Стоун Ирвинг. Жажда жизни

   — Ах, что вы, Рулен!
   — Всю свою жизнь я стараюсь понять, господин Ван Гог, почему одному принадлежит больше, а другому меньше, почему человек должен тяжко трудиться, когда его сосед сидит сложа руки. Может быть, я слишком темен, чтобы разобраться, в чем тут дело. Как по-вашему, — если бы у меня было образование, я бы, наверное, понял все гораздо скорее?
   Винсент бросил быстрый взгляд на Рулена, чтобы убедиться, не издевается ли над ним этот арлезианец. Лицо Рулена сохраняло то же невинное, простодушное выражение.
   — Да, мой друг, многие образованные люди, кажется, все отлично понимают. Но я, как и вы, человек темный, и мне никогда не понять этого и никогда с этим не примириться.

5

   Он вставал в четыре утра, часа за три добирался до какого-нибудь живописного места и работал там до самого вечера. Это было не так уж приятно — тащиться домой за десять или двенадцать километров по пустынной дороге, но сырое полотно, которое он нес под мышкой, придавало ему бодрости.
   Он написал семь больших картин за семь дней. К концу недели он валился с ног от смертельной усталости. Это было чудесное лето, но работать теперь он больше не мог. Яростный мистраль поднимал клубы пыли, от которой побелели деревья. Винсент был принужден сидеть дома. Он спал по шестнадцати часов без просыпу.
   Карман у него был пуст, последний сантим вышел в четверг, а письмо Тео с пятьюдесятью франками должно было прийти не раньше, чем в понедельник к обеду. Тео тут был не виноват. Каждые десять дней он присылал Винсенту пятьдесят франков, не считая материалов. Но Винсент помешался на мысли вставить свои новые картины в рамы и заказывал их столько, что его скудный бюджет этого не выдерживал. Четыре дня, оставшиеся до понедельника, он прожил на двадцати чашках кофе и буханке хлеба, которую отпустил ему в долг булочник.
   Теперь он глядел на свою работу холодно и неприязненно. Ему уже не казалось, что его полотна стоят той самоотверженной доброты, которую проявлял к нему Тео. Он мечтал выручить те деньги, которые он ухлопал, и вернуть их брату. Он разглядывал свои картины одну за другой и переживал мучительное чувство стыда, думая, что они далеко не оправдали затрат. Если время от времени и получалась приличная вещь, то, по его убеждению, дешевле было бы купить такую у кого-нибудь другого.
   Думы, которые подспудно тревожили Винсента все лето, теперь разом нахлынули на него. Хотя он жил в полном одиночестве, до сих пор у него не было времени хорошенько разобраться в своих чувствах и мыслях. Он вечно спешил вперед на всех парах. А теперь мозг у него раскис, словно каша, и не было ни франка, чтобы развлечься, как следует поесть или пойти к Рашели. Он решил, что все написанные им за лето полотна никуда не годятся.
   — Как бы то ни было, — сказал он себе, — холст, который я закрасил, все-таки стоит дороже, чем чистый. На большее я и не претендую — в этом мое право писать, мое оправдание.
   Он был убежден, что, оставаясь в Арле, он сохранит свою индивидуальную свободу. Жизнь коротка. Она быстро проходит. А раз он живописец, ему остается только писать и писать. «Эти пальцы стали гибкими и послушными, — думал он, — и они будут такими, если даже все тело начнет сдавать и разрушаться».
   Он составил длинный перечень красок, которые хотел попросить у Тео. Просматривая список, он вдруг увидел, что там нет ни одной краски, которая входила бы в палитру голландцев — Мауве, Мариса или Вейсенбруха. Арль окончательно оторвал его от голландской традиции.
   Когда в понедельник деньги наконец пришли, он разыскал такое место, где можно было хорошенько поесть за один франк. Это был странный на вид ресторанчик, сплошь серого цвета — пол был из серого асфальта, словно уличная мостовая, серые обои на стенах, серовато-зеленые, всегда закрытые ставни и зеленые портьеры на дверях, чтобы снаружи не залетала пыль. Тоненький, ослепительный луч солнца, словно лезвие кинжала, прокалывал ставень.
