Страница:
После этого удивительного происшествия и стал до того ломом подпоясанный вор-рецидивист Мишка Колун совершенно другим человеком. Осознал, как пишут в правильных газетах, всю глубину своего падения, переосмыслил жизненные ценности и взялся за ум. За ум – образно говоря, в практическом же плане взялся, когда на свободу вышел, за метлу. Само собой разумеется, существует на белом свете масса других богоугодных занятий, только, к превеликому сожалению, не ко всем из них мог приложить руки человек, который вместо паспорта имеет справку об освобождении, исполненную по очень строгой форме "Б". Поэтому поначалу так. А потом уже привык. А потом и во вкус вошёл.
Трогательную эту историю знаю исключительно со слов самого дяди Миши и, хотя второе правило драконов рекомендует никогда и ни при каких обстоятельствах не верить людям, ему я верю. Надо же хоть кому-то верить. Тем более что мне это ничего не стоит. Ну, если не врать, почти ничего. На самом деле, конечно, кое-чего стоит. Будучи причисленным к сонму небезнадёжных, я теперь вынужден выслушивать душеспасительные речи просветлённого дворника. Всякий раз как поймает он меня где во дворе, сразу начинает лечить. Но это, если расслабиться и не вдаваться, терпимо. Во всяком случае, до сих пор было именно так.
Но в это утро дяде Мише было не до бесед-разговоров.
Когда я вошёл в его каморку, он лежал на топчане и тихо постанывал. Пёс, которого я опустил на пол, сразу похромал к своему главному хозяину и лизнул в безжизненно свисающую руку. Я тоже подошёл и наклонился к старику:
– Как ты тут, Михаил Кузьмич?
На его лице не было живого места. Да и не лицо это было вовсе, а один сплошной синяк. Нос разбух, глаза заплыли, губы кровоточили. Жуть.
Услышав мой голос, дворник вздрогнул и, превозмогая боль, попробовал приподняться.
– Ты лежи, лежи, Михаил Кузьмич, – придержал я его за плечо. И добавил тоном опытного эскулапа: – Пока не нужно тебе лишний раз вставать.
Старик вновь повалился на подушку, кашлянул с нехорошим всхлипом и произнёс, перебивая свои слова тяжёлыми паузами:
– Видишь, Егор Владимирович, как я сдуру-то нарвался.
– Вижу, – сказал я, поправив сползшее одеяло. – Голова как? Не кружится?
– Да вроде нет.
– Не мутит?
– Слава Богу.
– Может в больничку тебя, Михаил Кузьмич, определить? – предложил я. – Запросто устрою. Только скажи.
– Пустое, – отказался старик. – Бог даст, сам оклемаюсь. Кости целы, а мясо заживёт. Да, Кипеш?
Кряхтя и постанывая, он повернулся набок и потрепал тыкающегося в руку пса. Тот взвизгнул в ответ радостно и замахал хвостом.
– Ну, как знаешь, Михаил Кузьмич, как знаешь, – посетовал я, вынул из кармана и поставил банку с бальзамом на тумбочку. – Вот тут я тебе мазь принёс целебную. Помажешь болячки, всё как рукой снимет. Сумеешь? Или давай я намажу?
– Не надо. Сам справлюсь. Не совсем же ещё.
– Ну, смотри.
– Да не переживай ты так, Егор Владимирович. Оклемаюсь я. Ты иди. – Тут дядя Миша не выдержал, всхлипнул и быстро втёр в щёку предательскую слезу: – Золотой ты человек.
Почти угадал, подумал я. И чтоб скрыть смущение, поторопился сказать:
– Ладно, держись, Михаил Кузьмич, не раскисай. А я пойду с обидчиком твоим потолкую с глазу на глаз.
Не смотря на всю свою больную немощь, отреагировал на мои слова дядя Миша незамедлительно.
– Не надо, – прохрипел он. После чего зашёлся долгим кашлем. А когда сумел справиться с приступом, повторил настоятельно: – Христом Богом прошу, не надо его трогать.
– Что, вторую щёку, что ли, подставим? – опешил я. И сразу высказал своё на этот счёт мнение: – Непротивление злу как идея имеет, конечно, право на существование, но, Михаил Кузьмич, всему же есть предел. Ты подумай.
– Не обижай ты, Егор Владимирович, несчастного, – настаивал дядя Миша. – Его и так уже Бог обидел.
Я недовольно покачал головой:
– Такое, значит, твоё последнее слово, Михаил Кузьмич?
– Да, Егор Владимирович, такое, – слабым, больным голосом, но категорично ответил божий человек.
– Ладно, не буду руки марать, – пообещал я уже с порога. – Пальцем не трону. Клянусь. Я ему, Михаил Кузьмич, только в глаза посмотрю. Чисто из научного интереса.
После этих слов я опустился на корточки и почесал за ухом приковылявшему проститься Кипешу. А когда он с той доверчивостью, которая дорого стоит, положил морду мне на колено, сказал тихо, так, чтобы дядя Миша не услышал:
– Что, брат, тяжко без крепкой стаи?
Кипеш протявкал, что да, ничего хорошего в таком положении дел нет.
– Ничего, – пообещал я, – мы это дело поправим. Теперь я буду твоей стаей.
Пёс охотно согласился с таким предложением.
– Только чур, я вожак, – добавил я.
Пёс и тут не стал возражать, и залился, провожая меня, заговорщицким лаем.
Выбираясь из подвала, я недоумевал: что за бред? Что за бесчинство такое? На каком таком основании какой-то хунвейбин отдубасил дворника, который метёт мой двор, и покалечил пса, который стережёт мой дом? По какому такому праву он это сделал? По праву сильного? Так нет такого права. А кто думает иначе, тот глубоко ошибается.
Хотя я и пообещал клятвенно Кузьмичу пальцем гадёныша не трогать, но спускать это дело на тормозах вовсе не собирался. За две секунды уговорил себя, что выражение "пальцем не трону" не означает "вообще никак не трону", и, памятуя, что лишь то возмездие хорошо, которое вершится вовремя, приступил незамедлительно.
Нет-нет, не сиюминутный то был порыв, но естественное и закономерное обращение к выстраданным и укоренившимся в моей душе представлениям о правильном мироустройстве. Спору нет, со временем у меня было туго, ждали своего разрешения серьёзные, нешуточные проблемы, но с другой стороны: разве является восстановление порушенных основ мирозданья проблемой менее серьёзной? Ну уж нет.
И первым делом покатил я в гараж, где в дальнем тёмном углу, за аккуратно сложенным комплектом зимней резиной, уже две недели обитала у меня тень-сирота. Та самая тень, которую я так удачно, холодея от собственной дерзости, стащил у демона разрушения крым-рыма. Истреблять я её в ту памятную ночь не стал. И поутру не стал. И потом не стал. Не то чтоб рука не поднялась, а просто решил поступить по совести. Да и потом: чтоб тварь безвинную почём зря угробить, это нужно человеком быть. А я не человек. Я дракон. Короче, не стал убивать, стал дрессировать. А если называть вещи своими именами, то – воспитывать.
