Страница:
«В таком случае, что за хищники обитают в этих темных подвалах? Актеры в темных мантиях. Крысы и мыши. Люди, пожертвовавшие последними из своих детей в жертву, дабы вершить жуткую пародию на мессу. Тли и могильные черви. Люди, прикидывающиеся демонами. Демоны, прикидывающиеся людьми. Отцы, прикидывающиеся отцами. Сумасшедшие лицедеи. Пауки».
Земля задрожала. Анатоль подумал, что слышит взрыв, усиливающийся до вселенского грома. Оружие номер один, мелькнула мысль. Оружие номер один, нацеленное в самое сердце Парижа, дабы напомнить жителям прекраснейшего из городов мира, что их жизнь взята напрокат, что смерть в любой момент может настичь их, ибо ни одно из Господних Творений не спасется.
Дрожь и гул стихли. «Но ты еще услышишь эту дрожь в земле не-людей, — подумал он, — когда германская артиллерия откроет огонь во всю мощь. Этот грохот будут сопровождать вопли и крики — словно голоса легионов торжествующих демонов, пляшущих на подмостках Пандемониума…»
— Ты должен был прийти ко мне, — голос сорвался, утонув в отчаянном реве. — Я бы объяснил… а после, если бы ты не поверил, то поднес бы ружье к моей голове и нажал на курок, и тогда бы я смог показать тебе. Показал бы, как просто умирать, когда знаешь , что будешь жить снова. Когда знаешь , что Век Чудес снова наступит. Забвение на твою голову, Анатоль, ты все испортил!
«О, да, я испортил все. Я убил Асмодея. Я положил конец чудовищному преступлению. Я истребил колдуна-самозванца, чье безумие вызывало резню невинных. Я испортил дьявольский карнавал. В один час я совершил больше добра, чем за год, пока расстреливал бошей, лишая жизни перепуганных юнцов, пушечное мясо кайзера. Я положил конец подлинному безумию в абсолютно безумном мире».
— О, Анатоль, сын мой! Почему, ну почему ты не можешь понять ?
«Но я понимаю, дорогой отец. Еще как понимаю. Только я один и понимаю».
Лицо нырнуло в темноту, присоединившись к остальным. Исчезло во мраке, словно разочарованное божество отвернулось от своего несовершенного творения. Как это похоже на Бога!
«Если бы только все происходящее было сном. Если бы. Париж, война, боль, неуверенность. Если бы только я не лежал в темноте на холодном полу, в грязном убежище на земле не-людей, в год от Рождества Христова 1918. Если бы это случилось в мирный год. Если бы вокруг цвели каштаны, играли дети, зеленели виноградники, влюбленные сплетали руки… пожалуйста, пусть Революция, когда свершится, будет тихой и величественной, лишенной огня и ярости, без газов и гангрен».
Еще одно лицо появилось из темноты, возникло перед ним. Нечеловеческое лицо; невозможное. Больше, чем обычное, совершено без волос. Голову венчала пара рогов. На лице играла улыбка. Лицо Асмодея.
— Твой отец говорит правду, — голос оказался глубоким, властным — но при этом звучал с сильным акцентом: так говорил бы плохо образованный англичанин. — Тем, кто служит моему Хозяину, нечего бояться смерти. Твой отец знает. Он видел . Дитя, которое обрекли на смерть, в большей безопасности, чем то, что осталось жить. Посмотри на меня, Анатоль, и узнай правду! Я Асмодей; Мир и Плоть принадлежат Дьяволу; царствование падших ангелов начинается.
«Это невозможно. Бога нет. Мир таков, каким мы его считаем, и изменить его может лишь человеческий труд, лишь желания и амбиции человеческого разума. Если в Париже существуют сатанисты, приносящие в жертву людей воображаемому Владыке, они сумасшедшие и идиоты. Если в церквях есть священники и истые христиане, они лишь стремятся получить опиум, который успокоит их боль и разочарование. Но люди обязательно выиграют войну против своих воображаемых богов, ибо у них есть руки, сердца и умы — а этого достаточно, чтобы завоевать победу. Это невозможно; человек, прикидывающийся Асмодеем, мертв, убит выстрелом, а демон, что схватил меня — лишь сон. Этого нет».
Асмодей поднял открытую ладонь к свету, показывая пальцы. Потом медленно протянул эту руку к поверженному человеку на каменном полу, лежащему без сил, ибо тело его превратилось в кровавое месиво. Антихрист лишь слегка коснулся, вновь убирая руку во тьму, но касание достигло сломанных ребер Анатоля и словно бы прошло насквозь грудную клетку, схватив бьющееся сердце — наказующим жестом, полным гнева.
— Не бойся, сын мой, — произнес Асмодей. — Возмездие не столь ужасно, и Ангел Боли приносит дары, а не только страх. Ничто не потеряно, кроме, пожалуй, твоих глупых иллюзий. Теперь ты наш, и тебе ничего не остается, кроме как признать это, пожертвовать своей душой — как отец твой пожертвовал душой твоего младенца-брата. Мой Хозяин заботится о своих подданных, и теперь ты принадлежишь ему.
Боль уносила его прочь. Светило скрылось, и не осталось ничего, кроме легкой дрожи земли — а может, то дрожала его душа перед Великим Судом.
И понял, что не знает ответов на последний вопрос хотя достаточно отчетливо понимал, что распростерт на холодном, словно лед, каменном полу.
Он открыл глаза и наткнулся взглядом на светильник. Небольшой, но свет его успокаивал. Он несколько раз моргнул, настраивая зрение заново, говоря себе: «Я потерял память!»
Ему доводилось читать о подобных вещах; такое чтение всегда интриговало. Однажды попалась история о человеке, который раскрыл чудовищное убийство при помощи необыкновенной интуиции; самозваный детектив постепенно пришел к открытию, что убийцей был он сам, но временно утратил память — может быть, под воздействием пережитого ужаса.
Его воспоминание об этой истории казалось — при отсутствии других связей с прошлым — смутно значимым, и он пришел к убеждению, что и он тоже является убийцей, которого потрясло собственное злодеяние, заставив стереть все признаки личности.
Он уже достаточно хорошо видел, поэтому поднял голову, разыскивая свечи, ибо их пламя даровало блаженство света. Их оказалось две, стоявших на подносе прямо на полу, в двух метрах от него. Они освещали кирпичную стену с деревянным крестом на ней.
