинулась от него, но застыла, не узнавая его. Похоже, она больше не знала, кто она такая и где находится, не могла управлять своими реакциями.
   — Мандорла, — тихо позвал он. Он надеялся, что звук собственного имени пробудит в ней чувства, но это не возымело эффекта. Она дико озиралась вокруг, тело напряженно сжалось. Как будто хищник, собиравшийся прыгнуть, но лапы вдруг перестали слушаться, а на тело навалилось тяжелое одеяло.
   Дэвид однажды видел Пелоруса в подобном состоянии, и оно продлилось несколько недель. Это не было дезориентацией; Пелоруса вывело из строя новорожденное творение Баст, сфинкс. Мандорлу ранили в самой обычной ситуации, но ее тоже коснулась сфинкс. Дэвид не мог сказать с уверенностью, придет ли она в себя в ближайшее время, принимая во внимание, с какой скоростью разрушалась ее магическая составляющая.
   — Погоди, — промолвил он, поднимаясь. Подошел к двери, подняв руки с умиротворяющим жестом.
   Она наблюдала за ним с озадаченным видом, пока он не отвернулся.
   — Я принесу тебе поесть, — сообщил Дэвид, сделав ударение на последнем слове, надеясь, что оно вызовет соответствующую реакцию в ее сознании. Она не сводила с него глаз, но выражение их было по-прежнему бессмысленным.
   Когда он вернулся с блюдом кроличьего рагу и ложкой, чтобы кормить ее, Мандорла не двинулась с места. Она рассматривала собственную руку, словно не ожидая обнаружить у себя подобную конечность. Дэвид поставил блюдо на столик и взял с тумбочки зеркальце. Поднес к ней, но она не сумела взять его, и он просто поместил его перед ее лицом, чтобы Мандорла могла видеть отражение. Она себя не узнавала. Пожалуй, это и неудивительно, ведь не к такому лицу она привыкла. В любом случае, для Мандорлы зеркала долгое время оставались магическими устройствами для сеансов видения, но никак не обычными предметами, куда можно смотреться.
   Дэвид забрал зеркало, отложил в сторону. Принес ей блюдо. Она отнеслась к ложке с осторожностью, но кормить себя позволила. По крайней мере, это она поняла. Рагу источало сильный аромат, мяса в нем тоже было достаточно, чтобы удовлетворить ее вкусу. Мандорла нуждалась в питании, но ела чисто механически. И смотрела на него с тревогой, полуприкрыв глаза.
   — Пелорус принес тебя сюда, — рассказывал ей Дэвид, пока кормил. — Он решил, что здесь ты будешь в безопасности — лучше, чем где бы то ни было, и мои медицинские познания пригодятся. Я сделаю для тебя все, что смогу, но чувства должны к тебе вернуться, ибо я нуждаюсь в твоей помощи. Ты должна вспомнить меня, Мандорла. Я Дэвид Лидиард, друг Пелоруса.
   Процесс кормления еще не закончился, когда она попыталась заговорить. — Пелорус? — Мандорла произносила звуки так, словно не была уверена в их значении, но для Дэвида услышать ее человеческий голос уже означало возвращение надежды.
   — Он должен был уйти, — сказал ей Дэвид. — Он отправился на поиски Глиняного Монстра. Воля Махалалела над его душой ослабла, так я думаю, но узы дружбы и преданности так же сильны, как и прежде. Он боится, что Люк Кэпторн собирается уничтожить всех отпрысков Махалалела, а Махалалел уже не в состоянии это предотвратить.
   Его речь, очевидно, не произвела на нее впечатления, но сам процесс, похоже, понемногу пробуждал в ней человеческую природу. Выражение лица постепенно менялось, глаза уже смотрели на него по-другому. Он видел, она узнает его, а потом она произнесла его имя.
   Дэвид протянул руку, собираясь коснуться ее брови, но она взяла его руку своей и положила себе на щеку.
   — Дэвид? — мелко дрожа, произнесла Мандорла. — Это ты, Дэвид? Какой же ты старый!
   Дэвид провел свободной рукой по своим молочно-белым волосам, желая, чтобы морщины вокруг глаз исчезли, сменившись бронзовой твердостью черт, которая отличала красивое лицо сэра Эдварда Таллентайра до самой смерти. — Я никогда не думал, что придется сказать такое, но даже ты, Мандорла, утратила цветение юности.
   Она нахмурилась, подняла изящные пальцы и коснулась своей шеи, а потом и щеки.
   — Но даже теперь ты — красивейшая из женщин, которую я когда-либо видел, — вымолвив это, Дэвид почувствовал себя неловко, словно оправдывался.
   Она ответила не сразу, а потом поразила его своими словами: — Но ты никогда не любил меня. Должен был любить, но не любил.
   Он не знал, что сказать на это.