За прошедшие две недели питомица моя заметно изменилась и изменилась, без лишней скромности говоря, в лучшую сторону. Из чёрного пятна с дремучими повадками превратилась в послушный, похожий и размерами, и кудлатостью на перекати-поле, фиолетовый шар. Не узнать её теперь. Совсем не узнать. Абсолютно. Что значит щадящие заклятия и хорошая, приправленная добрым словом, кормёжка. Да-да – именно добрым словом. Нет, безусловно, не понимает тень ни человечью речь, ни драконью, но интонацию преотлично улавливает. Интонация, она сродни языку четырёх стихий, её всякая тварь разумеет. Даже самая невероятная.
Вломившись в гараж, свет включать я не стал (нельзя этого делать, робеет тень от грубого искусственного света). Прикрыл за собой створку плотно и позвал:
– Фифа, Фифа. Катись сюда, кушать будем.
– Фьюшть-фьюшть, – сразу зашелестела тень, выкатилась из своего угла и, озаряя тёмное нутро гаража переливчатым лиловым сиянием, покатила на зов. Подобравшись, шаркнула мохнатым боком по ботинкам, затем отскочила в сторону и закружилась волчком. Это она так радость проявляет. Чем ей радостней, тем быстрее крутить свои фуэте. Чем быстрее крутит, тем больше света от неё исходит. Вволю накружившись, тень попросила корма:
– Фьюшть-фьюшть.
И снова потёрлась о ботинки.
– Сейчас, Фифа, сейчас, – успокоил я нетерпеливую затворницу. – Всё тебе сейчас будет.
Стянул с верхнего стеллажа коробку из-под принтера, зачерпнул из неё и рассыпал по полу щедрую горсть подсушенного лунного света.
Так уж устроен этот сотканный из парадоксов мир, что тень, дитя темноты, не способно долго жить без света. В прошедшее полнолуние я специально забирался на крышу дома, чтоб намести веником из прутьев кладбищенской ивы лунного света впрок. Три мешка насенокосил. Самого сочного, самого спелого. Правда, после трёхчасовой сушки на предрассветном ветру содержимое трёх мешков поместилось в одну небольшую коробку. И хотя тень не корова, ест немного, в ближайшее полнолуние мне вновь предстояло гулять по крыше с волшебным веником наперевес. А что делать? Мы в ответе за тех, за кого в ответе.
Когда Фифа схрумкала в охотку три полных горсти и на том успокоилась, я спросил:
– Наелась?
– Фьюшть, – отозвалась тень.
– Ну а как насчёт того, чтоб погулять? Пошалить нет желания?
– Фьюшть-фьюшть.
Швырнув на пол пустой мешок из-под сахара, я приказал:
– Тогда забирайся живее.
И тень, опасаясь, что передумаю, поторопилась.
Ууже вскоре я стоял с мешком на плече перед дверью в квартиру номер четырнадцать и выводил спартаковскую трель с помощью кнопки звонка.
– Кто? – минуты, наверное, через две беспрерывного пеликанья спросил меня раздражённый голос.
– Дед Мороз, – представился я и, упреждая возможный вопрос, сообщил о цели своего визита: – Принёс коматоз.
Дверь отворилась, и я увидел кряжистого мордоворота в сине-красном боксёрском халате с капюшоном.
– Ну? – вякнул он, поигрывая плечом и прощупывая меня стальным взглядом глаз-пуговок.
Скинув мешок с плеча, я сказал:
– Хочу поговорить насчёт вчерашнего казуса.
– Ну.
– Вы, уважаемый, давеча старичка здешнего изволили изволтузить, так вот…
– Мент?
– Нет.
– Родственник?
– Нет.
– Свободен.
И мордоворот резко захлопнул дверь перед моим носом.
– Верно, – согласился я с его последним утверждением. – Свободен. Словно птица в облаках. С диким ветром наравне. – Но тут же и возразил и ему, и себе: – Верно-то верно, но с другой стороны, жить в обществе и быть полностью свободным от него, к сожалению, нельзя. Как бы отчаянно порой этого ни хотелось.
С этими словами вынул Ключ От Всех Замков и поднёс его жало к хитро-мудрому отверстию заморского замка. Жало, выкованное колдуном Лао Шанем из чудесного сплава, ожило на глазах, тут же перешло в то самое агрегатное состояние, которое позволяет ему принимать любую форму, юркнуло змейкой в дыру, растеклось там, а через секунду вновь застыло. Я трижды провернул Ключ и потянул на себя стальное полотно.
Вторая дверь оказалась незапертой.
Мордоворот не слышал, как я вошёл. Да и не мог слышать, где-то в глубине квартиры очень громко работал телевизор. Передавали, кстати, прогноз погоды. К вящему своему удовольствию выслушав информацию о том, что к полудню теплый сектор азиатского циклона принесёт в Город потоки тепла, я вытряхнул Фифу из мешка.
– Фьюшть-фьюшть, – обрадовано просвистела тень.
– Гуляй, – разрешил я, – у тебя три минуты. Максимум – пять.
Тень покатила в квартиру, а я вышел на лестничную клетку. Подложив мешок под задницу, устроился на ступеньках и закурил первую за утро сигарету. После двух сладких затяжек вытащил мобильный и позвонил Холобыстину. На мою удачу главный редактор "Сибирских зорь" был ещё дома.
– Доброе утро, Семён Аркадьевич, – поздоровался я. – Это Тугарин.
– Утро доброе, Егор Владимирович, – отозвался господин литератор и добавил с красноречивым вздохом: – Надеюсь, оно на самом деле будет добрым.
– А это, Семён Аркадьевич, прежде всего, зависит от нас.
– Ну да, ну да.
Я затянулся, выпустил дым через ноздри и, отмахнув его от лица, сказал:
– У меня к вам вопрос, Семён Аркадьевич. Можно?
– Ради бога, – с готовностью сказал Холобыстин.
– Скажите, вам знакомо имя Всеволода Бабенко?
– Бабенко? Всеволода? Ну, конечно! А как же! Всеволод Михайлович наш постоянный автор, подборки его стихов публикуем в каждом… ну практически в каждом номере. И в последнем, кстати, тоже его стихи есть. В этот раз он малость оплошал, принёс рукопись за день до сдачи номера, однако Эльвира Николаевна, царство ей небесное, место для него нашла. И не удивительно. Всеволод Михайлович прекрасный поэт. Замечательный. Неизменный участник всех Балбашевских чтений. В лучшие годы, кстати, являлся сопредседателем поэтического фестиваля имени…
– И превосходно, – грубо прервал я трындёж господина литератора. – А вы не подскажите, как мне его найти?
– Это необходимо для расследования? – зачем-то уточнил Холобыстин.
