Страница:
Некоторое время я так карабкался вверх, затем повернул, чтобы укрыться у одной из наклонных зеленых подпор выступавших немного выше по склону Там я и съежился, восстанавливая дыхание и поплотнее завернувшись в шкуру вепря. Подо мной расстилалась, исчезая в туманной дали равнина, так что из моего ненадежного убежища было просто невозможно определить, где именно произошло мое последнее приключение Широкий пояс лесов и вод отделял холмы от королевств бриттов вплоть до далекого севера. Это был пустынный край — разве что пару раз тонкий дымок выдавал места уединенных поселений диких ивисов среди болоту Далеко-далеко забрался я от гостеприимных пиршественных залов королей Кимри, и ныне стремился я к стране еще более далекой и холодной, чем любая, которая встречалась мне мокрой равниной на юг тянулась рваная завеса дождевых облаков, а надо мной на гребне тяжело висело кольцо тумана — словно друидическая дымка, заслоняя мне небо и явно предостерегая меня от дальнейшего необдуманного подъема. Немного посидев на корточках в раздумье, собираясь с духом, я посмотрел направо, где в долине с крутыми стенами, вырезанной в склоне, кувыркался сбитый с толку ветер. Пока я смотрел туда, туман раздался, и я увидел мельком чудо, о котором друиды, мудрые, говорят посвященным. По склону холма неслась легким галопом, вытянув в нетерпении шею, великолепная белоснежная кобылица. Вольно, без всадника, она мчалась вверх по холму с беспечным изяществом. И все же, хотя ее шаг был шире, чем холмы и долины, а ее длинные легкие ноги несли ее быстрее орла казалось мне, что она не удалялась от меня и не приближалась ко мне Привлеченный ее стремительной красотой и свободной силой я снова стал карабкаться наверх. И все равно — сколько бы я ни взбирался, она оставалась на том же расстоянии от меня.
Затем я увидел, что вал, на котором я висел, как муха на стенке котла, со всем краем Ллоэгр, заключенным в нем, медленно и неуклонно поворачивается, как мельничное колесо Я ничего не соображая, вцепился в край огромного колеса боясь, что меня в любую минуту может снести с его поверхности в головокружительную бездну. Временами я только и мог что уронить усталую голову на сырую траву, скользкую, как брюхо слизня, и молить, чтобы мне достало сил взобраться еще немного, прежде чем я погибну. Вокруг меня густился туман, орошая меня слабым дождем, и я не знал, где держит меня моя ненадежная опора.
Затем он снова на мгновение разошелся, чтобы явить мне огромную белую кобылицу, мчащуюся прямо рядом со мной. Я ощутил теплое дыхание ее ноздрей своим промокшим боком и тепло это успокоило мой сокрушенный дух Теперь я узнал ее — это была Рианнон[117], Великая Королева, мать Дивного Народа из огромного эльфийского кургана явилась она дочь Хивайдда Хена, и быстрее любой лошади мчалась она под солнцем на скачках в праздник Калан Май.
Но во время Калан Гаэф, когда лето минуло, под прикрытием дождя, холода и тьмы пришли разбойные орды Аннона, и выкрали ее дорогое дитя, и унесли его глубоко вниз, в бесконечную ночь Преисподней. Придери был назван он из-за ее тревоги, придер, которую все время испытывала его мать. Горько рыдая, искала она его по всей стране, на которую на время опустился густой тяжелый туман. И когда он рассеялся люди увидели, что там, где раньше были отары овец, и стада коров, и гордые дворцы, нынче не осталось ни птицы, ни зверя, ни дыма, ни огня, ни хижины, ни дворца. На их месте были лишь пустоши да дикие края, в которых не могли жить ни люди, ни скот и где были видны лишь разрушенные жилища, пустые, покинутые, лишенные уюта и защиты.
Семь лет холодная Напасть лежала на этом крае, пока чары Коварного не были разрушены Манавидданом маб Ллиром — семь раз и семь, три раза и три. Тогда был освобожден из черной бездны золотой ребенок Рианнон, снова ярко засияло солнце по всем холмам и ложбинам, леса и поля вновь оделись ярчайшей зеленью. И каждый Калан Май мужи и девы вновь переживают это радостное возрождение.