По какой-то зловещей причине его не удивило, когда он увидел на кресте человека, чьи запястья и лодыжки пронзали гвозди. Нет, поразило другое: то, что крест не был перевернут , хотя он совершенно не мог объяснить, отчего ожидал это. Лишь только прошло первое изумление, на него тут же нахлынула волна ужаса, так как только теперь стало понятно, что произошло.
Будучи ныне атеистом, он все же провел много времени своей жизни в церквях — и в детстве, и во время военной службы. Видел много изображений распятого Христа, некоторые — жутко реалистичные. Наверное, поэтому в первые мгновения его не удивило, что на кресте кто-то есть. Страх пришел лишь тогда, когда он понял: человек на кресте — настоящий, из плоти и крови, должно быть, еще недавно бывший живым, а может, быть и по сию пору живой, хотя голова склонилась на грудь, и сам он не шевелился.
Тот, кто наблюдал, обнаружил, что губы его движутся против его воли, произнося слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя Твое…»
Он остановил себя, твердо зная, что не должен молиться.
«Я атеист, — сказал он себе, так уверенно, что эти слова почти прозвучали вслух. — Я солдат. Я…»
Мощный поток воспоминания едва не вывел его к границе, за которой пряталось имя, но в критический момент мысли словно застыли в голове.
Он попытался отодвинуться подальше, но, когда чуть приподнялся на локтях, грудную клетку пронзило острой, мучительной болью. Когда же слегка пошевелил ногой, в живот словно вонзили раскаленный клинок.
«Ребра сломаны, — определил он. — И бедренная кость». — В этом не было ничего особенно ужасного. Он видел, как люди оправлялись после подобных ранений, даже благодарили судьбу, позволившую им благополучно покинуть поле боя. Некоторые виды ранений люди были рады получить, радостно заплатив цену болью и даже инвалидностью, не думая о последствиях, которые могли стать необратимыми: инфекция, гангрена, некроз. Он видел в полевых госпиталях наводнивших палаты несчастных с ранами, в которых кишели черви, пожирающие гнилое мясо, чтобы тело могло жить, и его всегда терзал вопрос: каково это — находиться между жизнью и смертью…
Он попытался поднести правую руку к голове, ощупать череп, но не сумел сделать этого.
Все с тем же трудом он заставил себя обратить взгляд и сфокусировать его на человеке, распятом на кресте. Кто он такой? Почему он здесь? Кто пробил гвоздями его запястья и лодыжки?
Разного рода слухи распространялись, словно лесной пожар, по всему Западному фронту в течение всей его службы, разрастаясь с каждым сообщением об успехах Людендорфа. Говорили, будто боши питали такую ненависть к вражеским пулеметчикам, что распинали каждого, кого захватят в плен, на высоких деревьях, оставляя несчастных молиться, чтобы горчичный газ или хлорин ускорили их кончину. Такие истории были настоящим кошмаром: жуткие небылицы, подогреваемые волнами страха перед ненавистным врагом.
Он знал, однако, как обычно умирают распятые: удушенные собственными мышцами, повешенные на веревках из своих же сухожилий.
Кем был распятый человек? Почему он здесь? Кто мог сделать подобное? Какой злой дух…
И тут он вспомнил, кто он такой. Его звали Анатоль Домье, и он был французским солдатом.
«Я лежал в воронке от бомбы в Шемин-де-Дам, — сказал он себе. — Рядом со мной находился мертвый британец. Я думал, со мной покончено, но кто-то явился спасти меня. Вначале решил, что это британский солдат, но потом узнал Орлеанскую Деву; разумеется, это была галлюцинация. Меня, видимо, забрали в полевой госпиталь. А ранение в голову заставило потерять рассудок — но я уверен, что меня отослали в Париж. Я сейчас в Париже, разве нет? Совершенно точно, меня отправили назад, хотя самого путешествия я не помню. Говорят, он стал Городом Мертвых и скоро падет под ударами врага, но, конечно же, боши еще не вошли в город. Да, точно, будь они там, ведь не бы они распинать честных французов в подвалах церквей?»
Он обнаружил еще обрывки воспоминаний, но все они походили на кошмарный сон. Он помнил когтистые лапы, впивающиеся ему в горло, крошащие ребра, пронзающие ногу. Перед ним появилась лицо демона — словно жуткая карикатура, создание самого ада. Все это, разумеется, страшный сон, кошмар, вызванный болью в ранах.
«Пожалуй, лучше пасть жертвой демонов, чем быть убитым пулями, — пришла ему в голову жестокая мысль. В мире, где существуют демоны, раны могут быть исцелены магией. А ущерб, причиненный пулями, не так легко исправить. В мире демонов сама Орлеанская Дева может спуститься с Небес, дабы спасти меня, забрать на Елисейские поля. А здесь, во Франции, превратившейся в сплошное поле битвы, мы уже находимся в аду, и все мы должны оставить всякую надежду».
Он огляделся в полумраке, но едва ли мог рассмотреть другие стены при скудном свечном освещении. Ему легко представились демоны, притаившиеся в каждом темном углу, но, лишь их фантомные образы замаячили перед внутренним взором, как некий голос сурово и твердо произнес в его мозгу: нет здесь настоящих демонов, как и нет и людей-чародоеев, способных подчинить демонов своей воле, и нет падших ангелов, готовящих проклятье на головы невинных.
Но если все это так, почему здесь находится живой человек, распятый на кресте — насмешка над образом Христа?
Где-то во мраке отворилась дверь. Анатоль повернул голову — медленно и мучительно, пытаясь определить, откуда идет звук.
К нему приближался человек. Он был необычайно высокого роста, мощного телосложения. Анатоль в страхе уставился в лицо вновь прибывшего, увидел сердитые глаза, безволосый череп с двумя наростами по бокам — маленькими рожками, и узнал того, кто величал себя Асмодеем.
Разве он не убил Асмодея? Очевидно, нет. Это тоже, скорее всего, сон.
Асмодей присел на корточки, лицо его приблизилось к Анатолю. Он произнес по-английски: — Э! Снова очнулся. Хорошо. Скоро перенесем тебя в лучшие апартаменты. — Потом перешел на французский, видимо, догадавшись, что Анатоль не сумеет его понять. — Кто это послал тебя убить меня, Анатоль? Кто доставил тебя в церковь и устроил в этом укрытии?
