Толстой Алексей Константинович. Собрание сочинений в десяти томах. Том 9

   Иван (сходит с трона). Афанасий, сходи попроси княгиню, – жажду, милости прошу – поднесла бы мне меду своими руками.

   Вяземский быстро уходит в свой шатер.

   (Подходит к Шуйскому.) Не думай, что я глух. Как имя тому, кто язык себе откусил?
   Шуйский. Обезумел я, государь, как он тебя, святыню, бранить стал поносными словами…
   Иван. Имя скажи.
   Шуйский. Козлов, родственник Андрея Михайловича Курбского… Государь, Борису Годунову все известно…
   Годунов. Дело тайное и страшное, государь… Шуйский всех выдал…^[243]
   Иван. Подожди. Не огорчай меня.

   Из шатра выходит А н н а с подносом и чашей. Иван стремительно оборачивается к ней.

   Анна. Милости прошу, государь Иван Васильевич, испей во здравие…

   Иван подходит к ней, опустившей глаза, берет чашу, жадно выпивает, бросает чашу на землю.

   Иван. Спасибо, счастливая… (По обычаю целует Анну в губы три раза и еще раз так, что у нее дрожат руки и колени.)

Картина восьмая

   Низкий сводчатый подвал на кирпичных столбах. В глубине – мрак. На переднем плане, на лавке у приземистого стола, сидит Иван, закрыв рукой глаза. Перед ним – свеча в железном светце и много листов с показаниями. С краю стола сидит М а л ю т а и читает вполголоса по листу, относя его далеко от глаз.
 
   Малюта. Боярин Бутурлин, Андрей Андреевич, вооружил дворовых холопов более сотни… Окольничий Нарышкин, Василий Степанович, вооружил дворовых холопов восемьдесят душ, некоторых же – огненным боем… Боярин Салтыков, Александр Петрович, вооружил дворовых холопов два ста душ… Боярин Колычев, Михаил Семенович, брат митрополита московского Филиппа, вооружил дворовых холопов и мужиков деревенских тысячу душ…
   Иван. Филипп взят под стражу?
   Малюта. Бог над ним смилостивился – митрополит Филипп отошел с миром…

   Иван взглядывает на него.

   Ночью вчера задушен у себя в келье…
   Иван. Зачем ты это сделал?
   Малюта. Читать далее, государь?
   Иван. Зачем ты это сделал?
   Малюта. Не годится тебе брать на себя Филиппову кровь. В Москве Филиппа чтут…
   Иван. Читай далее…
   Малюта. Князь Дмитрий Петрович Оболенский-Овчина пригнал из своих вотчин пять ста мужиков и вооружил же…
   Иван. Всего сколько жаждущих моей погибели?
   Малюта. По московскому списку, – князей твоего рода – семеро, князей удельных, бояр и окольничих – сто двадцать два… В новогородском списке более того… Щадил ты их, государь, и развелась измена…
   Иван. Щадил? Да, щадил…

   В глубине подвала, в темноте, неясно различимые люди проводят кого-то, стонущего тяжко и хрипло. Иван отнимает руку от глаз, вглядывается. Малюта идет в темноту и возвращается с листом.

   Малюта. Провели князя Дмитрия Петровича Оболенского-Овчину, пытали в третий раз. (Просматривает список.)
   Иван. «Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои…» Не ошиблась ли совесть, не помутился ли разум? Доколе еще вырывать плевелы и сучья гнилые рубить? Остаюсь гол, как древо… Господи, молил со смирением и слезами, и яростно истязуя себя, и с пеной во рту молил… Сделай так, чтобы русская земля от края до края лежала, как пшеница, чиста… Хотел я веселиться и плясать, как царь Давид… И – вот сижу в застенке, – кровь на руках и кровь на кафтане заскорузла, и душа уже не хочет оправдания… Бедно видение сие, и горек позор человеческий…
   Малюта. Дмитрий Петрович оговаривает князя Ивана Федоровича Мстиславского, что-де о мятеже знал и говорил: императоров-де византийских свергали и ослепляли, а нам-де и бог простит…
   Иван. Оболенский врет! С себя вину спихивает… Несбыточно! Оговор!.. Мстиславский чист!.. Не могу я корни рубить! (Хватает у него допросный лист.)
   Малюта. Здесь Оболенский и про второй твой корень сказал… Читай ниже… Как его кнутом ударили, оговорил – Ивана Петровича Челяднина… Что-де он всему мятежу был заводчик и вождь…

   Иван бросает лист, встает и ходит от стены к стене, засунув руки в карманы черного кафтана.

