Точинов Виктор Павлович. Темные игры (сборник)

* * *

   — С каким таким чуваком? — Динамит постарался, чтобы слова прозвучали так же равнодушно, как и у Козыря.
   Но Пашка, занятый, казалось, исключительно извлечением застрявшей в старой «Весне-205» кассеты (разговор происходил в заброшенном школьном саду, давно ставшим местом вечернего отдыха молодежи) — внешне безразличный Пашка изучал его реакцию незаметно, но очень внимательно. И ему показалось, что обертоны (хотя термина такого Козырь и не знал) в голосе Динамита звучат совсем иначе, чем только что. Но может он просто принял желаемое за действительное.
   — С Сашком, что у фабрики живет, за Толькой-Свином. Ты должен его знать, в зеленой строевке сейчас ходит… — ответил Козырь, вынув наконец злокозненную кассету и осторожно расправляя зажеванную пленку.
   Динамит наморщил лоб в явно тщетной попытке вспомнить и Пашка стал настойчиво пояснять дальше:
   — Ну, помнишь, фанатом был таким, все в солдатики играл в школе…
   — А-а-а… — нехорошо протянул вспомнивший в конце концов Динамит, — и что он?
   — Да ничего, пацаны говорили, что с Наташкой вместе с дискотеки ушел, довольно рано…
   Динамит задумался. Отношения с Наташкой понемногу начинали тяготить его, эта недотрога ничего такого не позволяла, сколько можно целоваться и тискаться сквозь платье? И притом все чаще стала вскользь делать намеки о будущей семейной жизни, переводить которые в шутку становилось все труднее… А кроме того, у Динамита недавно появилась пока скрываемая подружка в Павловске, на четыре года старше, с которой можно было всё… У нее он и был тогда, в ту ночь на субботу, не пойдя на дискотеку — а Наташка, похоже, не совсем поверила в ночную рыбалку на Ижоре с незнакомыми ей парнями… И, надо понимать, решила отомстить, произведя эту демонстрацию… Динамит ни на секунду не усомнился — новость идеально укладывалась в сложившуюся между ними ситуацию и полностью соответствовала характеру Наташки…
   Отчасти Динамит был благодарен этому малознакомому Сашку, повод для назревающего развыва подворачивался подходящий. Но вот какая закавыка — у Первого Парня девушка никак не должна уходить не пойми с кем, разбивать сердца — его прерогатива. И уж всяко не должны об этом «говорить пацаны»…
   — Ноги поломаю — не будет на дискотеки ходить. — Динамит сообщил это совершенно будничным тоном, и Козырь удовлетворенно кивнул; знал, как сказал — так и сделает…
   — И ее поучу для порядка…
   — Может, не стоит? Женщина все-таки… — осторожно усомнился Пашка. Он сказал «женщина», а не «баба», как обычно, но Динамит не обратил внимания…
   — Легонько — стоит. А то дальше хуже будет, — Динамит почти уверил себя, что никакого «дальше» у них с Наташкой не будет, но в любом случае все решения должен принимать он…
   Козырь не стал спорить.