— Орлеанская Дева, — с идиотским смешком отвечал Анатоль. — Кто же еще?
Тот, кто величал себя Асмодеем, протянул огромную ручищу, касаясь щеки Анатоля — вначале словно бы легко, успокаивающе. Однако, в последний момент растопырил пальцы, наотмашь ударив Анатоля по лицу, как непослушного ребенка. Жестокий удар, но вся сила его как будто перешла в макушку Анатоля. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Однако, он вспомнил, что у него тяжелое ранение в голову, хотя прежде она не болела.
— Тебе придется вести себя лучше, Анатоль, — проговорил Асмодей. — Да, намного лучше. Скоро придет Геката, а я не хотел бы, чтобы она посмеялась надо мной. Я теперь любимец Зелофелона и никто — ни человек, ни ангел — не смеет оскорбить меня своей непочтительностью. Я бессмертен, но мне не по нраву, когда мое бессмертие подвергают испытанию. Это попахивает неуважением.
Анатоль был даже рад, что, как только он открыл рот с возражениями, мучительная боль накатила вновь, лишая возможности заговорить. Он не понял. Но не имел ни малейшего желания попытаться понять. Он хотел лишь темноты, лишь покоя. Милосердные темнота и покой пришли к нему. Он позволил себе пасть в их объятия.
«Пожалуй, на этот раз мне будет позволено умереть», — подумал он.
И ошибся.
Все эти инциденты казались ему одинаково реальными, или одинаково иллюзорными, но происходившее между ними не имело никакого значения.
Он огляделся, надеясь обнаружить себя в госпитале, вместе с санитарами и медсестрами, а также другими ранеными, замотанными в бинты. На самом же деле он оказался в узкой келье с сырыми белеными стенами и каменным полом. Комнатку освещали две сальные свечи в металлическом подсвечнике. Никакой мебели, кроме двух деревянных кроватей. Матрас, на котором он лежал, был тонкий, изношенный, но все же ни в какое сравнение не шел с ледяным полом, на котором ему довелось лежать прежде. Имелось и одеяло, в некоторой степени сохранявшее тепло. Если бы не боль в ранах, он смог бы ощутить себя почти уютно.
Другая кровать тоже оказалась занята, человек на ней лежал так, что голова его находилась всего в метре от Анатоля. Лицо было повернуто в сторону Анатоля, и он в считанные секунды понял: перед ним лицо человека, прибитого к кресту. Невозможно было понять, дышит ли тот, но, с другой стороны, кто бы стал укладывать мертвеца на кровать? Распятого, видимо, снял и с креста, пока он оставался жив, да и сейчас он продолжал жить.
Кое-что из его воспоминаний оказалось правдой, но что именно? Он отмахнулся от вопроса, будучи еще не готовым искать ответ.
Он попытался подняться, но сейчас же вспомнил: не слишком блестящая идея, поэтому постарался, наоборот, лежать спокойно.
«Есть ли кельи в Аду? — спрашивал он себя, пытаясь обратить все в шутку. — Может, легенды о пытках выдуманы для красного словца, как, например, прокрустово ложе и сломанные кости? Что, озера кипящей крови уже осушили? Возможно ли, чтобы я оказался меньшим грешником, чем предполагалось?»
Он не мог вспомнить, в какой круг ада определил Данте атеистов-коммунистов, вернее мог ли Данте вообще представить, что такая категория человечества будет существовать в природе.
«Наверное, ад и вовсе не предназначен для таких, как я. Это, скорее всего, просто приемная, где я должен ждать пару столетий, пока не завершится строительство восьмого, самого современного круга ада. Кто из наиболее знаменитых людей современности, приговоренных к более традиционным пыткам, мог бы положить камень в его основание?»
Он был рад, что не утратил своей способности к насмешке. Чувство юмора вряд ли ценится в Аду. Ему было не занимать фантазии, представляя, как должен выглядеть самый новый из кругов Ада. Мировая война могла многому научить даже приспешников Сатаны. «Отлично, — пробормотал он. — Если мне придется провести на нейтральной полосе целую вечность, я неплохо подготовился к этому». Однако, он знал, что такие мысли лишь уводят его от реальных вопросов. Где он? Кто доставил его сюда? Какие реальные события лежат в основе всего этого кошмара?
Он прошептал слова, вероятно, слишком громко. Веки второго пленника дрогнули, словно он силился открыть их. В конце концов ему это удалось. Глаза оказались карими, налитыми кровью. Висевший прежде на кресте смотрел прямо в глаза Анатолю с искренним любопытством, которое, впрочем, быстро затуманилось подозрительностью. Тонкие губы шевелились, словно готовя вопрос, но ни одного звука не раздалось. Видимо, даже такое небольшое усилие вызвало приступ боли; Анатоль наблюдал, как глаза соседа потускнели. Интересно, какое место в иерархии болей занимает та, которую причиняют здоровенные гвозди, вбитые в запястья и лодыжки.
На фронте быстро постигаешь, что к чему, и Анатоль знал от других, что раны на ладонях и запястьях отличаются крайней болезненностью и быстро делают человека калекой, так как здесь расположено множество нервных сплетений, контролирующих важнейшие функции человеческого тела. Он не сомневался, что его сосед страдает, по крайней мере, так же сильно, как и он сам — а быть может, и больше, принимая во внимание его возраст и довольно тщедушное сложение.
— Кто распял вас на кресте? — прошептал, не без труда, Анатоль. — Почему?
Второй вопрос был бесполезен, и он знал это, но сосед уже пытался ответить на первый. Анатоль наблюдал за его губами, произносящими что-то беззвучно, и догадался: «Ас-мо-дей».
Но Асмодей должен быть мертв, разве нет? Он не мог остаться в живых!
«Мог ли я вправду стрелять в него? — думал Анатоль. — И мог ли он выжить после такого выстрела? Мог ли он действительно убить моего брата? Мог ли мой отец… мой собственный отец…»
Тяжелая деревянная дверь отворилась. Казалось, будто это происходит уже не впервые, и Анатоль задумался: не может ли весь пережитый им опыт являться обычным дежа вю. Человек, который называл себя Асмодеем, вошел, глядя на пленников: вначале — на распятого по его приказу, а потом — на человека, которого вытащил из укрытия огромный демон, а потом сбросил на каменный пол церкви.
