Стерхов Андрей. Атака неудачника

   Доехали без происшествий. Когда ввалились с промозглой улицы в какое ни есть, но домашнее тепло, Ашгарр сразу определил Леру в свою комнату.
   Вообще-то, это он верно решил, его комната единственная из всех похожа на жилище человека. Во всяком случае, там хотя бы кровать нормальная стоит. Да и помимо кровати ещё много чего. Даже трюмо есть, а также персидский ковёр, аквариум с тропическими рыбками, торшер и – три ха-ха – пуфик. А ещё у него есть полки с книгами, ноутбук со скоростным доступом в Интернет и плазменная панель на полстены с кабельными каналами. Короче говоря, комната Ашгарра – островок уюта и цивилизации. У меня же из мебели только гамак да комплект домашнего кинотеатра, у Вуанга и того строже – старая, выгоревшая циновка. Наш воин, когда случается ему выбраться из подземелья на побывку, не заморачивается и спит прямо на полу. Упадёт, накроется какой-нибудь депрессивной газеткой для пенсионеров типа "Аргументов и фактов" и спит. До трёх часов ночи спит на левый глаз, а в "собаку" – на правый. Воин, он и есть воин, никогда не расслабляется.
   Пока Ашгарр застилал свежее постельное бельё, юная прелестница бродила, словно по музею, по огромной четырёхкомнатной нашей квартире, а я при ней был за экскурсовода. Она спрашивала, а я вяло отбивался от расспросов. Без огонька отбивался. В отличие от "совы" Ашгарра я веду образ жизни "жаворонка", поэтому глубокой ночью – никакой.
   – А зачем в телевизор палка вбита? – таким был первый вопрос Леры, когда зашла в кают-компанию (там мы про меж себя называем гостиную).
   – Концептуально, – прикрывая зевок ладонью, ответил я.
   – Типа осиновый кол?
   – Типа.
   – Забанили насмерть за оффтопик?
   – Вот-вот.
   Потом заглянула ко мне в комнату.
   – Ваша нора?
   – Угадала.
   Балансируя, словно цирковая танцовщица на канате, она прошла по узкой, проторенной между завалов из коробок с видеодисками, тропинке, запрыгнула в гамак и стала раскачиваться. Покачалась-покачалась, потом закрыла от блаженства глаза и выдохнула:
   – Как же у вас тут здорово, шеф. Просто, но здорово.
   – Не жалуюсь, – обронил я, продолжая подпирать косяк двери плечом.
   Накачавшись вволю, девушка выбралась из сетки, вернулась в гостиную и побрела в комнату Вуанга. Щёлкнув выключателем, удивлённо ойкнула. Кто угодно бы ойкнул. В свете лампочки без абажура: нештукатуреные стены, старая циновка, закапанная воском книга "Как закалялась сталь" в дорогом подарочном издании, огарок свечи в фарфоровой плошке с щербатым краем, вбитый в паркет штык от трёхлинейки и больше ничего.
   – А это чья комната? – не сразу, а будто сомневаясь, можно ли об этом спрашивать, поинтересовалась девушка.
   – Это апартаменты нашего третьего, – продолжая бороться с зевотой, ответил я.
   – Петра Владимировича?
   – Ну да.
   – Харизматично тут у него.
   – Угу.
   – Но уж больно скромненько.
   – А он у нас по жизни аскет.
   – Оно и видно.
   Помолчав немного, Лера спросила:
   – А он где сейчас?
   – Там, где и всегда, – ответил я. – В командировке.
   – Ясненько.
   И щёлк выключателем, чтоб никогда больше не видеть столь запредельную, остужающую кровь, суровость.
   Вернувшись в гостиную, девушка без спросу схватила старую (не ту, которая концертная, а ту, которая, домашняя) гитару Ашгарра. Расчехлила, уселась в кресло у зашторенного окна и попробовала взять какой-то незамысловатый аккорд: зажав пятую и шестую струну на третьем ладу, потянулась средним пальцем к третьей струне на втором. Но тут заметила и прочитала вслух выцарапанную на верхней деке надпись:
     Деревяшка восемь струн.
     Кто играет, тот дристун.
   Прыснула и спросила:
   – Кто это учудил?