Потому Рианнон мчится нескончаемым галопом по границе семи кантрефов Пустоши Ллоэгра, и люди в изумлении смотрят вверх из долин на легконогий призрак, мчащийся между небом и землей по южному краю окоема. По теплу ее дыханья и пению ее птиц я понял, что она простерла надо мной свою защиту. Ветер на время улегся, позволив мне добраться до края обрыва и упасть на вершине.
От усталости я рухнул в нескольких шагах от пропасти, и мне повезло, что так вышло. Через мгновение над пустой площадкой завыли мировые ветра, визжа и ярясь, как будто только что сорвались с цепи в Пещере Хвит Гвинт. Они в гневе набросились на меня со злобным воем, стараясь, как я понял, сбросить с обрыва. Кабанья шкура слетела с моей головы, и волосы забились в воздухе мокрыми космами.
Не теряя времени, я встал и поспешил укрыться в глубоком рву, который я увидел впереди. Оказалось, что это ров могучей крепости, давно покинутой забытыми королями, когда вся страна вокруг была осквернена грязными заклятьями Ллуйда маб Килкоэда.
Дорога, на которой я стоял или скорее к которой я припал, тянулась с востока на запад по краю вала, на который я только что взобрался. Я увидел, что неподалеку, по правую руку от меня, она прикрыта невысокими, наклонно растущими деревьями, там, где дорога ныряет в ложбину. Запахнувшись в толстую шкуру (без нее я точно бы погиб от холода), я побежал быстро как мог вниз по дороге, пока не присел отдохнуть и поразмыслить под мучительно стонущими, истерзанными ветвями.
Укрывшись по крайней мере от самого сильного ветра, я охлопывал себя и старался припомнить, зачем я шел, — буря почти выдула у меня все из головы. Затем я вспомнил, что там, где-то на западе, за этим темнеющим небом, войско Кимри, наверное, тоже вступает в пределы Ллоэгра. Только сейчас я в полной мере уяснил опасность, нависшую над будущим Острова Могущества. Мы вступали во врата Ифферна, и я вспомнил о зияющей черной дыре, которую я однажды видел (или некогда увижу) у подножья сурового побережья Придина, у самых северных рубежей мира.
Очертив вокруг себя в грязи круг, я закрыл глаза и призвал следующим энглином защиту благородной Рианнон, чтобы она вдохновила сердца телохранителей Мэлгона отвагой и дала их скакунам силу и быстроту:
— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!
Я в испуге вскочил и, к моему удивлению, увидел, что, хотя холодный ветер по-прежнему с визгом летел в поднебесье, порывами кружась над залитой Дождем дорогой, туман, который недавно окружал меня, рассеялся. На бархатно-черном небе ясно и ярко мерцали звезды. Те, что были в рукояти меча Охотника, горели еще яростнее, чем когда войско Придайна шло на юг. Прибывающая луна заливала нагорья бледным неземным светом и мерцала в лужах, блестящими пятнами покрывавших дорогу.
Мой взгляд сразу же привлек другой, красноватый свет, горевший среди зарослей высоких деревьев по правую сторону от дороги. Он горел ярко, как сигнальный костер, хотя языков пламени и не было видно. И пока я дивился, откуда взялось это одинокое сияние среди воды и ветра пустынного края, я увидел, как к небу взлетел сноп искр, и вслед за этим послышался резкий металлический гул, словно в лесной долине ударил монастырский колокол. Место тут было уединенное и пустынное, как раз для какого-нибудь благочестивого отшельника. Я вспомнил о струйке дыма, которую я заметил нынешним утром от моего Столпа, и мне пришло в голову, что это Гвенддидд направила мой путь сюда.
Воодушевленный этой мыслью, я, не раздумывая, пошел по мокрой тропинке, пока не добрался до места, где ответвлявшаяся вбок тропка вела к зарослям высоких деревьев, что были теперь совсем рядом. Теперь я ясно видел огонь — он полыхал у притолоки двери дома, что стоял за рощей. Красный отсвет плясал на толстых стволах ближайших деревьев, навевая воспоминания об уютном королевском очаге, освещающем колонны хозяйского зала. Звон, который я принял за колокольный, по мере того, как я подходил, звучал все громче. Но когда я подошел достаточно близко, чтобы почувствовать своим израненным и замерзшим телом манящее тепло огня, звон внезапно замолк, и эхо его смешалось с шепотом листьев высоко вверху и затихло в дальних уголках моего сознания.