   Отдохнув от работы с неделю, Винсент решил попробовать писать по ночам. Он написал серый ресторан в тот час, когда посетители ужинали, а служанки сновали между столиками. На площади Ламартина он написал густое, теплое кобальтовое ночное небо, усеянное яркими, звездами Прованса. Сидя на обочине дороги, он написал кипарисы, залитые лунным светом. Потом написал ночное кафе, которое не закрывалось до утра, — там отсиживались бродяги, когда у них не было денег на жилье или они были слишком пьяны, чтобы уйти домой.
   Сначала он писал кафе с улицы, а в следующую ночь — его интерьер. С помощью красного и зеленого цветов он старался выразить дикие человеческие страсти. Интерьер кафе он написал кроваво-красным и темно-желтым, с зеленым бильярдным столом посредине. Четыре лимонно-желтые лампы были окружены оранжевым и зеленым сиянием. Самые контрастные, диссонирующие оттенки красного и зеленого боролись и сталкивались в маленьких фигурках спящих бродяг. Он хотел показать, что кафе — это такое место, где человек может покончить самоубийством, сойти с ума или совершить преступление.
   Арлезианцам странно было видеть, что их Фу-Ру всю ночь работает на улице, а днем спит. Что бы Винсент ни делал, они все обращали в забаву для себя.
   Когда наступило первое число, хозяин гостиницы не только повысил плату, но заявил, что будет брать деньги за чулан, в котором Винсент хранил свои полотна. Взбешенный жадностью хозяина, Винсент возненавидел гостиницу. Серый ресторанчик, где он обедал, его вполне устраивал, но ему хватало денег сходить туда лишь два или три раза в десять дней. Надвигалась зима, а мастерской для работы у него не было; номер в гостинице был мрачен, да и жить в нем казалось Винсенту унизительным. Дешевая еда, которую он наспех проглатывал в ресторанчиках, снова вконец расстроила желудок.
   Надо было найти постоянное жилище и настоящую мастерскую.
   Однажды вечером, идя со стариком Руленом по площади Ламартина, он увидел на доме, выкрашенном в желтый цвет, в двух шагах от гостиницы, объявление: «Сдается внаем». Дом состоял из двух крыльев, с двором посередине. Винсент остановился, в задумчивости оглядывая его.
   — Великоват немного, — сказал он Рулену. — А то я бы поселился в таком доме.
   — Нет нужды снимать весь дом, господин Ван Гот. Вы можете снять, скажем, одно только правое крыло.
   — Верно! Сколько, по-вашему, там комнат? Во сколько мне это обойдется?
   — Кажется, там три или четыре комнаты. А обойдутся они вам очень дешево, вдвое дешевле, чем номер в гостинице. Если хотите, завтра во время обеда мы зайдем сюда и посмотрим дом. Может быть, я помогу вам сторговаться.
   Наутро Винсент был так взволнован, что уже не мог ни за что взяться — он бродил по площади Ламартина и осматривал дом со всех сторон. Дом был прочный и очень светлый. При более тщательном осмотре Винсент увидел, что там имеются два отдельных входа и что левое крыло уже занято.
   В обеденный час явился Рулен. Они вместе вошли в правое крыло дома. Из прихожей они попали в большую комнату, потом в другую, поменьше. Стены были чисто выбелены. Пол в прихожей и лестница, ведущая на второй этаж, были выложены гладким красным кирпичом. Наверху оказалась еще одна просторная комната и кладовая. Полы в комнатах были из красных керамических плиток, на белых стенах играло и искрилось яркое солнце.
   Наверху их ждал хозяин, заранее предупрежденный запиской Рулена. Несколько минут он разговаривал с Руленом на быстром провансальском наречии, и Винсент ничего не понял. Потом Рулен сказал Винсенту:
   — Он непременно хочет знать, на какой срок вы снимаете квартиру.
