Страница:
– Может, нервы, а может, – я указал на пустую бутылку, – от бухла паршивого трясёт. – И уже вставая, посоветовал: – Притормози с этим делом, глядишь и отпустит. Не в праве настаивать, но ты попробуй.
Игошин обиженно замотал головой.
– Чудак человек, я ему про одно, а он мне про другое. – И несколько раз ударил себя кулаком в грудь. – Душа, душа болит.
– Не повод, – заметил я. – Ни в чём не виноват, так какого кирять по-чёрному?
– Ага, не виноват, – понуро протянул он, – Не виноват-то, не виноват, а только… Когда бы я за куревом возле "Баргузина" не остановился, может, и не сбил бы дуру.
На эту чушь я ему ответил так:
– Если бы ты, Валера, за куревом тогда не остановился, то на тракте с маршруткой – лоб в лоб. И девять трупов как с куста.
– С чего ты взял?
– А ты с чего?
– Ну…
Пока он соображал, а соображалось ему по известной причине очень и очень туго, я успел сказать:
– Между "могло бы не случиться" и "могло бы случиться что-то похуже" стоит знак равенства. И тут, Валера, не угадаешь. Ибо, как мне тут одна шибко умная дама сказала, а ей в свою очередь Александр Сергеевич Пушкин, человеческая жизнь устроена таким образом, что от судеб защиты нет. А на "нет" и суда нет.
Этими словами и завершил разговор. Отряхнул джинсы, махнул впавшему в ступор Игошину – давай, парень, бывай, и пошёл на выход. Всё, что хотел от него услышать, услышал. На психотерапию же не было ни времени, ни желания. Подумал, взрослый мальчик, справится сам. Тем более что тропинку через болото я ему вроде как указал.
Едва отъехал от проходной, позвонила Лера.
– Шеф, вас ждать или можно линять? – спросила она.
– Ждать, – приказал я. – Уже еду.
– Но, шеф, начало седьмого.
– Нам с тобой, подруга моя, нельзя расслабляться. Никак нельзя. Мы с тобой должны торопиться делать добрые дела.
– А куда, шеф, торопиться-то? – задала Лера резонный вопрос.
– Куда? – Я многозначительно хмыкнул. – Раньше я тоже думал что некуда, теперь думаю по-другому. – Притормозил на красный сигнал светофора и объяснил: – Видишь ли, Лера, я тут недавно услышал, что не вся первичная энергия при Большом взрыве перешла в материю. Часть не перешла.
– И что с того?
– А то, что оставшаяся энергия в любой момент может перейти в материю. Бабах, и второй Большой взрыв расфигачит нашу уютную Вселенную. Кому мы с тобой после этого поможем?
– Прекратите издеваться, шеф, – хрюкнув, потребовала Лера, и прежде чем отключиться приказала: – Зарулите по дороге в какой-нибудь магазин, плюшек купите, новый чайник опробуем. И ещё молока возьмите, у нас тут кошка.
– Какая ещё кошка? – опешив, спросил я, но ответа не услышал. Моя верная помощница уже отключилась.
Не желая выглядеть занудой, перезванивать я ей не стал и, как только загорелся зелёный, сразу покатил к супермаркету. До него было двести метров, тридцать секунд езды и десять минут на то, чтобы куда-нибудь припарковаться.
С покупками я управился быстро, гораздо дольше простоял у кассы. Впереди стоящие затарились так основательно, будто ожидали наступления ядерной зимы. Я же в корзину помимо заказанных Лерой плюшек и молока (которое, кстати, неприятно удивило новой ценой), кинул только тортик, буханку хлеба и палку колбасы. Торт – для сладкоежки Леры, хлеб и колбасу – для себя любимого.
На выходе из супермаркета случилась катастрофа: столкнулся с кефирно-валидольного вида старушенцией. Шла впереди, внезапно наклонилась шнурок на кроссовке завязать, и тут я, не выдержав дистанцию, коленом ей в корму. Чуть не распласталась. Прихватив её за немаркого цвета плащик, я горячо-искренне извинился и кинулся поднимать апельсины, которые посыпались из её пакета с портретом Чебурашки в берете команданте Че. А когда протянул ей эти три омерзительно-оранжевых шара, тут-то и заметил, что у моей охающей-ахающей бабуленции на одной руке шесть пальцев, а на другой – четыре. Заметил и сам охнул-ахнул:
– Чёрная провидица!
– Тихо, тихо, тихо, – прошипела старуха и вцепилась жуткими ногтями в моё запястье с такой силой, что аж у самой костяшки побелели. После чего стала вертеть головой – услышал кто мой возглас или нет. Убедившись, что никто на нас внимания не обращает, натянула козырёк бейсболки на глаза и сказала с укоризной: – Чего, дракон, кричишь как резанный?
– Пардон, мадам, – смутился я.
– Провидиц никогда не видел?
– Видел и много раз, просто давным-давно не встречал.
– Иди, куда шёл, – проворчала карга. И отпустив мою руку, сказала вдогон: – Как говорится, лаша тумбай тебе, дракон, и ветер в крылья.
Но только я сделал шаг, она слизнула, воровато озираясь, с ногтей капли чёрной крови и приказала:
– Стой, где стоишь.
Я замер.
Она постояла несколько секунд с закрытыми глазами (при этом веки её дрожали, а глазные яблоки бились под ними, как бабочки в сачке), а когда глаза открыла, посмотрела на меня лукаво и поманила пальцем.
Когда я наклонился, она прошелестела мне в ухо:
– Берегись, дракон, каблук уже сломан. – Хихикнула гадко и добавила ещё: – Потеряешь каблучок, найдёшь значок. Большая ошибка. Однако спасёт.
И пока я весь такой заинтригованный пытался понять, что всё это означает, растворилась в толпе.
По-прежнему моросил дождь, ветер срывал с дерев листву, на город наползал вечерний сумрак. Ничего вокруг не изменилось. Абсолютно ничего. Только в тайнике, устроенном под мемориальной доской на фасаде дома N32 по бывшей Луговой, а ныне Марата, сжалось от внезапной тоски сердце дракона из славного рода Огло.
Сердце дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля.
Моё золотое сердце.
Глава 6
Игошин обиженно замотал головой.
– Чудак человек, я ему про одно, а он мне про другое. – И несколько раз ударил себя кулаком в грудь. – Душа, душа болит.
– Не повод, – заметил я. – Ни в чём не виноват, так какого кирять по-чёрному?
– Ага, не виноват, – понуро протянул он, – Не виноват-то, не виноват, а только… Когда бы я за куревом возле "Баргузина" не остановился, может, и не сбил бы дуру.