   Ну, да Челяднин – гиена известная… Велишь взять его под стражу?
   Иван. Челяднин! Его мать, Аграфена Ивановна, меня на руках вынянчила, оберегала от боярской злобы. Нам по три годочка было, обнявшись, сказки слушали да засыпали на лавке под треск сверчков… Он у трона мой скипетр держит… Богат несчетно… Взыскан у меня более, чем я у бога… Ищет терзать мои внутренности? Гиена! Все, все таковы! Ненавидят, строптивые псы, хозяина своего… Богатины ленивые… Идут от обедни, распустив брады, ладаном да розой помазанные, закатив зрачки – милостыню раздают… И так хотят жить, обнявши богатство свое перстами… И был бы я любезен им, сидя в синклите их, надувшись глупостью да ленью да им кивая… На плаху головы их! Пусть клянут! Грай вороний да лай собачий мне их вопли! (Обернулся в темноту.) Басманов!
   Малюта (глядя на лист). Оболенский-Овчина еще и третьего оговорил…
   Иван. Кого?
   Малюта. Страшно сказать…

   Входит Басманов. Иван подтаскивает его к свече.

   Иван. Что не глядишь в глаза? Что бледен? Оговора боишься? Бойся – если виноват… Нынче мы этой свечой во все души светим… (Оставил Басманова, сел у стола, закрыл лицо руками и – спокойно.) Ступай на двор к Ивану Петровичу Челяднину… Возьмите его, в чем есть… Привезешь его на седле… Торопись…
   Басманов. Как уж тебе и сказать-то, – подойти к тебе страшно… Иван Петрович Челяднин нами нынче на заре найден на берегу Неглинной, на куче навозной, убитый и ободранный… Из гостей он, что ли, конный ехал. Как он туда попал, кто его убил? И его стремянный лежит неподалеку…
   Иван (Малюте). Кто убрал Челяднина?..
   Малюта (вздохнул). Не знаю… Государь, не знаю.
   Иван. Плохо метет твоя метла…
   Басманов. По моему-то разуму, это дело Васьки Шуйского, – может, я дурак, не спорю, – это он… (Уходит.)
   Малюта. А третьего он оговорил – князя Афанасия Вяземского.
   Иван (вскочив). Афанасия! (Кидается в темноту.)
   Малюта. Государь, ты к Дмитрию Петровичу? Он вряд ли говорить способен. (Берет свечу и уходит за Иваном.)

Картина девятая

   Бахчисарай. Высокий узкий зал ханского дворца, перегороженный занавесом. Перед занавесом стоят Годунов и ханский толмач – шустрый человечек в халате и туфлях.
 
   Толмач. Ваш царь сидит на троне, а наш хан сидит на диване, превыше всех. По обе руки от него сидят царевичи – сорок четыре ханских сына.
   Годунов. Сорок четыре сына! Сколько же хану лет?
   Толмач. Хану не так много лет, – жен у него много.
   Годунов. Тьфу, поганые.
   Толмач. Не плюйся, за это у нас плетьми бьют. Но сегодня царевичей не будет. Они прохлаждаются на соколиной охоте.
   Годунов. Зачем врешь. Время сейчас не для соколиной охоты.
   Толмач. Думай, как хочешь… Ты пойдешь к хану по этому ковру. Иди, маленько приседая, – вот так… (Показывает.) Подступив к хану, упадешь на лицо.
   Годунов. Да ты в уме! Русского царя послу перед крымским ханом на лицо падать? Не стану.
   Толмач. Заставим, золотой, серебряный.
   Годунов. Не знаю, как вы меня заставите. Касьян!