Нет, усмехнулся я про себя, автограф хочу у него взять. Горю весь от нетерпения.
А вслух сказал:
– Угу, для него, для расследования. Есть необходимость переговорить с ним по вашему делу.
– Он что, каким-то образом замешен? – забеспокоился Холобыстин.
– Мы же договорились, Семён Аркадьевич, что вы вопросов по существу расследования задавать не будете, – напомнил я ему холодно. После чего уже более мягким тоном сказал: – Просто поверьте, что мне с ним необходимо переговорить. И чем быстрее, тем лучше.
– Вообще-то он загородом живёт, – ответил Холобыстин. – Городскую квартиру давно продал, купил дом в Оглоблино. Подождите секунду, я гляну адрес.
Я успел докурить сигарету, прежде чем на том конце раздалось:
– Записывайте.
– Секунду, – сказал я и вытащил записную книжку с ручкой. – Готов, диктуйте.
– Улица Нагорная, дом шесть.
– А телефон?
– Телефона у него, к сожалению, нет. После смерти жены, живёт отшельником. Бежит людей.
– Ну что ж, Семён Аркадьевич, спасибо и на этом.
Я уже было собрался отключиться, но Холобыстин успел спросить:
– Егор Владимирович, а как там наше дело в целом и общем?
– Продвигается, – сухо ответил я.
– Егор Владимирович, я…
Господин литератор неожиданно замолк и, в поиске нужных слов, напряжённо задышал в трубку.
– Алло, Семён Аркадьевич, – выждав некоторое время, поторопил я. – Слушаю вас, говорите.
Наконец он разродился:
– Я бы, Егор Владимирович, хотел извиниться за то, что не явился вчера на встречу. Видите ли…
– Семён Аркадьевич, – не желая тратить время на бесполезное выяснение отношений, прервал я его исповедь. – Всё прекрасно понимаю и претензий не имею. В конце концов, у каждого из нас свои недоставки и свои достоинства.
– Спасибо за понимание, – промямлил господин редактор. – И… И держите меня в курсе.
– Обязательно, – пообещал я и отключился.
Закончив разговор с Холобыстиным, трубку прятать не стал и сразу позвонил Серёге Белову. Однако сходу связаться не получилось, мобильный телефон главного опера городских Молотобойцев оказался занят. Прекрасно понимая, что телефон столь важной шишки может быть занят надолго, набрал номер штаб-квартиры. Линия у них многоканальная, тут не промажешь. После того, как соединение произошло, милая девушка-оператор проинформировала меня:
– Вы позвонили по номеру Городского филиала неправительственной общественной организации "Благоденствие без границ".
Я отвесил комплимент:
– У вас приятный голос. – И произнёс пароль: – Меч и объятия.
– Переключаю, – сказала девушка.
– Спасибо, душечка, – успел вставить я.
А уже через секунду на том конце раздался усталый, но по-военному чёткий голос:
– Оперативный дежурный Городского Поста кондотьеров Предельного съезда сыновей седьмого сына третий лейтенант Прокофьев. Слушаю вас.
– Егор Тугарин говорит, – представился я.
После небольшой паузы третий лейтенант уточнил:
– Тот, который дракон?
– Тот самый.
– Приветствую вас, господин Тугарин. Могу чем-нибудь помочь?
– Можешь, лейтенант. У меня срочная информация для Белова. Будь добр, соедини.
– Прошу прощения, но в данный момент это невозможно.
– Это как так? Почему?
– Полковника нет на месте.
– Это плохо. – Я на секунду задумался. – Тогда на зама его, на Харитонова.
– И Харитонова нет, – ответил третий лейтенант, после чего, поколебавшись некоторое время, объяснил: – У нас тут на рассвете кризисная ситуация приключилось второй категории, все сотрудники задействованы в оперативно-розыскных мероприятиях. В конторе, кроме меня и уборщицы, никого.
Накладка вышла, раздосадовано подумал я. Райком закрыт, все ушли на фронт.
Но уже в следующую секунду нашёлся:
– Послушай, Прокофьев, а как насчёт оперативной связи по полевому варианту? Быть такого не может, чтобы не было.
– Оперативная? Оперативная есть, – произнёс дежурный таким тоном, что я сразу понял: связь-то есть, только не про мою честь.
Не стал я качать права, и в истерику впадать не стал, поступил мудрее. Очень спокойно, но так чтобы господин третий лейтенант всё-таки моей заботой проникся, объяснил:
– Понимаю, что парни не на пикник выехали, верю, что запарка у вас конкретная, но послушай, лейтенант, информация у меня действительно серьёзная. И срочная. Я не мальчик с мелким делом соваться. Поверь, далеко я не мальчик. Так что сам прикинь. Завернёшь сейчас меня, потом крайним окажешься. Оно тебе надо? Думаю, вряд ли. Поэтому сделай так, чтобы кто-нибудь из этих двоих вышел на меня в ближайшее время. Лады?
Мой уверенный тон и лукавые аргументы возымели действие.
– Хорошо, господин Тугарин, – выдержав короткую паузу, сказал дежурный. – Сделаю всё, что в моих силах.
Я не успел его поблагодарить, пошли короткие гудки. Сунув трубу во внутренний карман куртки, я глянул на часы. "Командирские" показывали восемь двадцать семь. Пора, подумал я, хлопнул ободряюще себя по коленям и, прихватив мешок, пошёл за Фифой.
Подозревал, что будет круто, но такого эффекта, признаться, не ожидал. Оторвалось моя сиротка, что говорится, по полной программе. Во всех комнатах царил жуткий кавардак, и ни что уже не напоминало о былом ремонте. Стены покрывали пятна жирной копоти, натяжные потолки были изодраны, люстры превращены в хрустальную пыль, шторы и занавески разорваны на лоскуты. И это ещё не всё. В гипсокартоне зияли сквозные дыры, а паркет обезображивали такие глубокие борозды, будто какой-то упорный крестьянин его безотвальным плугом весь день распахивал. О мебели и говорить нечего: дрова, клочья, пух. Стеклопакеты на окнах порушены и не подлежат восстановлению, а на одном окне раму Фифа вообще выдрала с корнем, и через зияющий пролом в квартиру теперь врывался дождь и хлёсткий ветер.
Хозяина я нашёл в дальней комнате. Он сидел на изуродованном, усыпанном мелким мусором, полу и раскачивался в такт тому гнусному скрипу, что издавала повисшая на одной петле межкомнатная дверь. Выглядел он нехорошо. Выглядел так, будто побывал под мельничными жерновами. На его побелевшем лице играла жалкая улыбка растерянности и безнадёги, а безумный взгляд был устремлён в невидимую стороннему наблюдателю туманную даль. Подойдя к несчастному поближе, я продекламировал с выражением:
– J'ai vu l'ombre d'un cocher, qui avec l'ombre d'une brosse frottait l'ombre d'une carrosse. – После чего на всякий случай спросил: – Понимаешь по-французски?
