Стоун Ирвинг. Жажда жизни

   — Мне сказали, что вы Ван Гог, — начал он. — Неужели вы пишете картины с таким же успехом, как ваши дядюшки продают их?
   — Нет, мне ничто не приносит успеха.
   — Тем лучше для вас! Художник должен голодать по крайней мере до шестидесяти лет. Тогда, может быть, он создаст несколько достойных полотен.
   — Вздор! Вам едва за сорок, а вы пишете превосходные вещи.
   Вейсенбруху понравился этот решительный возглас: «Вздор!» Впервые за многие годы ему осмелились возразить подобным образом. Свое удовольствие он выразил новым выпадом:
   — Если вам нравится то, что я пишу, лучше бросьте живопись и наймитесь консьержем. Почему я продаю свои картины дуре публике, как вы думаете? Да потому, что они дерьмо! Если бы они были хороши, я бы с ними не расстался. Нет, мой мальчик, пока я еще только учусь. Вот когда мне стукнет шестьдесят, тогда я начну писать по-настоящему. Все, что я тогда сделаю, я никому не отдам, буду держать при себе, а умирая, велю положить со мной в могилу. Художник не упускает из своих рук ничего, что он считает достойным, Ван Гог. Он продает публике только заведомую дрянь.
   Де Бок украдкой подмигнул Винсенту из своего угла, и Винсент сказал:
   — Вы ошиблись в выборе профессии, Вейсенбрух, вам надо бы стать критиком.
   Вейсенбрух громко расхохотался.
   — Ну, Мауве, ваш кузен только с виду тихоня. Язык у него подвешен неплохо!
   Он повернулся к Винсенту и бесцеремонно спросил:
   — Черт возьми, зачем это вы нарядились в такое отрепье? Почему не купите приличное платье?
   Винсент носил старый перешитый костюм Тео. Перешит он был неудачно, и вдобавок Винсент каждый день пачкал его акварельными красками.
   — У ваших дядьев хватит денег, чтобы одеть все население Голландии. Неужто они вам не помогают?
   — А разве они обязаны мне помогать? Они вполне разделяют вашу точку зрения, что художник должен жить впроголодь.
   — Если они не верят в вас, то дело плохо. Говорят, у Ван Гогов такой нюх, что они чуют настоящего художника за сотню километров. Видимо, вы бездарь.
   — Ну и катитесь к чертовой матери!
   Винсент сердито отвернулся, но Вейсенбрух ухватил его за руку. Лицо у него сияло в широкой улыбке.
   — Ох и характер! — воскликнул он. — Я хотел только испытать, насколько у вас хватит терпения. Не падайте духом, мой мальчик. Вы скроены из крепкого материала.
   Мауве с удовольствием разыгрывал перед гостями разные сценки. Он был сыном священника, но всю жизнь знал лишь одну религию — живопись. Пока Йет разносила чай, пирожные и сыр, Мауве прочитал проповедь насчет рыбачьей лодки апостола Петра. Купил Петр эту лодку или получил по наследству? Или, может быть, приобрел ее в рассрочку? А может, — страшно подумать, — он ее украл? Художники дымили трубками и от души хохотали, налегая на сыр.
   — Мауве сильно изменился, — пробормотал Винсент.
   Винсент не знал, что Мауве переживает одну из своих творческих метаморфоз. Мауве начинал свои картины вяло, работая почти без интереса. Постепенно, по мере того как замысел креп и овладевал его сознанием, в нем просыпалась и энергия. С каждым днем он трудился все усерднее и простаивал за мольбертом все дольше. И по мере того, как изображение проступало на полотне яснее, художник становился все требовательнее к себе. Теперь он уже забывал о семье, о друзьях, обо всем, кроме работы. Он терял аппетит и целыми ночами лежал без сна, обдумывая картину. Силы его падали, беспокойство росло. Он держался на одних нервах. Его большое тело становилось тощим, а мечтательные глаза заволакивала дымка. И чем больше он уставал, тем упорнее работал. Нервный подъем, владевший им, захватывал его все сильнее и сильнее. Внутренним чутьем он угадывал, сколько времени потребуется, чтобы кончить работу, и напрягал свою волю, чтобы выдержать до конца. Он был похож на человека, одержимого тысячью бесов; у него были впереди целые годы, и он мог не торопиться, но он все подгонял себя, не зная ни минуты покоя. В конце концов он доходил до такого неистовства, что, если ему кто-нибудь попадался под руку, разыгрывались ужасные сцены. Он вкладывал в картину все свои силы, до последней капли. Как бы ни затягивалась работа, у него доставало упорства тщательно отделать ее, довести ее до последнего мазка. Ничто не могло сокрушить его волю, пока полотно не было завершено.