Когда звон затих, я почувствовал, что тут кто-то есть. Кто-то следил за моим приближением, в этом я был уверен. Яркое пламя слепило мне глаза, так что все за костром казалось черным, как болото, в то время как я сам был ясно виден в свете огня на фоне ночи. В моем ожидании, однако, было больше надежды, чем страха. Я подошел еще ближе. После моего долгого пребывания в реке, моего отчаянного бегства по земле, подъема по отвесному склону я жаждал гостеприимства очага. Любая схватка с себе подобным была лучше дальнейшего одиночества среди стихий, где далекий свет моей возлюбленной Гвенддидд был единственным маяком для измученного одинокого странника.
Когда входишь в дом чужака, разумно оставить ему право приветствовать первым. Потому я подошел и остановился в молчании у очага, протянув к его теплу свои руки — еще и затем, чтобы показать моему незримому наблюдателю, что я безоружен. В глиняном горниле пылал древесный уголь, рядом стояла железная наковальня. Это не удивило меня, поскольку люди святого братства могут быть и кузнецами, а в таком глухом месте, как это, можно ожидать, что придется изрядно заниматься ремеслом.
Пока я раздумывал так в красном отсвете кузни, из темноты надо мной раздался смех, и глубокий голос, изрядно напугавший меня, произнес:
— Будь гостем у моего очага, сын Морврин!
Я воззрился во тьму, и мои глаза, постепенно привыкнув к огню, увидели очертания огромного мужчины, стоявшего у наковальни. На нем был лишь кожаный передник, закрепленный на правом плече, в одной руке он держал большой молот, а в другой — длинные щипцы. Руки его были обнажены, показывая отнюдь не слабые мускулы и сухожилия. Подбородок его зарос курчавой бородой, кустистые брови нависали над пронзительно смотревшими глазами, прямо как торф, что свисал с крыши кузни у него за спиной. И я понял, что мне есть от чего опасаться его силы и мощи, хотя смотрел он на меня вовсе не злобно.
— Кто ты, о кузнец, знающий имя нежданного и незваного гостя? — смело спросил я.
— Может, и незваного, но уж никак не нежданного, — ответил кузнец с насмешливой улыбкой. — Я ждал тебя, мой Мирддин, много лет, и теперь настала мне пора оказать гостеприимство страннику Острова Могущества.
— Если тебе ведомо мое имя, о кузнец, то могу ли я узнать твое? — отважился я спросить. Смелость вернулась ко мне, когда согревшаяся кровь вновь побежала по моим жилам. — Как называют люди это место и что ты творишь здесь? — Я увидел, что на его наковальне ч го-то блеснуло, и это что-то он взял щипцами и несколько мгновений тихонько постукивал по нему.
— А, значит, как я вижу, это ускользнуло даже от хваленого разума Мирддина! — хмыкнув, ответил великан. Указав туда, где за его спиной на склоне холма поднимался поросший травой огромный курган, зияя в ночи черным прямоугольником каменного входа, он насмешливо произнес нараспев:
— Может, до твоего слуха, о мудрый, доходили известия о Могилах Гванаса? Если так, то можешь посмотреть на одну из них:
— Хорошо, человечек, — сказал он, — вижу, на стихи ты боек! Может, я когда-нибудь позову тебя петь, когда буду давать пир, и не питьем для девиц буду потчевать я. А покамест ты, может, сочтешь нужным объяснить цель своего посещения, оказавшего такую честь моей бедной кузнице?
Он рассмеялся громко и раскатисто, так ударив по бесформенному железу на наковальне, что по обе стороны молота взлетели белые раскаленные искры.
— Если твой мед крепок, — собрался я с духом, — то не слабы и мои стихи, и стоят они зимней награды при дворе короля, великого, как и ты, о небесный коваль! — Очертания кузнеца рисовались на фоне неба, заслоняя звезды.
— Тогда поведай мне больше, человечек, — может, ты увидишь, что и я не новичок в искусствах и чарах и что я сумею ответить загадкой на загадку!
— Прекрасно, — ответил я, успокаиваясь и обретая храбрость у огня горнила, хотя при всем радушии великана я не слишком уютно чувствовал себя в его обществе, пока мы одиноко стояли на темном, продуваемом ветром склоне холма. Теперь пути назад не было, и да будет мне другом храбрость.
