Страница:
Входят Сильвестр и Филипп. Сильвестр с недоумением глядит на скоромные яства и вино.Сильвестр. Государь, ты ел сие и пил?
Иван. Бес попутал… Уж как-нибудь отстучу лбом грехи-то… Будь здоров, Филипп, садись.
Филипп. С тобой не сяду.
Иван. Ну, сядь на лежанку, оттуда скоромного не слышно. Ах, ах, постническое пребывание! Как птица – не сей, не жни и в житницу не собирай… Ушел бы я к тебе в монастырь, Филипп, скуфеечку[157] бы смирную надел, – так-то мило, в унижении просветлел бы.
Филипп (грозит пальцем). Гордыня!
Иван. Куда податься-то, Филипп? Душу свою надо положить за други своя, не так ли? А другое у меня от Уральских гор до Варяжского моря, все мои чады. Вот и рассуди меня с самим собой. Душонку свою скаредную спасу, а общее житие земли нашей разорится. Хорошо или нет мимо власти царствовать? На суде спросят: дана была тебе власть и сила – устроил ты царство? Нет, отвечу, в послушании и кротости все дни в скуфеечку проплакал. Хорошо али нет?
Филипп. Плачь, плачь, Иван. В грехе рождаемся, в грехе живем, в грехе умираем. Дьявол возводит нас высоко и мир пестрый, как женку румяную, грешную, ряженую, показывает нам. Хочешь? Нет, отыди, не хочу! Глаза свои выну, тело свое раздеру.
Иван. Спасибо, Филипп. Суровый такой ты мне и нужен… Хочу, чтоб ты сел в Москве на митрополичий престол…
Филипп (с ужасом замахал на него руками). Отступи, отступи!
Иван. Не плюй на меня, я не дьявол, митрополичий престол – не ряженая девка.
Малюта засмеялся. Все обернулись к нему.Малюта. Филипп, не берись с государем спорить. Мы из Неметчины привозили спорщиков преславных, лютеранских попов, и тем он рот запечатал.
Филипп (страстно). Отпусти меня с миром, Иван Васильевич, дай умереть в тишине.
Иван. Власть тебе даю над душами человеческими. Терзай их, казни казнями, какими хочешь. В Москве, знаешь, как живут бояре? Ни бога, ни царя не боятся. В мыслях – вероломство, измена, клятвопреступление… Угодие плоти и содомский грех, обжорство да пьянство… В храме стоят, пальцами четки перебирают, ан по четкам-то они срамными словами бранятся. Ей-ей, сам слышал. Бери стадо, будь пастырем грозным.
Филипп заплакал. Сильвестр кашлянул в руку.Сильвестр. Слаб он, государь, власть не под силу ему.
Иван. А меня, помазанника божия, яко младенца неразумного, держать посильно вам было? А ныне – зову доброе и нужное творити – у вас уж и сил нет? Отведи его в митрополичьи покои, пусть поспит, а наутро подумает. Уходите оба с глаз моих.
Сильвестр. Идем, Филипп.
Филипп. О, печаль моя…
Иван. Веди его бережно.
Филипп и Сильвестр уходят.Малюта. Спасибо за хлеб-соль, Иван Васильевич. Пожалуй, отпусти меня домой. В баню сходить с дороги да жену, вишь, не видал полгода…
Иван (внезапно оборачиваясь). Кого не видел?
Малюта. Жена у меня молодая… Ждет, чай, соскучилась, коли дружка не завела…
Иван (глаза его становятся пустыми, темными, напряженными). Меня не ждет жена… На жесткой лавке сплю. Не ладно одному, не хорошо… Вечер долог, сверчки в щелях тоску наводят. Возьмешься читать, – кровь шумит и слов не разбираю в книге. Виденья приступают бесовские, бесплотные, но будто из плоти…
Малюта. После смерти царицы Анастасьи срок положенный прошел. Ожениться надо тебе, государь.
Иван (резко). Иди… Отнеси поклон твоей государыне. Иди!
Малюта. Спасибо, государь. (Уходит.)
Иван (один). Жена моя, Настасья, рано, рано оставила меня. Лебедушка, голубица… Лежишь в сырой земле, черви точат ясные глаза, грудь белую, чрево твое жаркое… Холодно оно, черно, прах, тлен… Смрад… Что осталось от тебя? Высоко ты. Я низко. Жалей, жалей, если ты есть. Руки мои пусты, видишь. Лишь хватают видения ночные. Губы мои запеклись. Освободи меня, ты – жалостливая… Отпусти… (Идет к столу, наливает вина, оглядывается на дверь.) Кто там? Входит Басманов.
Басманов. Прости, побоялся войти, слышу – говоришь сам с собой. Дьяк Висковатый прибежал с посольского двора, сказывает – великие послы приехали.
Иван. Откуда?
Басманов. Из Черкесской земли.
Иван. Сваты?