   – Это Янка лак попортила, – отбирая у неё раритетную вещь, ответил я. – Заночевала как-то раз после "квартирника", выпила лишка, раздухарилась и вот чиркнула на память походной цыганской иглой.
   – А кто такая эта Янка?
   – Пропащая… – запихивая гитару в чехол, произнёс я.
   – Светлая… – произнёс входящий в гостиную Ашгарр.
   И хором закончили:
   – Душа.
   – А почему "восемь струн"? – задала Лера резонный вопрос. – Должно ведь "шесть". Ну или "семь".
   – "Шесть", а равно "семь", ломает ритм строки, – принимая у меня упакованный инструмент, пояснил поэт.
   – Зато правда.
   Не сообразив сходу, чего такого умного ответить, я хотел было напомнить ей, что нет правды на земле, но передумал и промолчал. Уж больно банально. Зато Ашгарр нашёлся:
   – У искусства своя правда, и эта правда высшая.
   А Лера уже забыла про свой вопрос, поглядела на меня так, будто видит впервые, затем перевела изучающий взгляд на Ашгарра и спросила:
   – Слушайте, а кто из вас старше?
   – Пётр, – не моргнув глазом соврал Ашгарр
   – А потом?
   – Потом он, – показал поэт на меня.
   А у Леры уже созрел новый вопрос:
   – Слушайте, давно хотела спросить, почему вы всегда в чёрных очках ходите? Даже вот ночью.
   – Глазки у нас болят, – утомлённый её расспросами брякнул я первое, что пришло на ум.
   – Что, у обоих, что ли?
   – И у Ву… У Петра – тоже, – поддержал моё враньё Ашгарр. – Это у нас наследственное.
   Лера хотела ещё что-то спросить, но я, уже взойдя на первую ступень раздражения, её опередил:
   – Тебе спать не пора?
   – Что-то пока, шеф, не хочется, – посмотрела она на меня умоляюще.
   Тут Ашгарр, который на полном серьёзе взялся разыгрывать из себя гостеприимного хозяина, озаботился:
   – Может, перекусишь чего?
   – Было бы неплохо, – кивнула Лера.
   – Сейчас что-нибудь сварганим на скорую руку, – пообещал поэт с показушным энтузиазмом.
   – Ой, я могу глазунью приготовить, – предложила девушка. – Это быстро. У вас есть яйца?
   Мы с Ашгарром переглянулись.
   – В холодильнике, – смутившись, уточнила Лера.
   – Нет, – ответили поэт. – Такой… Такого не держим.
   Лера, которой, видимо, ужас как хотелось продемонстрировать свои недюжинные кулинарные способности, удивилась:
   – Не любите яичницу?
   – Аллергия у нас на яйца, – ляпнул я. – Как полопаем, так сразу пятнами покрываемся. И ещё это… чешемся.
   Прозвучало это объяснение не очень убедительно, но не мог же я сказать правду и признаться, что нагону видеть, как кто-то разбивает яйцо, всё равно, что человеку видеть, как кто-то бьёт в живот беременную женщину.
   А помимо того я в тот момент вот что подумал: ещё несколько подобных вопросов и мы в глазах не в меру пытливый девицы окончательно предстанем неизлечимыми калеками.
   – Перепелиные не пробовали? – спросила девушка, обращаясь прежде всего к Ашгарру. А когда тот мотнул головой, дескать, нет, посоветовала: – Обязательно попробуйте.
   – Попробуем, – пообещал Ашгарр и поторопился замять неприятную тему: – Я бутерброды с ветчиной сделаю. Будешь?
   – Буду, – легко согласилась Лера.
   – Ладно, – сказал я, – давайте, братцы, гоняйте чаи, лопайте бутерброды, а я под душ и в люльку. Скоро вновь на передовую.
   – Шеф, а мне завтра… – начала было Лера.
   Но я её перебил:
   – А у тебя завтра законный выходной. Точнее уже не завтра, а сегодня.
   – Но, шеф…
   – Что ещё?
   – Вы так и не объяснили, что происходит.
   – Оно тебе, подруга, надо?
   – Ну как… – Девушка пожала плечами. – Наверное, надо. Волнуюсь за вас.
