Тео в последний раз оглядел шумную, полную горячих споров и сизого дыма комнату и незаметно вышел погулять по Монмартру. Он одиноко бродил по улицам, в задумчивости любуясь яркими огнями ночного Парижа.
   Гоген препирался с Сезанном. Он размахивал яйцом и бриошью, которые сжимал в одной руке, а в другой руке держал стакан пива. Он хвастался тем, что во всем Париже он один способен пить пиво, не вынимая изо рта трубки.
   — Твои полотна холодны, — кричал он, — холодны, как лед! Я коченею при одном взгляде на них. Ты исписал целые мили холстов и не вложил в них ни крупицы чувства!
   — Я не пытался изображать какие-то чувства, — отвечал Сезанн. — Это я предоставляю беллетристам. Я пишу яблоки и пейзажи.
   — Ты не изображаешь чувства, потому что тебе это не под силу. Ты пишешь одними глазами, — вот в чем твоя беда.
   — Помилуй, а чем же пишут другие?
   — Да всем, чем только можно! — Гоген быстро оглядел собравшихся. — Лотрек пишет селезенкой. Винсент — сердцем. Съра пишет мозгом, и это почти так же плохо, как и писать одними глазами, Сезанн. А Руссо пишет воображением.
   — Интересно, Гоген, чем же пишешь ты?
   — Я? Не знаю. Никогда не задумывался над этим.
   — А я тебе скажу, чем ты пишешь, — сказал Лотрек. — Ты пишешь своим мужским естеством!
   Когда хохот над этой остротой Лотрека смолк, Съра уселся на ручку дивана и закричал:
   — Можете издеваться над человеком, который пишет мозгом, но именно это позволило мне открыть, как можно усилить выразительность наших картин вдвое.
   — Неужто я должен опять слушать эту чушь? — взмолился Сезанн.
   — Сезанн, заткни глотку, Гоген, сядь на место и не загромождай собою всю комнату! Руссо, хватит трезвонить о своей несчастной поклоннице. Лотрек, киньте мне яйцо. Винсент, вы не передадите мне бриошь? А теперь слушайте все!
   — Какая муха тебя укусила сегодня, Съра? Я никогда не видал тебя в таком волнении с тех самых пор, как тот малый плюнул на твою картину в Салопе отверженных!
   — Ну, слушайте же! Что такое современная живопись? Свет. А какой именно свет? Градуированный свет, Пятнышки красок, сливаясь друг с другом…
   — Это не живопись, это пуантилизм!
   — Ради бога, Жорж, неужели ты хочешь снова мучить нас своими мудреными рассуждениями?
   — Да замолчите же! Вот вы кончаете очередное полотно. Что вы делаете вслед за этим? Отдаете полотно какому-нибудь болвану, который вставляет его в отвратительную золотую раму и тем уничтожает все ваши старания. А я предлагаю вам не выпускать полотна из своих рук, пока вы не вставили его в раму сами и не покрасили ее так, чтобы она стала неотъемлемой частью картины.
   — Но ведь это далеко не все, Съра. Каждая картина должна висеть в комнате. И если стены не такого цвета, как надо, они убивают и картину и раму.
   — Правильно! Но почему же не выкрасить стены так, чтобы они гармонировали с рамой?
   — Прекрасная мысль! — воскликнул Съра.
   — А как тогда быть с домом, в котором помещается комната?
   — И с городом, в котором помещается дом?
   — Ох, Жорж, Жорж, какие дурацкие мысли приходят тебе в голову!
   — Вот что получается, когда пишешь мозгом!
   — А как вам, слабоумным, писать мозгом, если у вас его нет и в помине?
   — Вы только гляньте на Съра! Видали, как рассвирепел этот ученый!
   — К чему вам, друзья, все время ссориться? — спросил Винсент. — Почему вы не попробуете работать сообща?
   — Ты среди нас единственный коммунист, Винсент, — сказал Гоген. — Может быть, ты скажешь, что же мы выиграем, если будем работать сообща?