Басманов. Сваты. Два князя Темрюковичи. Пришли по твоей грамоте. Полсотни аргамаков[158] привели под персидскими седлами, гривы заплетены, хвостами землю метут. Наши хотели отбить хоть одного, украсть. Драка была с черкесами. И княжна Темрюковна – с ними же. Висковатый сказывал: чудная юница. В штанах широких девка, глаза больше, чем у коровы, наряжена пестро – чистая жар-птица.
Иван. Беги на посольский двор. Скажешь князьям: государь-де велел спросить о здравии, да с дороги ехали б ко мне ужинать, просто, в простом платье. Тайно. Бояр-де не будет, один я. С сестрой бы ехали, с княжной. Мимо обычая.
Басманов. Воля твоя.
Картина третья
Там же. Много зажженных свечей. За дверью, что налево, играют на деревянных дудках. Из двери, что в глубине, входят скоморохи. Они в заплатанных кафтанах, в вывороченных шубах, некоторые в овечьих, в медвежьих личинах, с гуслями, с бубнами. Войдя, они заробели, застыдились; озираясь, крестятся на углы. Расталкивая их, проходят слуги с блюдами, с ендовами.[159] Скоморох – кудрявый, чернобородым, хитрый мужик.
Скоморох. Посторонитесь, посторонитесь, ребятушки, дай слугам пройти… Ну, что, все ли тут, все ли живы?.. Ой, страшно! Как его будем тешить, чем его потешать? (Услышал дудки). Слушайте, слушайте… Вон его тешат-то чем… Ай, ай, ай, – худо, плохо… Ребятушки! А ведь это – Сеньки-кривого, скомороха, дудошники… Ей-богу – его… Дурак, бродяга! Гляди ты, во дворец пробрался! Обида, ребятушки!
Скоморох. Не занимаемся такими делами, боярин. Мы сказки говорим, старины поем, пляшем да промеж себя смешно бьемся. Мы – дружина добрая, спроси хоть всю Арбатскую слободу.
Басманов. А что невеселы?
Скоморох. Ели мало. С пустого брюха легли спать на подворье, да, вишь, нас разбудили, в сани покидали, мы испугались.
Басманов. Испугаешь вас, дьяволов, – калачи тертые.
Скоморох. Да уж, терли, терли, боярин, больше некуда.
Басманов (указывая на левую дверь). Идите туда смело.
Скоморох. Какое уж там смело, вот страх-то… (Громким, веселым голосом.) А вот они, вот они, дорожные старички, добрые мужички, в пути три недели, гораздо поспели, прямо с дороги князю с княгинюшкой в ноги… И-эх!
Басманов. Грязной, вот диво-то, – черкесы здоровы пить, их нашим медом не увалишь. Турьи рога потребовали. Государь мне только подмигивает: подливай. А сам – из чаши да под стол. По правую его руку – черкешенка, ни кусочка, ни глоточка, только ресницами махает. Царь ее глазами так и гложет.
Грязной. Стукну – умрешь. (Наливает из ендовы в щит и пьет.)
Грязной (выпив все). Кислятина заморская. Тьфу… Бояре в сенях шумят, так-то бранятся, в латы мне жезлами бьют. Да на крыльце их более полета, – крик-та! Да челяди боярской с ножами, рогатинами бежит за ихними санями во все ворота. Не знаю – что и делать. Драться с ними? Как царь-то велит?
Басманов. Никого не пускать строжайше. Пусть думные бояре идут в палату, там ждут.
Грязной. Ладно. У меня юношей добрых десятка полтора, – справимся как-нибудь.
Басманов. А чего бояре всполохнулись?
Грязной. Черт их знает, – проведали, что царь пирует один с черкешенкой.
Грязной. Иди, иди, князь Михайло, тебя не звали.
Репнин. Грязной, сотник! Отвечай вежливо, я ближний человек.
Грязной. Ближний, хоть дальний – пускать не велено.
Репнин. Как ты меня не пустишь, холоп? (Поднимает жезл.)
Грязной (начинает засучиваться). Стукну – умрешь. Ушел ай нет?
Репнин. Конюх! С тебя голову снимут, а я еще и в глаза плюну. (Скрывается за дверью.)
Сильвестр (в мрачном исступлении). Согрубил еси богу… Кайся, кайся, трехглавый змий – еще даю тебе срок покаяния. В отчий храм среди нощи ввел блудницу и упоил ее, и она хохочет и свищет, и сам упился, аки жук навозный. Кайся! Кому уподобился ты?
Иван. Сильвестр, в моей душе свет. Не хочу тебе злого. Уйди с миром…
Сильвестр. Не уйду… Иван Васильевич, твою совесть мне бог велел стеречь.
Иван. Моей совести ты не сторож. Ее некому стеречь, ниже тебе,[162] собака, дура.