   – А вот не надо за меня волноваться, – попросил я, нервно пощёлкав пальцами. – И знать ничего тебе не надо. Меньше знаешь, крепче спишь.
   Выдал железобетонную банальность и подумал, что вопрос на этом исчерпан. Но моя беспокойная помощница и не подумала уняться.
   – Шеф, а может быть я вам как-то…
   – Помолчи, а, – грубо осадил её я порыв.
   Губы Лера сжались, ресницы захлопали, глаза наполнились слезами.
   Ну ты, дракон, и хамло, подумал я о себе уже в следующую секунду. Мало того, что втянул девчонку в очередную бяку, так ещё и, психуя по этому поводу, орёшь на бедняжку.
   Подстёгнутый идущими от Ашгарра токами осуждения, подошёл к Лере, погладил успокаивающе по плечу и виноватым голосом произнёс:
   – Слушай, подруга, ты можешь с доброжелательным пониманием отнестись к моему молчанию?
   Она подняла на меня покрасневшие глаза.
   – С доброжелательным пониманием?
   – Угу, – кивнул я.
   Для проформы помолчав немножко, девушка облегчённо шмыгнула и ответила:
   – С доброжелательным пониманием – могу.
   После чего повела плечиком трогательно и одарила взглядом полным смирения.
   – Вот и молодец, – похвалил я. Затем, поглядывая с иронией на Ашгарра, пропел за Николая Расторгуева (на самом деле – за Олега Ануфриева) "Уйду с дороги, таков закон – третий должен уйти", отвесил шутливый полупоклон и потопал в ванную.
   Шёл и думал: а ведь сейчас гляну в зеркало и наверняка обнаружу, что на башке прибавилось седых волос.
   Ни фига не ошибся.

Глава 10

   Будильник в мобильном был выставлен на семь сорок и когда прокукарекал, я своим ушам не поверил. Как так? Ведь только лёг. Вставать не хотелось, не выспался, не отдохнул после безумно трудного дня. И когда бы ни стояла передо мной задача по спасению Леры, чёрта лысого я бы поднялся в такую рань. Другие причины не прокатили бы. Ни деньги, ни жажда мести, ни известная тяга к справедливости не вытащили бы меня в ту минуту из гамака. Да и Леру-то спасать, честно говоря, кинулся не сразу. Стыдно признаться, но какое-то время после пробуждения лежал, находясь на границы сна и яви. Глаза слипались. Мысли путались. Губы шептали: сейчас, ещё немножко, ещё секундочку, ещё чуть-чуть. И не знаю, долго бы вёл себя столь позорно, когда бы – спасибо тебе, услужливое подсознание, – ни пригрезилось вдруг, что моя помощница, сидя в тёплой ванне, режет себе вены кухонным ножом. Ярко, очень ярко, во всех мельчайших подробностях мне эта жуткая картинка пригрезилось. В миг очухался, вылетел из сетки и поскакал в комнату Ашгарра. С такой прытью поскакал, что потерял по дороге левый тапок.
   С Лерой всё было в порядке. Наряженная в смешную полосатую пижаму прижимала к себе плюшевого медвежонка и сопела в две дырочки под убаюкивающий перестук дождя.
   Я подошёл к кровати, поправил одеяло.
   – Умиляет картинка, да? – прошептал Ашгарр. Он сидел в кресле у двери и выводил в блокноте какие-то каракули.
   – Угу, сейчас слюну пущу, – поскребя растительность на груди, буркнул я. Затем кивнул в сторону спящей красавицы и вполголоса спросил: – Как она в целом?
   – Пока нормально.
   – Проснётся, подхвати её сознание своим и держи. Чёрную волну почуешь, гаси. Сразу гаси, не дай подняться.
   – Не переживай, сделаю, – пообещал Ашгарр. Поколебался секунду и предложил: – Слушай, я тут вот что подумал, а может, нам ножи-вилки попрятать?