— Ведома мне слава твоих хмельных напитков, а еще знаю я, что не бывало такого, чтобы кто-нибудь встал из-за твоего стола и от него не пахло бы добрым пивом и медом. Много слышал я, о небесный коваль, поскольку и стар я, и юн. Я — Гвион Бах, и я выпил три капли из Котла Керидвен. Стружки металла, из которых куешь ты это оружие, — разве не собраны они из помета твоих цыплят? И разве не был я некогда зерном в животе курицы? Я был при Каэр Оэт и Аноэт, я видел пасть неизмеримого ледяного Ифферна, я знаю, кто сотворил звездную твердь. Разве жилище, перед которым мы стоим, не Каэр Гофаннон?
Великан насмешливо глянул на меня из-под своих круглых бровей.
— Перед или под, малявка? Не этому голому кургану вместить усеянную звездами крышу крепости Гофаннона с ее высоким коньковым брусом, тянущимися ввысь колоннами и полным воды рвом! Попробуй еще раз, мой эльфенок!
— Ладно, но что ты скажешь на это? Разве не был я здесь вместе с Матом и Гвидионом, когда ты ставил крышу на своем дворце? Видел я больше прочих людей. Я играл на своей арфе перед Ллеон Ллихллин и был в Гвинврин при дворе Кинвелина. Три зверя родились вместе со мной, и ты знаешь, каковы свойства моей плоти — рыба ли, мясо ли или высокое вдохновение ауэна?
— Неплохо, неплохо, — проворчал великан, прерывая работу и опираясь на рукоять молота. — Неплох ты в похвальбе, бедный мой мышонок. Теперь, хотя ночь и день есть вечность, эта ночь не вечна. Будет ли мне наконец позволено узнать о цели твоего посещения?
Я ответил двумя робкими энглинами, поскольку я прекрасно понимал, что сейчас мои достоинства испытываются так же строго, как кузнец испытывает железо, раскаляя заготовку добела в своем горниле, пока не начинает выступать каплями шпак.
— Вижу, ты слишком умен для моего жалкого дара, о хозяин, — признался я. — И все же даже мышь может погреться у королевского очага. Какое же я глупое создание! Что же, поверишь ли — следующий мой вопрос касается стражи, которую несет Гвертевир Благословенный на берегу Кайнта, чтобы Напасть Хенгиса снова не вернулась на Остров Могущества. Было у меня в мыслях спросить, в каком порту стоит он на страже. Как же глупо — ведь ты наверняка уже знаешь ответ!
Кузнец добродушно расхохотался, хотя за смехом я уловил растущую злость.
— Действительно, глупо, дитя мое, и мудрость твоя для кователя мира все равно что крик играющего ребенка по сравнению с ревом океана. Да ни в каком порту не покоится ныне мертвый Гвертевир, поскольку кости его закопаны в каждой гавани на побережье Придайна! Думается мне, что лучше уж тебе уйти, прежде чем напорешься на лихо, человечишко! У меня дело есть, и не тебе затягивать его!
Я повернулся, как будто чтобы уйти, затем сказал:
— Правду сказал ты, о коваль. Дитя на берегу подносит к уху раковину и воображает, будто бы держит в слабой своей руке всю необъятность океана. Для истинного понимания мы, люди искусства, должны оторваться от кропотливого изучения книг, составленных древними лливирион, которые, может, знали не больше, чем мы.
Я замолк, глядя на то, как великан берет свои щипцы, трясет головой, словно отмахиваясь от моего назойливого вмешательства. Затем я спокойно добавил (хотя в душе и дрожал, несмотря на жар пылавшего горна):
— Разве не слышим мы в шуме волн стонов Дилана Аил Тона, разве их ряды не идут войной дважды на дню на берега Придайна, желая отомстить за его убийство? Разве это не знак глубин, где лежит в хранилище сокровище мудрости?
Последовало молчание, такое долгое, что мне показалось, будто бы я пробыл в Каэр Гофаннон год и один день. Деревья стонали, ветви их терлись друг о друга, небо плакало холодными слезами, залитую лунным светом лощину у кузни начал затягивать поднимающийся туман. Все вокруг было тихо, так тихо, что показалось мне, будто бы слух у меня стал как у Клуста маб Клуствайнада, который мог слышать муравья в муравейнике в пятидесяти милях от него, будь он сам даже погребен в семи фатомах под землей. Целую вечность великан стоял со щипцами в руке, опустив голову, неподвижный, как заколдованное изваяние. Пламя сыпало искрами и шипело от капель дождя, но он не замечал ни его, ни меня. Не грози это бедой мне и еще больше воинству Кимри, я мог бы пожалеть его боль и захотеть взять ее у него.