Он никак не отреагировал, тогда я перевёл:
– Я видел тень кучера, которая тенью щётки чистила тень кареты. Правда, красиво? Да?
Он вновь промолчал.
Ему не хотелось говорить.
Ему вообще ничего не хотелось, ничегошеньки.
О чём он думает? – прикинул я. И так решил: ни о чём не думает. Даже о том, что это сейчас тут произошло такое, не думает. Лишь ощущает странное. Ощущает, что вот топал он весь такой уверенный в себе по столбовой дороге жизни и вдруг сорвался нежданно-негаданно с крутого обрыва. И теперь летит стремительно в мрачную бездну, оглушённый хаосом и гулом неведомой стихии.
Присев рядом на корточки, я запанибратски похлопал его по плечу:
– Эй, морячок. Ты чего раскис? Испугался, что ли? Да? Так это ты зря. Нашёл чего пугаться. – Я снял с его разодранного халата шматок дорогих шелковистых обоев, откинул его в сторону и объяснил: – Причина твоего нынешнего страха, морячок, лежит в области исключительно видимых проявлений. А это пустяк. Ей-ей, пустяк. Закрыл глаза и вот уже нестрашно, и вот ты уже в домике. Куда как страшнее, когда причина страха не проявлена, когда она в тебе самом. Вот это вот настоящий ужас. Ты уж, поверь, я на этих делах собаку съел, я в этом плане уже почти кореец. Кстати, о собаках. Зря ты пса вчера ударил. Не делай так больше. Не будешь?
Мордоворот, не поднимая взгляда, мотнул головой, дескать, нет, не буду.
– Вот и молодец, – одобрил я его ответ – А стариков-детей-женщин обижать будешь?
Он вновь мотнул головой и так энергично, что верилось – даже ромашку в чистом поле теперь не сорвёт.
– Вот и умница, – похвалил я. Поднялся и напутствовал на прощание: – Живи, морячок. Живи, цвети, как у нас говорится, и пахни. Только делай это всё, пожалуйста, без нахрапа. Нахрап, поверь, ничего в этом мире не решает. Абсолютно ничего. Рано или поздно, жизнь распихивает всё и всех по своим местам. А упрёшься тупым рогом, хлебнёшь по верхнюю планку. И никто тебя тогда не спасёт. Никто. Это всё, что я хотел сказать.
На пороге я остановился и, с опаской поглядывая на криво висящую дверь, добавил:
– Да, чуть не забыл. Не говори ни кому о том, что тут приключилось. Хорошо?
И он опять кивнул. Любой бы на его месте кивнул. Другое дело, что не любой позволил бы себе оказаться на его позорном месте. Есть же на белом свете и приличные люди.
Оставив горемыку переживать пережитое, я вышел из комнаты и принялся аукать-выкрикивать тень.
Все комнаты обошёл, во все антресоли заглянул, все углы-закоулки осмотрел, все завалы разгрёб, а нашёл её – кто бы мог подумать – в лежавшем на боку холодильнике. Чёрт его знает, как она туда забралась. Как-то сумела.
Запихивая в мешок уставшую, а оттого заметно поблекшую хулиганку, я её не хвалил, не ругал, а просто рассуждал вслух:
– Святой Августин утверждал, что зло существует, чтоб оттенять добро. С этим утверждением, согласись, Фифа, не поспоришь. Я и не буду. Только добавлю от себя для равновесия: добро существует, чтоб высвечивать зло. Раз то для этого, то это для того. Логично? Логично. Теперь понимаешь, дорогуша, в чём твоё предназначенье?
– Фьюшть-фьюшть? – вполне убедительно изображая разумное создание, уточнила тень.
– В том, чтоб творить добро из попутного зла, – пояснил я. – В твоём положении, Фифа, творить его больше не из чего.
Глава 11
Трогательную эту историю знаю исключительно со слов самого дяди Миши и, хотя второе правило драконов рекомендует никогда и ни при каких обстоятельствах не верить людям, ему я верю. Надо же хоть кому-то верить. Тем более что мне это ничего не стоит. Ну, если не врать, почти ничего. На самом деле, конечно, кое-чего стоит. Будучи причисленным к сонму небезнадёжных, я теперь вынужден выслушивать душеспасительные речи просветлённого дворника. Всякий раз как поймает он меня где во дворе, сразу начинает лечить. Но это, если расслабиться и не вдаваться, терпимо. Во всяком случае, до сих пор было именно так.
Но в это утро дяде Мише было не до бесед-разговоров.
Когда я вошёл в его каморку, он лежал на топчане и тихо постанывал. Пёс, которого я опустил на пол, сразу похромал к своему главному хозяину и лизнул в безжизненно свисающую руку. Я тоже подошёл и наклонился к старику:
– Как ты тут, Михаил Кузьмич?
На его лице не было живого места. Да и не лицо это было вовсе, а один сплошной синяк. Нос разбух, глаза заплыли, губы кровоточили. Жуть.
Услышав мой голос, дворник вздрогнул и, превозмогая боль, попробовал приподняться.
– Ты лежи, лежи, Михаил Кузьмич, – придержал я его за плечо. И добавил тоном опытного эскулапа: – Пока не нужно тебе лишний раз вставать.
Старик вновь повалился на подушку, кашлянул с нехорошим всхлипом и произнёс, перебивая свои слова тяжёлыми паузами:
– Видишь, Егор Владимирович, как я сдуру-то нарвался.
– Вижу, – сказал я, поправив сползшее одеяло. – Голова как? Не кружится?
– Да вроде нет.
– Не мутит?
– Слава Богу.
– Может в больничку тебя, Михаил Кузьмич, определить? – предложил я. – Запросто устрою. Только скажи.
– Пустое, – отказался старик. – Бог даст, сам оклемаюсь. Кости целы, а мясо заживёт. Да, Кипеш?
Кряхтя и постанывая, он повернулся набок и потрепал тыкающегося в руку пса. Тот взвизгнул в ответ радостно и замахал хвостом.
– Ну, как знаешь, Михаил Кузьмич, как знаешь, – посетовал я, вынул из кармана и поставил банку с бальзамом на тумбочку. – Вот тут я тебе мазь принёс целебную. Помажешь болячки, всё как рукой снимет. Сумеешь? Или давай я намажу?
– Не надо. Сам справлюсь. Не совсем же ещё.
– Ну, смотри.
– Да не переживай ты так, Егор Владимирович. Оклемаюсь я. Ты иди. – Тут дядя Миша не выдержал, всхлипнул и быстро втёр в щёку предательскую слезу: – Золотой ты человек.
Почти угадал, подумал я. И чтоб скрыть смущение, поторопился сказать:
– Ладно, держись, Михаил Кузьмич, не раскисай. А я пойду с обидчиком твоим потолкую с глазу на глаз.