   Появляется писец Касьян с большим мешком.

   Шапочку достань кунью. (Толмачу.) Государь приказал тебе шапочкой этой кланяться.

   Касьян достает шапку.

   (Встряхивает ее, дует на мех и подает толмачу.) Носи во здравие.
   Толмач. Шапочка, шапочка…
   Годунов (угрожающе-твердо). Шапка!
   Толмач. А на колени перед ханом стать можешь, золотой, серебряный?
   Годунов. Поклонюсь хану перстами до полу.
   Толмач. Ой, ой, ой! А с каким титлом будешь выговаривать царя Ивана?
   Годунов. С великим титлом.
   Толмач. Зачем тебе это нужно? Хан соскучится слушать.
   Годунов. Кинжал будете приставлять к горлу – все равно скажу великий титл, с царем Казанским и Астраханским.
   Толмач. Позволим только сказать: государь Иван Васильевич, царь Московский.
   Годунов. Касьян, достань беличью шубу.

   Касьян достает из мешка шубу, подает Годунову.

   (Встряхивает ее и подает толмачу.) Государь велел тебе этой шубой кланяться, носи во здравие.
   Толмач. Ай, ай, ай! Худая шубенка, рыжая, траченая.
   Годунов. Ах ты, вор, собака! С государева плеча шуба!
   Толмач (услышав шаги, поспешно прячет шубу под ковер на одном из диванов). Идет Мустафа, великий улан, кто у хана возлежит на сердце. Золотой, серебряный, кланяйся ему ниже.

   Из-за занавеса появляется одноглазый мрачный татарин в халате и тюрбане.

   Мустафа (Годунову). Ты что за человек?
   Толмач (низко кланяясь). Борис Федорович Годунов, посол московский…
   Мустафа. Ты привез письма к возлюбленному аллахом нашему хану Девлет-Гирею?
   Годунов. Я привез письма и поминки.^[244]
   Мустафа. Дай мне. Скорее. Хан ждет…
   Годунов. Мне велено письма отдать хану в собственные руки. А тебе не отдам.
   Мустафа. Повинуйся мне, сын праха!
   Годунов. Повинуюсь одному царю моему да богу нашему.
   Мустафа (багровеет, хватает Годунова за грудь). Дай письма! Московит проклятый! Сын девки! Дай письма! Гяур, собака!
   Годунов (пятясь). Я бы на коне сидел, ты бы меня, мужик гололобый, так не бесчестил, – я бы тебе дал отпор. Не рви мою грудь, я сюда не драться приехал.
   Мустафа (из-за пояса выхватывает кривой нож и бесится, вертя им вокруг шеи Годунова). Нос отрежу! Уши оторву… Дай письма, – без головы останешься!..
   Годунов. Ты, Мустафа, круг моей шеи ножом напрасно не примахивай, – мы смерти не боимся… Убьешь – одним мной у государя будет ни людно, ни безлюдно.
   Мустафа. На кол тебя посажу!
   Годунов. Врешь, этого с посланниками не делают! Касьян! Шубу соболью вынь из мешка…

   Мустафа завращал глазом на толмача. Толмач встал лицом к стенке. Касьян достал шубу.

   (Встряхнул ее и подал Мустафе.) Государь велел этой шубой тебе кланяться. Носи во здравие.
   Мустафа. Это что за шуба?.. На худых пупках шуба.
   Годунов. А и дурак же ты, Мустафа. Шуба на всех сорока соболях седых. Такой шубы у самого аллаха нет.
   Мустафа. А ну, дай еще чего-нибудь.
   Годунов. Опосля, вечером, приходи, найду какой-нибудь рухляди…

   За занавесом послышалась музыка – зурна, деревянная дудка, бубен.

   Мустафа. Ай, ай! Хан сел на место. (Исчезает за занавесом.)
   Годунов. Касьян, скажи, чтоб несли поминки да вели бы рыцарей на арканах.