На эту чушь я ему ответил так:
– Если бы ты, Валера, за куревом тогда не остановился, то на тракте с маршруткой – лоб в лоб. И девять трупов как с куста.
– С чего ты взял?
– А ты с чего?
– Ну…
Пока он соображал, а соображалось ему по известной причине очень и очень туго, я успел сказать:
– Между "могло бы не случиться" и "могло бы случиться что-то похуже" стоит знак равенства. И тут, Валера, не угадаешь. Ибо, как мне тут одна шибко умная дама сказала, а ей в свою очередь Александр Сергеевич Пушкин, человеческая жизнь устроена таким образом, что от судеб защиты нет. А на "нет" и суда нет.
Этими словами и завершил разговор. Отряхнул джинсы, махнул впавшему в ступор Игошину – давай, парень, бывай, и пошёл на выход. Всё, что хотел от него услышать, услышал. На психотерапию же не было ни времени, ни желания. Подумал, взрослый мальчик, справится сам. Тем более что тропинку через болото я ему вроде как указал.
Едва отъехал от проходной, позвонила Лера.
– Шеф, вас ждать или можно линять? – спросила она.
– Ждать, – приказал я. – Уже еду.
– Но, шеф, начало седьмого.
– Нам с тобой, подруга моя, нельзя расслабляться. Никак нельзя. Мы с тобой должны торопиться делать добрые дела.
– А куда, шеф, торопиться-то? – задала Лера резонный вопрос.
– Куда? – Я многозначительно хмыкнул. – Раньше я тоже думал что некуда, теперь думаю по-другому. – Притормозил на красный сигнал светофора и объяснил: – Видишь ли, Лера, я тут недавно услышал, что не вся первичная энергия при Большом взрыве перешла в материю. Часть не перешла.
– И что с того?
– А то, что оставшаяся энергия в любой момент может перейти в материю. Бабах, и второй Большой взрыв расфигачит нашу уютную Вселенную. Кому мы с тобой после этого поможем?
– Прекратите издеваться, шеф, – хрюкнув, потребовала Лера, и прежде чем отключиться приказала: – Зарулите по дороге в какой-нибудь магазин, плюшек купите, новый чайник опробуем. И ещё молока возьмите, у нас тут кошка.
– Какая ещё кошка? – опешив, спросил я, но ответа не услышал. Моя верная помощница уже отключилась.
Не желая выглядеть занудой, перезванивать я ей не стал и, как только загорелся зелёный, сразу покатил к супермаркету. До него было двести метров, тридцать секунд езды и десять минут на то, чтобы куда-нибудь припарковаться.
С покупками я управился быстро, гораздо дольше простоял у кассы. Впереди стоящие затарились так основательно, будто ожидали наступления ядерной зимы. Я же в корзину помимо заказанных Лерой плюшек и молока (которое, кстати, неприятно удивило новой ценой), кинул только тортик, буханку хлеба и палку колбасы. Торт – для сладкоежки Леры, хлеб и колбасу – для себя любимого.
На выходе из супермаркета случилась катастрофа: столкнулся с кефирно-валидольного вида старушенцией. Шла впереди, внезапно наклонилась шнурок на кроссовке завязать, и тут я, не выдержав дистанцию, коленом ей в корму. Чуть не распласталась. Прихватив её за немаркого цвета плащик, я горячо-искренне извинился и кинулся поднимать апельсины, которые посыпались из её пакета с портретом Чебурашки в берете команданте Че. А когда протянул ей эти три омерзительно-оранжевых шара, тут-то и заметил, что у моей охающей-ахающей бабуленции на одной руке шесть пальцев, а на другой – четыре. Заметил и сам охнул-ахнул:
– Чёрная провидица!
– Тихо, тихо, тихо, – прошипела старуха и вцепилась жуткими ногтями в моё запястье с такой силой, что аж у самой костяшки побелели. После чего стала вертеть головой – услышал кто мой возглас или нет. Убедившись, что никто на нас внимания не обращает, натянула козырёк бейсболки на глаза и сказала с укоризной: – Чего, дракон, кричишь как резанный?
– Пардон, мадам, – смутился я.
– Провидиц никогда не видел?
– Видел и много раз, просто давным-давно не встречал.
– Иди, куда шёл, – проворчала карга. И отпустив мою руку, сказала вдогон: – Как говорится, лаша тумбай тебе, дракон, и ветер в крылья.
Но только я сделал шаг, она слизнула, воровато озираясь, с ногтей капли чёрной крови и приказала:
– Стой, где стоишь.
Я замер.
Она постояла несколько секунд с закрытыми глазами (при этом веки её дрожали, а глазные яблоки бились под ними, как бабочки в сачке), а когда глаза открыла, посмотрела на меня лукаво и поманила пальцем.
Когда я наклонился, она прошелестела мне в ухо:
– Берегись, дракон, каблук уже сломан. – Хихикнула гадко и добавила ещё: – Потеряешь каблучок, найдёшь значок. Большая ошибка. Однако спасёт.
И пока я весь такой заинтригованный пытался понять, что всё это означает, растворилась в толпе.
По-прежнему моросил дождь, ветер срывал с дерев листву, на город наползал вечерний сумрак. Ничего вокруг не изменилось. Абсолютно ничего. Только в тайнике, устроенном под мемориальной доской на фасаде дома N32 по бывшей Луговой, а ныне Марата, сжалось от внезапной тоски сердце дракона из славного рода Огло.
Сердце дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля.
Моё золотое сердце.
Глава 6
Кошка с шерстью лунного цвета бродила по кабинету с таким видом, будто жила тут всегда. Не гостьей выглядела, нет – хозяйкой.
– Откуда ты взялось, чудовище? – осведомился я, после того как накинул мокрый плащ на вешалку.
Кошка презрительно фыркнула, выписала хвостом восьмёрку и ничего не сказала.
Тогда я обратился к Лере, которая в тот момент поливала фикус:
– Откуда?
– Не знаю, – призналась моя работящая помощница. – Набиваю такая себе список использованной литературы и тут вдруг мяу-мяу-мяу. Гляжу, сидит на подоконнике. Давайте, шеф, оставим. А? Давайте?
– Кормить сама будешь.
– Легко.
– И выгуливать.
– Кошки, шеф, сами себя выгуливают.
– А как назовём?
– Ну… Не знаю.
– Без имени домашнему животному нельзя, – сказал я со знанием дела. – Никак нельзя.
– Тогда давайте назовём Красопетой, – предложила Лера.
Кошка издала такой звук, будто её сейчас вырвет, после чего запрыгнула на кресло для клиентов.