   Закончив картину, он валился с ног от изнеможения. Он был слаб, болен, почти безумен. Йет должна была долго ухаживать за ним, как за ребенком, пока к нему не возвращались силы и рассудок. Мауве был так измучен, что один вид или запах красок вызывал у него тошноту. Медленно, очень медленно приходило к нему выздоровление. Вместе с крепнувшими силами появлялся и интерес к работе. Он уже бродил по мастерской, стирая и стряхивая пыль с полотен. Потом выходил в поле, но на первых порах ничего не видел вокруг себя. В конце концов какой-нибудь пейзаж выводил его из оцепенения. И все начиналось снова.
   Когда Винсент приехал в Гаагу, Мауве только приступал к своей схевенингенской картине. А теперь его лихорадило все сильнее и сильнее, он стоял на пороге самого безумного, самого прекрасного и всепоглощающего исступления — творческого исступления художника.

4

   Как-то вечером в мастерскую Винсента постучалась Христина. На ней была черная юбка, темно-синяя блуза, волосы прикрывала темная шляпка. Весь день она простояла у корыта. Как всегда в минуты крайней усталости, рот у нее был полуоткрыт, а оспины на лице показались Винсенту особенно крупными и глубокими.
   — Здравствуй, Винсент, — сказала она. — Решила поглядеть, как ты живешь.
   — Христина, ты первая женщина, которая зашла ко мне. Как я рад тебя видеть! Позволь, я помогу тебе снять платок.
   Она присела к печке погреться. Затем внимательно оглядела комнату и сказала:
   — Тут не плохо. Только вот пустовато.
   — Я знаю. У меня нет денег на мебель.
   — Да, денег у тебя, как видно, не густо.
   — Я как раз собирался ужинать, Христина. Не хочешь ли поесть вместе со мной?
   — Почему ты не зовешь меня Син? Меня все так зовут.
   — Ну, хорошо, пусть будет Син.
   — А что у тебя на ужин?
   — Картошка и чай.
   — Я сегодня заработала два франка. Пойду куплю немного говядины.
   — Деньги-то у меня есть. Мне кое-что прислал брат. Сколько надо на мясо?
   — Больше чем на пятьдесят сантимов мы, я думаю, не съедим.
   Скоро она вернулась со свертком в руках. Винсент взял у нее мясо и принялся было за стряпню.
   — Садись на место, слышишь? Ты ничего не понимаешь в хозяйстве. Это женское дело.
   Когда она склонилась над печкой, отблеск пламени заиграл на ее щеках. Теперь она казалась очень хорошенькой. Когда она нарезала картошку, положила ее вместе с мясом в горшок и поставила на огонь, это выглядело так естественно и дышало таким уютом! Винсент сел на стул у стены и смотрел на Христину — на душе у него стало тепло. Это был его дом, и вот рядом с ним женщина, любовно готовящая ему ужин. Как часто он мечтал об этом, представляя себе в роли хозяйки Кэй! Син взглянула на него. Она увидела, что Винсент вместе со стулом резко откинулся к стене.
   — Эй, дурной, — сказала она, — сядь как следует. Ты что, хочешь свернуть себе шею?
   Винсент улыбнулся. Все женщины, с которыми ему приходилось жить под одной крышей — мать, сестры, тетки, кузины, — все до одной говорили ему: «Винсент, сиди на стуле как следует. А то свернешь себе шею».
   — Ладно, Син, — отозвался он. — Я буду умником.
   Как только она отвернулась, он опять привалился вместе со стулом к стене и, довольный, закурил трубку. Христина поставила ужин на стол. Кроме мяса, она купила еще две булочки; когда с жарким было покончено, они подобрали подливку кусочками хлеба.