   Касьян уходит.

   (Толмачу.) Василия Грязного я где увижу?
   Толмач. Грязного сюда же приведут. Его, золотой, серебряный, при тебе бить будут… Ох, не скупись…

   Двое юношей появляются из-за занавеса и раздвигают его. На диване сидит хан Д е в л е т-Г и р е й в полосатом халате и чалме, украшенной драгоценными каменьями. У хана – крашеная красная борода, неподвижное лицо с насурмленными бровями. По сторонам от него сидят Воропай и турецкий посол, уланы и мирзы.

   Мустафа. Хан, великий, непобедимый, тот, кто хитрее лисицы и сильнее льва, гроза царств и похититель миллиона миллионов пленников, исполнись милости, повели послу царя Московского подойти к тебе со страхом.
   Ханкивает. Годунов подходит и кланяется, касаясь пальцами пола.
   Годунов. Божьей милостью, государь Иван Васильевич, царь всея России, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Ливонский…

   Воропай укоризненно закачал головой.

   …царь Казанский, царь Астраханский…
   Хан (заткнул пальцами уши). Ай-ай-ай!

   Все мирзы и уланы заткнули пальцами уши и закачали головами, повторяя: «Ай-ай-ай».

   Толмач (Годунову, торопливо, шепотом). Пропусти царя Казанского и Астраханского, не серди хана, золотой, серебряный…
   Годунов (громко). Царь Казанский и Астраханский и земель оттич и дедич… Тебе, брату своему, хану Девлет-Гирею, шлет поклон и письмо. (Подает хану письмо.)

   Толмач становится около хана на колени, распечатывает письмо и шепотом читает его. Рабы разносят кумыс.

   Хан (во время чтения сердито взглядывает на турецкого посла и – Мустафе). Обнеси кумысом турецкого посла.

   Мустафа выхватывает из рук раба пиалу, которую тот поднес уже турецкому послу. Толмач продолжает читать.

   (Сердито посматривает на Воропая.) Твой король, видно, беден, что прислал мне оловянную посуду да бараньи шубы. На что нам бараньи шубы, у нас в Крыму баранов и без того достаточно.

   Уланы и мирзы засмеялись.

   На оловянной посуде у нас рабы едят, а татары кушают на золотой да серебряной.

   Уланы и мирзы защелкали языками.

   Воропай. Великий хан, шубы, присланные тебе моим королем Сигизмундом Вторым Августом, не бараньи, но самого тонкого козьего меха и крыты утрехтским бархатом. Посуда же точно – оловянная, аглицкой, предивной работы и по цене как бы серебряная.
   Годунов (хану). Великий хан, мой государь тебе про то и пишет, что буде нужда у тебя в дорогой посуде, только пожелай да попроси, у государя чуланы ломятся от золотых кубков да блюд.
   Хан (Мустафе – на Воропая). Обнеси его кумысом. (Опять наклонил к толмачу ухо и, слушая чтение, вдруг подскочил на подушках.) Князя Мстиславского царь послал в Дикую степь? (Высунув из рукавов халата руки с крашеными ладонями, ударил пальцами о пальцы.) Ай, князь Мстиславский! Ай, князь Мстиславский! (Взглянул на Годунова.) Радуюсь за царя Ивана, ныне князь Мстиславский запрет Дикую степь на семь замков. (Раскачиваясь, закрыл лицо руками.) А моим-то татарам уж и погулять на конях будет негде. (Обернувшись, к уланам и мирзам.) Пропали наши древние юрты – Астрахань и Казань, – князь Мстиславский в Дикой степи воеводой…

   Татары закрыли лицо руками и закачались.

   Ну, да голодны мы не будем, – с левой стороны у нас Семиградье,^[245] а с правой – Черкессия, стану их воевать и от них еще сытее буду.
   Годунов. Великий хан, мой государь посылает тебе поминки.

   Русские воины вносят седло с чепраком, украшенные драгоценными каменьями, и дорогое оружие. Хан и татары жадно смотрят, щелкая языками.