   — Ну хорошо, скажу, — ответил Винсент, отправляя в рот яичный желток. — Я все время обдумываю один небольшой проект. Кто мы сейчас такие? Никто, безвестные люди. За нас все сделали Мане, Дега, Сислей. Они уже признаны, их полотна висят в крупнейших галереях. Они стали художниками Больших Бульваров. Ну, а нам надо идти в боковые, в глухие улички. Мы — художники Малых Бульваров. Почему бы нам не выставлять свои полотна в маленьких ресторанах, на скромных улицах, в кафе для рабочих? Каждый из нас выставляет, скажем, пять полотен. Каждый вечер мы будем переносить их в новое место. Мы станем продавать их за те скудные деньги, которые может дать нам рабочий. Таким образом, мы будем постоянно выставлять свои полотна для публичного обозрения и дадим возможность бедному люду Парижа любоваться хорошим искусством и дешево покупать прекрасные картины.
   — Вот это да! — воскликнул Руссо, в восхищении широко раскрывая глаза. — Это чудесно!
   — Чтобы написать картину, мне надо ухлопать год, — кисло заметил Съра. — Неужто вы думаете, что я продам ее какому-нибудь дубине плотнику за пять су?
   — Вы можете выставлять небольшие этюды.
   — Да, но предположим, что хозяин ресторана не захочет вывесить наши картины?
   — Как это не захочет? Захочет!
   — Почему бы и нет? Ему это ничего не будет стоить, а зал украсится картинами.
   — Но как взяться за это? Кто нам подыщет ресторан?
   — Все это я уже обдумал, — заявил Винсент. — Мы сделаем распорядителем папашу Танги. Он найдет ресторан, развесит картины и будет вести денежные дела.
   — Прекрасно. Лучшего человека и не сыщешь.
   — Руссо, сделай милость, сходи к папаше Танги. Скажи ему, что мы хотим поговорить с ним по важному Делу.
   — На меня можете не рассчитывать, — сказал Сезанн.
   — Почему же? — язвительно спросил Гоген. — Боишься, что взоры рабочих осквернят твои бесценные полотна?
   — Вовсе нет. К концу месяца я уезжаю в Экс.
   — Ну, попробуем хоть один раз, Сезанн, — уговаривал его Винсент. — Если ничего не получится, вам от этого убытка не будет.
   — Так и быть, согласен.
   — Когда нам опостылеют рестораны, — сказал Лотрек, — мы можем выставляться в борделях. Я знаком почти со всеми хозяйками притонов Монмартра. Клиентура там богатая, и, мне кажется, мы заработаем больше.
   Папаша Танги прибежал запыхавшись, в сильном волнении. Руссо по дороге наспех изложил ему дело и все перепутал. Соломенная шляпа Танги была сдвинута набок, а пухлое маленькое лицо горело воодушевлением. Выслушав план Винсента, он с жаром воскликнул:
   — Да, да, я знаю подходящее место! Ресторан «Норвэн». Хозяин его мне приятель. Стены там совсем голые, и он будет доволен. А когда надо будет переменить место, я отведу вас в другой ресторан на улице Пьер. О, таких ресторанов в Париже тысячи!
   — Когда же мы открываем первую выставку клуба Малых Бульваров? — спросил Гоген.
   — А зачем откладывать! — отозвался Винсент. — Почему бы не открыть ее завтра?
   Папаша Танги вскочил со стула, снял шляпу, потом опять нахлобучил ее на голову.
   — Конечно, завтра! Несите мне с утра картины. К вечеру я их развешу в ресторане «Норвэн». А когда люди придут обедать и увидят нашу работу — это будет настоящая сенсация! Мы станем продавать картины, как пасхальные свечи. Что вы мне наливаете? Пиво? Прекрасно. Выпьем, господа, за коммунистический клуб искусств Малых Бульваров! За успех его первой выставки!


11


   На следующий день около полудня папаша Танги пришел к Винсенту.
   — Я уже побывал у всех и со всеми договорился, — заявил он. — Мы можем устроить выставку в «Норвэне» при одном условии: если мы будем там обедать.