Не смотря на всю свою больную немощь, отреагировал на мои слова дядя Миша незамедлительно.
– Не надо, – прохрипел он. После чего зашёлся долгим кашлем. А когда сумел справиться с приступом, повторил настоятельно: – Христом Богом прошу, не надо его трогать.
– Что, вторую щёку, что ли, подставим? – опешил я. И сразу высказал своё на этот счёт мнение: – Непротивление злу как идея имеет, конечно, право на существование, но, Михаил Кузьмич, всему же есть предел. Ты подумай.
– Не обижай ты, Егор Владимирович, несчастного, – настаивал дядя Миша. – Его и так уже Бог обидел.
Я недовольно покачал головой:
– Такое, значит, твоё последнее слово, Михаил Кузьмич?
– Да, Егор Владимирович, такое, – слабым, больным голосом, но категорично ответил божий человек.
– Ладно, не буду руки марать, – пообещал я уже с порога. – Пальцем не трону. Клянусь. Я ему, Михаил Кузьмич, только в глаза посмотрю. Чисто из научного интереса.
После этих слов я опустился на корточки и почесал за ухом приковылявшему проститься Кипешу. А когда он с той доверчивостью, которая дорого стоит, положил морду мне на колено, сказал тихо, так, чтобы дядя Миша не услышал:
– Что, брат, тяжко без крепкой стаи?
Кипеш протявкал, что да, ничего хорошего в таком положении дел нет.
– Ничего, – пообещал я, – мы это дело поправим. Теперь я буду твоей стаей.
Пёс охотно согласился с таким предложением.
– Только чур, я вожак, – добавил я.
Пёс и тут не стал возражать, и залился, провожая меня, заговорщицким лаем.
Выбираясь из подвала, я недоумевал: что за бред? Что за бесчинство такое? На каком таком основании какой-то хунвейбин отдубасил дворника, который метёт мой двор, и покалечил пса, который стережёт мой дом? По какому такому праву он это сделал? По праву сильного? Так нет такого права. А кто думает иначе, тот глубоко ошибается.
Хотя я и пообещал клятвенно Кузьмичу пальцем гадёныша не трогать, но спускать это дело на тормозах вовсе не собирался. За две секунды уговорил себя, что выражение "пальцем не трону" не означает "вообще никак не трону", и, памятуя, что лишь то возмездие хорошо, которое вершится вовремя, приступил незамедлительно.
Нет-нет, не сиюминутный то был порыв, но естественное и закономерное обращение к выстраданным и укоренившимся в моей душе представлениям о правильном мироустройстве. Спору нет, со временем у меня было туго, ждали своего разрешения серьёзные, нешуточные проблемы, но с другой стороны: разве является восстановление порушенных основ мирозданья проблемой менее серьёзной? Ну уж нет.
И первым делом покатил я в гараж, где в дальнем тёмном углу, за аккуратно сложенным комплектом зимней резиной, уже две недели обитала у меня тень-сирота. Та самая тень, которую я так удачно, холодея от собственной дерзости, стащил у демона разрушения крым-рыма. Истреблять я её в ту памятную ночь не стал. И поутру не стал. И потом не стал. Не то чтоб рука не поднялась, а просто решил поступить по совести. Да и потом: чтоб тварь безвинную почём зря угробить, это нужно человеком быть. А я не человек. Я дракон. Короче, не стал убивать, стал дрессировать. А если называть вещи своими именами, то – воспитывать.
За прошедшие две недели питомица моя заметно изменилась и изменилась, без лишней скромности говоря, в лучшую сторону. Из чёрного пятна с дремучими повадками превратилась в послушный, похожий и размерами, и кудлатостью на перекати-поле, фиолетовый шар. Не узнать её теперь. Совсем не узнать. Абсолютно. Что значит щадящие заклятия и хорошая, приправленная добрым словом, кормёжка. Да-да – именно добрым словом. Нет, безусловно, не понимает тень ни человечью речь, ни драконью, но интонацию преотлично улавливает. Интонация, она сродни языку четырёх стихий, её всякая тварь разумеет. Даже самая невероятная.
Вломившись в гараж, свет включать я не стал (нельзя этого делать, робеет тень от грубого искусственного света). Прикрыл за собой створку плотно и позвал:
– Фифа, Фифа. Катись сюда, кушать будем.
– Фьюшть-фьюшть, – сразу зашелестела тень, выкатилась из своего угла и, озаряя тёмное нутро гаража переливчатым лиловым сиянием, покатила на зов. Подобравшись, шаркнула мохнатым боком по ботинкам, затем отскочила в сторону и закружилась волчком. Это она так радость проявляет. Чем ей радостней, тем быстрее крутить свои фуэте. Чем быстрее крутит, тем больше света от неё исходит. Вволю накружившись, тень попросила корма:
– Фьюшть-фьюшть.
И снова потёрлась о ботинки.
– Сейчас, Фифа, сейчас, – успокоил я нетерпеливую затворницу. – Всё тебе сейчас будет.
Стянул с верхнего стеллажа коробку из-под принтера, зачерпнул из неё и рассыпал по полу щедрую горсть подсушенного лунного света.
Так уж устроен этот сотканный из парадоксов мир, что тень, дитя темноты, не способно долго жить без света. В прошедшее полнолуние я специально забирался на крышу дома, чтоб намести веником из прутьев кладбищенской ивы лунного света впрок. Три мешка насенокосил. Самого сочного, самого спелого. Правда, после трёхчасовой сушки на предрассветном ветру содержимое трёх мешков поместилось в одну небольшую коробку. И хотя тень не корова, ест немного, в ближайшее полнолуние мне вновь предстояло гулять по крыше с волшебным веником наперевес. А что делать? Мы в ответе за тех, за кого в ответе.
Когда Фифа схрумкала в охотку три полных горсти и на том успокоилась, я спросил:
– Наелась?
– Фьюшть, – отозвалась тень.
– Ну а как насчёт того, чтоб погулять? Пошалить нет желания?
– Фьюшть-фьюшть.
Швырнув на пол пустой мешок из-под сахара, я приказал:
– Тогда забирайся живее.
И тень, опасаясь, что передумаю, поторопилась.
Ууже вскоре я стоял с мешком на плече перед дверью в квартиру номер четырнадцать и выводил спартаковскую трель с помощью кнопки звонка.
– Кто? – минуты, наверное, через две беспрерывного пеликанья спросил меня раздражённый голос.
– Дед Мороз, – представился я и, упреждая возможный вопрос, сообщил о цели своего визита: – Принёс коматоз.
Дверь отворилась, и я увидел кряжистого мордоворота в сине-красном боксёрском халате с капюшоном.
– Ну? – вякнул он, поигрывая плечом и прощупывая меня стальным взглядом глаз-пуговок.
Скинув мешок с плеча, я сказал:
– Хочу поговорить насчёт вчерашнего казуса.