   Сабля, седло и чепрак от самого Пора, царя индийского… Шелом, щит и колонтары – от самого Ахмеда, царя персидского. И еще сорок возов всякой мягкой рухляди стоят на твоем дворе. Прими во здравие.

   Русские вводят на арканах трех рыцарей.

   Еще государь кланяется тебе славными рыцарями, немецкими королевичами – Фрицкой Розановым, Ганькой Вольфовым да Володькой Штейновым.
   Воропай (вскочив,). Хан, я покупаю рыцарей! Даю за каждого по триста злотых.
   Xан. Продавать не тороплюсь, – слава аллаху, я еще не нищий. (Толмачу.) Спроси, хотят ли они мне служить?
   Толмач (рыцарям). Великий хан хочет, чтобы вы приняли веру Магомета, хан пожалует вас землей, табунами и женами, и будете ему служить. Согласны ли?
   Рыцари. Хох! Хох! Хох! Великий хан, Девлет-Гирей!
   Хан (Мустафе). Жалую их чашкой кумыса.

   В это время двое дюжих татар привели на растянутых цепях Василия Грязного. Борода его спутана, платье на нем истлело, весь вид его дикий и страшный.

   А вот Василий Грязной, славный русский князь, кто у царя Ивана возлежал на сердце. Не сердись, Годунов, мы его в цепях привели оттого, что чрезмерно зол и дик… Царь Иван – соскучился по нем. Ай-ай-ай… Что же, отпущу Грязного царю Ивану. Какой дашь выкуп?
   Годунов. Пятьсот рублев.
   Хан. Прибавь немножко.
   Годунов. Хан, даю деньги великие.
   Хан. Ай-ай-ай! Нехороший ты человек, Годунов… Вот что… Мы будем царева любимца бить, а ты будешь прибавлять. (Кивнул Мустафе, тот кивнул татарам, которые начали стегать Василия Грязного плетьми по спине. Хан, отвернувшись, кушает шербет.)
   Грязной. Борис! Прибавь сотню, ну их к черту.
   Годунов. Хан, даю тысячу рублев.
   Xан. За такого богатыря тысячу рублев? Что ты, – стыдно тебе скупиться, а еще русский. Бейте еще…

   Татары стегают Грязного.

   Грязной. Стой на тысяче, Борис, выдержу.
   Годунов. Не сойдемся, хан. Уйду…
   Хан (татарам, которые стегают). Покрепче… Посильнее… Побольнее…
   Грязной. Терпи, Борис.
   Годунов. Прощай, хан. (Кланяется, идет.)
   Хан. Годунов, постой… Ну, немножко прибавь… Ой, ой, ой… Только ради нашей любви к царю Ивану, – давай тысячу… Освободите пленника. (Подымается с подушек.)

   Занавес закрывается. Годунов и Василий Грязной выходят перед занавесом.

   Грязной. Спасибо, Борис, выручил. (Грозит за занавес.) Ох, навернутся теперь на меня гололобые. Заставляли аллаху кланяться. Хотели на татарской девке женить, – едва отбился. Борис, не верь хану ни в едином слове… Сыновья его, сорок четыре царевича, по Дикой степи рыщут, с каждым по туману, – по десять тысяч татар. Готовятся к походу на Москву. Беда, Борис! Кто у нас в степи большим воеводой?
   Годунов. Иван Федорович Мстиславский.
   Грязной. Батюшки! Продаст. То-то про него татары все лопочут. Пропустит он их к Москве… Продаст Мстиславский…

Картина десятая

   Декорация шестой картины. Площадка башни новгородского детинца. Стоят Иван и митрополит Пимен. Похоронный звон колоколов. Глухой гул толпы внизу. В наступающей тишине – частая дробь литавр, кончающаяся ударом. Вскрики, и снова – гудение толпы.
 