Сильвестр. Не уйду… Пострадать за твою душу хочу…
Иван. Грязной… Вели отнести его в сани. Пускай везут подальше от Москвы, прочь с глаз моих…
Сильвестр. Опомнись, государь…
Иван. Я опомнился, поп… И видеть тебя более не хочу… Ты, ты от юности моей держал на узде мою волю. По твоему скаредному разуму мне было и есть, и пить, и с женою жить… Ты, аки бес неистовый, благочестие поколебал и тщился похитить богом данную мне власть… Прочь от меня, – навеки… (Усмехаясь.) Бумаги, чернил тебе пришлю, пиши себе в уединении книгу «Домострой»,[163] аки человеку жити благопристойно.
Грязной. Идем, поп.
Сильвестр. Государь, не вели!
Грязной. Не выбивайся, – стукну, поздно будет. (Уводит Сильвестра.)
Иван. Пусть Грязной умрет на пороге, – никого не пускать. (Быстро уходит.)
Марья. Тебя – бояться! Будешь ножом резать, руки ломать, косы рвать – не заплачу.
Иван. Ну, что уж так-то закручинилась, касатка?
Марья. Отец, братья меня продали, увезли за тысячи верст, – мне же не кручиниться? Чего стоишь, как холоп? Прилично тебе сесть.
Иван. На змею похожа, что ни слово – вот-вот ужалишь.
Марья. То – касатка, то – змея. Хотела бы я орлицей быть. Выклевала бы тебе глаза, расправила бы крылья, полетела бы на мои горы.
Иван. А я бы кречетом обернулся и настиг тебя, прикрыл. Вот беда с девками норовистыми! А царицей хочешь быть? Пойдем в чулан – покажу тебе сундуки, коробья, – откроешь один – полный жемчуга, откроешь другой – бархаты из Мадрида. Откроешь еще – соболя, бобры, лисы. Чье это? – спросишь. Твое, скажу, царица, для твоего белого тела, для твоих черных кос, для твоих легких ног. А ты: уйди, постылый. Так, что ли? Чем же я тебе уж так-то не мил?
Марья. Уж не из-за твоих ли сундуков с жемчугами да соболями будешь мил?
Иван. Станом я не тонок и не ловок, и нос у меня покляп,[165] и разговор тяжел. А на коня сяду, охотского сокола на красную рукавицу посажу, да колпак сдвину, да завизжу! Румянцем зальешься, глядя на меня. Мой-то, скажешь, суженый – чисто вяземский пряник. Марья. Поскачешь, да упадешь, как мешок. Иван (засмеялся). А хочешь – покажу, как со зверем бьются один на один? Велю привести медведя. Ты на печку залезь, а я пойду на него с одним ножом. Марья. Врешь.
Иван (засмеялся). Нет, не вру.
Марья. Не знаю, зачем ведешь простые речи, смешишь меня. Напрасно меня в такую даль завезли, чтобы дурака слушать.
Марья (с гордой усмешкой). Я в Мцхете в монастыре училась книжному искусству и многим рукоделиям. В Тбилиси при дворе грузинского царя мне подол платья целовали. А тебя мне слушать скучно.
Иван. Это хорошо. Это – удача. (Встает и ходит кошачьей походкой. Берет подсвечник и переставляет его, освещая лицо черкешенки.) Добро, добро, что не хочешь со мной шутить. Послушай другие речи. К твоему отцу, Темрюку, послал я сватов не за твоей красотой.
Марья. За черкесскими саблями послал. Свои-то, видно, тупые.
Иван. Московские сабли остры, Марья Темрюковна. Добро, добро, дразни меня, я мужик задорный. На Москве – в обычае на кулачках биться, а в большом споре и на саблях. А с такой красивой девкой – выйти на поле – уж не знаю, чем и биться. Слушай, Марья. Я еще младенцем был – мою мать, царицу Елену, отравили бояре.[166] В этих палатах, тогда еще они голые были, меня, царенка, держали пленником. По ночам не сплю, голову поднимешь с подушек и ждешь: вот придут, задушат. Бедного, бывало, за сутки один раз покормят, а то просвирочку съем, тем и сыт. Что передумал я в эти годы! Не по годам я возрос, и сердце мое ожесточилось. А был я горяч и к людям добр. Великое добро искал в книгах, – едва слова-то складывать научился. Ночью свечечку зажгу, книгу раскрою, и будто я и участник и судья всем царствам, кои были, прошумели и рушились. Вот и вся моя забава, вся моя отрада. Гляжу на огонек, босые ноги стынут, голова горит, и вопрошаю: нет более Рима,[167] отшумела слава Византии под турецкими саблями?[168] В камни бездушные, в прах и пепел обратились две великие правды. Остались книжные листы, кои точит червь. Да суета сует народов многих. Попы-то римские отпущением грехов торгуют на площадях. А что Мартын Лютер![169] Церкви ободрал, с амвона[170] ведет мирские речи, како людям в миру жити прилично. Ни дать ни взять мой поп Сильвестр. Спорил я с лютеранами[171] – тощие духом. У заволжских старцев, да хоть у того же еретика Матвея Башкина, в мизинце более разума, чем у Лютера. Любой заморский король или королишка всю ночь играет в зернь и в кости[172] да ногами вертит и с немытой рожей идет к обедне. Где ж третья правда? Ибо мир не для лиси и суеты создан. Быть Третьему Риму в Москве. Русская земля непомерна.