– Почему Красопетой? – спросил я.
– Слово нравится, – призналась Лера. – Правда, прикольное?
– Правда, – согласился было я, но тут же впал в сомнения: – Слушай, а это точно кошка? Что если мужик? Котяра?
Лера замахала на меня руками:
– Что такое говорите, шеф. Какой котяра? Смотрите – само изящество. И мордочка милая.
– Милая-то, милая, – сказал я, – но убедиться стоит.
Не успел я сделать и шага, как кошка с завидной прытью, но при этом весьма грациозно, заскочила на стол, с него на шкаф, вжалась в угол и приняла угрожающую позу. Шерсть при этом встала у неё дыбом. Жуткое зрелище. Рисковать здоровьем я не стал.
– Молодец, сестрёнка, – похвалила Лера кошку за неприступность, да ещё при этом одарила её и аплодисментами
– Да тут, смотрю, зреет феминистский заговор, – хмыкнул я.
Лера подбоченилась.
– А то!
– Уволю-выгоню к чёртовой матери.
– Не посмеете.
– Почему это?
– Потому что… Потому что вы добрый человек.
Насчёт "человека" Лера как всегда ошибалась, а насчёт того, что добрый… Ну, не знаю. Со стороны оно, конечно, видней. Но, если честно, всегда мечтал выглядеть не плюшевым медвежонком, а пареньком с отрицательным обаянием.
– Ладно, – примирительным тоном сказал я и определил пакет с провизией на стол. – Давай, подруга, разбирай. Ну и докладывай, чего нарыла в Сети.
Через десять минут я уже пил чай с монументальным бутербродом, Красопета лакала молоко из одноразовой чашки для запарки лапши, а Лера, с ногами устроившись на кресле для посетителей, пожирала (другое слово было бы враньём) бисквитный торт. Что, однако, не мешало ей рассказывать:
– Сайт у них, шеф, бедненький, на бесплатном хостинге, но архив номеров и основная информация имеется. Всё как у людей. Ну и там значит так. Журнал зарегистрирован как литературно-художественное периодическое издание в 1994 году. Выходил первое время раз в квартал, после дефолта – раз в полгода сдвоенными номерами. Так и сейчас. Официальный тираж – две тысячи экземпляров. Какой на самом деле – бог весть. Распространяется журнал по большей мере через Роспечать и в основном в пределах области. Издатель – группа частных лиц, главный редактор – наш клиент Холобыстин. Тот ещё тип. Как я поняла, гонорары выплачивает узкому кругу авторов, остальные сами ему платят.
Услышав такое, я потребовал:
– А ну-ка, подруга, с этого места поподробнее.
– Да какие там подробности, – прожевав очередной кусок, сказала Лера. – Влёт печатает только своих дружков, остальных гениев, желающих увидеть свои опусы изданными, отсылает в кассу. Всё просто до безобразия. Захотите, шеф, свой рассказик тиснуть, платите, и нет проблем.
– Вот так вот, значит, – задумался я.
– Ага, – кивнула Лера, тщательно облизала (не томно, как эти дуры из рекламы, а жадно, как оголодавший ребёнок) крем с пальца и добавила: – Правда, редакция вроде как оставляет за собой право отказаться от публикации, если сочтёт художественный уровень текста низким, но думаю, это они так цену набивают. Что угодно напечатают, за милую душу, только плати.
– Забавно, – хмыкнул я. – А как ты об этом узнала?
– Так у них на этот счёт объявление висит на главной странице. Во-о-от таким вот кеглем накидано.
– Что, даже не скрывают?
– А чего тут скрывать? – пожала плечами Лера. И сказала со здоровым, присущим их поколению, цинизмом: – Бизнес как бизнес.
После этих её жёстких, но справедливых слов, меня охватило беспокойство. Подумал, а не лопухнулся ли я, не переплатил ли Холобыстину за публикацию стихов Ашгарра. И не сдержался, спросил:
– А какова цена вопроса?
– Всё зависит от объёма текста, – пояснила Лера. – Там у них таблица специальная. Мелкий опт, крупный опт, скидки. Точных цифр не помню, но могу посмотреть.
Ну, Семён Аркадевьевич, мысленно восхитился я, ну пройдоха. А как пел-заливал про бескорыстных творцов, тонко чувствующих и по-особенному ощущающих. Лицемер чёртов.
Тем временем Лера уничтожила остатки торта и, пробормотав что-то насчёт уровня холестерина и кремлёвской диеты, уточнила:
– Ну так что, шеф, сходить, посмотреть циферки? Или как?
– Не нужно, – ответил я, помолчал-подумал и на всякий справился: – Скажи, а спонсоры у них есть?
– Не знаю, – ответила Лера, – на этот счёт ничего такого не попалось.
– Сам-то журнал полистала?
– Ага.
– Ну и как?
– Да так. Не торкнуло. Правда, увидела одну прикольную штуку.
– Какую это?
– Сейчас.
Лера сползла с кресла и сходила в приёмную за журналом. Принесла, положила на стол, пролистнула где-то до середины и хлопнула ладонью по странице:
– Вот, шеф, смотрите. Раздел поэзии, а что печатают.
Неужто, похабные картинки, грешным делом подумал я. Подтянул журнал и обнаружил на сто десятой странице подборку одностиший под названием "Вздохи северной страны" за авторством некоего Всеволода Бабенко. Ну и прочитал, разумеется, несколько штук. Среди прочих такие:
Ржавая луна – консервной банки овал на мху валуна.
Хмурое утро, голову в петлю сую, в шёлковый галстук.
В холодном поту – тяжело и бесшумно могильный ворон.
Пора урожая, сад камней не бесплоден – плоды раздумий.
Ознакомился и поинтересовался:
– А чего, подруга, тебя тут удивило?
– Ну как, – пожала плечами девушка. – Раздел поэзии, но это же не стихи.
– Почему же не стихи? Стихи. Это так называемые, одностишья или, по-другому говоря, моностихи. Для русской литературы, кстати, вполне традиционная штука. Многие русские поэты прибегали к подобной форме стихосложения.
– Да? Какие это?
– Ну… Так сразу навскидку… Ну, Брюсов, к примеру. У него есть такой замечательный стих: "О закрой свои бледные ноги". Часом не слышала? Известный очень.
– Не-а, – мотнула головой честная девушка, – не слышала, но название прикольное.
– Это, детка, не название, это и есть стихотворение.
Лера прыснула:
– Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье. Да?
– Типа того, – кивнул я и, ткнув пальцем в журнал, сказал: – А вообще-то это не вздохи никакие, не охи и даже не страдания, а самые типичные хайку.