   — Был человек с ножом, — произнесла она, словно во сне, оглядывая себя, словно в изумлении, что до сих пор жива. Увидела рану на груди, нахмурилась. — У меня не было времени, не было сил, — пробормотала Мандорла. — Клинок… это сделал он?
   — Тебя ударили ножом, — подтвердил Дэвид. — Пелорус спас тебе жизнь.
   — И принес меня к тебе, — промолвила она, до сих пор словно в трансе. — Чтобы ты мог любить меня и лелеять, как должно.
   — В первый раз, когда мы встретились, единственной твоей целью было мучить и истязать меня, — сухо напомнил он ей. — Я не понимал, что тебе требовалось, чтобы любил и лелеял тебя. Правда, позднее ты предложила союз, но даже в этом просматривался элемент насмешки.
   Она сдвинула подушки, чтобы сесть прямо. Было ясно, что она ужасно устала, но сейчас к ней вернулось нормальное восприятие, она полностью владела своей человеческой сущностью. Дэвид был рад видеть это, хотя при этом словно лишился власти, которой обладал, пока она оставалась без сознания. Сейчас Мандорла смотрела на него, как когда-то давно, как на свою игрушку, с коей можно забавляться, когда вздумается.
   — Займись со мной любовью, Дэвид, — мягко попросила она. Она все еще держала его за руку, но совсем легонько, чтобы он мог убрать ее в любой момент.
   — Не могу, — ответил он, желая, чтобы голос звучал более грубо, а не робко и с сожалением.
   Она нахмурилась. — Никогда не считала, что человеческая любовь ослабляется противостоянием жестокости. Мой опыт подсказывал мне, что красота имеет больше шансов найти путь к сердцу мужчины, если она остра, как нож. Я пообещала однажды вернуться, разве нет — и увести тебя у твоей обожаемой Корделии, когда она состарится и надоест тебе. И вот я здесь, наконец. Ты должен быть благодарен.
   Озадаченное выражение отразилось на ее лице, когда она изучала его реакцию, и Дэвид знал, что его собственное лицо, должно быть, потемнело. И Мандорла не сразу поняла, отчего. Ей пришлось покопаться в памяти, чтобы освежить воспоминания о нем, о том, что Пелорус поведал ей за годы интервенции.
   — Э… Она ведь не надоела тебе, верно? Но состарилась, разве не так?
   — Я не видел ее двадцать лет, если не больше, — сказал Дэвид, пытаясь придать голосу твердость. Противостоять Мандорле всегда было делом нелегким, требующим больших усилий.
   Мандорла помолчала немного, оглядывая комнату, видимо, найдя ее узкой, мрачной и темной. Хотя человеческий облик ей никогда не был по душе, однако, страсть к роскоши у нее успела развиться. Она коснулась раны, и Дэвид заметил, что ее состояние улучшилось, как будто несколько недель лечения спрессовались в полтора часа. Она снова натянула на себя одеяло, не из скромности, но защищаясь от холода: ее пробрал легкий озноб. Прежде чем снова встретиться с ним глазами, Мандорла собралась с силами.
   — Никогда не думала, что доведется сказать такое простому смертному, — призналась она с преувеличенным вздохом. — Но чувствую, прошло много времени с нашего последнего разговора. Эти двадцать лет промелькнули для меня, словно единый миг, но вообще-то, когда я смирилась со своим человеческим обликом, время словно замедлило свой шаг. Теперь, когда я начала стареть, моя юность — хотя и тянулась десять тысяч лет, а то и больше — кажется всего лишь сном. Ты, наверное, мог бы разделить это ощущение, Дэвид. Разве не была я для тебя привлекательнее бунтующей, не признающей себя человеком, когда я вела за собой всех вервольфов Лондона?
   — Я всегда больше любил в тебе человеческое, чем волчье. Может, этим и отличаюсь от остальных, известных тебе, но меня всегда привлекала нежность, а не какие-то там слава и блеск.
   — Какие-то там слава и блеск! — эхом вторила ему Мандорла. Ее негромкий смех уверил Дэвида, что она в полном порядке. Но смех умолк, и она погрузилась в созерцание. Посмотрела на него чуть ли не с заботой.
   — Как ты, Дэвид? Что, твой злой ангел все еще терзает твои суставы и сухожилия с немилосердной настойчивостью?
   Он терялся в поисках подходящего тона. — Не слишком, — осторожно сказал он. — Я все еще страдаю от артрита, но он развивается очень медленно, я успеваю привыкнуть. Человеческий мозг к этому приспособлен. Достичь такого очень трудно, но, вообще-то, физические аспекты боли могут интерпретироваться сознанием. По прошествии времени можно привыкнуть даже к жестоким пыткам. Я принимаю лауданум, но реже, чем привык: не только ради крыльев, которые он дает моей сновидческой сущности, но и ради обезболивающего эффекта. Я никогда не умел превратить боль в изощренное удовольствие, но сумел приглушить ее воздействие на свои чувства и дух. Не могу сказать честно, что у меня все хорошо, но могло быть и хуже.