   — Ну, что ж, я не возражаю.
   — Вот и чудесно. Все остальные тоже согласны. Картины начнем развешивать в половине пятого. Можете вы прийти ко мне в лавку к четырем? Там мы все и соберемся.
   — Хорошо, приду.
   Когда Винсент подошел к голубой лавчонке на улице Клозель, папаша Танги уже укладывал картины на ручную тележку. Художники сидели в лавке, покуривая трубки и обсуждая японские гравюры.
   — Ну вот! — крикнул папаша Танги. — Теперь все готово!
   — Позвольте, папаша, я помогу вам везти тележку, — предложил Винсент.
   — Что вы, что вы! Ведь я же распорядитель!
   Он выкатил тележку на мостовую и повез ее вверх по склону. Художники следовали за ним, разбившись на пары. Первыми шли Гоген и Лотрек — они нарочно ходили вместе, зная, какой смешной и нелепый у них вид, когда они рядом. Съра внимательно слушал излияния Руссо: Таможенник был крайне взволнован, получив в тот день второе надушенное письмо. Винсент и Сезанн, который хмурился и ворчал, что все это недостойно и неприлично, замыкали шествие.
   — Эй, папаша Танги! — крикнул Гоген немного погодя. — Тебе, наверное, тяжело, ведь ты тащишь бессмертные шедевры. Дай-ка, я повезу немного тележку.
   — Нет, нет, куда тебе! — отшучивался папаша. — Ведь знаменосец нашей революции я! Когда раздастся первый выстрел, я и паду первым.
   Это было забавное зрелище — несхожие с виду, причудливо одетые мужчины шагали посредине улицы за самой обыкновенной ручной тележкой. Встречные бросали на них насмешливые взгляды, но художники не смущались. Они хохотали и оживленно разговаривали между собой.
   — Винсент! — крикнул Руссо. — Вы знаете, я получил сегодня письмо. Опять надушенное. От той же дамы!
   Он поравнялся с Винсентом и, размахивая руками, в десятый раз стал рассказывать свою историю. Когда он наконец умолк и вернулся к Съра, Лотрек сказал Винсенту:
   — А знаете, что за поклонница у Руссо?
   — Нет, конечно. Откуда мне знать?
   Лотрек заржал.
   — Это Гоген. Он устроил для Руссо любовную интрижку. У бедного малого до сих пор не было ни одной женщины. Гоген месяца два будет бомбардировать его надушенными письмами, а потом назначит свидание. Наденет женское платье и встретится с Руссо на Монмартре в одной из тех комнат, где есть дырки для подглядывания. Мы все пойдем глядеть, как Руссо подступится в первый раз к женщине. Это будет бесподобно!
   — Гоген, ты изверг!
   — Не злись, Винсент, — заулыбался Гоген. — По-моему, это отменная шутка!
   Но вот тележка подкатила к ресторану «Норвэн». Это был более чем скромный дом, зажатый между винной лавкой и складом шорных товаров. Снаружи ресторан был выкрашен в ярко-желтый цвет, а стены внутри оказались бледно-голубыми. В зале стояло десятка два столиков, покрытых скатертями в красную и белую клетку. У задней стены, рядом с кухонной дверью, помещалась высокая конторка для хозяина.
   Битый час художники спорили, где какую картину повесить. Папаша Танги от хлопот едва не лишился рассудка. Хозяин ворчал и сердился, так как приближался час обеда, а в ресторане царил беспорядок. Съра отказывался вывешивать свои полотна вообще, так как голубые стены будто бы съедали на его картинах небо. Сезанн не разрешал повесить свои натюрморты рядом с «жалкими афишами» Лотрека, а Руссо разобиделся, узнав, что его вещи будут висеть на задней стене, у кухни. Лотрек настаивал, чтобы одну из его больших картин отнесли в уборную.
   — Нигде человек не предается столь глубокому созерцанию, как там, — утверждал он.