   Вот откуда страшная картинка пришла, догадался я. И так оценил его предложение:
   – Глупость. – А чтобы не обиделся, поторопился объяснить: – Тогда и окна нужно заколотить, и воду перекрыть, и электричество вырубить, и защёлки в клозете и ванной выдернуть, и… И фиг его знает что ещё сделать для того, чтобы превратить квартиру в тюремную камеру. Сможем? Вряд ли. Поэтому просто контролируй эмоциональный фон и подавляй негатив.
   – А если не справлюсь?
   – Куда ты, блин, денешься.
   – А если Силы не хватит?
   Вот что Ашгарру всегда прекрасно удавалось, так это заронить в нашу общую душу зерно сомнения.
   Показав ему кулак, я выразил уверенность:
   – Хватит. – Потом перестраховался и на всякий случай посоветовал: – Но если всё-таки ощутишь слабину, не рискуй, сразу усыпи девчонку.
   Ашгарр кивнул машинально, а потом вдруг задумался:
   – Усыпить? А чем усыпить?
   – Да не важно чем. Чем угодно. Мятой накорми, сказку расскажи, колыбельную спой, на крайняк заклинание какое-нибудь усыпляющее сплети. Одним словом, гляди по обстановке.
   – А какое заклинание на твой взгляд тут лучше использовать?
   Едва не сорвавшись на крик, я зашипел:
   – Да что ж ты вечно как ребёнок малый, чёрт тебя дери.
   Как ни сдерживал себя, всё равно вышло громко. Лера зашевелилась, повернулась на другой бок и пробормотала во сне что-то невнятное.
   – Тсс, – приложил Ашгарр палец к губам.
   Я подождал, пока Лера успокоится, наклонился к поэту и прошептал ему в ухо:
   – Помнишь, как Сонного Тумана напустить?
   – Который лавандой пахнет?
   – Ну.
   – Помню.
   – Вот и напусти, когда невмоготу станет. Понял?
   – Понял.
   – Всё, я ушёл. Одолею врага, позвоню. Ну и ты, если что, тоже не стесняйся, звони.
   – Удачи тебе, маг, – благословил меня Ашгарр взмахом руки, но не успел я сделать и шага, как он меня остановил: – Эй, Хонгль.
   – Что? – замер я на месте.
   – Только ты давай там поаккуратней как-нибудь. Знаю, повестка у тебя сегодня насыщенная, но не забывай о вампирах.
   – И ты никому дверь не открывай. А если вдруг откроешь, в гости не приглашай.
   – Ни за какие коврижки, – поклялся поэт, после чего предложил: – Слушай, а может, тебе чуток Силы отсыпать?
   Предложение было заманчивым, но я, не без внутреннего борения преодолев искус, отказался:
   – Спасибо, не надо. Важно, чтобы тебе хватило, а я уж как-нибудь "консервами" перебьюсь. Мне не впервой.
   И, похлопав ободряюще Ашгарра по плечу, поплёлся в ванную.
   Душ принимать не стал, бриться тоже, быстро, по-солдатски, умылся, в сто первый раз пообещав себе в процессе сменить прокладку в кран-бухте горячей воды, после чего порулил на кухню. Без особого аппетита проглотил не доеденные Лерой бутерброды, запил их бадьёй кисловатого на вкус кофе, глянул в окно (серо там было, пасмурно), вздохнул и – а что делать? – пошёл одеваться-обуваться.
   По лестнице спускался, сунув руку подмышку и держа палец на спусковом крючке. А когда вышел на улицу, внимательно оглядел двор – нет ли где засады?
   Засады не было.
   Зато было всё то же осеннее ненастье. Дождь хотя и заметно ослаб, вовсе не думал сдаваться, накрапывал с унылой монотонностью. Расстрелянные каплями лужи отражали серое небо. Деревья безвольно роняли остатки листвы. Ветер, чтоб не скучать, гонял по двору кусок целлофана.
   Картинка подстать настроению, вздохнул я, поёжился, поднял ворот куртки и, старательно обходя лужи, направился к машине. Болид стоял там, где я его и бросил, – на стоянке возле дома. Не стал ночью в гараж загонять, поленился или, как нынче говорят, обломился. Вот потому, когда подошёл, первым делом прижал руку к груди и попросил прощения:
   – Извини, дорогой, что в стойло не затолкал. Так уж вышло. Даю слово, подобного больше не повторится.