   — Скажите ему, что навечно.
   — Вы согласны гарантировать хотя бы шесть месяцев?
   — Ну, разумеется!
   — В таком случае он сдаст вам квартиру за пятнадцать франков в месяц.
   Пятнадцать франков! И это почти за целый дом! Всего-навсего треть того, что он платил за номер в гостинице. Даже мастерская в Гааге стоила ему дороже. Постоянное, удобное жилище за пятнадцать франков в месяц! Он торопливо вынул деньги из кармана.
   — Вот! Скорее же! Отдайте их ему. Дом снят.
   — Хозяин хочет знать, когда вы сюда переберетесь, — сказал Рулен.
   — Сегодня. Сейчас же.
   — Но, господин-Ван Гог, у вас нет мебели. Как вы тут устроитесь?
   — Я куплю тюфяк и стул. Рулен, вы и представить себе не можете, что значит жить в проклятых гостиницах. Я должен переехать сюда немедленно.
   — Что ж, как вам будет угодно.
   Хозяин удалился. Рулен пошел обратно на службу. Винсент бродил из одной комнаты в другую, несколько раз поднимался и спускался по лестнице, снова и снова осматривая каждый уголок своих владений. Пятьдесят франков от Тео он получил только накануне; из них почти тридцать еще лежали у него в кармане. Он вышел на улицу, купил дешевый тюфяк и стул и принес их в дом. Он решил, что в нижней комнате у него будет спальня, а наверху — мастерская. Он кинул тюфяк на красные гладкие плиты, втащил стул в мастерскую и в последний раз пошел в гостиницу.
   Хозяин гостиницы под каким-то вздорным предлогом приписал к счету лишних сорок франков. Он отказался отдать Винсенту его полотна, пока не получит денег. Чтобы вернуть полотна, Винсенту пришлось обратиться в полицию, по половину требуемых хозяином денег с него все-таки взыскали.
   К вечеру ему удалось найти торговца, который согласился дать ему в кредит керосинку, два горшка и лампу. У Винсента осталось всего-навсего три франка. Он купил немного кофе, хлеба, картошки и кусок мяса на суп. Денег у него теперь совсем не осталось. В нижней маленькой комнатке он устроил кухню.
   Когда над площадью Ламартина спустилась ночь, Винсент на керосинке сварил себе кофе и суп. Стола у него не было, поэтому он расстелил на тюфяке газету, поставил на нее еду, и, скрестив ноги, уселся на пол ужинать. Купить нож и вилку он позабыл. Пришлось выуживать мясо и картофель из горшка рукоятью кисти. По этой причине еда слегка отдавала масляной краской.
   Покончив с ужином, он взял керосиновую лампу и по красным кирпичным ступеням поднялся наверх. Мастерская была голой и пустынной, в лунном свете лишь одиноко торчал застывший мольберт. За окном темнел сад на площади Ламартина.
   Винсент лег спать на тюфяке. Проснувшись утром, он отворил окно и увидел зелень сада, встающее солнце и дорогу, извивами уходящую в город. Он поглядел на гладкие красные плитки пола, на белые, без единого пятнышка, стены, на удивительно просторные комнаты. Потом сварил кофе и расхаживал по дому с чашкой в руках, обдумывая, как он обставит свое жилище, какие картины развесит на стенах и как счастливо заживет в этом чудесном доме, — своем собственном доме.
   На следующий день Винсент получил письмо от своего друга Поля Гогена; больной и совсем обнищавший, он застрял в грязном кафе в Понт-Авене, в Бретани. «Я не могу вырваться из этой дыры, — писал Гоген, — потому что мне нечем заплатить по счету, и хозяин держит мои картины под замком. Изо всех несчастий, какие выпадают на долю человека, ничто меня так не бесит, как безденежье. Но я чувствую себя обреченным на вечную нищету».