— Тебе уже лучше? — спросил он Анатоля. Он говорил по-французски бегло, но в его речи ощущался сильный английский акцент. Видимо, замешательство Анатоля было ему понятно, ибо он наклонился, и распахнул свободную рубаху, обнажив грудь. Указал на почти зажившую рану, и Анатоль понял: именно в это место он целился.
Если бы пуля вошла сюда, он точно знал, она разорвала бы сердце. Следовательно, ранение не могло быть пулевым, и он… промахнулся? Он помнил, как упал Асмодей, сраженный выстрелом. Какая же броня защитила его сердце?
— Кто послал тебя? — снова спросил Асмодей. Он говорил мягко, вот только черты его лица могли бы насторожить пленника и лишить его сил. — В чьих руках ты стал орудием ?
Анатоль и не пытался отвечать. Асмодей встал на одно колено у кровати. — Тебя зовут Анатоль Домье, — произнес он, по-прежнему приглушенным голосом. — Я многое узнал из твоих документов, да и имя мне было известно. Я сразу же послал за твоим отцом. Он очень расстроен, Анатоль — ибо считает, что теперь его спасение под угрозой — как и спасение ребенка, которого он предложил моему хозяину в качестве заложника. Я уверял его в обратном, но не особенно сильно; беспокойство заставит его более рьяно служить мне в будущем. Какому человеку или ангелу ты служишь, Анатоль? Жрецы Святого Амикуса никогда не подослали бы убийцу. Или Мандорла Сулье решила освободить оставшихся вервольфов?
«Вервольфов, — подумал Анатоль. — Меня что, перенесли из моего собственного мира в параллельную вселенную, где все предрассудки стали реальностью? Может, некий космический жест перекинул меня туда, где все, во что я верил, фальшиво?»
Он не пытался отвечать вслух, и Асмодей, видимо, прочел ответ в его глазах. — Понимаю, все это непросто, — пробормотал англичанин. — Но ты должен попытаться, мон ами. Должен постараться изо всех сил рассказать мне все, что мне нужно знать, даже если от всего сердца веришь, что рассказывать нечего. Умоляю тебя сделать это, ибо я не желаю причинять тебе вреда, хотя ты пытался навредить мне. Геката может добраться до истины, но я хотел бы обнаружить это сам. Лучшие союзы строятся на силе и недоверии — как союз между французами и англичанами.
Асмодей снова выпрямился, а Анатоль пытался — безуспешно — отыскать хотя бы тень здравого смысла в услышанном, дабы это помогло разобраться и выяснить, что на самом деле произошло с ним.
«Возможно ли, — рассуждал он, — чтобы мое убеждение, что я сейчас проснулся, оказалось всего лишь иллюзией? Вдруг я все еще лежу в воронке, грежу, медленно умираю? Вдруг во мне осталось уже столь мало жизни, что мне пришлось создать собственную вселенную, где я мог бы существовать? Что же за кошмар должен быть подготовлен для доброго коммуниста, полный бессмертными сатанистами, демонами и вервольфами? Я шагнул в ворота из рога, вместо башни из слоновой кости — и заблудился. Что мне теперь делать, пока ищу путь назад?»
— Не могу поверить, что ты — жалкая кукла в руках одного из ангелов, — произнес Асмодей. — Это просто бессмысленно. Тебя должен был послать человек — глупый человек, не верящий в мою силу. В тебе же нет никакой магии. — Но слова эти прозвучали в его устах как-то неуверенно, с сомнением. Бессмертный, если он действительно таковым является, должен оставаться нечувствительным к тревогам, а в его словах об ангелах проскользнуло нечто такое… будто они были ему так же знакомы, как трупы убиенных детей.
«А вдруг и бесы-искусители, и ангелы-хранители существуют? — спросил себя Анатоль, хотя и с неохотой. — Вдруг Сатана, и вправду, стал императором Земли и назначил Асмодея своим Антихристом. Что, если две могущественные армии переживают Последние Дни, когда должна произойти финальная отчаянная битва — за людские души — прежде чем наступит Конец Света?»
Но он знал, что это просто цветистые фантазии. Он знал также, каким образом семена этих кошмаров могли поселиться в его мозгу. Недавно он прочел книжку, и вот она-то, видимо, самым невинным образом вдохновила все эти зловещие иллюзии, и жуткие фантазии, посещавшие его с детства, получили новую почву.
И все-таки… мир казался таким явным, боль — такой настоящей, осознание себя таким острым!
— Принеси еды и накорми обоих, — сказал Асмодей кому-то, кто ждал в дверях. — Обмой и перевяжи их раны как можно лучше. Они должны быть в состоянии четко соображать, даже если сказать они могут немногое. Мне нужно, чтобы они оставались живыми и в сознании. Если можешь, добейся этого. Скажешь мне, когда все будет готово.
Сатанист слегка наклонился отряхнуть колено, на котором стоял на земле, и вышел. Никто не вошел, но он не позаботился о том, чтобы закрыть дверь кельи. Да это было и ни к чему: пленники не могли ходить.
«Значит, я жив и в сознании? — подумал Анатоль. — Могу ли я доверять суждениям того, кто, возможно, сам является частью моего сна?»
Он знал: вряд ли существует способ определить, спит он или бодрствует, но, поразмышляв немного, решил, что это вряд ли имеет значение. Он никогда не задумывался над моральной софистикой утверждения Паскаля, однажды заявившего: лучше быть добрым католиком, ибо в этом случае ничего не теряешь, если Бога нет, зато теряешь все, если Он существует. Так же и в отношении кошмарного сна: если он нереален, то жить в нем означает ничего не потерять, в то время как, если продолжать твердить, что это лишь сон, когда на самом деле это не сон, а явь, — потеряешь все. Как бы ни был абсурден этот мир ангелов и демонов, он должен отслеживать каждый свой шаг, какое бы решение ни принял.
Придя к такому заключению, Анатоль немедленно переключился на то, чтобы собраться с возможностями и вновь стать просто машиной. С этого момента, решил он, он настроит тело и разум на режим жесточайшей дисциплины. Нужно контролировать себя во всем. Хватит беспомощно барахтаться, хватит попадать в неловкие ситуации. Пора становиться орудием в деле, оставив за бортом такие мелочи, как чувства .