   — Могу поспорить, что ты такой ужин не сготовишь, — сказала она.
   — Конечно, нет, Син! Когда я готовлю сам, то не могу и разобрать, что я ем — то ли рыбу, то ли птицу, то ли самого черта.
   За чаем Син закурила свою неизменную черную сигару. Они дружески болтали. Винсент чувствовал себя с нею гораздо проще, чем с Мауве или Де Боком. Между ним и Сии чувствовалось какое-то родство, и Винсент даже не пытался разобраться, в чем тут дело. Они говорили о самых обычных вещах, говорили просто, нисколько не рисуясь друг перед другом. Она слушала Винсента, не перебивая и не стараясь вставить словечко о себе. Она ничего не хотела навязывать Винсенту. Ни тот, ни другой не стремились произвести впечатление друг на друга. Когда Син рассказывала о себе, о своих горестях и несчастьях, Винсенту нужно было изменить лишь немногое — и получался как бы рассказ о его собственных горестях и несчастьях. Разговор тек спокойно, без возбуждения, а молчание было непринужденным. Это было общение двух душ, открытых, свободных от всяких условностей, от всякого расчета и искусственности.
   Винсент встал с места.
   — Что ты намерен делать? — спросила Син.
   — Мыть посуду.
   — Садись. Мыть посуду ты не умеешь. Это женское дело.
   Он откинулся со стулом к печке, набил трубку и с довольным видом пускал клубы дыма, а она мыла в тазу посуду. Ее крепкие руки покрылись мыльной пеной, вены на них набухли, мелкая сеть морщинок красноречиво говорила о том, что они много поработали на своем веку. Винсент взял карандаш и бумагу и набросал ее руки.
   — Ну, вот и готово, — заявила она, покончив о посудой. — Теперь бы выпить немного джину и пива…
   Они просидели весь вечер, потягивая пиво, и Винсент рисовал Син. Сидя на стуле у горящей печки и положив руки на колени, Син не скрывала своего удовольствия. Тепло и приятные разговоры с человеком, который ее понимал, делали ее оживленной.
   — Когда ты покончишь со стиркой? — спросил Винсент.
   — Завтра. И слава богу. Уже никаких сил нет.
   — Ты плохо себя чувствуешь?
   — Нет, но теперь это близко, совсем близко. Проклятый ребенок все шевелится во мне.
   — Тогда, может быть, ты начнешь мне позировать на той неделе?
   — А что надо делать — сидеть и только?
   — Конечно. Иногда надо встать или раздеться.
   — Ну, тогда совсем хорошо. Ты работаешь, а я получаю денежки.
   Она выглянула в окно. На улице шел снег.
   — Хотела бы я быть уже дома. Вон какой холод, а у меня только платок. И идти далеко.
   — Тебе надо опять сюда завтра утром?
   — В шесть часов. Еще затемно.
   — Тогда, Син, если хочешь, оставайся здесь. Я буду рад.
   — А я тебе не помешаю?
   — Нисколько. Кровать у меня широкая.
   — Двое в ней улягутся?
   — Вполне.
   — Значит, я остаюсь.
   — Ну и отлично.
   — Как хорошо, что ты предложил мне остаться, Винсент.
   — Как хорошо, что ты осталась.
   Утром Христина заварила — кофе, прибрала постель и подмела мастерскую. Потом она ушла стирать. И тогда мастерская показалась Винсенту совсем пустой.

5

   В тот же день к Винсенту опять пришел Терстех. Глаза у него блестели, а щеки раскраснелись от мороза.
   — Как идут дела, Винсент?
   — Отлично, минхер Терстех. Я тронут, что вы снова заглянули ко мне.
   — Не покажешь ли мне что-нибудь интересное? За этим я, собственно, и пришел.
   — Да, у меня есть несколько новых вещей. Прощу вас, присядьте.
   Терстех покосился на стул, полез в карман за платком, чтобы смахнуть пыль, но в конце концов решил, что это не совсем вежливо, и, скрывая брезгливость, сел. Винсент показал ему три-четыре небольшие акварели. Терстех торопливо взглянул на них, словно пробегая длинное письмо, затем вернулся к первому этюду и стал пристально его рассматривать.