Марья (с изумлением). Царь, зачем говоришь мне тайные мысли? Разве я тебе друг?
Иван. Не гложет быть друзей у меня. Был другом Андрей Курбский, и тот нынче в глаза не глядит. Дел моих устрашатся друзья и отстанут в пути.
Марья. Что я тебе? Девка злая, глупая, укусить не могу, не посмею. А ты – щедр.
Иван. Верю в твою красоту, Марья. Не хочу обнять на свадебной постели бездушную плоть твою. Как жену любезную хочу. Царицей прекраснейшей в свете вижу тебя. Сходишь по лестнице и милостыню раздаешь из рук, и милостыня в глазах твоих, и милостыня на устах твоих. Исповедницей будь моим мыслям, они в ночной тишине знобят, и кажется, и руки и ноги становятся велики, и весь я – широк и пространен, и уже вместил в себя и землю и небо. Оторвав лицо от груди твоей, привстану и скажу: дано мне свершить великие дела.
Марья. Дано. (Слезает с печурки и, подойдя, целует у него край кафтана.)
Иван. Сядь, как прежде, а я сяду у ног твоих. Завтра пришлю сватов. Колымагу венчальную велю обить соболями… Край подола твоего поцеловал бы ловчей грузинского царевича – штаны на тебе, подола-то нет.
Марья. Царь, будешь любить меня?
Иван. Запугаю ласками, – что делать-то? А то невзначай и задушу.
Марья. Прими наш обычай. (Прижимает руки к груди и, закрыв глаза, целует его.)
Иван. Я выйду на крыльцо, покажусь. Вели принести фонарь.
Малюта. Трудно через сени пробиться. Бояре стеной ломят. Васька Грязной пьян.
Бояре. За тем пришли к тебе…
Оболенский. Поп Сильвестр закричал, как в сани-то его понесли, будто черкесы тебя зельем опоили…
Бояре. Зельем тебя опоили…
Оболенский. Тайно от нас басурманку сватаешь… Срам!..
Бояре. Срам… Срам…
Репнин. А мы-то во студеных сенях зубами стучим, ждем, когда государь пировать кончит… Более на пир-то нас не зовут.
Бояре. Срам!.. Срам!..
Курбский. Государь, для чего к пороховой башне обозы подходят?.. Ядра грузят, бочки с зельем? Про войну, будто бы, нам ничего не известно…
Иван (махнул на него рукой). Молчи, молчи… (Боярам.) По какой нужде пришли ко мне?
Оболенский. Отошли девку площадную, идем с нами в думу, будем говорить…
Бояре. В думу, в думу… Говорить хотим…
Оболенский. Ты нам рот не зажимай… (Указывая на бояр.) Гляди, не ниже тебя Рюриковичи стоят… Каки таки дела у тебя мимо нас… Самовластия твоего более терпеть не хотим!
Иван (кидается к Оболенскому и вытаскивает у него из-за голенища нож). Нож у тебя, князь Оболенский-Овчина! (Кидается к другому и выдергивает у него нож из-за пазухи.) Нож у тебя, князь Мосальский… (Ударил рукоятью ножа третьего в грудь.) Кольчугу зачем надел, князь Трубецкой? Изменники! Наверх ко мне с ножами пришли! Псы! Холопы! Царенком меня не задушили, теперь – поздно! В руке моей держава русская, сие – власть. Советов мне ваших малоумных не слушать… Неистовый обычай старины, что я – равный вам, забудьте со страхом… Русская земля – моя единая вотчина. Я – царь, и шапка Мономахова на мне – выше облака… Сегодня думе не быть… Ступайте прочь от меня! Малюта, возьми фонарь – проводи Рюриковичей черным крыльцом…
Иван (засмеялся). Скоморохи, а ну – ударьте в ложки, в бубны… Стойте… Воеводы, Курбский, Юрьев, Морозов, Шуйский, вы останьтесь, опосля с вами буду говорить. Грязной, потешь князей и бояр, чтоб не скучно им было с моего крыльца в сани садиться…
Грязной (скоморохам). Слухай меня, теребень кабацкая. (Запевает.) «Как по морю, как по морю, морю синему, плыла лебедь, плыла лебедь с лебедятами…»
Скоморох. Посторонитесь, посторонитесь, ребятушки, дай слугам пройти… Ну, что, все ли тут, все ли живы?.. Ой, страшно! Как его будем тешить, чем его потешать? (Услышал дудки). Слушайте, слушайте… Вон его тешат-то чем… Ай, ай, ай, – худо, плохо… Ребятушки! А ведь это – Сеньки-кривого, скомороха, дудошники… Ей-богу – его… Дурак, бродяга! Гляди ты, во дворец пробрался! Обида, ребятушки!