Земля задрожала. Анатоль подумал, что слышит взрыв, усиливающийся до вселенского грома. Оружие номер один, мелькнула мысль. Оружие номер один, нацеленное в самое сердце Парижа, дабы напомнить жителям прекраснейшего из городов мира, что их жизнь взята напрокат, что смерть в любой момент может настичь их, ибо ни одно из Господних Творений не спасется.
Дрожь и гул стихли. «Но ты еще услышишь эту дрожь в земле не-людей, — подумал он, — когда германская артиллерия откроет огонь во всю мощь. Этот грохот будут сопровождать вопли и крики — словно голоса легионов торжествующих демонов, пляшущих на подмостках Пандемониума…»
— Ты должен был прийти ко мне, — голос сорвался, утонув в отчаянном реве. — Я бы объяснил… а после, если бы ты не поверил, то поднес бы ружье к моей голове и нажал на курок, и тогда бы я смог показать тебе. Показал бы, как просто умирать, когда знаешь , что будешь жить снова. Когда знаешь , что Век Чудес снова наступит. Забвение на твою голову, Анатоль, ты все испортил!
«О, да, я испортил все. Я убил Асмодея. Я положил конец чудовищному преступлению. Я истребил колдуна-самозванца, чье безумие вызывало резню невинных. Я испортил дьявольский карнавал. В один час я совершил больше добра, чем за год, пока расстреливал бошей, лишая жизни перепуганных юнцов, пушечное мясо кайзера. Я положил конец подлинному безумию в абсолютно безумном мире».
— О, Анатоль, сын мой! Почему, ну почему ты не можешь понять ?
«Но я понимаю, дорогой отец. Еще как понимаю. Только я один и понимаю».
Лицо нырнуло в темноту, присоединившись к остальным. Исчезло во мраке, словно разочарованное божество отвернулось от своего несовершенного творения. Как это похоже на Бога!
«Если бы только все происходящее было сном. Если бы. Париж, война, боль, неуверенность. Если бы только я не лежал в темноте на холодном полу, в грязном убежище на земле не-людей, в год от Рождества Христова 1918. Если бы это случилось в мирный год. Если бы вокруг цвели каштаны, играли дети, зеленели виноградники, влюбленные сплетали руки… пожалуйста, пусть Революция, когда свершится, будет тихой и величественной, лишенной огня и ярости, без газов и гангрен».
Еще одно лицо появилось из темноты, возникло перед ним. Нечеловеческое лицо; невозможное. Больше, чем обычное, совершено без волос. Голову венчала пара рогов. На лице играла улыбка. Лицо Асмодея.
— Твой отец говорит правду, — голос оказался глубоким, властным — но при этом звучал с сильным акцентом: так говорил бы плохо образованный англичанин. — Тем, кто служит моему Хозяину, нечего бояться смерти. Твой отец знает. Он видел . Дитя, которое обрекли на смерть, в большей безопасности, чем то, что осталось жить. Посмотри на меня, Анатоль, и узнай правду! Я Асмодей; Мир и Плоть принадлежат Дьяволу; царствование падших ангелов начинается.
«Это невозможно. Бога нет. Мир таков, каким мы его считаем, и изменить его может лишь человеческий труд, лишь желания и амбиции человеческого разума. Если в Париже существуют сатанисты, приносящие в жертву людей воображаемому Владыке, они сумасшедшие и идиоты. Если в церквях есть священники и истые христиане, они лишь стремятся получить опиум, который успокоит их боль и разочарование. Но люди обязательно выиграют войну против своих воображаемых богов, ибо у них есть руки, сердца и умы — а этого достаточно, чтобы завоевать победу. Это невозможно; человек, прикидывающийся Асмодеем, мертв, убит выстрелом, а демон, что схватил меня — лишь сон. Этого нет».
Асмодей поднял открытую ладонь к свету, показывая пальцы. Потом медленно протянул эту руку к поверженному человеку на каменном полу, лежащему без сил, ибо тело его превратилось в кровавое месиво. Антихрист лишь слегка коснулся, вновь убирая руку во тьму, но касание достигло сломанных ребер Анатоля и словно бы прошло насквозь грудную клетку, схватив бьющееся сердце — наказующим жестом, полным гнева.
— Не бойся, сын мой, — произнес Асмодей. — Возмездие не столь ужасно, и Ангел Боли приносит дары, а не только страх. Ничто не потеряно, кроме, пожалуй, твоих глупых иллюзий. Теперь ты наш, и тебе ничего не остается, кроме как признать это, пожертвовать своей душой — как отец твой пожертвовал душой твоего младенца-брата. Мой Хозяин заботится о своих подданных, и теперь ты принадлежишь ему.
Боль уносила его прочь. Светило скрылось, и не осталось ничего, кроме легкой дрожи земли — а может, то дрожала его душа перед Великим Судом.
5.
Вначале не было ничего, кроме ощущения множественной боли, удушающего сдавления горла, ребра словно обручем сдавило, а верхняя часть правой ноги была словно охвачена огнем. Прошло сколько-то времени — может быть, даже несколько минут — прежде чем он начал спрашивать себя, где он — и кто он.И понял, что не знает ответов на последний вопрос хотя достаточно отчетливо понимал, что распростерт на холодном, словно лед, каменном полу.
Он открыл глаза и наткнулся взглядом на светильник. Небольшой, но свет его успокаивал. Он несколько раз моргнул, настраивая зрение заново, говоря себе: «Я потерял память!»
Ему доводилось читать о подобных вещах; такое чтение всегда интриговало. Однажды попалась история о человеке, который раскрыл чудовищное убийство при помощи необыкновенной интуиции; самозваный детектив постепенно пришел к открытию, что убийцей был он сам, но временно утратил память — может быть, под воздействием пережитого ужаса.
Его воспоминание об этой истории казалось — при отсутствии других связей с прошлым — смутно значимым, и он пришел к убеждению, что и он тоже является убийцей, которого потрясло собственное злодеяние, заставив стереть все признаки личности.
Он уже достаточно хорошо видел, поэтому поднял голову, разыскивая свечи, ибо их пламя даровало блаженство света. Их оказалось две, стоявших на подносе прямо на полу, в двух метрах от него. Они освещали кирпичную стену с деревянным крестом на ней.
По какой-то зловещей причине его не удивило, когда он увидел на кресте человека, чьи запястья и лодыжки пронзали гвозди. Нет, поразило другое: то, что крест не был перевернут , хотя он совершенно не мог объяснить, отчего ожидал это. Лишь только прошло первое изумление, на него тут же нахлынула волна ужаса, так как только теперь стало понятно, что произошло.