* * *

   Сашок, и не подозревавший о касавшемся его разговоре, совсем не был, вопреки мнению многих, инфантильным оболтусом, до сих пор играющимся в солдатики.
   Просто четыре года назад двоюродный брат, живший в городе, предложил легко и просто подзаработать надомной работой — раскрашивать оловянных солдатиков. Кустари в полуподпольной конторе на Васильевском острове, с сомнением посмотрев на двух пареньков (предпочитали они девушек, как более аккуратных и обязательных), все-таки выдали краски и оловянные фигурки — самые простые, так называемые сувенирные, не требовавшие особой исторической точности и слишком тщательной прорисовки деталей.
   Кузен очень скоро отказался от внешне несложной работы — времени она отнимала гораздо больше, чем казалось поначалу, а расценки на «сувенирку» были достаточно мизерные. А Сашок втянулся, у Сашка обнаружился талант. Довольно скоро он перешел к коллекционным солдатикам, выпускаемым на наш рынок очень маленькими партиями (большая часть шла за границу). Это уже весьма сложная работа — каждая деталь амуниции и старинной формы, порой весьма причудливой и пестрой, прорисовывалась очень тщательно и в полном соответствии с исторической правдой. Крохотные воины не были, как в сувенирке, некими усредненными «русскими гусарами» или «французскими гренадерами» — мундиры на коллекционных фигурках точнейшим образом соответствовали своему времени и своему полку, вплоть до самого внимательного подбора оттенка изображавших ткань красок…
   Но и оплачивалась коллекционка соответствующе. Мать (Сашок рос без отца) поначалу относилась к занятию сына крайне негативно — вонь от выдаваемых красок шла изрядная. Однако, когда вдруг обнаружилось, что плоды двухнедельных трудов Сашка оценены примерно в размере ее месячной зарплаты, получаемой в совхозе — мнение матери о «баловстве» сына изменилось мгновенно. Она расчистила заваленный всякой ерундой рабочий стол покойного отца, повесила сверху яркую лампу и уже не норовила, как прежде, отправить сына принести воды или окучить картошку, застав его за раскрашиванием…
   Спустя полтора года он перешел на новую ступень — стал рисовать образцы коллекционных фигурок, по которым работали художники, готовившие модели для отливок. Теперь приходилось самому рыться в исторических книжках и проводить долгие часы у музейных витрин, делая эскизы мундиров, амуниции и оружия. Именно оружие привлекало больше всего и в пятнадцать лет Сашок сделал свою первую копию гусарской сабли. Оружие являлось чистейшей воды бутафорией, годной лишь украшать ковер — тщательно выполненная рукоять крепилась к пустым ножнам.
   Это было неинтересно, он стал ходить за шесть километров в совхозную кузницу — научиться работать с металлом. Ничего не вышло, сельские кузнецы вымирали как класс, и таланты дяди Андрея лежали в основном в области истребления несметного количества пива. Но углядев кузнечное дело в списке предлагаемых одним питерским техникумом специальностей, Сашок не стал сомневаться, где продолжать среднее образование.
   А где-то глубоко росла и крепла мечта, потихоньку переходя в уверенность — мечта об историческом факультете ЛГУ. Ни родня, ни знакомые просто бы не поняли такого выбора — историк в их списке уважаемых или просто приемлемых профессий никак не значился. Но окружающие давно существовали в каком-то параллельном измерении, а Сашок жил в мире, где ревели трубы, и гулко бахали медные бомбарды, и хоругви панцирных гусар на всем скаку врубались в ряды ощетинившейся багинетами пехоты…
   Интерес к изготовлению оружия поневоле породил интерес к приемам владения им. Историческим фехтованием в те годы можно было заниматься только единственным людям и в единственном месте — каскадерам на киностудии «Ленфильм»; любители-неформалы пребывали в глубоком подполье, под вечной угрозой статьи об оружии. Попробовав записаться в фехтовальный клуб «Мушкетер», Сашок ушел, едва поглядев на первое занятие — тыканье жалким псевдооружием показалось смешной и постыдной профанацией… Пришлось до всего доходить самоучкой, кое-что придумывая самому, а что-то собирая по крохам в книжках, в том числе в старых, с желтыми ломкими страницами (солдатики не были заброшены, просто ушли на второй план, доходы от них позволяли посещать букинистов).
   Их седой и одышливый участковый, явный прототип киношного Анискина, случайно проходил мимо. И увидел Сашка, упражнявшегося с любовно сделанной катаной на подвешенном к старому турнику толстом чурбане. Подошел поближе, задумчиво покачал головой, глядя на лихие удары — половина чурбака уже белела щепками на земле; похвалил отделку эфеса и лезвия.
   Потом долго беседовал с матерью, просветив ее в некоторых разделах уголовного кодекса, касающихся изготовления, хранения и ношения… Сам участковый, впрочем, слишком опасным увлечение Сашка не считал, повидав на своем веку немеряно самодеятельных оружейников, он вполне обоснованно куда сильнее опасался тачающих заточки из напильников и финские ножи с наборными пластмассовыми ручками…
   Он подошел к Сашку со спины, вот в чем еще дело. Если бы увидел лицо и глаза в момент расправы с безвинным бревном — может, отнесся бы ко всему немного иначе…
   Как бы то не было, клинки к этому лету из дома Сашка исчезли (ну, если уж совсем честно, просто не мозолили глаза окружающим); он заканчивал техникум и все размышлял, как же сообщить матери, к у д а сын собирается подавать документы.