   Винсент думал о художниках всей земли, — издерганных, больных, бедствующих: все сторонятся их, насмехаются над ними, они голодают и мучаются до смертного часа. За что? В чем их вина? За какие грехи стали они отверженными? Как находят в себе силы эти парии, эти гонимые души создавать что-то хорошее? Художник будущего — ах, это будет такой колорист и такой человек, каких еще не видел мир! Он не станет жить в жалких кафе и не пойдет в бордели, где бесчинствуют зуавы.
   Бедняга Гоген. Гниет заживо в какой-то поганой дыре в Бретани, хворый, не в силах работать, без друзей, которые помогли бы ему, без единого сантима в кармане, чтобы купить хлеба или позвать врача. Винсент считал Гогена великим живописцем и великим человеком. А если Гоген умрет! Или вдруг ему придется бросить работу! Это будет трагедия для искусства.
   Винсент сунул письмо в карман, вышел из дома и побрел по набережной Роны. Груженная углем баржа пришвартовалась к пристани. Мокрая от прошедшего дождя, баржа вся сняла. Вода была желтовато-белой и жемчужно-серой. Сиреневое небо на западе отливало оранжевым, город казался фиолетовым. Грязные грузчики в синей и белой одежде сновали взад и вперед, таская уголь на берег.
   Это был чистейший Хукосаи. И Винсенту вспомнился Париж, японские гравюры в лавочке папаши Танги… и Поль Гоген, которого он любил больше всех остальных своих друзей.
   Теперь он знал, что ему делать. Его дом достаточно просторен для двоих. Каждый из них может устроить в нем отдельную спальню и отдельную мастерскую. Если они сами будут готовить себе пищу, растирать краски и беречь деньги, то смогут прожить на сто пятьдесят франков в месяц. Ведь плата за квартиру останется прежней, а расходы на еду увеличатся ненамного. Как хорошо, если рядом опять будет друг, художник, который говорит на одном с тобой языке и понимает твое ремесло. А каким чудесам может научить его Гоген в живописи!
   До сих пор Винсент не отдавал себе отчета, до чего он здесь одинок. Если они не сумеют прожить на сто пятьдесят франков, то, может быть, Тео согласится давать еще пятьдесят, а Гоген будет за это посылать ему каждый месяц по картине.
   Да, да! Гоген должен непременно приехать сюда, в Арль. Жаркое солнце Прованса выжжет из него все недуги точно так же, как оно выжгло их из Винсента. Скоро работа у них в мастерской пойдет полным ходом. Это будет первая мастерская на юге Франции. Они продолжат традиции Делакруа и Монтичелли. Их живопись будет пронизана светом и воздухом, они раскроют людям глаза на буйные краски Юга.
   Гогена нужно спасти!
   Винсент повернул назад и рысцой побежал к площади Ламартина. Он открыл дверь своего дома, взобрался наверх по красной кирпичной лестнице и тут же начал обдумывать, как они разделят между собой комнаты.
   «У нас с Полем будет здесь, наверху, по спальне. Нижние комнаты мы отведем под мастерские. Я куплю кровати, тюфяки, постельное белье, стулья, столы, и у нас будет настоящий дом. Я распишу его весь подсолнечниками и цветущими деревьями.
   О, Поль, Поль, как чудесно, что ты опять будешь рядом со мной!»

6

   На деле все оказалось не так просто, как представлялось Винсенту. Тео согласился посылать еще пятьдесят франков в месяц, но, кроме того, нужно было оплатить проезд Гогена по железной дороге, — а денег на это не оказалось ни у Тео, ни у самого Гогена. Гоген был слишком болен, чтобы действовать решительно, слишком обременен долгами, чтобы вырваться из Понт-Авена, слишком убит неудачами, чтобы горячо взяться за выполнение какого-либо плана. Письмо за письмом летело из Арля в Париж, из Парижа в Понт-Авен и обратно.
   Винсент полюбил свой дом до безумия. На деньги, присланные Тео, он купил еще стол и комод.