   — Дело идет на лад, — сказал он, помолчав. — Акварели, конечно, еще оставляют желать лучшего, они грубоваты, но ты продвигаешься вперед. Ты поскорее должен сделать что-нибудь такое, что я мог бы купить.
   — Хорошо, минхер.
   — Пора подумать о самостоятельном заработке, мой мальчик. Жить на чужой счет не годится.
   Винсент взял в руки свои акварели и поглядел на них. Он и раньше догадывался, что они грубоваты, но, как всякий художник, не мог видеть все несовершенство своих произведений.
   — Только о том и мечтаю, чтобы самому зарабатывать на жизнь, минхер.
   — Так трудись усерднее. Надо спешить. Если б ты создал стоящую вещь, я с удовольствием купил бы ее у тебя.
   — Благодарю вас, минхер.
   — Как бы то ни было, я рад видеть, что ты не унываешь и работаешь. Тео просил меня присматривать за тобой. Напиши что-нибудь стоящее. Винсент, я хочу, чтобы ты занял свое место на Плаатсе.
   — Я стараюсь писать как можно лучше. Но не всегда рука повинуется моей воле. А все-таки Мауве понравилась одна из этих вещей.
   — Что же он сказал?
   — Сказал: «Это уже начинает походить на акварель».
   Терстех рассмеялся, обмотал свой шерстяной шарф вокруг шеи и со словами: «Работай, Винсент, работай; только так и создаются великие произведения», — вышел из мастерской.
   Винсент написал дяде Кору, что он устроился в Гааге, и звал его приехать. Дядя часто наведывался в Гаагу, чтобы купить материалов и картин для своего художественного магазина — самого большого в Амстердаме. Однажды в воскресенье Винсент зазвал к себе в гости детишек, с которыми успел свести знакомство. Чтобы ребятам не было скучно, пока он их рисовал, Винсент купил им конфет и, не отрываясь от своей рисовальной доски, рассказывал сказку за сказкой. Услышав резкий стук в дверь и басовитый, зычный голос, Винсент понял, что приехал дядя.
   Корнелис Маринюс Ван Гог пользовался известностью, был богат, и дело его процветало. Но несмотря на это, в его больших, темных глазах сквозила печаль. Губы у него были тоньше и суше, чем у остальных Ван Гогов. Голова же была типично ван-гоговская: выпуклые надбровья, квадратный лоб, широкие скулы, массивный округлый подбородок и крупный, резко очерченный нос.
   Корнелис Маринюс приметил в мастерской все до последней мелочи, хотя сделал вид, будто ни на что не обращает внимания. Он перевидал больше мастерских, чем любой другой человек в Голландии.
   Винсент роздал детям остатки конфет и отправил их по домам.
   — Не выпьете ли вы со мной чашку чая, дядя Кор? На улице, наверно, ужасный холод.
   — Спасибо, Винсент, выпью.
   Винсент подал ему чай и подивился, как беззаботно в ловко держит дядя свою чашку на коленях, рассуждая о всяких новостях.
   — Итак, ты решил стать художником, Винсент, — сказал Корнелис. — Да, пора Ван Гогам иметь своего художника. Хейн, Винсент и я покупаем картины у чужих людей вот уже тридцать лет. Теперь же часть денег будет оставаться в семье.
   — Ну, если трое дядьев и брат торгуют картинами, я могу развернуться вовсю! — засмеялся Винсент. — Не хотите ли кусок хлеба с сыром, дядя Кор? Может, вы проголодались?
   Корнелис Маринюс хорошо знал, что отказываться от еды у бедного художника — значит жестоко оскорбить его.
   — Спасибо, поем с удовольствием. Сегодня я рано завтракал.
   Винсент положил несколько ломтей грубого черного хлеба на щербатую тарелку и вынул из бумаги кусок дешевого сыра. Корнелис Маринюс сделал над собой усилие, чтобы отведать того и другого.
   — Терстех сказал мне, что Тео присылает тебе сто франков в месяц.
   — Да, присылает.
   — Тео молодой человек, ему надо бы беречь деньги. А ты должен зарабатывать свой хлеб сам.