   Сказал и погладил любовно по мокрой крыше.
   А когда вскинул брелок, чтобы вырубить сигнализацию, тут-то и услышал со стороны игровой площадки сдавленный звук, напоминающий одновременно и плач, и вой. В нечеловеческом этом оу-уа-у-у-у было столько тоски и боли, что меня аж передёрнуло всего. Подумал, что за дела такие мрачные? Ну и, само собой разумеется, пошёл глянуть, кого это так круто жизнь прижала. Долго искать не пришлось. Под пластиковым желобом выкрашенной в кричащие цвета детской горки обнаружил дворового пса Кипеша, это он так жутко выл-завывал. Как увидел его в таком состоянии, аж сердце захолонуло, даром что припрятано.
   Дело в том, что дворянин этот кудлатый не чужое для меня существо, в своё время довелось мне принять в его судьбе самое что ни на есть активное участие. И в его судьбе, и в судьбе пятерых его сестёр-братьев. Так уж вышло, что именно я первым наткнулся на корзину с шестью щенятами, которых какой-то бессердечный обормот подкинул в наш подъезд три года назад. Выползаю, помню, из квартиры вот так же поутру, а они такие пищат жутко-жалобным писком. Сперва я не понял, кто это там пищит, решил, что крысы-разведчики очередного Охотника. Но затем поднимаюсь с взведённым пистолетом на площадку между третьим и четвёртым этажом, смотрю и вижу: барахтаются в корзине вонючки смешные. Сердце, конечно, дрогнуло. Пожалел подкидышей. Разыскал дядю Мишу, дворника нашего, выдал ему, не помню уже, какую сумму, всучил найденную корзину и отправил прямиком на птичий рынок. Пятерых дворник перепоручил тем тороватым дамам, которые зверьём торгуют, а шестого, самого шустрого, себе оставил. Приглянулся он ему чем-то, запал в душу. Назвали мы его за натуру энергичную Кипешом, воспитывали всем двором и всем же двором подкармливали. Вырастили миром это чудо лохматое. И вот это вот чудо невнятной породы и скулило теперь с утра пораньше от дикой боли. Скулило и плакало. Плакало навзрыд, но без слёз. Так умеют плакать лишь бродячие псы и детдомовские дети.
   Едва я приблизился, Кипеш испугано взвизгнул, вскочил и рванул в сторону песочницы, поджимая хвост и держа навесу переднюю левую лапу. Но уже через секунду узнал-учуял меня, успокоился, лёг на мокрый песок и дал подойти.
   – Кто это тебя так? – наклонился я к болезному.
   Помахав приветственно хвостом, пёс честно попытался всё объяснить, но из сумбурных жалоб, из невнятного скулежа я уловил только одно: зашиб его какой-то злой человек.
   – Это я и сам понимаю, что злой, – прощупывая его больную ногу на предмет перелома, сказал я. – Но кто конкретно?
   Ничего толком мне пёс не ответил, а всё твердил и твердил заполошно про злого-презлого человека.
   Ни перелома, ни трещины я не обнаружил, а против всех ушибов, ссадин и гематом у меня одно средство – собственноручного приготовления бальзам из тридцати трёх трав и одного волшебного зёрнышка. Пусть средство не патентованное, ни в каких инстанциях не зарегистрированное и клинических испытаний не прошедшее, зато проверенное на себе любимом. Сколько раз уже так бывало: намазал бо-бо, пятнадцать минут потерпел и снова жених. Ни одной осечки ещё не случалось. Поэтому и пользую без разбора этой самопальной мазью всякого, кто пожалуется.
   Закончив осмотр, я поднял Кипеша на руки и, с удовольствием вздыхая ядреный запах мокрой псины, отволок в беседку. Наказал ждать и не ныть, сам же метнулся к болиду (банка с бальзамом у меня завсегда в аптечке), а когда вернулся и приступил к врачеванию, из подъезда на пару с лопоухим своим внуком вышла Зинаида Петровна, соседка с восьмого этажа.