   «К концу года, — писал он брату, — я буду совсем другим человеком. Но не думай, что я опять куда-то уеду. Ни в коем случае. Я решил прожить остаток своей жизни в Арле. Я буду художником Юга. А ты всегда помни, что у тебя есть в Арле свой дом. Мне очень хочется обставить его так, чтобы ты мог приезжать сюда в отпуск».
   На повседневные нужды он расходовал ничтожные средства, а все остальное вкладывал в обстановку. Каждый день ему приходилось решать, как потратить деньги — на себя или на какую-нибудь вещь для дома. Купить ли мяса на обед или приглянувшийся майоликовый кувшин? Новые башмаки или чудесное зеленое стеганое одеяло для Гогена? Заказать ли сосновую раму для картины или купить тростниковые стулья?
   И всегда на первом месте был для него дом.
   Он вселял в душу Винсента чувство покоя, так как все, что делалось для дома, делалось для будущего. Довольно он уже плавал по воле волн, без руля и без ветрил. Больше он не двинется с места. Когда он умрет, какой-нибудь художник продолжит начатое им дело. Он устроит постоянную мастерскую, в которой будут работать художники из поколения в поколение, — они станут живописцами Юга. Им завладела мысль расписать дом так, чтобы этот его труд оправдал все средства, затраченные на него в те годы, когда он не создал ничего достойного.
   Он снова с головой ушел в работу. Он знал, что время и пристальное внимание к вещам сделали его зрелым и научили глубже понимать действительность. Раз пятьдесят ходил он к полю у подножия Монмажура и упорно вглядывался в него, не выпуская из рук кисти. Мистраль мешал ему работать свободно, одухотворяя чувством каждый мазок, а мольберт отчаянно трепетал и колыхался от ветра. Винсент работал с семи утра до шести вечера, не разгибая спины. Каждый день по картине!
   — Завтра будет настоящее пекло, — сказал Рулен однажды вечером, когда уже наступила поздняя осень. Они сидели за кружкой пива в кафе на площади Ламартина. — И тем не менее зима уже на носу.
   — А какая зима в Арле? — спросил Винсент.
   — Скверная. Все время дожди, отвратительный ветер и холод, холод. Но все это длится очень недолго. Не больше двух месяцев.
   — Значит, завтра у нас будет последний солнечный денек. В таком случае я пойду на одно место, которое мне равно хочется написать. Вообразите себе, Рулен: осенняя роща, два кипариса цвета бутылочного стекла, по форме тоже похожие на бутылки, и три невысоких каштана, листья у них табачного и оранжевого тона. Есть там еще маленький тис — крона у него бледно-лимонная, а ствол фиолетовый, и два каких-то куста с кроваво-красной, пурпурной и багряной листвой. И немного песка, травы и клочок голубого неба…
   — Ах, господин Ван Гог, когда вы описываете то, что видели, я чувствую, что всю жизнь был словно слепой!
   Наутро Винсент встал вместе с солнышком. У него было прекрасное настроение. Он подстриг себе бороду, причесал остатки волос, которые пощадило на его голове арлезианское солнце, надел свой единственный приличный костюм и привезенную еще из Парижа заячью шапку.
   Рулен не ошибся в своем предсказании. Желтый, пышущий жаром шар солнца выкатился на небо. Заячья шапка надежно защищала голову, но не прикрывала от солнца глаза. Роща, которую облюбовал Винсент, была в двух часах ходьбы от Арля, по дороге на Тараскон. Деревья жались друг к другу, взбегая по склону холма. Винсент поставил мольберт на вспаханном поле, наискось от рощи. Он бросил на землю заячью шапку, снял куртку и укрепил на мольберте подрамник. Хотя было еще совсем рано, солнце припекало ему макушку, а глаза словно застилала танцующая огненная пелена, к которой он давно уже привык и приноровился.