– Ну.
– Вы, уважаемый, давеча старичка здешнего изволили изволтузить, так вот…
– Мент?
– Нет.
– Родственник?
– Нет.
– Свободен.
И мордоворот резко захлопнул дверь перед моим носом.
– Верно, – согласился я с его последним утверждением. – Свободен. Словно птица в облаках. С диким ветром наравне. – Но тут же и возразил и ему, и себе: – Верно-то верно, но с другой стороны, жить в обществе и быть полностью свободным от него, к сожалению, нельзя. Как бы отчаянно порой этого ни хотелось.
С этими словами вынул Ключ От Всех Замков и поднёс его жало к хитро-мудрому отверстию заморского замка. Жало, выкованное колдуном Лао Шанем из чудесного сплава, ожило на глазах, тут же перешло в то самое агрегатное состояние, которое позволяет ему принимать любую форму, юркнуло змейкой в дыру, растеклось там, а через секунду вновь застыло. Я трижды провернул Ключ и потянул на себя стальное полотно.
Вторая дверь оказалась незапертой.
Мордоворот не слышал, как я вошёл. Да и не мог слышать, где-то в глубине квартиры очень громко работал телевизор. Передавали, кстати, прогноз погоды. К вящему своему удовольствию выслушав информацию о том, что к полудню теплый сектор азиатского циклона принесёт в Город потоки тепла, я вытряхнул Фифу из мешка.
– Фьюшть-фьюшть, – обрадовано просвистела тень.
– Гуляй, – разрешил я, – у тебя три минуты. Максимум – пять.
Тень покатила в квартиру, а я вышел на лестничную клетку. Подложив мешок под задницу, устроился на ступеньках и закурил первую за утро сигарету. После двух сладких затяжек вытащил мобильный и позвонил Холобыстину. На мою удачу главный редактор "Сибирских зорь" был ещё дома.
– Доброе утро, Семён Аркадьевич, – поздоровался я. – Это Тугарин.
– Утро доброе, Егор Владимирович, – отозвался господин литератор и добавил с красноречивым вздохом: – Надеюсь, оно на самом деле будет добрым.
– А это, Семён Аркадьевич, прежде всего, зависит от нас.
– Ну да, ну да.
Я затянулся, выпустил дым через ноздри и, отмахнув его от лица, сказал:
– У меня к вам вопрос, Семён Аркадьевич. Можно?
– Ради бога, – с готовностью сказал Холобыстин.
– Скажите, вам знакомо имя Всеволода Бабенко?
– Бабенко? Всеволода? Ну, конечно! А как же! Всеволод Михайлович наш постоянный автор, подборки его стихов публикуем в каждом… ну практически в каждом номере. И в последнем, кстати, тоже его стихи есть. В этот раз он малость оплошал, принёс рукопись за день до сдачи номера, однако Эльвира Николаевна, царство ей небесное, место для него нашла. И не удивительно. Всеволод Михайлович прекрасный поэт. Замечательный. Неизменный участник всех Балбашевских чтений. В лучшие годы, кстати, являлся сопредседателем поэтического фестиваля имени…
– И превосходно, – грубо прервал я трындёж господина литератора. – А вы не подскажите, как мне его найти?
– Это необходимо для расследования? – зачем-то уточнил Холобыстин.
Нет, усмехнулся я про себя, автограф хочу у него взять. Горю весь от нетерпения.
А вслух сказал:
– Угу, для него, для расследования. Есть необходимость переговорить с ним по вашему делу.
– Он что, каким-то образом замешен? – забеспокоился Холобыстин.
– Мы же договорились, Семён Аркадьевич, что вы вопросов по существу расследования задавать не будете, – напомнил я ему холодно. После чего уже более мягким тоном сказал: – Просто поверьте, что мне с ним необходимо переговорить. И чем быстрее, тем лучше.
– Вообще-то он загородом живёт, – ответил Холобыстин. – Городскую квартиру давно продал, купил дом в Оглоблино. Подождите секунду, я гляну адрес.
Я успел докурить сигарету, прежде чем на том конце раздалось:
– Записывайте.
– Секунду, – сказал я и вытащил записную книжку с ручкой. – Готов, диктуйте.
– Улица Нагорная, дом шесть.
– А телефон?
– Телефона у него, к сожалению, нет. После смерти жены, живёт отшельником. Бежит людей.
– Ну что ж, Семён Аркадьевич, спасибо и на этом.
Я уже было собрался отключиться, но Холобыстин успел спросить:
– Егор Владимирович, а как там наше дело в целом и общем?
– Продвигается, – сухо ответил я.
– Егор Владимирович, я…
Господин литератор неожиданно замолк и, в поиске нужных слов, напряжённо задышал в трубку.
– Алло, Семён Аркадьевич, – выждав некоторое время, поторопил я. – Слушаю вас, говорите.
Наконец он разродился:
– Я бы, Егор Владимирович, хотел извиниться за то, что не явился вчера на встречу. Видите ли…
– Семён Аркадьевич, – не желая тратить время на бесполезное выяснение отношений, прервал я его исповедь. – Всё прекрасно понимаю и претензий не имею. В конце концов, у каждого из нас свои недоставки и свои достоинства.
– Спасибо за понимание, – промямлил господин редактор. – И… И держите меня в курсе.
– Обязательно, – пообещал я и отключился.
Закончив разговор с Холобыстиным, трубку прятать не стал и сразу позвонил Серёге Белову. Однако сходу связаться не получилось, мобильный телефон главного опера городских Молотобойцев оказался занят. Прекрасно понимая, что телефон столь важной шишки может быть занят надолго, набрал номер штаб-квартиры. Линия у них многоканальная, тут не промажешь. После того, как соединение произошло, милая девушка-оператор проинформировала меня:
– Вы позвонили по номеру Городского филиала неправительственной общественной организации "Благоденствие без границ".
Я отвесил комплимент:
– У вас приятный голос. – И произнёс пароль: – Меч и объятия.
– Переключаю, – сказала девушка.
– Спасибо, душечка, – успел вставить я.
А уже через секунду на том конце раздался усталый, но по-военному чёткий голос:
– Оперативный дежурный Городского Поста кондотьеров Предельного съезда сыновей седьмого сына третий лейтенант Прокофьев. Слушаю вас.
– Егор Тугарин говорит, – представился я.
После небольшой паузы третий лейтенант уточнил:
– Тот, который дракон?
– Тот самый.
– Приветствую вас, господин Тугарин. Могу чем-нибудь помочь?
– Можешь, лейтенант. У меня срочная информация для Белова. Будь добр, соедини.
– Прошу прощения, но в данный момент это невозможно.
– Это как так? Почему?
– Полковника нет на месте.
– Это плохо. – Я на секунду задумался. – Тогда на зама его, на Харитонова.