Из левой двери быстро выходит Басманов.Басманов. Чашник! Меду больше не надо, не велено. Давай еще романеи,[160] скажи ключнику, чтоб старой выдал. (Увидел скоморохов.) Здравствуйте, скоморохи, разбойнички, воровская дружина!
Скоморох. Не занимаемся такими делами, боярин. Мы сказки говорим, старины поем, пляшем да промеж себя смешно бьемся. Мы – дружина добрая, спроси хоть всю Арбатскую слободу.
Басманов. А что невеселы?
Скоморох. Ели мало. С пустого брюха легли спать на подворье, да, вишь, нас разбудили, в сани покидали, мы испугались.
Басманов. Испугаешь вас, дьяволов, – калачи тертые.
Скоморох. Да уж, терли, терли, боярин, больше некуда.
Басманов (указывая на левую дверь). Идите туда смело.
Скоморох. Какое уж там смело, вот страх-то… (Громким, веселым голосом.) А вот они, вот они, дорожные старички, добрые мужички, в пути три недели, гораздо поспели, прямо с дороги князю с княгинюшкой в ноги… И-эх!
Все скоморохи ударили в бубны, заиграли на дудках, на домрах, на гуслях.Скоморохи.
И-эх! На улице – дождь, дождь,
А в горнице – гость, гость.
На улице – тын, тын,
А в горнице – блин, блин.
Приплясывая, скоморохи уходят в левую дверь, в палату, где пирует царь.Басманов. И-эх! «А в горнице – блин, блин!..»
Входит Василий Грязной, сотник, молодой, сильный, равнодушный; он – в колонтарах,[161] с кривой саблей на бедре, на левой руке – небольшой щит.Грязной. Федор!
Басманов. Грязной, вот диво-то, – черкесы здоровы пить, их нашим медом не увалишь. Турьи рога потребовали. Государь мне только подмигивает: подливай. А сам – из чаши да под стол. По правую его руку – черкешенка, ни кусочка, ни глоточка, только ресницами махает. Царь ее глазами так и гложет.
Грязной берет у бегущего слуги ендову.Слуга. Сотник, оставь, нельзя!
Грязной. Стукну – умрешь. (Наливает из ендовы в щит и пьет.)
Слуга убегает.Басманов. Это – романея, не захмелей. Ты чего пришел?
Грязной (выпив все). Кислятина заморская. Тьфу… Бояре в сенях шумят, так-то бранятся, в латы мне жезлами бьют. Да на крыльце их более полета, – крик-та! Да челяди боярской с ножами, рогатинами бежит за ихними санями во все ворота. Не знаю – что и делать. Драться с ними? Как царь-то велит?
Басманов. Никого не пускать строжайше. Пусть думные бояре идут в палату, там ждут.
Грязной. Ладно. У меня юношей добрых десятка полтора, – справимся как-нибудь.
Басманов. А чего бояре всполохнулись?
Грязной. Черт их знает, – проведали, что царь пирует один с черкешенкой.
Из левой двери входит Иван. На нем светлое платье, золотая тюбетейка и вышитые сапоги. Хватает подсвечник со свечой, подает Басманову.Иван. Свети. (Уходит вместе с Басмановым направо.)
За дверью налево слышна песня скоморохов. В двери – прямо – появляется князь Репнин.Репнин. Не пожар ли? Что за притча? Ночь вызвездила ко вторым петухам, во Кремле все спят, а у государя в окнах свет. Здоров ли государь? Чего так поздно бодрствует?
Грязной. Иди, иди, князь Михайло, тебя не звали.
Репнин. Грязной, сотник! Отвечай вежливо, я ближний человек.
Грязной. Ближний, хоть дальний – пускать не велено.
Репнин. Как ты меня не пустишь, холоп? (Поднимает жезл.)
Грязной (начинает засучиваться). Стукну – умрешь. Ушел ай нет?
Репнин. Конюх! С тебя голову снимут, а я еще и в глаза плюну. (Скрывается за дверью.)
Входит Иван, за которым Басманов несет свечу. В руках Ивана – медвежье одеяло и несколько парчовых, шитых жемчугом подушек. Все это он сам стелет на лежанке. В двери, в глубине, появляется Сильвестр. Иван увидел его, содрогнулся и – сквозь зубы.Иван. Не вовремя пришел.
Сильвестр (в мрачном исступлении). Согрубил еси богу… Кайся, кайся, трехглавый змий – еще даю тебе срок покаяния. В отчий храм среди нощи ввел блудницу и упоил ее, и она хохочет и свищет, и сам упился, аки жук навозный. Кайся! Кому уподобился ты?
Иван. Сильвестр, в моей душе свет. Не хочу тебе злого. Уйди с миром…
Сильвестр. Не уйду… Иван Васильевич, твою совесть мне бог велел стеречь.