   Иван (Пимену). Гляди. Чего глаза отвел… Провожай своих чад. Гляди. Повели князя Острожского, – с кем ты Новгород Литве продавал. Молись, молись скорей, а то душа-то его выпорхнет непокаянная…
   Пимен. Господи, желчь в моей слюне, воспаление ненависти в мыслях моих!.. Порази его… Чуда молю. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, безумный всадник, земли своей пожиратель…
   Иван. Не бранись, я злее не стану, легкой смерти тебе не подарю… Новгородские богомазы твой лик на досках не запечатлеют…
   Пимен (нагнувшись вниз, поднял руки к голове). А-а-а-х!

   И будто в ответ долетел многоголосый вскрик: «А-а-а-х!»

   Иван. Вот и выпорхнула душа князя Острожского… Гляди, гляди, молись, троих ведут, князей Ухтомских… Ты их соблазнил, ты их привел на плаху, – молодые да красивые какие… И этих чад невинных виноватыми сделал… Взошли на помост, обернулись! На тебя глядят, Пимен. Не на меня глядят, на тебя… Когда сердце мое опять станет мясом трепетным, я-то о них помолюсь, да жарко, да горько…
   Пимен (с пеной у рта). Не смейся… Не мучай меня, не пытай… Кто тебя такого в мир послал? Ох, суд тебя ждет, суд! Подойди ближе, в глаза плюну…

   Иван быстро закрыл глаза рукой. Из пролома появляется Буслаев.

   Буслаев. Царя тут нет?
   Пимен. Василий, богом заклинаю, спаси мир от зверя…
   Буслаев. А ну тебя, с ума свихнулся, бабий вопленник. (Ивану.) Царь, довольно тебе лютовать… Суди, казни, на то ты государь. А это уж не суд, – начинается озорство… Опричники твои по лавкам кинулись, красный товар грабят… (На Пимена.) Разбивай его монастыри, коли тебе деньги нужны, а добрых купцов не трожь…
   Иван. Кто ты?
   Буслаев. Здравствуй! Ваську Буслаева не знаешь? Про нас, Буслаевых, пять сот лет песни поют. Я тебе толкую – верховодит разбоем твой же опричник, немец толстомордый, Генрих Штаден… Я уж было с ним схватился…
   Иван. Ты – любишь ли меня?
   Буслаев. Если ты царь справедливый – я тебе друг. А уж кому Васька Буслаев друг – спи спокойно… Так сделай милость, а то народ обижается…
   Иван. Беги у моего стремени… (Идет к пролому – пошатнулся, Буслаев поддерживает его.)
   Буслаев. Эх, что же это ты, – всю грудь ногтями изорвал…
   Иван (отталкивает его). Не собрался ли ты меня жалеть!
   Пимен (Буслаеву). Не соблазняйся! Удуши его, – се зверь, поднявшись из пропасти адской, пожирает мир.

   Иван в бешенстве, шагнув к Пимену, поднимает посох, чтобы поразить его острием.

   (Выставив бороду.) Вонзи! Будь проклят, кровопивец!
   Иван (опускает посох). В гордыне поверженной, в исступлении ума долгие годы будешь отмечать дни свои угольком на стене… А я помолюсь, чтобы бог тебе дни длил, смерти не давал… Адские муки примешь при жизни… Вот моя казнь тебе за измену…
   Буслаев. Слышь, государь, крик-то какой, пойдем… Я за стременем побегу с охотой…
   Иван. Пойдем, отважный.

Картина одиннадцатая

   Декорация третьей картины. Опочивальня Ивана. Басманов вводит Анну. На ней – меховая шапочка, под широкой шубой – темное платье.
 