* * *

   Динамит не стал подстерегать Сашка у ночной околицы в компании рослых приятелей. Такое никак не укладывалось в его кодекс чести. Он подошел субботним утром к стоявшему на остановке Сашку (тот собирался в город, в Эрмитаже открылась индонезийская выставка, на которой, по слухам, были интересные образцы крисов с волнистыми, извивающимися как змея лезвиями). Подошел и спокойно сказал, кивнув в сторону:
   — Пошли, поговорим?
   И они пошли, обогнув ограду из поставленных торчком бетонных плит, окружавшую разрушенный в войну дворец графов Строгановых, былых собственников этих мест — печальный остов здания с обрушенными перекрытиями уже пару десятилетий собирались отреставрировать, да все как-то не доходили руки. Когда изгиб забора скрыл их от глаз собравшегося в ожидании автобуса народа, Динамит остановился и повернулся к Сашку. Он не собирался вызывать его на честный поединок или романно предлагать защищаться.
   — Зря ты это сделал, — почти печально сказал Динамит — и ударил.
   Удар был резкий, неожиданный, взрывной — один из тех ударов, за которые Динамит заслужил свое прозвище. Рот Сашка засолонел кровью от разбитых губ, он припечатался спиной к бетонной ограде, и, как каучуковый мячик отскочив от нее, контратаковал. Динамит уклонился несколько даже лениво и ударил снова — в корпус.
   Гонявшие неподалеку на утоптанной лужайке мяч парни забросили игру и пододвинулись поближе; два возвращавшихся с речки юных рыболова застыли на дорожке с удочками в руках. Вмешаться никто не пытался — раз Динамит кого-то бьет, значит так и надо.
   Сашок не был пацифистом, подставляющим другую щеку. А Динамит показался ему просто психом, непонятно почему к нему привязавшимся. Сашок дрался как мог и умел, но где уж ему было устоять против лучшего бойца Спасовки и окрестностей…
   Динамит бил сильно и точно, но без злобы, без боевого азарта — словно торопился закончить неизбежную и неприятную работу; и сопровождал каждый удар советами-нравоучениями: от довольно мирного пожелания сидеть вечерами дома и играть в солдатики — до весьма грубого наказа заняться извращенным сексом с собственной задницей…
   Когда Сашок перестал подниматься ему навстречу, Динамит тут же остановился. Бить лежащих он считал ниже своего достоинства. Посмотрел на ворочавшееся в пыли тело, сказал спокойно (даже дыхание у него не сбилось):
   — Больше так не делай.
   И ушел размеренными твердыми шагами.

* * *

   Сломанный в шейке зуб болел нестерпимо, ребра отзывались острой болью при каждом вздохе, один глаз заплыл огромным фингалом, да и вторым Сашок мало что видел вокруг (он спрятался от всех в своей маленькой мастерской, оборудованной в сарайчике) — слезы обиды и боли превращали знакомые предметы во что-то новое, незнакомое, искаженное — и падали на книжку, раскрытую на старинной гравюре. Изображенный там мушкетер в коротеньких штанах и обтягивающих шелковых чулках улыбался беззлобно и целился в кого-то из старинного фитильного мушкета…
   Целился, чтобы убить.

* * *

   Наташке от Динамита, утолившего жажду полагавшейся мести расправой с Сашком, досталось гораздо меньше. По крайней мере, выходить из дому в закрывающих пол-лица солнцезащитных очках и штукатурить лицо толстенным слоем косметики ей не пришлось.
   Наблюдательные подруги заметили, что несколько дней она ходила неестественно прямо и когда садилась, то не сгибала спины. Как болезненно она справляла малую нужду (сильно болели отбитые Динамитом почки) и как подозрительно изучала результат этого процесса, опасаясь увидеть кровавые разводы — этого не видел никто, и никто не слышал, что она при этом шептала. Имени Наташка, впрочем, не упоминала — только обидные и малоцензурные эпитеты.