Иван. Моей совести ты не сторож. Ее некому стеречь, ниже тебе,[162] собака, дура.
Сильвестр. Не уйду… Пострадать за твою душу хочу…
Иван. Грязной… Вели отнести его в сани. Пускай везут подальше от Москвы, прочь с глаз моих…
Сильвестр. Опомнись, государь…
Иван. Я опомнился, поп… И видеть тебя более не хочу… Ты, ты от юности моей держал на узде мою волю. По твоему скаредному разуму мне было и есть, и пить, и с женою жить… Ты, аки бес неистовый, благочестие поколебал и тщился похитить богом данную мне власть… Прочь от меня, – навеки… (Усмехаясь.) Бумаги, чернил тебе пришлю, пиши себе в уединении книгу «Домострой»,[163] аки человеку жити благопристойно.
Грязной. Идем, поп.
Сильвестр. Государь, не вели!
Грязной. Не выбивайся, – стукну, поздно будет. (Уводит Сильвестра.)
Иван идет в палату.Басманов. Государь, народу полон дворец, во все щели лезут.
Иван. Пусть Грязной умрет на пороге, – никого не пускать. (Быстро уходит.)
Басманов спешит к двери в глубину, затворяет ее за собой, и там сейчас же начинается возня и злые голоса. Из палаты выходит черкесская княжна, она в широких шароварах и в пестром тюрбане, из-под которого выпущены косы, поверх платья на ней узкий черный казакин.[164] За ней идет Иван.Присядь или приляг. Здесь тихо, поговори со мной.
Княжна Марья оглядывается, садится на подушки. Иван стоит перед ней.Чего боишься? Я не варвар, не обижу.
Марья. Тебя – бояться! Будешь ножом резать, руки ломать, косы рвать – не заплачу.
Иван. Ну, что уж так-то закручинилась, касатка?
Марья. Отец, братья меня продали, увезли за тысячи верст, – мне же не кручиниться? Чего стоишь, как холоп? Прилично тебе сесть.
Иван. На змею похожа, что ни слово – вот-вот ужалишь.
Марья. То – касатка, то – змея. Хотела бы я орлицей быть. Выклевала бы тебе глаза, расправила бы крылья, полетела бы на мои горы.
Иван. А я бы кречетом обернулся и настиг тебя, прикрыл. Вот беда с девками норовистыми! А царицей хочешь быть? Пойдем в чулан – покажу тебе сундуки, коробья, – откроешь один – полный жемчуга, откроешь другой – бархаты из Мадрида. Откроешь еще – соболя, бобры, лисы. Чье это? – спросишь. Твое, скажу, царица, для твоего белого тела, для твоих черных кос, для твоих легких ног. А ты: уйди, постылый. Так, что ли? Чем же я тебе уж так-то не мил?
Марья. Уж не из-за твоих ли сундуков с жемчугами да соболями будешь мил?
Иван. Станом я не тонок и не ловок, и нос у меня покляп,[165] и разговор тяжел. А на коня сяду, охотского сокола на красную рукавицу посажу, да колпак сдвину, да завизжу! Румянцем зальешься, глядя на меня. Мой-то, скажешь, суженый – чисто вяземский пряник. Марья. Поскачешь, да упадешь, как мешок. Иван (засмеялся). А хочешь – покажу, как со зверем бьются один на один? Велю привести медведя. Ты на печку залезь, а я пойду на него с одним ножом. Марья. Врешь.
Иван (засмеялся). Нет, не вру.
Марья. Не знаю, зачем ведешь простые речи, смешишь меня. Напрасно меня в такую даль завезли, чтобы дурака слушать.
Иван вспыхнул, глядит на нее, сна не спускает глаз.Иван. Ты – умна… Смела… А думал – дикая черкешенка!
Марья (с гордой усмешкой). Я в Мцхете в монастыре училась книжному искусству и многим рукоделиям. В Тбилиси при дворе грузинского царя мне подол платья целовали. А тебя мне слушать скучно.
Иван. Это хорошо. Это – удача. (Встает и ходит кошачьей походкой. Берет подсвечник и переставляет его, освещая лицо черкешенки.) Добро, добро, что не хочешь со мной шутить. Послушай другие речи. К твоему отцу, Темрюку, послал я сватов не за твоей красотой.
Марья. За черкесскими саблями послал. Свои-то, видно, тупые.