– Хайку? Но, шеф, хайку они же… – Лера черканула несколько раз чайной ложкой по воздуху. – Они же в три строки. Или я что-то путаю?
– И путаешь, и нет. Это у нас так повелось – в три строки, а на родине хайку, в Японии, как раз в одну строку пишут. Точнее – в столбик. А разбивка идёт с помощью специальных служебных иероглифов.
– Да? Не знала.
– Теперь знаешь.
– Ага, шеф, знаю теперь. Спасибо. Спасибочки. Только мне, честно говоря, от этих самых хаек…
– От хайку, – машинально поправил я.
– …ни холодно, ни жарко, – закончила Лера и смущённо вздохнула. – Не понимаю я в них ничего. Что там к чему? В чём суть? Не врубаюсь. Блондинка, одним словом. Беспросветная.
Уже второй год играем мы с ней в эту забавную игру, подумал я. Она прикидывается простушкой, я корчу из себя шибко умного.
Людям нравится играть в такие игры, драконы тоже в них поиграть не прочь.
– Не понимаешь? – улыбнулся я.
– Не-а, не понимаю.
– Блондинка, говоришь?
– Ага, шеф, блондинка.
Я махнул рукой в сторону окна.
– А ты вон посмотри на ту рябину у подъезда. Видишь, ветка дрожит?
Послушно глянув в окно, Лера недоумённо пожала плечами:
– Ну, вижу. Дрожит.
– Почему она дрожит?
– Наверное, ветер.
– Возможно, ветер. А может, птица вспорхнула. Или прохожий задел рукой. Может так быть?
– Всё может быть, шеф. А вы это к чему?
– К тому, Лера, что суть хайку заключается в том, чтобы показать, ничего не объясняя. Дать лёгкий намёк тому, кто способен всё остальное домыслить. Вот послушай:
– Здорово! – восхитилась Лера.
Меня же несло:
– И вот ещё что я тебе, подруга, скажу про хайку. При всей кажущейся простоте они, эти японские фитюльки, есть по-самурайски отважная попытка интуитивного постижения сложных метафизических категорий. К примеру, таких неподвластных уму начал, какими являются жизнь и смерть. Слушай:
ах, бабочка
мгновение – и пятно
на лобовом стекле
– Слышишь: жизнь хрупка, смерть неожиданна, а между ними…
Впав в просветительский раж, трындел я практически на автомате, а сам тем временем продолжал скользить взглядом по строкам неизвестного мне поэта Бабенко:
Сначала появилась резь в глазах. Ощущение было такое, будто какой-то пакостник швырнул мне в лицо солидную горсть речного песка. Я поморгал, потёр глаза – не помогло. А вскоре к этой моей напасти присовокупилась новая и эта была похлеще. Куб комнаты стал вдруг превращать в сферу, все предметы в ней – стол, кресла, шкаф, книги, картины, напольные куранты в дубовом футляре, фикус в горшке, разложенные на полках безделушки и артефакты – потекли на манер сюрреалистических часов Сальвадора Дали, а моя незаменимая помощница Лера обзавелась десятком клонов, орущих хором: "Шеф, что это с вами?!"
Вот и белочка прискакала, отрешённо подумал я, поскольку решил, что весь тот алкоголь, которым безо всякой меры закидывался там и тут в течение дня, наконец всосался в густую чёрную кровь, шандарахнул по обоим полушариям и обеспечил феерический приход.
Не успел я свыкнуться с этой трагической мыслью, как мир вокруг меня начал мало-помалу, словно театральный зал после третьего звонка, погружаться в темноту. Со слухом моим тоже было что-то не ладно: когда темнота достигла своего абсолюта, звуки вдруг слились в единый невыносимо высокий звон. И в тот же самый момент из моих лёгких куда-то делся воздух, я начал задыхаться. А потом случился характерный хлопок, какой бывает при прохождении лайнером звукового барьера, и голова затрещала так, будто в ней лопнули сразу все кровеносные сосуды. Вместе с болью, пришли тишина и острое, до тошноты острое, понимание, что дело не в алкоголе. Какой там к чёрту алкоголь, при чём тут алкоголь, если по какой-то непонятной причине Пределы схлопнулись в точку, тождественную точке с улицы Гарая, и я на всех парах понёсся в Запредельное. Как только я это понял, тут же похолодел от ужаса.
Ещё бы тут не похолодеть.
Нынешний уклад жизни драконов таков, что в Запредельном они бывают исключительно во время церемоний Ночи Знаний О Том, Что Мы Ничего Не Знаем. Я, дракон Ашгарр-Вуанг-Хонгль, не исключение. Регулярно, два раза в год, в отмеренные Великим Неизвестным сроки возвращаю себе истинное крылатое обличие, вхожу в Храм Откровения и прочитываю очередные тысячу и одну страницу Книги Завета. Можно так сказать. А можно сказать, что вхожу в Храм Забвения и пишу очередные тысячу и одну страницу Книги Исповеди. И так можно сказать, и так, ибо, как стало мне о том известно год назад от одного просвещённого московского онгхтона, Храм Откровения и Храм Забвения суть один Храм Книги, а Книга Завета и Книга Исповеди суть одна Книга.
И не важно, что есть на самом деле такое Пределы и Запредельное: иллюзорная двойственность реальности, принадлежащая исключительно нашему сознанию, как мыслит себе нагон Ашгарр, или объективные данности, обеспечивающие перетекание формы в содержание и содержания в форму, как считает нагон Вуанг, или вещи в себе, в сути которых не стоит копаться, но наличие которых нужно учитывать, как полагаю я, нагон Хонгль. А важно то, что переход из Пределов в Запредельное должен проходить по установленному раз и навсегда ритуалу. Ведь если подготовка проведена должным образом, если сознание в своём изменённом состоянии гармонизировано со всеми гранями мира, то на той стороне тебя принимает правильный Образ (который, по утверждению Великого Неизвестного, есть ничто иное как форма существования Пределов в Запредельном), и ничего страшного тогда не происходит. Напротив. Защищённый верными заклятиями исполняешь по древнему обряду то, что должен исполнить и возвращаешься в Пределы живой, невредимый, преисполненный восторгом и собственным значением.
Но когда кто-то равный по Силе или более сильный забрасывает тебя в Запредельное по своей злой воле или ты попадаешь туда по трагическому недоразумению, с тобой может произойти всё что угодно. Неподготовленный и беззащитный ты можешь навсегда лишиться покоя, надежды, совести или рассудка. Можешь даже остаться в Запредельном навсегда. Можешь просто-напросто развоплотиться. Превратиться в ничто. Сойти на нет. Вот почему я дико испугался. Испугался до мурашек на коже и резей в потрохах.