   За глаза эту юркую шестидесятилетнюю тётку называет местный люд Зинкой Контрой или просто Контрой. Точно не знаю, почему её так окрестили (до моего заселения дело было), но догадываюсь. Да тут, собственно, особо и догадываться-то нечего: характер у дамы тот ещё, скандальней не бывает, чуть что, сразу срывается на крик. Не приведи Сила попасть ей под горячую руку, а тем более стать её личным врагом.
   Проходя мимо беседки, Контра заметила, что корчу из себя Айболита, не утерпела, подошла поближе и, выполняя свой гражданский долг, незамедлительно донесла после обмена приветствиями:
   – Это его, Егор, новый жилец подлюга изувечил.
   – Кто таков будет? – уточнил я.
   Контра перехватила зонт в левую руку, аккуратно при этом передвинув спящего на ходу внука, огляделась по сторонам и, убедившись, что во дворе кроме нас никого нет, стала выдавать заговорщицким тоном:
   – Крутой тут один трёхкомнатную недавно купил в первом подъезде. Ага, Егор, купил паразит. Оно чего ж, скажи, не купить, когда денег куры не клюют. Да, Егор?
   Я неопределённо повёл плечами, и Контра продолжила:
   – Три месяца с лишком ремонт делал, стены двигал, всех соседей изводом страшным извёл. Самоедова Нинка насколько уж баба спокойная, а и та не выдержала, в управу жалобу накатала. Все подписались. Весь подъезд. Но толку-то? Крутой кому надо давно уже, поди, сунул. Даже не сомневаюсь. Чего ж ему, скажи, не совать, когда денег куры не клюют. Сунул-сунул. А давеча переехал изверг. Нажрался на радостях и вон оно что учудил. Пса искалечил.
   Сообщив всё, что не терпелось ей сообщить, Контра вновь перехватила зонт и, словно шахматную фигуру на доске, переставила внука.
   Продолжая тщательно натирать мазью лапу поскуливающего Кипеша, я несколько секунд переваривал услышанное, после чего сказал:
   – Признаться, заинтриговали вы меня, Зинаида Петровна. Давненько у нас ничего подобного не случалось. Ну и каков же этот хулиган из себя?
   – Увидишь, – охотно пояснила тётка, – сразу узнаешь. Морда – во. Живот как у бабы на сносях. Клоп клопом.
   – А точно это он Кипеша? Ничего не путаете?
   Лицо Контры исказила гримаса обиды:
   – Что ж я совсем что ли, Егор. Я ж всё самолично видела. Вот этими вот глазами видела. Да и как было не увидеть, скажи, когда крик-визг на весь двор стоял. Во, послал-то Господь соседушку. Да?
   – Из какой, говорите, он квартиры?
   – Так из четырнадцатой.
   Прекрасно зная миролюбивый нрав Кипеша, я во избежание недоразумения (а ну как грех навешу на пострадавшего), счёл нужным уточнить:
   – А чего это вдруг он на пса взъелся? Или Кипеш сам кинулся?
   – Кинулся, – подтвердила Контра.
   – Быть такого не может.
   – Кинулся-кинулся. Как увидел, что мордатый Кузьмича охаживает, так сразу и кинулся.
   Я своим ушам не поверил:
   – Кузьмича?! Он это что же, Михаила Кузьмича ударил?
   – Ударил? – Контра всем своим видом показала, что просто-таки поражается моей наивности. – Скажешь тоже, Егор. Не ударил он его, а смертным боем бил. Ты слушай-слушай, я тебе расскажу, как дело было. Всё вечером случилось, "Две судьбы" как раз по первому закончились, получается в десять. Так вот. Вышла я на балкон кастрюльку с борщом выставить, слышу звон. Гляжу, вижу. Оказывается, паразит этот бутылку пустую с балкона швырнул, та на асфальт и вдребезги. А тут на беду Кузьмич ковылял из "стекляшки", увидел безобразие, сделал замечание. Оно чего ж, скажи, Егор, замечание не сделать, когда такое творится. Да? Сделал. А паразит не поленился, спустился вниз и давай Кузьмича трепать. И по лицу ему кулачищами своими огромадными, и по лицу. А когда Кузьмич упал, так ещё и ногами стал его пинать. Прямо не знаю, что за зверь-то такой. Фашист просто какой-то, ей богу. Я как увидала, что вытворяет, так вся буквально обомлела. Забыла, зачем на балкон вышла, так и застыла с кастрюлей в руках. А как, скажи, Егор, тут не обомлеть-то? Не каждый же день подобный ужас видишь живьём.