Будучи ныне атеистом, он все же провел много времени своей жизни в церквях — и в детстве, и во время военной службы. Видел много изображений распятого Христа, некоторые — жутко реалистичные. Наверное, поэтому в первые мгновения его не удивило, что на кресте кто-то есть. Страх пришел лишь тогда, когда он понял: человек на кресте — настоящий, из плоти и крови, должно быть, еще недавно бывший живым, а может, быть и по сию пору живой, хотя голова склонилась на грудь, и сам он не шевелился.
Тот, кто наблюдал, обнаружил, что губы его движутся против его воли, произнося слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя Твое…»
Он остановил себя, твердо зная, что не должен молиться.
«Я атеист, — сказал он себе, так уверенно, что эти слова почти прозвучали вслух. — Я солдат. Я…»
Мощный поток воспоминания едва не вывел его к границе, за которой пряталось имя, но в критический момент мысли словно застыли в голове.
Он попытался отодвинуться подальше, но, когда чуть приподнялся на локтях, грудную клетку пронзило острой, мучительной болью. Когда же слегка пошевелил ногой, в живот словно вонзили раскаленный клинок.
«Ребра сломаны, — определил он. — И бедренная кость». — В этом не было ничего особенно ужасного. Он видел, как люди оправлялись после подобных ранений, даже благодарили судьбу, позволившую им благополучно покинуть поле боя. Некоторые виды ранений люди были рады получить, радостно заплатив цену болью и даже инвалидностью, не думая о последствиях, которые могли стать необратимыми: инфекция, гангрена, некроз. Он видел в полевых госпиталях наводнивших палаты несчастных с ранами, в которых кишели черви, пожирающие гнилое мясо, чтобы тело могло жить, и его всегда терзал вопрос: каково это — находиться между жизнью и смертью…
Он попытался поднести правую руку к голове, ощупать череп, но не сумел сделать этого.
Все с тем же трудом он заставил себя обратить взгляд и сфокусировать его на человеке, распятом на кресте. Кто он такой? Почему он здесь? Кто пробил гвоздями его запястья и лодыжки?
Разного рода слухи распространялись, словно лесной пожар, по всему Западному фронту в течение всей его службы, разрастаясь с каждым сообщением об успехах Людендорфа. Говорили, будто боши питали такую ненависть к вражеским пулеметчикам, что распинали каждого, кого захватят в плен, на высоких деревьях, оставляя несчастных молиться, чтобы горчичный газ или хлорин ускорили их кончину. Такие истории были настоящим кошмаром: жуткие небылицы, подогреваемые волнами страха перед ненавистным врагом.
Он знал, однако, как обычно умирают распятые: удушенные собственными мышцами, повешенные на веревках из своих же сухожилий.
Кем был распятый человек? Почему он здесь? Кто мог сделать подобное? Какой злой дух…
И тут он вспомнил, кто он такой. Его звали Анатоль Домье, и он был французским солдатом.
«Я лежал в воронке от бомбы в Шемин-де-Дам, — сказал он себе. — Рядом со мной находился мертвый британец. Я думал, со мной покончено, но кто-то явился спасти меня. Вначале решил, что это британский солдат, но потом узнал Орлеанскую Деву; разумеется, это была галлюцинация. Меня, видимо, забрали в полевой госпиталь. А ранение в голову заставило потерять рассудок — но я уверен, что меня отослали в Париж. Я сейчас в Париже, разве нет? Совершенно точно, меня отправили назад, хотя самого путешествия я не помню. Говорят, он стал Городом Мертвых и скоро падет под ударами врага, но, конечно же, боши еще не вошли в город. Да, точно, будь они там, ведь не бы они распинать честных французов в подвалах церквей?»
Он обнаружил еще обрывки воспоминаний, но все они походили на кошмарный сон. Он помнил когтистые лапы, впивающиеся ему в горло, крошащие ребра, пронзающие ногу. Перед ним появилась лицо демона — словно жуткая карикатура, создание самого ада. Все это, разумеется, страшный сон, кошмар, вызванный болью в ранах.
«Пожалуй, лучше пасть жертвой демонов, чем быть убитым пулями, — пришла ему в голову жестокая мысль. В мире, где существуют демоны, раны могут быть исцелены магией. А ущерб, причиненный пулями, не так легко исправить. В мире демонов сама Орлеанская Дева может спуститься с Небес, дабы спасти меня, забрать на Елисейские поля. А здесь, во Франции, превратившейся в сплошное поле битвы, мы уже находимся в аду, и все мы должны оставить всякую надежду».
Он огляделся в полумраке, но едва ли мог рассмотреть другие стены при скудном свечном освещении. Ему легко представились демоны, притаившиеся в каждом темном углу, но, лишь их фантомные образы замаячили перед внутренним взором, как некий голос сурово и твердо произнес в его мозгу: нет здесь настоящих демонов, как и нет и людей-чародоеев, способных подчинить демонов своей воле, и нет падших ангелов, готовящих проклятье на головы невинных.
Но если все это так, почему здесь находится живой человек, распятый на кресте — насмешка над образом Христа?
Где-то во мраке отворилась дверь. Анатоль повернул голову — медленно и мучительно, пытаясь определить, откуда идет звук.
К нему приближался человек. Он был необычайно высокого роста, мощного телосложения. Анатоль в страхе уставился в лицо вновь прибывшего, увидел сердитые глаза, безволосый череп с двумя наростами по бокам — маленькими рожками, и узнал того, кто величал себя Асмодеем.
Разве он не убил Асмодея? Очевидно, нет. Это тоже, скорее всего, сон.
Асмодей присел на корточки, лицо его приблизилось к Анатолю. Он произнес по-английски: — Э! Снова очнулся. Хорошо. Скоро перенесем тебя в лучшие апартаменты. — Потом перешел на французский, видимо, догадавшись, что Анатоль не сумеет его понять. — Кто это послал тебя убить меня, Анатоль? Кто доставил тебя в церковь и устроил в этом укрытии?
— Орлеанская Дева, — с идиотским смешком отвечал Анатоль. — Кто же еще?
Тот, кто величал себя Асмодеем, протянул огромную ручищу, касаясь щеки Анатоля — вначале словно бы легко, успокаивающе. Однако, в последний момент растопырил пальцы, наотмашь ударив Анатоля по лицу, как непослушного ребенка. Жестокий удар, но вся сила его как будто перешла в макушку Анатоля. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Однако, он вспомнил, что у него тяжелое ранение в голову, хотя прежде она не болела.