Иван. Московские сабли остры, Марья Темрюковна. Добро, добро, дразни меня, я мужик задорный. На Москве – в обычае на кулачках биться, а в большом споре и на саблях. А с такой красивой девкой – выйти на поле – уж не знаю, чем и биться. Слушай, Марья. Я еще младенцем был – мою мать, царицу Елену, отравили бояре.[166] В этих палатах, тогда еще они голые были, меня, царенка, держали пленником. По ночам не сплю, голову поднимешь с подушек и ждешь: вот придут, задушат. Бедного, бывало, за сутки один раз покормят, а то просвирочку съем, тем и сыт. Что передумал я в эти годы! Не по годам я возрос, и сердце мое ожесточилось. А был я горяч и к людям добр. Великое добро искал в книгах, – едва слова-то складывать научился. Ночью свечечку зажгу, книгу раскрою, и будто я и участник и судья всем царствам, кои были, прошумели и рушились. Вот и вся моя забава, вся моя отрада. Гляжу на огонек, босые ноги стынут, голова горит, и вопрошаю: нет более Рима,[167] отшумела слава Византии под турецкими саблями?[168] В камни бездушные, в прах и пепел обратились две великие правды. Остались книжные листы, кои точит червь. Да суета сует народов многих. Попы-то римские отпущением грехов торгуют на площадях. А что Мартын Лютер![169] Церкви ободрал, с амвона[170] ведет мирские речи, како людям в миру жити прилично. Ни дать ни взять мой поп Сильвестр. Спорил я с лютеранами[171] – тощие духом. У заволжских старцев, да хоть у того же еретика Матвея Башкина, в мизинце более разума, чем у Лютера. Любой заморский король или королишка всю ночь играет в зернь и в кости[172] да ногами вертит и с немытой рожей идет к обедне. Где ж третья правда? Ибо мир не для лиси и суеты создан. Быть Третьему Риму в Москве. Русская земля непомерна.
Марья (с изумлением). Царь, зачем говоришь мне тайные мысли? Разве я тебе друг?
Иван. Не гложет быть друзей у меня. Был другом Андрей Курбский, и тот нынче в глаза не глядит. Дел моих устрашатся друзья и отстанут в пути.
Марья. Что я тебе? Девка злая, глупая, укусить не могу, не посмею. А ты – щедр.
Иван. Верю в твою красоту, Марья. Не хочу обнять на свадебной постели бездушную плоть твою. Как жену любезную хочу. Царицей прекраснейшей в свете вижу тебя. Сходишь по лестнице и милостыню раздаешь из рук, и милостыня в глазах твоих, и милостыня на устах твоих. Исповедницей будь моим мыслям, они в ночной тишине знобят, и кажется, и руки и ноги становятся велики, и весь я – широк и пространен, и уже вместил в себя и землю и небо. Оторвав лицо от груди твоей, привстану и скажу: дано мне свершить великие дела.
Марья. Дано. (Слезает с печурки и, подойдя, целует у него край кафтана.)
Иван. Сядь, как прежде, а я сяду у ног твоих. Завтра пришлю сватов. Колымагу венчальную велю обить соболями… Край подола твоего поцеловал бы ловчей грузинского царевича – штаны на тебе, подола-то нет.
Марья. Царь, будешь любить меня?
Иван. Запугаю ласками, – что делать-то? А то невзначай и задушу.
Марья. Прими наш обычай. (Прижимает руки к груди и, закрыв глаза, целует его.)
Иван вскакивает, отходит. Входит М а л ю т а.Малюта. Прости за помеху, государь. Народ бежит к Кремлю, кричат: бояре-де собираются тебя извести. Как бы драки не вышло.
Иван. Я выйду на крыльцо, покажусь. Вели принести фонарь.
Малюта. Трудно через сени пробиться. Бояре стеной ломят. Васька Грязной пьян.
За дверью шум. В дверь ломятся. Малюта обнажает саблю. Марья, соскочив с лежанки, вынимает из-под казакина маленький кинжал, Иван, смеясь, берет ее за руку.Иван. Спрячь. У нас ножи найдутся. Уйди, голубка, в спальню, это – дела мужские. (Отводит ее направо, в спальню, быстро возвращается и прикрывает левую дверь в палату. Малюте.) Впусти.
Дверь, что в глубине, распахивается, и в палату катится Васька Грязной и тотчас вскакивает на ноги. За ним вваливаются бояре, впереди всех Оболенский. Наливаясь злостью, он кричит, и бояре угрожающе поддакивают ему.Оболенский. Государь, о здоровье твоем скорбим… За тем пришли…
Бояре. За тем пришли к тебе…
Оболенский. Поп Сильвестр закричал, как в сани-то его понесли, будто черкесы тебя зельем опоили…
Бояре. Зельем тебя опоили…
Оболенский. Тайно от нас басурманку сватаешь… Срам!..
Бояре. Срам… Срам…
Репнин. А мы-то во студеных сенях зубами стучим, ждем, когда государь пировать кончит… Более на пир-то нас не зовут.
Бояре. Срам!.. Срам!..
Курбский. Государь, для чего к пороховой башне обозы подходят?.. Ядра грузят, бочки с зельем? Про войну, будто бы, нам ничего не известно…
Иван (махнул на него рукой). Молчи, молчи… (Боярам.) По какой нужде пришли ко мне?