   Винсент был сыт по горло теми поучениями, которые он только вчера выслушал от Терстеха. Он быстро, не подумав, ответил:
   — Зарабатывать свой хлеб, дядя Кор? Что это значит? Зарабатывать свой хлеб… или не даром его есть? Есть свой хлеб даром или, иными словами, быть недостойным его, — это, конечно, преступление, ибо каждый честный человек должен быть достоин своего хлеба. Но не уметь зарабатывать на хлеб, хотя и быть достойным его, — это уже несчастье, большое несчастье.
   Отщипнув кусочек черного мякиша, Винсент скатал из него твердый шарик.
   — Так вот, если вы скажете мне, дядя Кор: «Ты недостоин своего хлеба», — вы меня обидите. Но если вы справедливо заметите, что я не всегда зарабатываю свой хлеб, то возражать тут не приходится. Но что толку об этом говорить? Если больше вам нечего сказать, это мне ничуть не поможет.
   О хлебе Корнелис больше не заговаривал. Беседа текла в самом спокойном тоне, пока, совершенно случайно, Винсент, заговорив о выразительности в искусстве, не упомянул имя художника Де Гру.
   — А знаешь ли ты, Винсент, — сказал Корнелис, — что о личной жизни Де Гру идет худая слава?
   Винсент не мог спокойно слушать, когда говорили такие вещи о славном Де Гру. Он понимал, что гораздо лучше смиренно поддакнуть дяде, но, видимо, разговаривая с Ван Гогами, он уже ни с чем не мог бы согласиться.
   — Дядя Кор, мне всегда казалось, что художник, вынося свою работу на суд публики, вправе сохранить при себе свои переживания, свою личную жизнь, хотя она роковым образом связана со всеми трудностями, которые приходится преодолевать, создавая произведение искусства.
   — Но вместе с тем, — возразил Корнелис, прихлебывая чай, к которому Винсент не подал сахара, — один тот факт, что человек не ходит за плугом или не корпит над счетной книгой, а работает кистью, еще не дает ему орава вести распущенную жизнь. Я сомневаюсь, что мы должны покупать картины художников, которые пренебрегают нравственностью.
   — А я считаю, что еще безнравственней копаться в грязном белье художника, если его работа безупречна. Труд художника и его личная жизнь — все равно что роженица и ее ребенок. Вы можете глядеть на ребенка, но нечего задирать у роженицы рубашку и смотреть, не запачкана ли она кровью. Это в высшей степени нескромно.
   Корнелис только что откусил кусочек бутерброда с сыром. Он поспешно выплюнул его в горсть и швырнул в печку.
   — Ну и ну, — бормотал он. — Ну и ну!
   Винсент испугался, что Корнелис рассердится, но все сошло благополучно. Усадив дядю поближе к огоньку, Винсент вынул папку со своими набросками и этюдами. Сначала Корнелис молчал, но когда дошел до небольшого рисунка, изображавшего Паддемус со стороны торфяного рынка, — Винсент сделал его в двенадцать часов ночи, гуляя с Брейтнером, — дядя не удержался.
   — Это здорово, — сказал он. — Можешь ты нарисовать еще несколько городских пейзажей?
   — Конечно. Я рисую их, когда хочу отдохнуть от работы с моделью. Тут и еще есть такие пейзажи. Вот поглядите!
   Винсент, заглядывая через плечо Корнелиса, стал перебирать в папке листы разных размеров.
   — Это Флерстех… а это Геест. Вот рыбный рынок.
   — Можешь ты нарисовать для меня дюжину таких пейзажей?
   — Могу, но это уже сделка, а раз сделка — давайте условимся о цене.
   — Хорошо, сколько же ты хочешь?
   — На рисунки такого размера, все равно, карандашом или пером, у меня цена одинаковая — два с половиной франка. Это не слишком дорого, как вы полагаете?
   Корнелису оставалось только рассмеяться про себя, — такие это были ничтожные деньги!
   — Разумеется, не дорого. Если рисунки будут удачные, я попрошу тебя нарисовать еще двенадцать видов Амстердама. И тогда уже назначу цену сам, чтобы ты получил немного больше.