* * *

   Через три дня Козырь сказал Динамиту:
   — Тут, кстати, у меня ошибочка вышла. Этот чувак-то не с твоей Наташкой уходил, всё пацаны перепутали, а я повторил — с Лукашевой он ушел, с городской, знаешь у бабки ее дом возле пруда, третий от сельпо?
   Приятели полулежали на молодой, яркой, еще не успевшей запылиться июньской травке, на пригорке за сельским домом культуры и умиротворенно попыхивали сигаретами.
   — Ну и ладно, — равнодушно сказал Динамит. — Пусть будет ей как аванс, в следующий раз зачтется…

* * *

   А еще через неделю Игоря Геннадьевича Сорокина, больше известного под прозвищем Динамит, хоронили.
   Хоронили в наглухо закрытом гробу — работники морга наотрез отказались даже попытаться сделать с телом что-либо, позволяющее выставить его на обозрение. Позднее в предоставленном в суд заключении экспертов говорилось, что Динамит получил девяносто три колотых и рубленых ранения.
   Вполне может быть, что судмедэксперты и сбились со счета — пах, грудь, лицо Динамита, да и другие части тела были в буквальном смысле слова превращены в фарш бритвенно-отточенным клинком (широкая, тяжелая, не длинная, больше похожая на меч драгунская шпага образца 1747 года) — где уж тут точно сосчитать удары и раны.
   Мать, рыдая и срывая ногти, пыталась открыть на кладбище приколоченную крышку гроба, билась в истерике — осторожненько оттащили, вокруг захлопотали родственницы в черном, капая в стакан остро пахнущие капли…
   Наташка на похороны не пошла, вызвав легкое удивление подружек.
   На поминках говорили много и хорошо — не льстили и не врали, сами были свято уверены в тот момент, что потеряли самого умного, доброго, талантливого. Друзья-приятели, чуть ли не в первый раз пьющие водку открыто, рядом и наравне со взрослыми — сидели с мрачно-торжественными лицами, больше помалкивали, лишь выйдя перекурить, собрались тесной своей кучкой, обсуждали вполголоса страшное и небывалое событие; впрочем, жизнь продолжалась и выпивка делала свое дело, на втором перекуре захмелев, повеселели, кто-то рассказал анекдот, не смешной — дружно похихикали, тягостное чувство невозможности и нереальности происходящего помаленьку отпускало…

* * *

   Приговор Сашку не прозвучал. То ли сам додумался, то ли адвокат посоветовал описать так происходившее (адвокат был знаменитейший, легко согласившийся на мизерную сумму гонорара — громкое дело обещало отличную рекламу).
   Сашок говорил на суде без эмоций. Сухо и очень подробно перечислял, дополняя слова аккуратными жестами, последовательность и красивые названия ударов и выпадов. И, еще более подробно, — их результаты, называя отсекаемые части тела совершенно по-научному, словно имел перед глазами анатомический атлас человеческого тела.
   На середине перечисления раздался глухой звук, какой издает бильярдный шар (настоящий, из слоновой кости, не керамическая или пластиковая подделка) падающий со стола на пол — мать Динамита, позеленевшая, нетвердыми шагами идущая к выходу из зала, рухнула в проходе; отец, с мертво-неподвижным лицом, во время всего рассказа Сашка не отрывал от него глаз — странное, очень странное было в них выражение…
   В конце концов и судьи не выдержали этого методичного, спокойного и кровавого перечисления, объявили перерыв в заседаниях и послали Сашка на повторную психиатрическую экспертизу (первая признала его дееспособным и обязанным нести за все ответственность).
   Процесс так и не возобновился.
   Сашка упекли в областную психушку, что на станции Саблино — знающие толк люди говорили, что это куда хуже зоны, любой срок когда-то кончается, а лечить, причем весьма болезненно, могут всю оставшуюся жизнь…
   Впрочем, защитник посчитал такой исход полной своей победой. Конфиденциально называл матери Сашка сумму, за которую ее сын через три года может вернуться на волю. Называл и другую, значительно большую, гарантирующую освобождение буквально через пару месяцев обязательных процедур.
   Она слушала цифры в долларах, мелко трясла головой и смотрела на адвоката ничего не понимающими глазами; а потом начинала рассказывать, каким замечательным был Сашок в детстве (на возрасте примерно семи лет воспоминания резко обрывались, словно стертые последними событиями).