Наконец он испустил болезненный стон, такой глубокий и ужасный, что его услышали даже на проклятом Хребте Эсгайр Оэрвел в Иверддон, и повернулся ко мне, глядя на меня с глубочайшим укором.
— Вижу, ты не так глуп, как я считал, Мирддин, хотя, может, ты умнее, чем следовало бы для твоей безопасности. Значит, ты знаешь меня и всю мою историю?
— Не всю. Разве кто-нибудь знает ее до конца? Но я знаю, что ты Гофаннон маб Дон, и я также знаю, кто убил твоего юного племянника Дилана Аил Тона. Разве не был это один из Трех Подлых Ударов Острова Придайн?
Гофаннон зашатался, как высокие буки у него над головой, и вздохнул, как ночной ветер в их ветвях.
— Если ты знаешь об этом, то должен знать и то, что не умышленно я погубил его. После того как был он окрещен тремя каплями воды, он вкусил природы моря, поплыл так же легко, как самая проворная рыба, что живет в его глубинах. Ни одна волна не разбилась под ним, но я пробил ему спину броском копья. Злое это было деяние, но, пока я не вырвался из тьмы и не освободился из бесформенности пустоты, я никак не мог выполнить задачу, что стояла передо мной. И то, что ты видишь вокруг, — ко славе матери моей Дон и сонма богов, и, думаю, ты не сочтешь это малым подвигом. Не такое желал бы я свершить, но был на мне тингед, которому не мог я не подчиниться. Когда люди строят крепость, разве не закладывают они в основание стен тело убитого ребенка, чтобы стены не рухнули? А какая земная твердыня может сравниться с творением рук Гофаннона маб Дон? Я вздрогнул от намека, который мне более чем просто не понравился. Но искусный коваль, владыка магического мастерства, был слишком взволнован, чтобы заметить мои жалкие тревоги. С мрачным и гневным видом он угрюмо признался:
— Может, ты и переборол меня на мгновение, о Черный Одержимый. Малявки всегда остроглазы и остроумны. Говори быстро — чего ты хочешь от меня?
Радость охватила меня, затопила, как девятый вал, хлынувший на берег. Я снова повернулся к кузне.
— Я искал знания, которое позволило бы мне защитить войско Мэлгона Гвинедда, увериться в том, что он одолеет Напасть, что лежит на этом крае. Я хорошо понимаю, какие страдания и опасности ожидают меня, но мое сердце вместе с князьями, и я боюсь, как бы они безрассудно не заехали в пасть Ифферна, угодив в когти Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы.
В ответ кузнец взял полосу пылающего металла с наковальни и начал резко колотить по ней своим огромным молотом. Я понимал, что ради достижения своей цели должен быть терпеливым, и ждал, пока его гнев выйдет.
— Видишь, что я кую здесь? — спросил он. — Это обломки Артурова меча, Каледволха, который раскололся о шлем предателя Медрауда на поле Камланна. Их нужно сковать и перековать, сложить и отбить снова и снова, пока я не сделаю меч Артура заново. Он будет от ребра до кромки в два раза длиннее мужского предплечья, будет он до крови резать ветер, смерть будет он приносить быстрее, чем сверкает роса в Мехевине в самую росистую пору.
Три великих удара и семь меньших по порядку сделал кузнец по раскаленному добела металлу, пока он не начал остывать и кузнец не остановился снова. Клинок сверкал, как летняя молния, и горн ревел, как далекий гром в холмах.
— Не было, нет и не будет такого меча на Острове Могущества со времени заселения его Придайном, сыном Аэдда Великого, вплоть до гибели всего сущего в воде и пламени. Впервые отковали его гномы, живущие в черном обширном водовороте косматого моря, ревущего вокруг Пенрин Блатаон на Севере. Семь лет трудились они под огромной скалой, что носит их имя, равно как и на острове Орк, пока не отковали они меч Каледволх, ярче, чище и яростней, чем удар молнии Мабона маб Меллта.