   В отчаянии папаша Танги обратился к Винсенту:
   — Возьмите, пожалуйста, эти два франка, добавьте к ним, что можете, и уведите их всех в погребок через улицу. Если меня оставят одного хоть на пятнадцать минут, я все сделаю.
   Хитрость удалась. Когда художники вернулись в ресторан, выставка была готова. Они перестали спорить и уселись за большой стол возле двери. Папаша Танги расклеил по стенам объявления: «Эти полотна продаются по дешевым ценам, обращаться к хозяину».
   Было уже пять тридцать. Обед подавался только в шесть. Художники ерзали на своих местах, как школьники. Всякий раз, как открывалась дверь, они нетерпеливо поворачивали головы. Посетители «Норвэна» приходили ровно к шести, ни на минуту раньше.
   — Взгляни на Винсента, — шепнул Гоген Съра. — Он волнуется, как примадонна.
   — Знаешь, Поль, — сказал Лотрек Гогену, — я готов поспорить с тобой на сегодняшний обед, что продам свою картину раньше, чем ты.
   — Что ж, спорим!
   — А что касается тебя, Сезанн, — продолжал Лотрек, — то я готов ставить три против одного!
   Сезанн побагровел от обиды, а все остальные засмеялись.
   — Помните, — говорил Винсент, — все переговоры о продаже ведет папаша Танги. Никто из нас не должен торговаться с покупателями.
   — Что же они не приходят? — тоскливо спросил Руссо. — Ведь уж давно пора.
   Стрелка на стенных часах подползала к шести. Художники нервничали все больше. Всякие шутки смолкли. Все не сводили глаз с двери, томясь тягостным ожиданием.
   — У меня не было такого гнетущего чувства даже на выставке Независимых, перед всеми критиками Парижа, — шепотом признался Съра.
   — Смотрите, смотрите, — сказал Руссо. — Вон там, на улице, человек. Он идет сюда, в ресторан.
   Человек прошел мимо и скрылся из виду. Часы на стене пробили шесть. С последним их ударом дверь открылась и вошел рабочий. Это был бедно одетый человек. Его поникшие плечи и сутулая спина красноречиво говорили об усталости.
   — Ну вот, — сказал Винсент, — теперь посмотрим.
   Рабочий тяжелой походкой подошел к столу в другом конце комнаты, швырнул свою кепку на вешалку и сел. Шестеро художников, подавшись вперед, пристально глядели на него. Рабочий внимательно прочел меню, заказал дежурное блюдо и через минуту уже хлебал большой ложкой суп. Он ни разу не поднял глаз, ни разу не оторвался от тарелки.
   — Вот тебе и на! — сказал Винсент. — Это забавно.
   Вошли двое жестянщиков. Хозяин поздоровался с ними, они что-то буркнули в ответ, сели за первый попавшийся столик и начали-злобно ругаться по поводу каких-то своих дел.
   Мало-помалу ресторан наполнялся. Пришли еще какие-то мужчины и женщины. Каждый, как видно, занимал свое привычное место, свой столик. Все первым делом смотрели меню, а когда блюда были поданы, никто уже не отрывался от них ни на секунду. Покончив с едой, посетители закуривали трубки, болтали, разворачивали вечерние газеты и читали.
   — Господа, прикажете подать обед? — осведомился, у художников официант, когда время приближалось к семи.
   Ему никто не ответил. Официант удалился. В ресторан вошли мужчина и женщина.
   Вешая шляпу, мужчина заметил на картине Руссо тигра, высунувшего морду из тропических зарослей. Мужчина указал на него своей спутнице. Художники затаили дыхание. Руссо привстал. Женщина что-то тихо сказала, потом расхохоталась. Они сели за стол и, касаясь друг друга головами, стали усердно изучать меню.
   В четверть восьмого официант, уже не спрашивая позволения, подал художникам суп. К нему никто не прикоснулся. Когда суп остыл, официант молча унес тарелки. Затем он подал второе. Лотрек принялся что-то рисовать вилкой в соусе. Ел один Руссо. Все, не исключая и Съра, выпили по графинчику кисловатого красного вина. В ресторане стоял запах еды и пота людей, целый день проработавших на солнце. Посетители один за другим платили по счету, небрежно бросали хозяину: «Всего доброго», — и уходили.