– И Харитонова нет, – ответил третий лейтенант, после чего, поколебавшись некоторое время, объяснил: – У нас тут на рассвете кризисная ситуация приключилось второй категории, все сотрудники задействованы в оперативно-розыскных мероприятиях. В конторе, кроме меня и уборщицы, никого.
Накладка вышла, раздосадовано подумал я. Райком закрыт, все ушли на фронт.
Но уже в следующую секунду нашёлся:
– Послушай, Прокофьев, а как насчёт оперативной связи по полевому варианту? Быть такого не может, чтобы не было.
– Оперативная? Оперативная есть, – произнёс дежурный таким тоном, что я сразу понял: связь-то есть, только не про мою честь.
Не стал я качать права, и в истерику впадать не стал, поступил мудрее. Очень спокойно, но так чтобы господин третий лейтенант всё-таки моей заботой проникся, объяснил:
– Понимаю, что парни не на пикник выехали, верю, что запарка у вас конкретная, но послушай, лейтенант, информация у меня действительно серьёзная. И срочная. Я не мальчик с мелким делом соваться. Поверь, далеко я не мальчик. Так что сам прикинь. Завернёшь сейчас меня, потом крайним окажешься. Оно тебе надо? Думаю, вряд ли. Поэтому сделай так, чтобы кто-нибудь из этих двоих вышел на меня в ближайшее время. Лады?
Мой уверенный тон и лукавые аргументы возымели действие.
– Хорошо, господин Тугарин, – выдержав короткую паузу, сказал дежурный. – Сделаю всё, что в моих силах.
Я не успел его поблагодарить, пошли короткие гудки. Сунув трубу во внутренний карман куртки, я глянул на часы. "Командирские" показывали восемь двадцать семь. Пора, подумал я, хлопнул ободряюще себя по коленям и, прихватив мешок, пошёл за Фифой.
Подозревал, что будет круто, но такого эффекта, признаться, не ожидал. Оторвалось моя сиротка, что говорится, по полной программе. Во всех комнатах царил жуткий кавардак, и ни что уже не напоминало о былом ремонте. Стены покрывали пятна жирной копоти, натяжные потолки были изодраны, люстры превращены в хрустальную пыль, шторы и занавески разорваны на лоскуты. И это ещё не всё. В гипсокартоне зияли сквозные дыры, а паркет обезображивали такие глубокие борозды, будто какой-то упорный крестьянин его безотвальным плугом весь день распахивал. О мебели и говорить нечего: дрова, клочья, пух. Стеклопакеты на окнах порушены и не подлежат восстановлению, а на одном окне раму Фифа вообще выдрала с корнем, и через зияющий пролом в квартиру теперь врывался дождь и хлёсткий ветер.
Хозяина я нашёл в дальней комнате. Он сидел на изуродованном, усыпанном мелким мусором, полу и раскачивался в такт тому гнусному скрипу, что издавала повисшая на одной петле межкомнатная дверь. Выглядел он нехорошо. Выглядел так, будто побывал под мельничными жерновами. На его побелевшем лице играла жалкая улыбка растерянности и безнадёги, а безумный взгляд был устремлён в невидимую стороннему наблюдателю туманную даль. Подойдя к несчастному поближе, я продекламировал с выражением:
– J'ai vu l'ombre d'un cocher, qui avec l'ombre d'une brosse frottait l'ombre d'une carrosse. – После чего на всякий случай спросил: – Понимаешь по-французски?
Он никак не отреагировал, тогда я перевёл:
– Я видел тень кучера, которая тенью щётки чистила тень кареты. Правда, красиво? Да?
Он вновь промолчал.
Ему не хотелось говорить.
Ему вообще ничего не хотелось, ничегошеньки.
О чём он думает? – прикинул я. И так решил: ни о чём не думает. Даже о том, что это сейчас тут произошло такое, не думает. Лишь ощущает странное. Ощущает, что вот топал он весь такой уверенный в себе по столбовой дороге жизни и вдруг сорвался нежданно-негаданно с крутого обрыва. И теперь летит стремительно в мрачную бездну, оглушённый хаосом и гулом неведомой стихии.
Присев рядом на корточки, я запанибратски похлопал его по плечу:
– Эй, морячок. Ты чего раскис? Испугался, что ли? Да? Так это ты зря. Нашёл чего пугаться. – Я снял с его разодранного халата шматок дорогих шелковистых обоев, откинул его в сторону и объяснил: – Причина твоего нынешнего страха, морячок, лежит в области исключительно видимых проявлений. А это пустяк. Ей-ей, пустяк. Закрыл глаза и вот уже нестрашно, и вот ты уже в домике. Куда как страшнее, когда причина страха не проявлена, когда она в тебе самом. Вот это вот настоящий ужас. Ты уж, поверь, я на этих делах собаку съел, я в этом плане уже почти кореец. Кстати, о собаках. Зря ты пса вчера ударил. Не делай так больше. Не будешь?
Мордоворот, не поднимая взгляда, мотнул головой, дескать, нет, не буду.
– Вот и молодец, – одобрил я его ответ – А стариков-детей-женщин обижать будешь?
Он вновь мотнул головой и так энергично, что верилось – даже ромашку в чистом поле теперь не сорвёт.
– Вот и умница, – похвалил я. Поднялся и напутствовал на прощание: – Живи, морячок. Живи, цвети, как у нас говорится, и пахни. Только делай это всё, пожалуйста, без нахрапа. Нахрап, поверь, ничего в этом мире не решает. Абсолютно ничего. Рано или поздно, жизнь распихивает всё и всех по своим местам. А упрёшься тупым рогом, хлебнёшь по верхнюю планку. И никто тебя тогда не спасёт. Никто. Это всё, что я хотел сказать.
На пороге я остановился и, с опаской поглядывая на криво висящую дверь, добавил:
– Да, чуть не забыл. Не говори ни кому о том, что тут приключилось. Хорошо?
И он опять кивнул. Любой бы на его месте кивнул. Другое дело, что не любой позволил бы себе оказаться на его позорном месте. Есть же на белом свете и приличные люди.
Оставив горемыку переживать пережитое, я вышел из комнаты и принялся аукать-выкрикивать тень.
Все комнаты обошёл, во все антресоли заглянул, все углы-закоулки осмотрел, все завалы разгрёб, а нашёл её – кто бы мог подумать – в лежавшем на боку холодильнике. Чёрт его знает, как она туда забралась. Как-то сумела.
Запихивая в мешок уставшую, а оттого заметно поблекшую хулиганку, я её не хвалил, не ругал, а просто рассуждал вслух:
– Святой Августин утверждал, что зло существует, чтоб оттенять добро. С этим утверждением, согласись, Фифа, не поспоришь. Я и не буду. Только добавлю от себя для равновесия: добро существует, чтоб высвечивать зло. Раз то для этого, то это для того. Логично? Логично. Теперь понимаешь, дорогуша, в чём твоё предназначенье?
– Фьюшть-фьюшть? – вполне убедительно изображая разумное создание, уточнила тень.