Говорят, что меч заговорил после того, как его отковали окончательно, и слова, которые произнес он, вырезаны рунами на его клинке. У него много свойств, и не последним из них является то, что, покинув ножны, он направляет дела своего хозяина. Ничто не может избежать его удара, когда вынут он из ножен, ничто не может противостоять ему, и когда он пущен в ход, он будет убивать всех вокруг, пока его не уберут в ножны снова. И дань, которой жаждет он, так это быть отчищенным лучшим полировальщиком мечей в мире.
Семь ударов отбил молот кузнеца и еще тройной тяжелый удар. Я увидел, что нетерпение меча все возрастает с удевятеренной яростью, и удивился его красоте, равной красоте девы в первые дни ее расцвета, его силе, равной силе вола на пашне, его мощи, равной мощи стремительного коня на скачках в день Калан Май. Никогда не увидеть мне меча, равного этому колдовскому клинку, и почувствовал я, что меня тянет к нему, как к моей сестре Гвенддидд в первую ночь нашей встречи.
Кузнец резко рассмеялся.
— Не тебе, о Мирддин, и не сейчас владеть мечом Каледволх, сколь бы ни было велико твое искусство и сильны твои чары! Меч знает своего хозяина и, как и я, будет служить лишь истинному королю, на коем гвир дейрнас, Правда Земли!
— Я знаю это, сын Дон, — признал я. — До побоища при Камлание принадлежал он Артуру. Ради кого покинет он ножны теперь?
— А ты не знаешь, Мирддин Мудрый? — проворчал великан, вновь занося свой молот. — Значит, кое-какие мелочи остались еще за пределами твоего всезнайства? Странно мне такое слышать!
— Тебе весело смеяться надо мной! — гневно ответил я. — Многое я знаю и еще больше не знаю, и знаешь ли ты что-нибудь из того, чего я вовсе не знаю? Ты, выковавший этот мир, должен бы прекрасно знать, для кого этот меч предназначен!
В ответ Гофаннон взял щипцами пылающий клинок и похромал к котлу с холодной водой у кузни, чтобы погрузить туда клинок Он зашипел и заплевался пеной, как раненая змея. Бросив на меня подозрительный взгляд, кузнец насмешливо заметил:
— Это детишки задают вопросы, на которые они прекрасно знают ответы, дружок Кто стоял безучастным зрителем, когда пала ночь на залитое кровью поле Камланна, прислушиваясь к предсмертным словам Артура? Разве не так сказал король: «Моим верным копьем и добрым мечом Каледволхом выиграл я тяжкую битву. Придайн! Я получил смертельную рану и вижу, как живая кровь моя снова возвращается в твою землю. Храни же этот меч, доколе не явится Дракон с омываемого морем Запада, который станет тебе достойным хозяином. И имя его будет моим именем, именем Медведя Придайна». Так рек король, прежде чем уйти за предел, а за какой — здесь есть другой, кто знает это не хуже меня.
Затем я увидел, что вал, на котором я висел, как муха на стенке котла, со всем краем Ллоэгр, заключенным в нем, медленно и неуклонно поворачивается, как мельничное колесо Я ничего не соображая, вцепился в край огромного колеса боясь, что меня в любую минуту может снести с его поверхности в головокружительную бездну. Временами я только и мог что уронить усталую голову на сырую траву, скользкую, как брюхо слизня, и молить, чтобы мне достало сил взобраться еще немного, прежде чем я погибну. Вокруг меня густился туман, орошая меня слабым дождем, и я не знал, где держит меня моя ненадежная опора.
Затем он снова на мгновение разошелся, чтобы явить мне огромную белую кобылицу, мчащуюся прямо рядом со мной. Я ощутил теплое дыхание ее ноздрей своим промокшим боком и тепло это успокоило мой сокрушенный дух Теперь я узнал ее — это была Рианнон[117], Великая Королева, мать Дивного Народа из огромного эльфийского кургана явилась она дочь Хивайдда Хена, и быстрее любой лошади мчалась она под солнцем на скачках в праздник Калан Май.