   — Дядя Кор, это мой первый заказ! Я не могу и сказать, как я счастлив!
   — Мы все хотим помочь тебе, Винсент. Только доведи свои работы до нужного уровня, и мы станем покупать у тебя все, что ты нарисуешь. — Он взял шляпу и перчатки. — Будешь писать Тео, передай ему привет от меня.
   Опьяненный успехом, Винсент схватил свою новую акварель и побежал на улицу Эйлебоомен. Дверь открыла Йет. Вид у нее был расстроенный.
   — На твоем месте я не стала бы заходить в мастерскую, Винсент. Антон не в себе.
   — Что случилось? Он болен?
   Йет вздохнула.
   — Мечется, как всегда.
   — Ну, тогда ему, конечно, не до меня.
   — Лучше обожди до другого раза, Винсент. Я скажу ему, что ты приходил. Когда он будет спокойнее, он сам к тебе зайдет.
   — Ты не забудешь сказать ему обо мне?
   — Не забуду.
   Винсент ждал не одну неделю, но Мауве все не было. Вместо него дважды приходил Терстех. Каждый раз он повторял одно и то же:
   — Да, да, ты, пожалуй, шагнул немного вперед. Но это еще не то, что нужно. Я еще не могу продавать твои вещи на Плаатсе. Боюсь, что ты работаешь недостаточно усердно или слишком торопливо, Винсент.
   — Дорогой минхер Терстех, я встаю в пять утра и работаю до одиннадцати или двенадцати ночи. Я отрываюсь от работы лишь для того, чтобы немного перекусить.
   Терстех недоумевающе покачал головой. Он снова всмотрелся в акварель.
   — Не понимаю, не понимаю. Твои работы отдают тою же грубостью и резкостью, которая была у тебя, когда ты впервые появился на Плаатсе. Тебе уже давно бы пора это преодолеть. Если у человека есть способности, при упорной работе этого вполне можно добиться.
   — При упорной работе! — повторил Винсент.
   — Видит бог, я рад бы купить твои этюды, Винсент! Я хочу, чтобы ты зарабатывал себе на жизнь. Это несправедливо, что Тео приходится тебя кормить… Но я не могу, не могу покупать твои вещи, пока они плохи! Ведь тебе не нужна милостыня.
   — Нет, не нужна.
   — Ты должен спешить, это главное. Должен начать продавать свои вещи и зарабатывать себе на жизнь.
   Когда Терстех повторил эти слова в четвертый раз, Винсент подумал, что он просто издевается над ним. «Ты должен зарабатывать себе на жизнь… но я не могу у тебя купить ничего, ровным счетом ничего!» Как же, черт возьми, он может заработать себе на жизнь, если у него ничего не покупают?
   Однажды Винсент встретил на улице Мауве. Художник шел быстрым шагом, шел, сам не зная куда, опустив голову и выставив вперед правое плечо. Винсента он словно не узнал.
   — Давно не видел вас, кузен Мауве.
   — Я был занят. — Тон у Мауве был холодный, равнодушный.
   — Да, я знаю, у вас новая картина. Как она продвигается?
   — Ах… — Он сделал неопределенное движение рукой.
   — Можно мне как-нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими акварелями так и застрял на одном месте.
   — Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.
   — Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.
   — Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.
   Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.
   Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?
   Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.
   — Вот это да! — с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. — Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.
   — Если вам здесь не нравится, можете убираться, — огрызнулся Винсент.
   — Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.
   — Вы же вот процветаете.
   — Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.
   — Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.
   Вейсенбрух расхохотался.
   — Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.
   — А вы считаете, что тут нет характера? — спросил Винсент, доставая свою папку. — Присядьте, посмотрите.
   — Я не могу смотреть рисунки сидя.
   Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.
   — Это не в вашей манере; акварель — слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.
   Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.
   — Рисуете вы просто великолепно, — сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. — Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.
   У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.
   — Вас, кажется, называют Карающим Мечом?
   — Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.
   — А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.
   — Глупости! В этом-то их сила.
   — Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.
   — И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.
   — Пожалуй, так и придется.
   — Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.
   — Мауве сказал, что я художник божьей милостью?
   — Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.
   — Тогда почему же он так холоден ко мне?
   — Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.
   — Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?