   Он пристально вгляделся в пейзаж, отметил про себя составляющие его цветовые компоненты и проследил его линии. Убедившись, что он понял пейзаж, Винсент размял кисти, открыл тюбики с краской и очистил нож, которым он разглаживал свои жирные мазки. Он взглянул еще раз на рощу, наметил на белом полотне углем несколько линий, смешал на палитре краски и уже занес в воздухе кисть.
   — Ты так торопишься начать работу, Винсент? — услышал он голос за спиной.
   Винсент резко повернулся.
   — Еще очень рано, дорогой. У тебя впереди целый день.
   Винсент в изумлении смотрел на незнакомую женщину. Она была совсем юная, но уже не девочка. У нее были синие-синие, как кобальтовое небо арлезианских ночей, глаза и волной спадавшие на плечи густые лимонно-желтые, словно солнце, волосы. Черты лица были нежнее и тоньше, чем у Кэй Вос, но в них чувствовалась знойная зрелость южанки. Кожа у нее была темная, золотистая, открывавшиеся меж улыбчивых губ зубы белели подобно цветку олеандра, если смотреть на него сквозь пурпуровое вино. На ней было длинное, плотно облегающее фигуру белое платье, заколотое сбоку квадратной серебряной пряжкой. На ногах у нее были простые сандалии. Охватывая ее крепкую, сильную фигуру, глаз плавно скользил по чистым, сладострастным линиям ее груди и бедер.
   — Я так долго была вдали от тебя, Винсент, — сказала она.
   Она встала между Винсентом и мольбертом, прислонившись к белому полотну и загораживая собой рощу. Солнце полыхало в ее лимонно-желтых волосах, огненными волнами скатываясь на спину. Она улыбалась Винсенту с такой нежностью, с такой любовью, что он провел рукой по глазам, словно стараясь убедиться, что он не бредит и не спит.
   — Ты не понимаешь меня, мой дорогой, мой милый мальчик, — говорила женщина. — Как ты жил, когда я была так далеко?
   — Кто ты?
   — Я твой друг, Винсент. Самый лучший твой друг на свете.
   — Откуда ты знаешь мое имя? Я никогда тебя не видел.
   — Да, но я видела тебя много, много раз.
   — А как тебя зовут?
   — Майя.
   — Майя — и только? И ничего больше?
   — Для тебя, Винсент, я только Майя.
   — Почему ты пришла за мной сюда, в поле?
   — Потому же, почему я шла за тобой по всей Европе… чтобы быть с тобой.
   — Ты принимаешь меня за кого-то другого. Я не тот человек, о котором ты говоришь.
   Женщина положила прохладную белую ладонь на его обожженные рыжие волосы и легким движением откинула их назад. Прохлада ее руки и прохлада ее мягкого, тихого голоса были подобны свежести глубокого, зеленого родника.
   — На свете есть только один Винсент Ван Гог. Я никогда не спутаю его ни с кем другим.
   — И давно ты знаешь меня?
   — Восемь лет, Винсент.
   — Но ведь восемь лет назад я был в…
   — …да, дорогой, в Боринаже.
   — И ты знала меня тогда?
   — Я увидела тебя впервые поздней осенью, вечером, когда ты сидел на ржавом железном колесе напротив Маркасской шахты…
   — …глядя, как углекопы расходятся по домам!
   — Да. Когда я в первый раз взглянула на тебя, ты сидел там без дела. Я хотела пройти мимо. Но ты вынул из кармана мятый конверт и карандаш и начал рисовать. Я следила через твое плечо, что у тебя выходит. И когда я увидела… я полюбила тебя.
   — Полюбила? Ты полюбила меня?
   — Да, Винсент, мой дорогой, мой милый Винсент, я полюбила тебя.
   — В ту пору я, наверно, был не так безобразен.
   — Ты не был и вполовину так красив, как сейчас.
   — Твой голос… Майя… он звучит так странно. Лишь однажды в жизни женщина разговаривала со мной таким голосом…
   — …и это была Марго. Она любила тебя, Винсент, и я тоже люблю тебя.