   — Прошу извинения, господа, но уже половина девятого, — сказал официант. — Ресторан закрывается.
   Папаша Танги снял со стен картины, вынес их на улицу и в медленно сгущавшихся сумерках покатил свою тележку домой.


12


   Дух старого Гупиля и дяди Винсента Ван Гога исчез из художественных галерей навсегда. Теперь там торговали картинами так, словно это были совсем не картины, а какой-нибудь другой товар, вроде туфель или селедок. Тео весь измучился: хозяева изводили его непрестанными требованиями повысить доходы и сбывать с рук скверные полотна.
   — Слушай, Тео, — говорил Винсент, — почему ты не уходишь от Гупиля?
   — Другие торговцы картинами ничуть не лучше, — устало отмахивался Тео. — И потом, я так давно служу в этой фирме. Нет никакого смысла уходить…
   — Ты должен уйти. Я требую, чтобы ты ушел. Тебе с каждым днем все тяжелее и тяжелее. Не беспокойся за меня! Я как-нибудь перебьюсь. Ты здесь самый известный и самый уважаемый из всех молодых торговцев картинами, Тео. Почему бы тебе не открыть свою галерею?
   — Боже мой, опять та же песня. Неужели мы мало об этом говорили?
   — Послушай, Тео, у меня есть замечательная мысль. Мы откроем галерею на началах коммуны. Мы будем отдавать тебе все наши полотна, а деньги, которые ты выручишь за них, станем делить поровну. Все вместе мы сумеем наскрести достаточную сумму, чтобы открыть небольшую галерею в Париже и снять дом где-нибудь в деревне — там мы все будем жить и работать. Недавно у Портье купили картину Лотрека, а папаша Танги продал уже несколько вещей Сезанна. Я уверен, что мы обратим на себя внимание молодых парижан, которые покупают картины. И нам не понадобится много денег на содержание дома в деревне. Мы будем жить сообща, вместо того чтобы оплачивать десяток квартир в Париже.
   — У меня ужасно болит голова, Винсент. Я пойду лягу.
   — Ничего, выспишься в воскресенье. Послушай, Тео… да куда же ты? Ну, хорошо, раздевайся, если хочешь, но мне необходимо поговорить с тобой. Ладно, я присяду вот тут, у кровати. Так вот, если тебе тяжело у Гупиля, а все молодые парижские художники согласятся и мы соберем ту небольшую сумму…
   На следующий вечер Винсент привел к себе папашу Танги и Лотрека, хотя Тео надеялся, что Винсента не будет дома. Маленькие глазки Танги так у бегали от волнения.
   — Господин Ван Гог, господин Ван Гог, это блестящая мысль! Вы непременно должны согласиться. Я брошу свою лавочку и поеду с вами в деревню. Я буду тереть краски, натягивать холсты, сколачивать подрамники. Мне нужен лишь кусок хлеба и крыша над головой.
   Тео со вздохом отложил книгу.
   — А где вы возьмете денег, чтобы начать такое дело? Деньги, чтобы открыть галерею, деньги, чтобы снять дом в деревне, деньги, чтобы кормиться художникам?
   — Да вот они, деньги, я их принес! — воскликнул папаша Танги. — Двести двадцать франков. Все, что я скопил. Возьмите их, господин Ван Гог! Для начала это сгодится.
   — Лотрек, ты человек рассудительный. Что ты скажешь обо всей этой дурацкой затее?
   — Я думаю, что это чертовски хорошая затея. Ведь сейчас нам приходится бороться не только со всем Парижем, но и друг с другом. А если бы мы смогли выступить единым фронтом…
   — Прекрасно. Вот ты богатый человек, — ты поможешь нам деньгами?
   — Ну, нет! Если колония будет жить на вспомоществование, она утратит всякий смысл. Я внесу двести двадцать франков, ровно столько, сколько и папаша Танги.