Пугался я ровно столько, сколько проходил переход Отсюда Туда. Миг. Ослепительный миг. В том смысле ослепительный, что я действительно в этот миг был слеп как крот. А затем тьма вокруг меня – как оно всегда и бывает при вхождении в Запредельное – рассеялась, и я окунулся в море нестерпимого света, который, проникнув во все уголки-закоулки моего сознания, включая самые периферийные, самые тёмные, породил незнакомый Образ. И Образ этот, надо признаться, оказался для меня приятным сюрпризом.
Я летел.
Я летел, как летают птицы, облака и дети в своих невинных снах.
Я летел, как летают всякий раз ангелы в начальных кадрах фильма "Небо над Берлином" блистательного Вима Вендерса.
Я летел, как летают драконы.
Я летел.
Я летел высоко, но не настолько, чтоб захватывало дух, а чуть ниже облаков, и с этой осторожной лучезарно-бледной высоты мне открывался вид поразительного по своей красоте города. Там было на что посмотреть и там было чему изумиться. Я видел многочисленные невысокие храмины, построенные из какой-то прозрачной, а местами полупрозрачной, кристаллической субстанции. Сквозь это неведомое мне вещество легко проходило идущее изнутри строений золотистое свечение. Помимо сияющих храмин видел я грандиозные строения, напоминающие своей строгой архитектурой католические соборы, только в десятки раз больше. Их острые готические шпили из радужной слюды царапали небо, а стены из цельных плит горного хрусталя, несмотря на всю свою очевидную массивность, казались воздушно-невесомыми. Хрустальные стены соединялись между собой хрустальными же порталами причудливой формы. Некоторые порталы венчались сверкающими на солнце шарами, другие – пирамидами. Стены, крыши и фасады остальных зданий диковинного города украшали небывалой величины драгоценные камни, а пустынные – ни пешего, ни конного, ни пса, ни птахи – улицы, которые из-за их ширины правильнее назвать проспектами, были вымощены плитами из тёмно-медового янтаря. И все эти янтарные линии, как спицы колеса, устремлялись к центру. Там, в центре города, посреди площади в форме огромной тринадцатиконечной звезды Хаоса возвышалась башня – ажурное, сплетённоё из тонких золотых полос, похожее одновременно и на телевышку, и на искусственную новогоднюю ёлку, сооружение, вершины которого видно не было, поскольку терялась она в перламутровых облаках.
Чем ближе подлетал я к золотой громаде, тем сильнее чувствовал всем своим драконьим естеством полноту бытия. А когда, взмыв свечой в лазурную высь (не мог ни взмыть, и не было такой силы, которая могла бы пресечь мою дерзость), добрался до вершины, то испытал небывалый прилив счастья. Всё то счастье, которое обычно раскидано крошечными порциями по долгой драконьей жизни, нахлынуло разом. Это было настоящее счастье, самое-самое настоящее, рафинированное, незамутнённое, не заслуженное. Это было такое счастье, при котором ничего уже не хочется, кроме, пожалуй, одного – чтобы длилось оно вечно.
Опьяненный, счастливый до потери пульса, сам не свой и ничей, я кружил и кружил вокруг мачты с золотым треугольником. Кружил, обмирая от восторга, но при этом упорствовал зашедшим за разум умом: нет, так не бывает. Всё это сон, мечта, иллюзия. Нет такого места, где отпускают столько счастья оптом и задарма. Нет, не было и не будет. Нигде и никогда. Не может его быть.
Зачем я пытался отрезвить себя, не знаю. Но догадываюсь. Видимо, даже на пике блаженства разумное и независимое существо остаётся разумным и независимым, и не лишается – в белой кляксе начала Ян всегда присутствует капелька чёрного начала Инь – способности впадать в сомнение. Я дракон, я разумен, мой разум критичен и я за это получил спполна: наступил момент, когда сомнение породило тревогу, и на меня накатила девятибалльная волна тоски. Иезуитская эта эмоция чревата самыми скверными последствиями, вот и тут: мир (такой родной мне, но для которого я, без всякого сомнения, был чужаком) в одну секунду – увы мне – вывернулся наизнанку. День обернулся ночью, небо и земля поменялись местами, а золотая башня – о, мать моя Змея! – превратилась в бездонный колодец – наглядное воплощение Небытия. И я уже не летал. Всё, абзац, полёт закончился.
Поражённый и обманутый стоял я на самом краю колодца и с замиранием сердца вглядывался в мрачную бездну. Как это ни странно, но её чернота не пугала, напротив – манила, и в какую-то опасную, но честную секунду появилось неудержимое желание прыгнуть вниз. Захотелось, сил нет, как захотелось, слиться с этой бархатной чернотой. Не для того, чтобы убить себя. Нет, нет и ещё раз нет. Но для того, чтобы убить мысль о безысходности и тщетности своего существования вне чудесного мира, переполненного счастьем.
Убить себя и убить мысль в себе – как ни крути, вовсе не одно и тоже. По сути. По форме – возможны варианты. Я выбрал самый тривиальный, самый простой из них и самый скорый, поскольку постольку в тот миг не думал о себе. А думал я о том, как исчерпать оскорбительный обман бытия. Я должен был его исчерпать. Я обязан был с ним покончить.
"Простите", – без моего участия прошептали губы, потом я добавил от себя "прощаю" и занёс ногу над искупительной дырой.
Прыгнуть не получилось – из колодца вылетела Красопета и толкнула меня в грудь. Удар был настолько мощным и неожиданным, что я не устоял на ногах и, минуя все стадии возвращения, сразу плюхнулся в кресло.
– Откуда ты взялось, чудовище? – осведомился я, после того как накинул мокрый плащ на вешалку.
Кошка презрительно фыркнула, выписала хвостом восьмёрку и ничего не сказала.
Тогда я обратился к Лере, которая в тот момент поливала фикус:
– Откуда?
– Не знаю, – призналась моя работящая помощница. – Набиваю такая себе список использованной литературы и тут вдруг мяу-мяу-мяу. Гляжу, сидит на подоконнике. Давайте, шеф, оставим. А? Давайте?
– Кормить сама будешь.
– Легко.
– И выгуливать.
– Кошки, шеф, сами себя выгуливают.
– А как назовём?
– Ну… Не знаю.
– Без имени домашнему животному нельзя, – сказал я со знанием дела. – Никак нельзя.
– Тогда давайте назовём Красопетой, – предложила Лера.
Кошка издала такой звук, будто её сейчас вырвет, после чего запрыгнула на кресло для клиентов.
– Почему Красопетой? – спросил я.