Оболенский. Отошли девку площадную, идем с нами в думу, будем говорить…
Бояре. В думу, в думу… Говорить хотим…
Оболенский. Ты нам рот не зажимай… (Указывая на бояр.) Гляди, не ниже тебя Рюриковичи стоят… Каки таки дела у тебя мимо нас… Самовластия твоего более терпеть не хотим!
Иван (кидается к Оболенскому и вытаскивает у него из-за голенища нож). Нож у тебя, князь Оболенский-Овчина! (Кидается к другому и выдергивает у него нож из-за пазухи.) Нож у тебя, князь Мосальский… (Ударил рукоятью ножа третьего в грудь.) Кольчугу зачем надел, князь Трубецкой? Изменники! Наверх ко мне с ножами пришли! Псы! Холопы! Царенком меня не задушили, теперь – поздно! В руке моей держава русская, сие – власть. Советов мне ваших малоумных не слушать… Неистовый обычай старины, что я – равный вам, забудьте со страхом… Русская земля – моя единая вотчина. Я – царь, и шапка Мономахова на мне – выше облака… Сегодня думе не быть… Ступайте прочь от меня! Малюта, возьми фонарь – проводи Рюриковичей черным крыльцом…
Из левой двери появляются два брата Темрюковичи, у них в руках – рога. За ними толпятся скоморохи.Михаил Темрюкович. Царь Иван Васильевич, что же ты нас бросил одних на тоску, на кручину и сестру нашу увел? Скучно нам без тулумбаша…[173] (Скоморохам.) Играй, зови на пир царя с невестой…
Иван (засмеялся). Скоморохи, а ну – ударьте в ложки, в бубны… Стойте… Воеводы, Курбский, Юрьев, Морозов, Шуйский, вы останьтесь, опосля с вами буду говорить. Грязной, потешь князей и бояр, чтоб не скучно им было с моего крыльца в сани садиться…
Грязной (скоморохам). Слухай меня, теребень кабацкая. (Запевает.) «Как по морю, как по морю, морю синему, плыла лебедь, плыла лебедь с лебедятами…»
Скоморохи грянули в бубны, в ложки. Выйдя из правой двери, на них, на пятящихся князей и бояр, с изумлением глядит Марья Темрюковна. Иван хохочет.
Картина четвертая
Громоподобные удары пушек. Крики. Дребезжащий набатный звон. Поднимается занавес. Средневековая площадь в городе Полоцке. В глубине видна круглая башня замка, на ней развевается польское знамя. На площади – горожане: женщины, шляхтичи, ремесленники, монахи, несколько купцов. Все напряженно прислушиваются, глядя в сторону крепостной стены.
Женщина. Матерь божья, пощади нас… Матерь божья, пощади нас…
Молодой шляхтич (другому). Ядра по сто фунтов весом, матерь божья! Стенам не выдержать…
Толстый пан (с багровым носом). Чума его возьми, схизматика[174] проклятого! Чтоб его черт уволок в самое пекло!
Босой монах (подходит). Прогневался господь, вострубили трубы Иисуса Навина, пали стены иерихонские… Молитесь, молитесь, уж зверь жаждет мяса человеческого…
Женщина. Лицо у него, как у быка, в шерсти, – видели…
Пожилой купец (другому в меховом плаще). Пустое болтают бабы… Царь Иван, говорят, суров, но разумен. Нарву повоевал, церкви и купеческие амбары не тронул, и суд оставил прежний, и купцам пожаловал беспошлинно пять лет торговать в Московском царстве…
Женщина. Стены, стены падают…
Женщина. Матерь божья, пощади нас… Матерь божья, пощади нас…
Женщины громко плачут.Ремесленник. Большие у московитов пушки, таких пушек, пожалуй, никто еще не видал…
Молодой шляхтич (другому). Ядра по сто фунтов весом, матерь божья! Стенам не выдержать…
Толстый пан (с багровым носом). Чума его возьми, схизматика[174] проклятого! Чтоб его черт уволок в самое пекло!
Босой монах (подходит). Прогневался господь, вострубили трубы Иисуса Навина, пали стены иерихонские… Молитесь, молитесь, уж зверь жаждет мяса человеческого…
Крики ужаса.Богатая шляхтянка. Иезус-Мария, царь московский шею младенцам перегрызает, кровь пьет…
Женщина. Лицо у него, как у быка, в шерсти, – видели…
Крики ужаса.Босой монах. Раздавайте имение свое, ризы разорвите, одну душу спасайте…
Пожилой купец (другому в меховом плаще). Пустое болтают бабы… Царь Иван, говорят, суров, но разумен. Нарву повоевал, церкви и купеческие амбары не тронул, и суд оставил прежний, и купцам пожаловал беспошлинно пять лет торговать в Московском царстве…
Пушечный выстрел.Молодой шляхтич. Эка двинули, – башня зашаталась…
Женщина. Стены, стены падают…
Толпа затихает.Пожилой купец. У датского короля купил он несколько кораблей и хочет очистить Балтийское море от немецких и шведских пиратов, – поступок добрый царя Ивана.