Но во время Калан Гаэф, когда лето минуло, под прикрытием дождя, холода и тьмы пришли разбойные орды Аннона, и выкрали ее дорогое дитя, и унесли его глубоко вниз, в бесконечную ночь Преисподней. Придери был назван он из-за ее тревоги, придер, которую все время испытывала его мать. Горько рыдая, искала она его по всей стране, на которую на время опустился густой тяжелый туман. И когда он рассеялся люди увидели, что там, где раньше были отары овец, и стада коров, и гордые дворцы, нынче не осталось ни птицы, ни зверя, ни дыма, ни огня, ни хижины, ни дворца. На их месте были лишь пустоши да дикие края, в которых не могли жить ни люди, ни скот и где были видны лишь разрушенные жилища, пустые, покинутые, лишенные уюта и защиты.
Семь лет холодная Напасть лежала на этом крае, пока чары Коварного не были разрушены Манавидданом маб Ллиром — семь раз и семь, три раза и три. Тогда был освобожден из черной бездны золотой ребенок Рианнон, снова ярко засияло солнце по всем холмам и ложбинам, леса и поля вновь оделись ярчайшей зеленью. И каждый Калан Май мужи и девы вновь переживают это радостное возрождение.
Потому Рианнон мчится нескончаемым галопом по границе семи кантрефов Пустоши Ллоэгра, и люди в изумлении смотрят вверх из долин на легконогий призрак, мчащийся между небом и землей по южному краю окоема. По теплу ее дыханья и пению ее птиц я понял, что она простерла надо мной свою защиту. Ветер на время улегся, позволив мне добраться до края обрыва и упасть на вершине.
От усталости я рухнул в нескольких шагах от пропасти, и мне повезло, что так вышло. Через мгновение над пустой площадкой завыли мировые ветра, визжа и ярясь, как будто только что сорвались с цепи в Пещере Хвит Гвинт. Они в гневе набросились на меня со злобным воем, стараясь, как я понял, сбросить с обрыва. Кабанья шкура слетела с моей головы, и волосы забились в воздухе мокрыми космами.
Не теряя времени, я встал и поспешил укрыться в глубоком рву, который я увидел впереди. Оказалось, что это ров могучей крепости, давно покинутой забытыми королями, когда вся страна вокруг была осквернена грязными заклятьями Ллуйда маб Килкоэда.
Припав к земле, я прополз по извилистому, как змея, земляному укрытию и выскочил на большую дорогу, которая проходила рядом. За ней, сквозь пелену проливного дождя, я углядел нагой, истерзанный бурями, разоренный пустынный край, который, казалось, глубоко врезается во внутренние земли.
Где ныне руины хладные встали,
Там некогда короли пировали.
Дорога, на которой я стоял или скорее к которой я припал, тянулась с востока на запад по краю вала, на который я только что взобрался. Я увидел, что неподалеку, по правую руку от меня, она прикрыта невысокими, наклонно растущими деревьями, там, где дорога ныряет в ложбину. Запахнувшись в толстую шкуру (без нее я точно бы погиб от холода), я побежал быстро как мог вниз по дороге, пока не присел отдохнуть и поразмыслить под мучительно стонущими, истерзанными ветвями.
Укрывшись по крайней мере от самого сильного ветра, я охлопывал себя и старался припомнить, зачем я шел, — буря почти выдула у меня все из головы. Затем я вспомнил, что там, где-то на западе, за этим темнеющим небом, войско Кимри, наверное, тоже вступает в пределы Ллоэгра. Только сейчас я в полной мере уяснил опасность, нависшую над будущим Острова Могущества. Мы вступали во врата Ифферна, и я вспомнил о зияющей черной дыре, которую я однажды видел (или некогда увижу) у подножья сурового побережья Придина, у самых северных рубежей мира.
Очертив вокруг себя в грязи круг, я закрыл глаза и призвал следующим энглином защиту благородной Рианнон, чтобы она вдохновила сердца телохранителей Мэлгона отвагой и дала их скакунам силу и быстроту:
Некоторое время, крепко зажмурившись, я прислушивался к шороху ветра в кустах терновника у меня над головой и к тому, как дождь тяжело хлещет по лужам, покрывшим дорогу. И казалось мне, будто слышу я, как войско Придайна мчится на юг от Клэр Кери по длинной прямой дороге, что ведет в пустынные нагорья Иверидда. И в то же мгновение я вспомнил зловещие слова Гвина маб Нудда, когда он посетил дворец Гвиддно Гаранхира в Калан Гаэф:
Коль вождь на вал Иверидда взойдет,
Пусть войско прочь боязнь отметет —
Не трусу пить на пиршестве мед!