— Тебе придется вести себя лучше, Анатоль, — проговорил Асмодей. — Да, намного лучше. Скоро придет Геката, а я не хотел бы, чтобы она посмеялась надо мной. Я теперь любимец Зелофелона и никто — ни человек, ни ангел — не смеет оскорбить меня своей непочтительностью. Я бессмертен, но мне не по нраву, когда мое бессмертие подвергают испытанию. Это попахивает неуважением.
Анатоль был даже рад, что, как только он открыл рот с возражениями, мучительная боль накатила вновь, лишая возможности заговорить. Он не понял. Но не имел ни малейшего желания попытаться понять. Он хотел лишь темноты, лишь покоя. Милосердные темнота и покой пришли к нему. Он позволил себе пасть в их объятия.
«Пожалуй, на этот раз мне будет позволено умереть», — подумал он.
И ошибся.
6.
Когда он снова очнулся, его сознание было абсолютно чистым, несмотря на переполняющую его боль. Он отлично знал: кто он такой, но все прежние воспоминания не имели никакого значения. Он помнил, что лежал в воронке от бомбы, помнил, как появилась фигура, которую он по ошибке принял за Жанну Д’Арк. Помнил, как разделял мысли и ощущения человека, называвшего себя Асмодеем. Помнил церковь, попытку убийства, появление демона. И встречу со своим отцом. Помнил распятого.Все эти инциденты казались ему одинаково реальными, или одинаково иллюзорными, но происходившее между ними не имело никакого значения.
Он огляделся, надеясь обнаружить себя в госпитале, вместе с санитарами и медсестрами, а также другими ранеными, замотанными в бинты. На самом же деле он оказался в узкой келье с сырыми белеными стенами и каменным полом. Комнатку освещали две сальные свечи в металлическом подсвечнике. Никакой мебели, кроме двух деревянных кроватей. Матрас, на котором он лежал, был тонкий, изношенный, но все же ни в какое сравнение не шел с ледяным полом, на котором ему довелось лежать прежде. Имелось и одеяло, в некоторой степени сохранявшее тепло. Если бы не боль в ранах, он смог бы ощутить себя почти уютно.
Другая кровать тоже оказалась занята, человек на ней лежал так, что голова его находилась всего в метре от Анатоля. Лицо было повернуто в сторону Анатоля, и он в считанные секунды понял: перед ним лицо человека, прибитого к кресту. Невозможно было понять, дышит ли тот, но, с другой стороны, кто бы стал укладывать мертвеца на кровать? Распятого, видимо, снял и с креста, пока он оставался жив, да и сейчас он продолжал жить.
Кое-что из его воспоминаний оказалось правдой, но что именно? Он отмахнулся от вопроса, будучи еще не готовым искать ответ.
Он попытался подняться, но сейчас же вспомнил: не слишком блестящая идея, поэтому постарался, наоборот, лежать спокойно.
«Есть ли кельи в Аду? — спрашивал он себя, пытаясь обратить все в шутку. — Может, легенды о пытках выдуманы для красного словца, как, например, прокрустово ложе и сломанные кости? Что, озера кипящей крови уже осушили? Возможно ли, чтобы я оказался меньшим грешником, чем предполагалось?»
Он не мог вспомнить, в какой круг ада определил Данте атеистов-коммунистов, вернее мог ли Данте вообще представить, что такая категория человечества будет существовать в природе.
«Наверное, ад и вовсе не предназначен для таких, как я. Это, скорее всего, просто приемная, где я должен ждать пару столетий, пока не завершится строительство восьмого, самого современного круга ада. Кто из наиболее знаменитых людей современности, приговоренных к более традиционным пыткам, мог бы положить камень в его основание?»
Он был рад, что не утратил своей способности к насмешке. Чувство юмора вряд ли ценится в Аду. Ему было не занимать фантазии, представляя, как должен выглядеть самый новый из кругов Ада. Мировая война могла многому научить даже приспешников Сатаны. «Отлично, — пробормотал он. — Если мне придется провести на нейтральной полосе целую вечность, я неплохо подготовился к этому». Однако, он знал, что такие мысли лишь уводят его от реальных вопросов. Где он? Кто доставил его сюда? Какие реальные события лежат в основе всего этого кошмара?
Он прошептал слова, вероятно, слишком громко. Веки второго пленника дрогнули, словно он силился открыть их. В конце концов ему это удалось. Глаза оказались карими, налитыми кровью. Висевший прежде на кресте смотрел прямо в глаза Анатолю с искренним любопытством, которое, впрочем, быстро затуманилось подозрительностью. Тонкие губы шевелились, словно готовя вопрос, но ни одного звука не раздалось. Видимо, даже такое небольшое усилие вызвало приступ боли; Анатоль наблюдал, как глаза соседа потускнели. Интересно, какое место в иерархии болей занимает та, которую причиняют здоровенные гвозди, вбитые в запястья и лодыжки.
На фронте быстро постигаешь, что к чему, и Анатоль знал от других, что раны на ладонях и запястьях отличаются крайней болезненностью и быстро делают человека калекой, так как здесь расположено множество нервных сплетений, контролирующих важнейшие функции человеческого тела. Он не сомневался, что его сосед страдает, по крайней мере, так же сильно, как и он сам — а быть может, и больше, принимая во внимание его возраст и довольно тщедушное сложение.
— Кто распял вас на кресте? — прошептал, не без труда, Анатоль. — Почему?
Второй вопрос был бесполезен, и он знал это, но сосед уже пытался ответить на первый. Анатоль наблюдал за его губами, произносящими что-то беззвучно, и догадался: «Ас-мо-дей».
Но Асмодей должен быть мертв, разве нет? Он не мог остаться в живых!
«Мог ли я вправду стрелять в него? — думал Анатоль. — И мог ли он выжить после такого выстрела? Мог ли он действительно убить моего брата? Мог ли мой отец… мой собственный отец…»
Тяжелая деревянная дверь отворилась. Казалось, будто это происходит уже не впервые, и Анатоль задумался: не может ли весь пережитый им опыт являться обычным дежа вю. Человек, который называл себя Асмодеем, вошел, глядя на пленников: вначале — на распятого по его приказу, а потом — на человека, которого вытащил из укрытия огромный демон, а потом сбросил на каменный пол церкви.