* * *

   А Первым Парнем на деревне стал Пашка-Козырь, получив в качестве приложения к почетному званию еще и Наташку. Многие удивлялись, некоторые открыто попрекали ее короткой памятью и странным выбором — она не вступала в споры и не оправдывалась, а, обнимая длинное и нескладное тело Пашки, смотрела на него влюбленными и верящими глазами…
   И надо сказать, он ее веру вполне оправдывал, стал исключением, не повторив обычного пути Первого Парня: устроился в Гатчине на завод с бронью от армии, через год поступил в институт на заочный; вставал в четыре утра, чтоб поспеть к смене, уставал жутко, но шел к диплому уверенно и неуклонно — и неожиданно, но вовремя бросил на четвертом курсе (Наташка ждала второго ребенка), ринулся в только-только легализованный бизнес — удачно; поднялся по этой крутой и скользкой лесенке; еще через три года купил квартиру в городе, приезжал к родителям в Спасовку пусть на трехсотом, но мерседесе — никто, даже былые дружки-погодки, не звал теперь Пашкой-Козырем, исключительно Павлом, а порой уже и Павлом Филипповичем…
   Да и то сказать, был он среди всех Козырей самым цепким, и знающим, чего хотеть, и никогда не ошибающимся…

* * *

   Мерседес салатного цвета, плавно покачиваясь, прорулил по Козыревскому прогону и гордо вывернул на шоссе.
   Отпрыски на заднем сиденье отталкивали друг друга от опущенного заднего стекла. Радостно и удивленно показывали матери на купающихся в луже гусей — все правильно, росли горожанами в первом поколении. Мать, несколько располневшая, но по прежнему очень красивая, водворила порядок; стекло опустилось и машина, набирая скорость, покатила в сторону города.
   Седой человек проводил ее взглядом и нехорошо усмехнулся — нескольких зубов не хватало. Он удовлетворенно кивнул — мрачное, совершенно безрадостное удовлетворение. Девять лет терзаемый химией и электрическими импульсами мозг искал ответ на один-единственный вопрос: почему все так вышло? кто виноват? кто? кто?? кто???
   Он нагнулся и поднял лежащий у ног продолговатый сверток — испачканная свежей землей мешковина сгнила и расползалась в руках. Но несколько слоев густо промасленной бумаги уцелели, он с треском разорвал ее пальцами. Сталь с синеватым отливом тускло блеснула — надежная и бесстрастная сталь — она никого и никогда не предавала, она девять лет терпеливо ждала своего часа.
   И дождалась.

Кое-что из жизни маньяков
(Из цикла «Хроники ЛИАПа»)

   Поганая история с одним нашим доцентом вышла. Не повезло.
   Хотя никакой он был, если честно, не доцент. Звали его Александр Александрович, носил он звание кандидата технических наук, а по должности — заместитель заведующего кафедрой. А фамилию я не скажу, почему — поймете позже.
   Но слово «доцент» стараниями сатириков стало уже нарицательным для обозначения целого подвида гомо сапиенсов, посему на нем и остановимся. Да звучит оно, согласитесь, короче, чем заместитель заведующего.
   Так вот, этот заместитель с женой разошелся. И не так что: поссорились — ушла к маме. Все по полной программе: и разошлись, и развелись, и имущество поделили, и, наконец, разъехались.
   Александр Александрович, как истинный интеллигент, был весьма далек от всяких исков и судебных разделов имущества. Потому весьма удивился, узнав что жена, десять лет просидевшая домохозяйкой после рождения сына (теперь — семнадцатилетнего бездельника) имеет, с учетом интересов ребенка, на заработанные доцентом в те годы машину, квартиру и прочее имущество больше прав, чем сам доцент. Не то чтобы был он жаден, даже наоборот, хотел оставить им большую часть нажитого. Но — сам, красивым и благородным жестом.
   Но разошлись достаточно мирно, чему способствовали немалые заработки жены, нашедшей себя в набиравшем в те годы обороты кооперативном движении. Впрочем, Сан Саныч, занимавший неплохое место под солнцем в пока еще щедро финансируемом институте, был уверен, что в недалеком будущем кооперативы повторят печальную судьбу НЭПа… Но разошлись, повторяю, вполне благородно.
   Это все была присказка. История начинается с переезда доцента на новую квартиру в результате размена совместной жилплощади. Квартирка была так себе — однокомнатная, на шестом этаже точечной двенадцатиэтажки….