   – Ещё бы, – поддержал я Контру. – Конечно. – И, хотя в душе уже всё клокотало, поинтересовался сдержано-делово: – Ну? И чем же дело кончилось?
   – Чем-чем. Ясно чем. – Контра кивнула в сторону Кипеша. – Этот вот как раз с гулянок вернулся, подскочил с лаем, давай Кузьмича отбивать. Да только не бульдог, поди, сразу своё получил. Пнул его фашист копытом. А как пса уделал, так снова за Кузьмича взялся. Тут я уже опомнилась и давай орать. Оно чего ж, скажи, Егор, не заорать, когда такое смертоубийство творится? Да? Заорала. Так заорала, что паразит враз остыл.
   Это ты, Контра, умеешь, подумал я. Что умеешь, то умеешь. Визг твой что та сирена милицейская.
   А вслух похвалил:
   – И правильно сделали. И хорошо, что не побоялись.
   Глаза Контра заблестели и от моей похвалы, и от осознания собственной удали. Она хмыкнула горделиво, дескать, ещё бы я побоялась, после чего помыслила храбро:
   – В милицию надо заявить на фашиста.
   Я засомневался:
   – Думаете?
   – Надо, – держалась героическая тётка своего. – Обязательно, Егор, надо. Всенепременно. – Но уже в следующий миг мысль её совершила сальто-мортале: – Хотя ведь откупится подлюга. Как пить дать откупится. Чего ж не откупиться, скажи, когда денег куры не клюют. Да? Откупится.
   Поделилась своей тревогой и уставилась на меня в ожидании реакции. Шибко интересно ей было, как отреагирую. Как правильный пацан или как чмо последнее. Нет, не обманул я её ожиданий, сказал, чеканя каждое слово:
   – Полагаю, Зинаида Петровна, на первый раз мы всё-таки без органов правопорядка обойдёмся. Сами разберёмся. Чисто по-соседски. И по-мужски.
   Прекрасно понимая, чай не первый год на свете живёт, смысл выражения "по-мужски", она одобрила мою решительность:
   – А вот это вот, Егор, ты молодец. Так с ним, паразитом, и нужно – по-мужски. – В очередной раз перехватила зонт, попрощалась со мной сдержанным кивком и потянула сонного внука: – Пойдём, Эдик, пойдём скорей, стоим тут, лясы точим, а сами на тренировку как непонятно кто опаздываем.
   Подождав, когда они скроются в сумраке арки, я щелкнул забалдевшего от моей заботы пса по носу:
   – Говори, так дело было?
   Кипеш, который стал теперь пахнуть луговым разнотравьем в канун июльского покоса, подтвердил правдивость рассказа Зинки Контры печальным шмыганьем. Глянув на часы, я сунул банку с бальзамом в карман, поднял пса на руки и направился к двери в подвал. Решил, что стоит нанести Кузьмичу краткосрочный дружеский визит на высшем уровне. Судя по рассказу Контры, было ему сейчас несладко.
   Дворник Кузьмич, в народе известный также как дядя Миша Колун, он у нас что-то вроде местной достопримечательности. Исключительный человек. Такой он праведный, благочестивый и смиренный, что хоть икону с него пиши. Натуральный исусик. Что удивительно, был таким не всегда. Из семидесяти своих неполных лет без малого двадцать провёл в местах не столь отдалённых. На двадцати дело, разумеется, не закончилось бы (а если бы и закончилось, то исключительно "стенкой"), да случилось однажды с дядей Мишей чудо чудесное. В феврале семьдесят девятого, на одиннадцатые сутки пребывания в ШИЗО исправительного учреждения N272 дробь 6, явилась его взору Матушка-Заступница. Прямо из стены ночью поздней вошла она к нему в узилище. Светом, от нимба исходящим, ослепила, наложила руки на чело и, произнеся слова "Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой", наставила на путь истинный. После чего ушла, так же как пришла, прямиком через исчёрканную проклятиями и непотребными граффити каменную стену.