— Тебе уже лучше? — спросил он Анатоля. Он говорил по-французски бегло, но в его речи ощущался сильный английский акцент. Видимо, замешательство Анатоля было ему понятно, ибо он наклонился, и распахнул свободную рубаху, обнажив грудь. Указал на почти зажившую рану, и Анатоль понял: именно в это место он целился.
Если бы пуля вошла сюда, он точно знал, она разорвала бы сердце. Следовательно, ранение не могло быть пулевым, и он… промахнулся? Он помнил, как упал Асмодей, сраженный выстрелом. Какая же броня защитила его сердце?
— Кто послал тебя? — снова спросил Асмодей. Он говорил мягко, вот только черты его лица могли бы насторожить пленника и лишить его сил. — В чьих руках ты стал орудием ?
Анатоль и не пытался отвечать. Асмодей встал на одно колено у кровати. — Тебя зовут Анатоль Домье, — произнес он, по-прежнему приглушенным голосом. — Я многое узнал из твоих документов, да и имя мне было известно. Я сразу же послал за твоим отцом. Он очень расстроен, Анатоль — ибо считает, что теперь его спасение под угрозой — как и спасение ребенка, которого он предложил моему хозяину в качестве заложника. Я уверял его в обратном, но не особенно сильно; беспокойство заставит его более рьяно служить мне в будущем. Какому человеку или ангелу ты служишь, Анатоль? Жрецы Святого Амикуса никогда не подослали бы убийцу. Или Мандорла Сулье решила освободить оставшихся вервольфов?
«Вервольфов, — подумал Анатоль. — Меня что, перенесли из моего собственного мира в параллельную вселенную, где все предрассудки стали реальностью? Может, некий космический жест перекинул меня туда, где все, во что я верил, фальшиво?»
Он не пытался отвечать вслух, и Асмодей, видимо, прочел ответ в его глазах. — Понимаю, все это непросто, — пробормотал англичанин. — Но ты должен попытаться, мон ами. Должен постараться изо всех сил рассказать мне все, что мне нужно знать, даже если от всего сердца веришь, что рассказывать нечего. Умоляю тебя сделать это, ибо я не желаю причинять тебе вреда, хотя ты пытался навредить мне. Геката может добраться до истины, но я хотел бы обнаружить это сам. Лучшие союзы строятся на силе и недоверии — как союз между французами и англичанами.
Асмодей снова выпрямился, а Анатоль пытался — безуспешно — отыскать хотя бы тень здравого смысла в услышанном, дабы это помогло разобраться и выяснить, что на самом деле произошло с ним.
«Возможно ли, — рассуждал он, — чтобы мое убеждение, что я сейчас проснулся, оказалось всего лишь иллюзией? Вдруг я все еще лежу в воронке, грежу, медленно умираю? Вдруг во мне осталось уже столь мало жизни, что мне пришлось создать собственную вселенную, где я мог бы существовать? Что же за кошмар должен быть подготовлен для доброго коммуниста, полный бессмертными сатанистами, демонами и вервольфами? Я шагнул в ворота из рога, вместо башни из слоновой кости — и заблудился. Что мне теперь делать, пока ищу путь назад?»
— Не могу поверить, что ты — жалкая кукла в руках одного из ангелов, — произнес Асмодей. — Это просто бессмысленно. Тебя должен был послать человек — глупый человек, не верящий в мою силу. В тебе же нет никакой магии. — Но слова эти прозвучали в его устах как-то неуверенно, с сомнением. Бессмертный, если он действительно таковым является, должен оставаться нечувствительным к тревогам, а в его словах об ангелах проскользнуло нечто такое… будто они были ему так же знакомы, как трупы убиенных детей.
«А вдруг и бесы-искусители, и ангелы-хранители существуют? — спросил себя Анатоль, хотя и с неохотой. — Вдруг Сатана, и вправду, стал императором Земли и назначил Асмодея своим Антихристом. Что, если две могущественные армии переживают Последние Дни, когда должна произойти финальная отчаянная битва — за людские души — прежде чем наступит Конец Света?»
Но он знал, что это просто цветистые фантазии. Он знал также, каким образом семена этих кошмаров могли поселиться в его мозгу. Недавно он прочел книжку, и вот она-то, видимо, самым невинным образом вдохновила все эти зловещие иллюзии, и жуткие фантазии, посещавшие его с детства, получили новую почву.
И все-таки… мир казался таким явным, боль — такой настоящей, осознание себя таким острым!
— Принеси еды и накорми обоих, — сказал Асмодей кому-то, кто ждал в дверях. — Обмой и перевяжи их раны как можно лучше. Они должны быть в состоянии четко соображать, даже если сказать они могут немногое. Мне нужно, чтобы они оставались живыми и в сознании. Если можешь, добейся этого. Скажешь мне, когда все будет готово.
Сатанист слегка наклонился отряхнуть колено, на котором стоял на земле, и вышел. Никто не вошел, но он не позаботился о том, чтобы закрыть дверь кельи. Да это было и ни к чему: пленники не могли ходить.
«Значит, я жив и в сознании? — подумал Анатоль. — Могу ли я доверять суждениям того, кто, возможно, сам является частью моего сна?»
Он знал: вряд ли существует способ определить, спит он или бодрствует, но, поразмышляв немного, решил, что это вряд ли имеет значение. Он никогда не задумывался над моральной софистикой утверждения Паскаля, однажды заявившего: лучше быть добрым католиком, ибо в этом случае ничего не теряешь, если Бога нет, зато теряешь все, если Он существует. Так же и в отношении кошмарного сна: если он нереален, то жить в нем означает ничего не потерять, в то время как, если продолжать твердить, что это лишь сон, когда на самом деле это не сон, а явь, — потеряешь все. Как бы ни был абсурден этот мир ангелов и демонов, он должен отслеживать каждый свой шаг, какое бы решение ни принял.
Придя к такому заключению, Анатоль немедленно переключился на то, чтобы собраться с возможностями и вновь стать просто машиной. С этого момента, решил он, он настроит тело и разум на режим жесточайшей дисциплины. Нужно контролировать себя во всем. Хватит беспомощно барахтаться, хватит попадать в неловкие ситуации. Пора становиться орудием в деле, оставив за бортом такие мелочи, как чувства .