– В том, чтоб творить добро из попутного зла, – пояснил я. – В твоём положении, Фифа, творить его больше не из чего.
Глава 11
Всегда завидовал Серёге Белову в том плане, что под началом у него три десятка гавриков. Имея такую солидную гвардию, можно одновременно отрабатывать сразу несколько версий преступления. Отправил одного опера туда, другого сюда, третьего ещё куда-нибудь, а сам сиди на базе, как король на именинах, и в ус не дуй. Мне же, волку-одиночке, иной раз – хоть разорвись. Вот и теперь.
С одной стороны имело смысл срочно лететь в Оглоблино, брать за грудки гражданина Бабенко и выбивать из него показания, а с другой неплохо было бы к Альбине Ставиской смотаться, чтобы прокачать местонахождение вора, укравшего телефон у госпожи Верхозиной. Версия, что некий колдун-киллер использовал украденный телефон в качестве убийственного вольта, выглядела в свете вновь вскрывшихся обстоятельств, разумеется, весьма и весьма бледно, но со счетов я её сбрасывать пока не решался. Чем чёрт не шутит? Всем он шутит. Бывали у меня в практике такие случаи, что отбросишь версию как маловероятную, а потом локти кусаешь. Посему хотел доскональнейшим образом всё проверить-перепроверить, прежде чем снять тему окончательно. Вот такой я, блин, педантичный.
Выбрать направление главного удара доверил судьбе. Вытащил десятирублёвую монету и так решил: "решка" – к Альбине, "орёл" – в Оглоблино. Что будет, то будет. Подкинул монету, поймал на лету, раскрыл ладонь – опаньки – герб города Твери. Стало быть, дорога лежит к подружке забубённой, к любовнице бывшей, к ведьме старой, к Альбине свет Сергеевне.
Определиться-то я с направлением основного удара определился, но к ведьме отправился не сразу. Решив основательно подготовиться к рандеву, для начала поехал в офис. Тут такое дело: не мог я вломиться к Альбине с пустыми руками. Не один раз к ней с аналогичной просьбой подкатывал, и не два, и даже не три, знал прекрасно: если согласится человечка по утерянной вещи найти, Силы потратит на процедуру прилично, не меньше пяти тысяч кроулей, если не больше. Так вот, чтобы сразу ей утерянную Силу возместить, следовало забрать из офиса все "консервы". Это, во-первых. А во-вторых, предстояло каким-то образом решить вопрос с оплатой.
Нет, конечно, я мог бы сыграть на её чувстве ко мне (слабо тлеющем, но до конца ещё не потухшем) и, закосив под дурачка, за работу не расплачиваться, но… Но не мог. Подло это, чужими чувствами манипулировать. А потом – не терплю быть обязанным. Терпеть этого ненавижу. Тем более что в среде посвящённых не расплачиваться за услугу с другим посвящённым – это моветон. Посему нужно было обязательно всучить Альбине за работу какой-нибудь полезный артефакт. Не из простых, разумеется. Не из тех, которые хранят закаченную Силу, словно батарейки электрическую энергию (таких у Альбины у самой как грязи), а из тех, которые относятся к так называемым артефактам свойств. Основную их часть скрываю, естественно, там, где и положено, – в своей келье Подземелья. Много чего там у меня в заветном сундучке. Однако спускаться под землю было некогда. Из тех же волшебных вещей, которые всегда под рукой (Ключ От Всех Замков, выправленный на ремне до бритвенной остроты кинжал для очищения, Шляпа Птицелова, злато-серебренный трос отврата, Чётки Призора За Случайной Мыслью), ничего отдать не мог, без них я как без рук. Оставался один вариант: взять что-нибудь из того немного, что хранится в офисе агентства "Золотой дракон".
С одной стороны имело смысл срочно лететь в Оглоблино, брать за грудки гражданина Бабенко и выбивать из него показания, а с другой неплохо было бы к Альбине Ставиской смотаться, чтобы прокачать местонахождение вора, укравшего телефон у госпожи Верхозиной. Версия, что некий колдун-киллер использовал украденный телефон в качестве убийственного вольта, выглядела в свете вновь вскрывшихся обстоятельств, разумеется, весьма и весьма бледно, но со счетов я её сбрасывать пока не решался. Чем чёрт не шутит? Всем он шутит. Бывали у меня в практике такие случаи, что отбросишь версию как маловероятную, а потом локти кусаешь. Посему хотел доскональнейшим образом всё проверить-перепроверить, прежде чем снять тему окончательно. Вот такой я, блин, педантичный.
Выбрать направление главного удара доверил судьбе. Вытащил десятирублёвую монету и так решил: "решка" – к Альбине, "орёл" – в Оглоблино. Что будет, то будет. Подкинул монету, поймал на лету, раскрыл ладонь – опаньки – герб города Твери. Стало быть, дорога лежит к подружке забубённой, к любовнице бывшей, к ведьме старой, к Альбине свет Сергеевне.
Определиться-то я с направлением основного удара определился, но к ведьме отправился не сразу. Решив основательно подготовиться к рандеву, для начала поехал в офис. Тут такое дело: не мог я вломиться к Альбине с пустыми руками. Не один раз к ней с аналогичной просьбой подкатывал, и не два, и даже не три, знал прекрасно: если согласится человечка по утерянной вещи найти, Силы потратит на процедуру прилично, не меньше пяти тысяч кроулей, если не больше. Так вот, чтобы сразу ей утерянную Силу возместить, следовало забрать из офиса все "консервы". Это, во-первых. А во-вторых, предстояло каким-то образом решить вопрос с оплатой.
Нет, конечно, я мог бы сыграть на её чувстве ко мне (слабо тлеющем, но до конца ещё не потухшем) и, закосив под дурачка, за работу не расплачиваться, но… Но не мог. Подло это, чужими чувствами манипулировать. А потом – не терплю быть обязанным. Терпеть этого ненавижу. Тем более что в среде посвящённых не расплачиваться за услугу с другим посвящённым – это моветон. Посему нужно было обязательно всучить Альбине за работу какой-нибудь полезный артефакт. Не из простых, разумеется. Не из тех, которые хранят закаченную Силу, словно батарейки электрическую энергию (таких у Альбины у самой как грязи), а из тех, которые относятся к так называемым артефактам свойств. Основную их часть скрываю, естественно, там, где и положено, – в своей келье Подземелья. Много чего там у меня в заветном сундучке. Однако спускаться под землю было некогда. Из тех же волшебных вещей, которые всегда под рукой (Ключ От Всех Замков, выправленный на ремне до бритвенной остроты кинжал для очищения, Шляпа Птицелова, злато-серебренный трос отврата, Чётки Призора За Случайной Мыслью), ничего отдать не мог, без них я как без рук. Оставался один вариант: взять что-нибудь из того немного, что хранится в офисе агентства "Золотой дракон".