   — Ты знала Марго?
   — Я прожила в Брабанте два года. Я ходила за тобой по полям каждый день. Я смотрела, как ты работаешь в прачечной, около кухни. И я была счастлива, потому что Марго любила тебя.
   — Значит, тогда ты меня уже не любила?
   Она ласково прикоснулась кончиками прохладных пальцев к его глазам.
   — Ах, что ты, я любила тебя. Я уже не могла разлюбить тебя с самого первого дня.
   — И ты не ревновала к Марго?
   Женщина грустно улыбнулась. По ее лицу пробежала тень бесконечной печали и сострадания. Винсент вспомнил Мендеса да Коста.
   — Нет, я не ревновала к Марго. Ее любовь принесла тебе благо. Но мне не нравилась твоя любовь ж Кэй. Она оскорбляла тебя.
   — А знала ты меня, когда я любил Урсулу?
   — Нет, это было до меня.
   — Я бы тебе не понравился тогда.
   — Нет.
   — Я был глупцом.
   — Иногда человек должен быть глупцом в начале, чтобы стать мудрым в конце.
   — Но если ты любила меня в Брабанте, почему ты не пришла ко мне тогда?
   — Ты еще не был готов к этому, Винсент.
   — А теперь… я готов?
   — Да.
   — И ты все еще любишь меня? Даже теперь… сегодня… в эту минуту?
   — Теперь… сегодня… в эту минуту… и вечно.
   — Как ты можешь любить меня? Посмотри, мои десны сочатся кровью. У меня вставные зубы. Все волосы на моей голове выпали, их сожгло солнце. Глаза у меня красные, как у сифилитика. Все мое лицо — сплошь торчащие кости. Я безобразен. Безобразней всех на свете. У меня расстроены нервы, плоть моя бесплодна, весь я до кончиков ногтей отравлен ядом. Как можешь ты любить такого человека?
   — Присядь на минуту, Винсент.
   Он сел на свой складной стул. Женщина опустилась на колени, прямо в темную рыхлую глину.
   — Что ты делаешь? — вскричал Винсент. — Ты запачкаешь свое платье! Позволь, я подстелю тебе куртку.
   Женщина отстранила его нежнейшим прикосновением ладони.
   — Много раз пачкала я свое платье, следуя за тобой, Винсент, но оно снова становилось чистым.
   Своею сильной белой рукой она приподняла голову Винсента и пригладила у него прядь волос за ухом.
   — Ты не безобразен, Винсент. Ты красив. Ты истерзал и измучил бедное тело, в котором заключена твоя душа, но душу ты бессилен умертвить. А ведь ее-то я и люблю. И когда ты погубишь себя своей неистовой работой, эта душа будет жить… вечно. И с нею моя любовь к тебе.
   Солнце поднималось по небу все выше и выше, обрушивая яростный зной на Винсента и женщину.
   — Дай я уведу тебя куда-нибудь, где прохладней, — сказал Винсент. — Вон там, неподалеку, растут кипарисы. В тени тебе будет лучше.
   — Я счастлива с тобой и здесь. Солнце мне не мешает. Я привыкла к нему с детства.
   — Ты давно уже в Арле?
   — Я приехала сюда вслед за тобой из Парижа.
   Винсент в гневе вскочил на ноги и опрокинул стул.
   — Ты просто обманщица! Тебя подослали сюда, чтобы посмеяться надо мной. Кто-то рассказал тебе о моем прошлом, подкупил тебя, — и ты хочешь меня одурачить! Сейчас же уходи отсюда. Я не скажу тебе больше ни слова!
   Женщина ответила на его гневные слова улыбкой.
   — Я не обманщица, мой милый. Я — самое верное, самое настоящее, что только есть в твоей жизни. Мою любовь к тебе не убить ничем.
   — Это ложь! Ты не любишь меня. Ты издеваешься надо мной. Сейчас я положу конец этой игре.
   Он грубо подхватил ее на руки. Она нежно прильнула к нему.