– Слово нравится, – призналась Лера. – Правда, прикольное?
– Правда, – согласился было я, но тут же впал в сомнения: – Слушай, а это точно кошка? Что если мужик? Котяра?
Лера замахала на меня руками:
– Что такое говорите, шеф. Какой котяра? Смотрите – само изящество. И мордочка милая.
– Милая-то, милая, – сказал я, – но убедиться стоит.
Не успел я сделать и шага, как кошка с завидной прытью, но при этом весьма грациозно, заскочила на стол, с него на шкаф, вжалась в угол и приняла угрожающую позу. Шерсть при этом встала у неё дыбом. Жуткое зрелище. Рисковать здоровьем я не стал.
– Молодец, сестрёнка, – похвалила Лера кошку за неприступность, да ещё при этом одарила её и аплодисментами
– Да тут, смотрю, зреет феминистский заговор, – хмыкнул я.
Лера подбоченилась.
– А то!
– Уволю-выгоню к чёртовой матери.
– Не посмеете.
– Почему это?
– Потому что… Потому что вы добрый человек.
Насчёт "человека" Лера как всегда ошибалась, а насчёт того, что добрый… Ну, не знаю. Со стороны оно, конечно, видней. Но, если честно, всегда мечтал выглядеть не плюшевым медвежонком, а пареньком с отрицательным обаянием.
– Ладно, – примирительным тоном сказал я и определил пакет с провизией на стол. – Давай, подруга, разбирай. Ну и докладывай, чего нарыла в Сети.
Через десять минут я уже пил чай с монументальным бутербродом, Красопета лакала молоко из одноразовой чашки для запарки лапши, а Лера, с ногами устроившись на кресле для посетителей, пожирала (другое слово было бы враньём) бисквитный торт. Что, однако, не мешало ей рассказывать:
– Сайт у них, шеф, бедненький, на бесплатном хостинге, но архив номеров и основная информация имеется. Всё как у людей. Ну и там значит так. Журнал зарегистрирован как литературно-художественное периодическое издание в 1994 году. Выходил первое время раз в квартал, после дефолта – раз в полгода сдвоенными номерами. Так и сейчас. Официальный тираж – две тысячи экземпляров. Какой на самом деле – бог весть. Распространяется журнал по большей мере через Роспечать и в основном в пределах области. Издатель – группа частных лиц, главный редактор – наш клиент Холобыстин. Тот ещё тип. Как я поняла, гонорары выплачивает узкому кругу авторов, остальные сами ему платят.
Услышав такое, я потребовал:
– А ну-ка, подруга, с этого места поподробнее.
– Да какие там подробности, – прожевав очередной кусок, сказала Лера. – Влёт печатает только своих дружков, остальных гениев, желающих увидеть свои опусы изданными, отсылает в кассу. Всё просто до безобразия. Захотите, шеф, свой рассказик тиснуть, платите, и нет проблем.
– Вот так вот, значит, – задумался я.
– Ага, – кивнула Лера, тщательно облизала (не томно, как эти дуры из рекламы, а жадно, как оголодавший ребёнок) крем с пальца и добавила: – Правда, редакция вроде как оставляет за собой право отказаться от публикации, если сочтёт художественный уровень текста низким, но думаю, это они так цену набивают. Что угодно напечатают, за милую душу, только плати.
– Забавно, – хмыкнул я. – А как ты об этом узнала?
– Так у них на этот счёт объявление висит на главной странице. Во-о-от таким вот кеглем накидано.
– Что, даже не скрывают?
– А чего тут скрывать? – пожала плечами Лера. И сказала со здоровым, присущим их поколению, цинизмом: – Бизнес как бизнес.
После этих её жёстких, но справедливых слов, меня охватило беспокойство. Подумал, а не лопухнулся ли я, не переплатил ли Холобыстину за публикацию стихов Ашгарра. И не сдержался, спросил:
– А какова цена вопроса?
– Всё зависит от объёма текста, – пояснила Лера. – Там у них таблица специальная. Мелкий опт, крупный опт, скидки. Точных цифр не помню, но могу посмотреть.
Ну, Семён Аркадевьевич, мысленно восхитился я, ну пройдоха. А как пел-заливал про бескорыстных творцов, тонко чувствующих и по-особенному ощущающих. Лицемер чёртов.
Тем временем Лера уничтожила остатки торта и, пробормотав что-то насчёт уровня холестерина и кремлёвской диеты, уточнила:
– Ну так что, шеф, сходить, посмотреть циферки? Или как?
– Не нужно, – ответил я, помолчал-подумал и на всякий справился: – Скажи, а спонсоры у них есть?
– Не знаю, – ответила Лера, – на этот счёт ничего такого не попалось.
– Сам-то журнал полистала?
– Ага.
– Ну и как?
– Да так. Не торкнуло. Правда, увидела одну прикольную штуку.
– Какую это?
– Сейчас.
Лера сползла с кресла и сходила в приёмную за журналом. Принесла, положила на стол, пролистнула где-то до середины и хлопнула ладонью по странице:
– Вот, шеф, смотрите. Раздел поэзии, а что печатают.
Неужто, похабные картинки, грешным делом подумал я. Подтянул журнал и обнаружил на сто десятой странице подборку одностиший под названием "Вздохи северной страны" за авторством некоего Всеволода Бабенко. Ну и прочитал, разумеется, несколько штук. Среди прочих такие:
Ржавая луна – консервной банки овал на мху валуна.
Хмурое утро, голову в петлю сую, в шёлковый галстук.
В холодном поту – тяжело и бесшумно могильный ворон.
Пора урожая, сад камней не бесплоден – плоды раздумий.
Ознакомился и поинтересовался:
– А чего, подруга, тебя тут удивило?
– Ну как, – пожала плечами девушка. – Раздел поэзии, но это же не стихи.
– Почему же не стихи? Стихи. Это так называемые, одностишья или, по-другому говоря, моностихи. Для русской литературы, кстати, вполне традиционная штука. Многие русские поэты прибегали к подобной форме стихосложения.
– Да? Какие это?
– Ну… Так сразу навскидку… Ну, Брюсов, к примеру. У него есть такой замечательный стих: "О закрой свои бледные ноги". Часом не слышала? Известный очень.
– Не-а, – мотнула головой честная девушка, – не слышала, но название прикольное.
– Это, детка, не название, это и есть стихотворение.
Лера прыснула:
– Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье. Да?
– Типа того, – кивнул я и, ткнув пальцем в журнал, сказал: – А вообще-то это не вздохи никакие, не охи и даже не страдания, а самые типичные хайку.