   — Какое безумие! Если бы вы хоть чуточку понимали, что такое торговля…
   Папаша Танги бросился к Тео и схватил его за руку.
   — Дорогой господин Ван Гог, не говорите, что это безумие, умоляю вас. Это великолепная идея! Вы должны, вы непременно должны…
   — Теперь уже поздно идти на попятный, Тео, — сказал Винсент. — Мы все решили за тебя. Мы вот только соберем немного денег и сразу назначим тебя управляющим. Ты должен будешь распрощаться с Гупилем. Ты покончишь со своими хозяевами навсегда. Теперь ты управляешь коммуной художников.
   Тео провел рукой по глазам.
   — Это все равно что управлять стаей диких зверей!
   На следующий день, придя с работы, Тео увидел, что его квартира битком набита взволнованными, разгоряченными художниками. В воздухе столбом стоял синий дым, звучали громкие, тревожные голоса. Посредине комнаты на хрупком изящном столике восседал Винсент, главный церемониймейстер.
   — Нет, нет! — кричал он. — Никакой платы. Никаких денег! Мы на целые годы вообще забудем, что такое деньги. Тео станет продавать наши картины, а мы — получать пропитание, жилье и материалы для работы.
   — А как насчет тех художников, чьи картины никто не купит? — спросил Съра. — До каких пор мы будем содержать их?
   — До тех пор, пока они пожелают оставаться у нас и работать.
   — Что ж, превосходно, — проворчал Гоген. — К нам хлынут ничтожные мазилки со всей Европы!
   — А вот и господин Ван Гог, — объявил папаша Танги, увидев, как Тео тихонько вошел и прислонился к двери. — Крикнем «ура» в честь нашего управляющего!
   — Ура Тео! Ура Тео! Ура Тео! — в один голос закричали художники. Все были взбудоражены до крайности. Руссо непременно хотел узнать, сможет ли он давать в колонии уроки игры на скрипке. Анкетен говорил, что он задолжал за три месяца хозяйке квартиры и что лучше бы подыскать дом в деревне не мешкая. Сезанн утверждал, что член коммуны имеет право тратить свои деньги, если они у него есть.
   — Нет, это разрушит нашу коммуну! — возражал Винсент. — Мы должны делить все поровну!
   Лотрек любопытствовал, можно ли будет жить в колонии с женщинами. Гоген твердил, что необходимо обязать всех членов коммуны писать хотя бы по две картины в месяц.
   — Тогда я не пойду в колонию! — кричал Съра. — Я пишу одну большую картину в год!
   — А как быть с материалами? — спрашивал папаша Танги. — Давать ли мне одинаковое количество красок и холста на неделю каждому художнику?
   — Что вы, что вы, конечно, нет! — воскликнул Винсент. — Все мы будем брать столько материалов, сколько потребуется, не меньше и не больше. Точно так, как хлеб, как пищу.
   — Да, а куда мы станем девать денежные излишки? Потом, когда начнем продавать картины? Кто будет получать прибыль?
   — Никто не будет получать прибыли, — отрезал Винсент. — Как только у нас скопится немного денег, мы снимем второй дом в Бретани. А потом еще один — в Провансе. И скоро у нас появятся дома по всей стране, мы станем переезжать с одного места на другое.
   — Ну, а как относительно дорожных расходов? Мы будем ездить за счет прибылей?
   — И много ли мы сможем ездить? Кто будет решать это?
   — А вдруг на лучший сезон в один дом съедется слишком много художников? Кому тогда убираться оттуда и ехать на север, скажите мне?
   — Тео, Тео, ты — управляющий. Разъясни нам все по порядку. Все ли могут вступить в коммуну? Или же число членов будет ограничено? Должны ли мы писать по какой-нибудь единой системе? Будут ли у нас в доме натурщики?
   Разошлись художники только на рассвете. Жильцы нижнего этажа выбились из сил, стуча метлой в потолок. Тео лег спать около четырех, но Винсент, папаша Танги и несколько наиболее горячих энтузиастов обступили постель Тео и убеждали его заявить Гупилю об уходе с первого числа следующего месяца.