   Басманов. Тебе бы давно надо прийти… Он – почитай – каждый день спрашивает, – где ты, да что, не обижают ли тебя, когда Афоньку-то в железа взяли? Садись куда-нибудь.
   Анна. Опочивальня его?
   Басманов. Где он почивает – не знаем, про то у нас не спрашивают… Он обрадуется, – только ты повеселее будь.
   Анна. Где государь?
   Басманов. Опять, – где государь? Поменьше спрашивай.
   Анна. В застенке?
   Басманов. Вот – земщина темная! Другого дела государю нет – в застенке кровь пить! Государь сидит с опричниками – землю делят.
   Анна. Казненных?
   Басманов. А то чью же? Для того и головы поотрубали князьям, боярам, – теперь у государя земли в опричном уделе, слава богу, много. Ты что все дрожишь? Угощу тебя сладкой вещью, – ну, такая сладость… (Достает из кармана и протягивает Анне.) Косточки на пол не плюй, у нас – чисто…
   Анна (отстраняя его руку). Не хочется.
   Басманов. Финики.
   Анна (глядя на серебряный таз, кувшин и утиральник на лавке). Государь моет руки в тазу в этом?
   Басманов. Моет. Вот придет, я ему солью.
   Анна. Зачем руки моет? От чего отмывает?
   Басманов. Анна, что у тебя на уме? (Присел перед ней, взял ее платочек, встряхнул, перевернул ее руки ладонями вверх.) Ты зелья какого не принесла ли? Не уйти ли тебе лучше?
   Анна. Куда мне теперь идти?
   Басманов. Ай, ай, ай… Двор-то Афанасия мы разорили… У родных, что ли, живешь? Слушай, – про мужа, про Афоньку, ты лучше ему не заикайся… Проси чего-нибудь, – он рад будет, если попросишь, – узорочья, мягкой рухляди, деревеньку под Москвой попроси, да он тебе и городок подарит…
   Анна. Идет? Он? (Поднялась, отошла к столбу, под свод.)

   Входит Иван. Он осунулся, потемнел, глубже и жестче обозначились морщины. Не замечая Анны, остановился, подсучивая рукава, и двинулся к рукомойнику.

   Иван. Федька…

   Басманов начинает сливать ему на руки, усмехаясь и посматривая в сторону Анны. Иван взглянул на него.

   Ты чего зубы скалишь? (Медленно повернулся.) Анна! (Стремительно ступил к ней и остановился. Бросил утиральник.) На руки мне смотришь? Они чистые, Анна.
   Анна (низко поклонилась ему, выпрямилась, заломила руки). Ах… Век бы тебе не слезать со светлого коня…
   Иван. Не убивайся… Твой Афанасий жив…

   Басманов уходит.

   Анна. Спасибо тебе, государь…
   Иван. Велю его постричь. Сошлю в глухую пустынь, к медведям да птицам – отмаливать свою измену… Еще что тебе надо?
   Анна. Ты, светлый, как ты мог…
   Иван. Чего я мог? Крови столько пролить? А тебе что за беда? Говорю, – Афанасия не казню, живи спокойно…
   Анна. Афанасий мне давно чужой… Вот в какой грех ты меня ввел…
   Иван. Ты не за него пришла просить? Зачем ты пришла, Анна?
   Анна. К тебе…
   Иван. А… Ждал я, давно ждал – придут взыскующие к моей черной совести… Только не тебя ждал… Ну, что ж… Суди… От тебя стерплю.
   Анна. Плахи в Москве понаставил… Головы рубишь… По площади в черной шапке, с нечесаной бородой, с опричниками скачешь, ровно Кудеяр-разбойник… Эх ты… Про тебя бы малым ребятам – лучину зажечь – сказки рассказывать… Вот какой ты был Иван-царевич… У коня твоего дым летел из ноздрей… Теперь про тебя в Москве и шепотом говорить боятся… Эх ты…
   Иван. Таких речей тебе не придумать и таких слов не подобрать, какие сам себе повторяю… Аннушка, голубка сизая… Гляди – постель моя постылая, а ночь долгая… Все огоньки в лампадах пересчитаю, бороду ногтями исскребу, – оттого она и нечесана… Знаешь ли ты, как быть одинокому? Сладко одинокому в лесной келье – ему и птица махонькая – друг… Сядет на ветку, взодрав зоб и нос, и славит и славит, и он – отгоревший старичок – вслед за птицей славит… А я, как волк, лежу в логовище, оскалив зубы… А дело мое – не волчье… Их дело волчье… Мое дело – добро человекам…