– Хайку? Но, шеф, хайку они же… – Лера черканула несколько раз чайной ложкой по воздуху. – Они же в три строки. Или я что-то путаю?
– И путаешь, и нет. Это у нас так повелось – в три строки, а на родине хайку, в Японии, как раз в одну строку пишут. Точнее – в столбик. А разбивка идёт с помощью специальных служебных иероглифов.
– Да? Не знала.
– Теперь знаешь.
– Ага, шеф, знаю теперь. Спасибо. Спасибочки. Только мне, честно говоря, от этих самых хаек…
– От хайку, – машинально поправил я.
– …ни холодно, ни жарко, – закончила Лера и смущённо вздохнула. – Не понимаю я в них ничего. Что там к чему? В чём суть? Не врубаюсь. Блондинка, одним словом. Беспросветная.
Уже второй год играем мы с ней в эту забавную игру, подумал я. Она прикидывается простушкой, я корчу из себя шибко умного.
Людям нравится играть в такие игры, драконы тоже в них поиграть не прочь.
– Не понимаешь? – улыбнулся я.
– Не-а, не понимаю.
– Блондинка, говоришь?
– Ага, шеф, блондинка.
Я махнул рукой в сторону окна.
– А ты вон посмотри на ту рябину у подъезда. Видишь, ветка дрожит?
Послушно глянув в окно, Лера недоумённо пожала плечами:
– Ну, вижу. Дрожит.
– Почему она дрожит?
– Наверное, ветер.
– Возможно, ветер. А может, птица вспорхнула. Или прохожий задел рукой. Может так быть?
– Всё может быть, шеф. А вы это к чему?
– К тому, Лера, что суть хайку заключается в том, чтобы показать, ничего не объясняя. Дать лёгкий намёк тому, кто способен всё остальное домыслить. Вот послушай:
Закрой глаза, представь: река на рассвете, пар над водой, одинокий старик с бамбуковым удилом на берегу. Подул ветер – зашелестел прибрежный бамбук. Клюнула рыба – дрогнула палка в руках старика. Безжизненная стихия приводит в движение живой бамбук, а мёртвый бамбук приводится в движение живою рыбой. Усердно трудятся Инь и Ян. Свершается Дао.
бамбук задрожал
и на том берегу и
в руке рыбака
– Здорово! – восхитилась Лера.
Меня же несло:
– И вот ещё что я тебе, подруга, скажу про хайку. При всей кажущейся простоте они, эти японские фитюльки, есть по-самурайски отважная попытка интуитивного постижения сложных метафизических категорий. К примеру, таких неподвластных уму начал, какими являются жизнь и смерть. Слушай:
ах, бабочка
мгновение – и пятно
на лобовом стекле
– Слышишь: жизнь хрупка, смерть неожиданна, а между ними…
Впав в просветительский раж, трындел я практически на автомате, а сам тем временем продолжал скользить взглядом по строкам неизвестного мне поэта Бабенко:
И вот именно тогда, когда я прочёл это последнее одностишье, из абракадабры которого моё усыпляющее само себя сознание вдруг выдернуло одно английский слово "zap" ("жизненная сила") и одно греческое "patera" ("жертвенная чаша"), со мной стало происходить непонятное.
Вдоль полотна телеграфные столбы гуськом по болоту.
Летнему дождю не продержаться всю ночь… всё утро… весь день…
Ночью не слышу в грохоте мёрзлой листвы дыханье зверя.
Шорох за дверью: запатера, запатера, запатера.
Сначала появилась резь в глазах. Ощущение было такое, будто какой-то пакостник швырнул мне в лицо солидную горсть речного песка. Я поморгал, потёр глаза – не помогло. А вскоре к этой моей напасти присовокупилась новая и эта была похлеще. Куб комнаты стал вдруг превращать в сферу, все предметы в ней – стол, кресла, шкаф, книги, картины, напольные куранты в дубовом футляре, фикус в горшке, разложенные на полках безделушки и артефакты – потекли на манер сюрреалистических часов Сальвадора Дали, а моя незаменимая помощница Лера обзавелась десятком клонов, орущих хором: "Шеф, что это с вами?!"
Вот и белочка прискакала, отрешённо подумал я, поскольку решил, что весь тот алкоголь, которым безо всякой меры закидывался там и тут в течение дня, наконец всосался в густую чёрную кровь, шандарахнул по обоим полушариям и обеспечил феерический приход.
Не успел я свыкнуться с этой трагической мыслью, как мир вокруг меня начал мало-помалу, словно театральный зал после третьего звонка, погружаться в темноту. Со слухом моим тоже было что-то не ладно: когда темнота достигла своего абсолюта, звуки вдруг слились в единый невыносимо высокий звон. И в тот же самый момент из моих лёгких куда-то делся воздух, я начал задыхаться. А потом случился характерный хлопок, какой бывает при прохождении лайнером звукового барьера, и голова затрещала так, будто в ней лопнули сразу все кровеносные сосуды. Вместе с болью, пришли тишина и острое, до тошноты острое, понимание, что дело не в алкоголе. Какой там к чёрту алкоголь, при чём тут алкоголь, если по какой-то непонятной причине Пределы схлопнулись в точку, тождественную точке с улицы Гарая, и я на всех парах понёсся в Запредельное. Как только я это понял, тут же похолодел от ужаса.
Ещё бы тут не похолодеть.
Нынешний уклад жизни драконов таков, что в Запредельном они бывают исключительно во время церемоний Ночи Знаний О Том, Что Мы Ничего Не Знаем. Я, дракон Ашгарр-Вуанг-Хонгль, не исключение. Регулярно, два раза в год, в отмеренные Великим Неизвестным сроки возвращаю себе истинное крылатое обличие, вхожу в Храм Откровения и прочитываю очередные тысячу и одну страницу Книги Завета. Можно так сказать. А можно сказать, что вхожу в Храм Забвения и пишу очередные тысячу и одну страницу Книги Исповеди. И так можно сказать, и так, ибо, как стало мне о том известно год назад от одного просвещённого московского онгхтона, Храм Откровения и Храм Забвения суть один Храм Книги, а Книга Завета и Книга Исповеди суть одна Книга.