   Возбуждение росло с каждой неделей. Парижские художники разделились на два лагеря. Те, кто уже завоевал себе положение, называли братьев Ван Гогов помешанными. У всех остальных только и разговоров было что о новом эксперименте.
   Винсент хлопотал дни и ночи, не зная усталости. Надо было сделать тысячу разных дел, решить, где раздобыть денег, где поместить галерею, каким образом устанавливать цены на картины, кого принимать в колонию, кого назначить управляющим дома в деревне и какие ему дать права. В эту бурную деятельность, почти против его воли, был втянут и Тео. Каждый вечер квартира на улице Лепик была полна народу. Газетные репортеры сбегались сюда в погоне за новостями. Искусствоведы и критики приходили поговорить о новом движении среди художников. Живописцы, уехавшие из Парижа, спешно возвращались, чтобы примкнуть к новому объединению.
   Если Тео был королем, то Винсент был его первым министром. Он разрабатывал бесконечные проекты, конституции, бюджеты, сметы, кодексы, правила, готовил манифесты и статьи для печати, которые должны были познакомить европейскую публику с целями коммуны художников.
   Он был так занят, что совсем забыл о своих полотнах.
   В кассу коммуны поступило уже около трех тысяч франков. Художники тащили в нее все, что им удавалось выкроить. На бульваре Клиши была устроена ярмарка, где сами художники торговали своими полотнами. Со всей Европы приходили письма, в которые порой были вложены грязные и мятые бумажные франки. На квартиру Ван Гогов являлось множество любителей искусства, — заразившись общим настроением, они бросали перед уходом несколько франков в стоявший тут же ящик-копилку. Винсент был секретарем и казначеем.
   Тео был убежден, что дело можно начать, собрав не менее пяти тысяч франков. Он приискал небольшой магазин на улице Тронше, которую считал вполне подходящим местом, а Винсент нашел превосходную старую усадьбу в лесах Сен-Жермен-ан-Лэ: ее можно было снять почти за бесценок. Полотна художников, которые хотели присоединиться к коммуне, поступали на улицу Лепик непрерывно, и скоро в маленьких комнатах Ван Гогов стало негде повернуться. Посетители валили валом, сотня за сотней. Они шумели, спорили, ругались, ели, пили и отчаянно размахивали руками. Тео был предупрежден, что если так будет продолжаться, ему предложат съехать с квартиры.
   К концу месяца от мебели в стиле Луи-Филиппа остались жалкие обломки.
   О совершенствовании своей палитры Винсент теперь и не думал — не хватало времени. Его ждали письма, которые надо было написать, люди, с которыми надо было побеседовать, дома, которые надо было осмотреть, новые художники и любители, которых надо было воспламенить и увлечь своим планом. От непрерывных разговоров он даже охрип. Глаза у него горели лихорадочным блеском. Он ел когда придется и с трудом урывал несколько часов для сна. Он постоянно спешил, спешил, спешил.
   К весне пять тысяч франков были собраны. Тео уведомил своих хозяев, что со следующего месяца он уходит. Он решил снять магазин на улице Тронше. Винсент внес небольшой задаток за поместье в Сен-Жермен. Список художников, которые должны были поселиться в колонии с самого начала, был составлен Тео, Винсентом, папашей Танги, Гогеном и Лотреком. Из кучи полотен, загромождавших квартиру, Тео отобрал картины для своей первой выставки. Руссо и Анкетен жестоко поссорились из-за того, кто из них будет расписывать магазин Тео внутри и кто снаружи. Тео уже не сердился, когда ему не давали спать по ночам. Он стал теперь таким же энтузиастом коммуны, каким был при ее зарождении Винсент. Он лихорадочно работал, делая все, чтобы к лету колония открылась. Он без конца спорил с Винсентом, где подыскивать для коммуны второй деревенский дом — на побережье Атлантики или у Средиземного моря.