* * *

   …Шаги и веселый мат грузчиков затихали на узкой лестничной клетке. Вечерело. Доцент уныло осмотрел в беспорядке заваленные мебелью, узлами и коробками хоромы, влез в старые тренировочные штаны и принялся за созидательную деятельность.
   А теперь вопрос: с чего начнет обживать помещение интеллигент в пятом поколении, чей дед заканчивал еще Императорский Университет? Правильно, начнет он с размещения ненаглядных своих книжек.
   Но это процесс долгий и вдумчивый. Это вам не впопыхах полки прибить и напихать туда детективов вперемешку с дамскими романами, тут подход нужен: чтобы все под рукой, и все по темам и авторам, а не по цвету обложек. Да еще порой какая-либо любимая доцентова книжка провокационно раскрывалась на интересном месте — тогда Сан Саныч вообще на четверть часа выпадал из окружающей действительности.
   Короче говоря, когда последняя книжица заняла подобающее ей место, новосел очень удивился, обнаружив, что часы показывают половину третьего ночи. И решил покурить перед сном. Хотя жил он теперь один, но по въевшейся намертво привычке вышел с сигаретами на лестницу, к шахте лифта.
   Стоит, курит…
   И слышит: хлопнула дверь парадной, зазвучали негромкие голоса, проехал вниз лифт, постоял, загрузился — и снова вверх. К доценту, значит. Обычные для подъездов звуки, ничего особенного, не совсем правда ко времени, ну да ладно.
   Но дальше началось странное.
   Лифт до этажа Сан Саныча не доехал. Он вообще ни до какого этажа не доехал. Застрял чуть ниже доцента, так что в шахте хорошо была видна его украшенная кабелями крыша. Призывы спасти застрявшие души из-под этой крыши не доносились. Напротив, раздавались звуки на редкость подозрительные: возня, приглушенное рычание и неразборчивые вскрикивания высоким женским голосом. Некоторые слова доцент разобрал таки: «Нет, нет, не-е…». Полное впечатление, что кричавшей заткнули рот грязной ладонью. А потом: «Уберите нож, а-а…!», — и грязная ладонь снова пошла в ход. И мужское хрипение: «Молчи, убью, с-сука!»
   Сан Саныч с ужасом понял, что в лифте, в трех метрах от него, происходит изнасилование с применением угроз и оружия. Маньяк орудует, питерский Чикатило. Не повезло, называется — вышел покурить.
   Доцент, отдадим должное, ни на секунду не подумал о том, что можно счесть услышанное звуковой галлюцинацией и мирно отправиться спать. Но и вплотную знакомиться с вооруженным ножом маньяком совсем не хотелось, не одобрял доцент скоропалительных знакомств с асоциальными личностями.
   И рванул он, на бегу роняя шлепанцы, в квартиру — вызывать по знакомому с раннего детства телефону «02» подмогу…
   Томительно долгие секунды вспоминал, в какой из коробок запакован телефон, отрыл ее, аккуратно заклеенную и перевязанную, в куче привезенных вещей. Пометался, отыскивая в царящем бедламе ножницы, и, не найдя, стал рвать веревку и картон пальцами, ломая ногти и поскуливая от бессильного нетерпения. Снова заметался, уже с аппаратом в руках, пытаясь разыскать телефонную розетку в пока незнакомой квартире. Не находя, выругался матом (четвертый или пятый раз в жизни!), запнулся, падая сбил прислоненное к стене зеркало. Розетка была за ним. С третьей попытки воткнул дрожащими пальцами штепсель, лихорадочно схватил трубку…
   Трубка молчала. Мертво.
   Зря Сан Саныч грешил на аппарат, якобы поврежденный при переезде или недавнем падении, зря тряс его, стучал по рычагу и совсем уж бессмысленно дул в безмолвный микрофон. Все было гораздо проще — линию отключили съехавшие жильцы для последующего перевода номера на новую квартиру, о чем доцент знал, но впопыхах совершенно забыл.
   Снова выскочил на лестницу, втайне надеясь, что все решилось и без его участия, что помощь пришла, пока он возился с телефоном. Помощь не пришла. Гнусное действо в кабине лифта продолжалось, причем, судя по звуковому сопровождению, вступило в новую фазу. В полный рост встал извечный вопрос русской интеллигенции: «Что делать?»
   В остановленную кабину без специальных инструментов не попасть, да и кто помешает спугнутому насильнику нажать кнопку первого этажа и исчезнуть, ткнув жертву ножом на прощание? На самом деле эта мелькнувшая у доцента мысль прикрывала его категорическое нежелание очутиться в непосредственной близости от маньяка.