И не важно, что есть на самом деле такое Пределы и Запредельное: иллюзорная двойственность реальности, принадлежащая исключительно нашему сознанию, как мыслит себе нагон Ашгарр, или объективные данности, обеспечивающие перетекание формы в содержание и содержания в форму, как считает нагон Вуанг, или вещи в себе, в сути которых не стоит копаться, но наличие которых нужно учитывать, как полагаю я, нагон Хонгль. А важно то, что переход из Пределов в Запредельное должен проходить по установленному раз и навсегда ритуалу. Ведь если подготовка проведена должным образом, если сознание в своём изменённом состоянии гармонизировано со всеми гранями мира, то на той стороне тебя принимает правильный Образ (который, по утверждению Великого Неизвестного, есть ничто иное как форма существования Пределов в Запредельном), и ничего страшного тогда не происходит. Напротив. Защищённый верными заклятиями исполняешь по древнему обряду то, что должен исполнить и возвращаешься в Пределы живой, невредимый, преисполненный восторгом и собственным значением.
Но когда кто-то равный по Силе или более сильный забрасывает тебя в Запредельное по своей злой воле или ты попадаешь туда по трагическому недоразумению, с тобой может произойти всё что угодно. Неподготовленный и беззащитный ты можешь навсегда лишиться покоя, надежды, совести или рассудка. Можешь даже остаться в Запредельном навсегда. Можешь просто-напросто развоплотиться. Превратиться в ничто. Сойти на нет. Вот почему я дико испугался. Испугался до мурашек на коже и резей в потрохах.
Пугался я ровно столько, сколько проходил переход Отсюда Туда. Миг. Ослепительный миг. В том смысле ослепительный, что я действительно в этот миг был слеп как крот. А затем тьма вокруг меня – как оно всегда и бывает при вхождении в Запредельное – рассеялась, и я окунулся в море нестерпимого света, который, проникнув во все уголки-закоулки моего сознания, включая самые периферийные, самые тёмные, породил незнакомый Образ. И Образ этот, надо признаться, оказался для меня приятным сюрпризом.
Я летел.
Я летел, как летают птицы, облака и дети в своих невинных снах.
Я летел, как летают всякий раз ангелы в начальных кадрах фильма "Небо над Берлином" блистательного Вима Вендерса.
Я летел, как летают драконы.
Я летел.
Я летел высоко, но не настолько, чтоб захватывало дух, а чуть ниже облаков, и с этой осторожной лучезарно-бледной высоты мне открывался вид поразительного по своей красоте города. Там было на что посмотреть и там было чему изумиться. Я видел многочисленные невысокие храмины, построенные из какой-то прозрачной, а местами полупрозрачной, кристаллической субстанции. Сквозь это неведомое мне вещество легко проходило идущее изнутри строений золотистое свечение. Помимо сияющих храмин видел я грандиозные строения, напоминающие своей строгой архитектурой католические соборы, только в десятки раз больше. Их острые готические шпили из радужной слюды царапали небо, а стены из цельных плит горного хрусталя, несмотря на всю свою очевидную массивность, казались воздушно-невесомыми. Хрустальные стены соединялись между собой хрустальными же порталами причудливой формы. Некоторые порталы венчались сверкающими на солнце шарами, другие – пирамидами. Стены, крыши и фасады остальных зданий диковинного города украшали небывалой величины драгоценные камни, а пустынные – ни пешего, ни конного, ни пса, ни птахи – улицы, которые из-за их ширины правильнее назвать проспектами, были вымощены плитами из тёмно-медового янтаря. И все эти янтарные линии, как спицы колеса, устремлялись к центру. Там, в центре города, посреди площади в форме огромной тринадцатиконечной звезды Хаоса возвышалась башня – ажурное, сплетённоё из тонких золотых полос, похожее одновременно и на телевышку, и на искусственную новогоднюю ёлку, сооружение, вершины которого видно не было, поскольку терялась она в перламутровых облаках.
Чем ближе подлетал я к золотой громаде, тем сильнее чувствовал всем своим драконьим естеством полноту бытия. А когда, взмыв свечой в лазурную высь (не мог ни взмыть, и не было такой силы, которая могла бы пресечь мою дерзость), добрался до вершины, то испытал небывалый прилив счастья. Всё то счастье, которое обычно раскидано крошечными порциями по долгой драконьей жизни, нахлынуло разом. Это было настоящее счастье, самое-самое настоящее, рафинированное, незамутнённое, не заслуженное. Это было такое счастье, при котором ничего уже не хочется, кроме, пожалуй, одного – чтобы длилось оно вечно.
Опьяненный, счастливый до потери пульса, сам не свой и ничей, я кружил и кружил вокруг мачты с золотым треугольником. Кружил, обмирая от восторга, но при этом упорствовал зашедшим за разум умом: нет, так не бывает. Всё это сон, мечта, иллюзия. Нет такого места, где отпускают столько счастья оптом и задарма. Нет, не было и не будет. Нигде и никогда. Не может его быть.
Зачем я пытался отрезвить себя, не знаю. Но догадываюсь. Видимо, даже на пике блаженства разумное и независимое существо остаётся разумным и независимым, и не лишается – в белой кляксе начала Ян всегда присутствует капелька чёрного начала Инь – способности впадать в сомнение. Я дракон, я разумен, мой разум критичен и я за это получил спполна: наступил момент, когда сомнение породило тревогу, и на меня накатила девятибалльная волна тоски. Иезуитская эта эмоция чревата самыми скверными последствиями, вот и тут: мир (такой родной мне, но для которого я, без всякого сомнения, был чужаком) в одну секунду – увы мне – вывернулся наизнанку. День обернулся ночью, небо и земля поменялись местами, а золотая башня – о, мать моя Змея! – превратилась в бездонный колодец – наглядное воплощение Небытия. И я уже не летал. Всё, абзац, полёт закончился.
Поражённый и обманутый стоял я на самом краю колодца и с замиранием сердца вглядывался в мрачную бездну. Как это ни странно, но её чернота не пугала, напротив – манила, и в какую-то опасную, но честную секунду появилось неудержимое желание прыгнуть вниз. Захотелось, сил нет, как захотелось, слиться с этой бархатной чернотой. Не для того, чтобы убить себя. Нет, нет и ещё раз нет. Но для того, чтобы убить мысль о безысходности и тщетности своего существования вне чудесного мира, переполненного счастьем.
Убить себя и убить мысль в себе – как ни крути, вовсе не одно и тоже. По сути. По форме – возможны варианты. Я выбрал самый тривиальный, самый простой из них и самый скорый, поскольку постольку в тот миг не думал о себе. А думал я о том, как исчерпать оскорбительный обман бытия. Я должен был его исчерпать. Я обязан был с ним покончить.
"Простите", – без моего участия прошептали губы, потом я добавил от себя "прощаю" и занёс ногу над искупительной дырой.
Прыгнуть не получилось – из колодца вылетела Красопета и толкнула меня в грудь. Удар был настолько мощным и неожиданным, что я не устоял на ногах и, минуя все стадии возвращения, сразу плюхнулся в кресло.