Я задумчиво прошептал про себя эти слова, пытаясь разгадать их значение. И тут я услышал низкий холодный голос, что шел из зарослей терновника:
Видел я Иверидд, где пал
Сын его Бран, что славой блистал, —
Ворон и над ним пировал!
— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!
Я в испуге вскочил и, к моему удивлению, увидел, что, хотя холодный ветер по-прежнему с визгом летел в поднебесье, порывами кружась над залитой Дождем дорогой, туман, который недавно окружал меня, рассеялся. На бархатно-черном небе ясно и ярко мерцали звезды. Те, что были в рукояти меча Охотника, горели еще яростнее, чем когда войско Придайна шло на юг. Прибывающая луна заливала нагорья бледным неземным светом и мерцала в лужах, блестящими пятнами покрывавших дорогу.
Мой взгляд сразу же привлек другой, красноватый свет, горевший среди зарослей высоких деревьев по правую сторону от дороги. Он горел ярко, как сигнальный костер, хотя языков пламени и не было видно. И пока я дивился, откуда взялось это одинокое сияние среди воды и ветра пустынного края, я увидел, как к небу взлетел сноп искр, и вслед за этим послышался резкий металлический гул, словно в лесной долине ударил монастырский колокол. Место тут было уединенное и пустынное, как раз для какого-нибудь благочестивого отшельника. Я вспомнил о струйке дыма, которую я заметил нынешним утром от моего Столпа, и мне пришло в голову, что это Гвенддидд направила мой путь сюда.
Воодушевленный этой мыслью, я, не раздумывая, пошел по мокрой тропинке, пока не добрался до места, где ответвлявшаяся вбок тропка вела к зарослям высоких деревьев, что были теперь совсем рядом. Теперь я ясно видел огонь — он полыхал у притолоки двери дома, что стоял за рощей. Красный отсвет плясал на толстых стволах ближайших деревьев, навевая воспоминания об уютном королевском очаге, освещающем колонны хозяйского зала. Звон, который я принял за колокольный, по мере того, как я подходил, звучал все громче. Но когда я подошел достаточно близко, чтобы почувствовать своим израненным и замерзшим телом манящее тепло огня, звон внезапно замолк, и эхо его смешалось с шепотом листьев высоко вверху и затихло в дальних уголках моего сознания.
Когда звон затих, я почувствовал, что тут кто-то есть. Кто-то следил за моим приближением, в этом я был уверен. Яркое пламя слепило мне глаза, так что все за костром казалось черным, как болото, в то время как я сам был ясно виден в свете огня на фоне ночи. В моем ожидании, однако, было больше надежды, чем страха. Я подошел еще ближе. После моего долгого пребывания в реке, моего отчаянного бегства по земле, подъема по отвесному склону я жаждал гостеприимства очага. Любая схватка с себе подобным была лучше дальнейшего одиночества среди стихий, где далекий свет моей возлюбленной Гвенддидд был единственным маяком для измученного одинокого странника.
Когда входишь в дом чужака, разумно оставить ему право приветствовать первым. Потому я подошел и остановился в молчании у очага, протянув к его теплу свои руки — еще и затем, чтобы показать моему незримому наблюдателю, что я безоружен. В глиняном горниле пылал древесный уголь, рядом стояла железная наковальня. Это не удивило меня, поскольку люди святого братства могут быть и кузнецами, а в таком глухом месте, как это, можно ожидать, что придется изрядно заниматься ремеслом.
Пока я раздумывал так в красном отсвете кузни, из темноты надо мной раздался смех, и глубокий голос, изрядно напугавший меня, произнес:
— Будь гостем у моего очага, сын Морврин!
Я воззрился во тьму, и мои глаза, постепенно привыкнув к огню, увидели очертания огромного мужчины, стоявшего у наковальни. На нем был лишь кожаный передник, закрепленный на правом плече, в одной руке он держал большой молот, а в другой — длинные щипцы. Руки его были обнажены, показывая отнюдь не слабые мускулы и сухожилия. Подбородок его зарос курчавой бородой, кустистые брови нависали над пронзительно смотревшими глазами, прямо как торф, что свисал с крыши кузни у него за спиной. И я понял, что мне есть от чего опасаться его силы и мощи, хотя смотрел он на меня вовсе не злобно.
— Кто ты, о кузнец, знающий имя нежданного и незваного гостя? — смело спросил я.
— Может, и незваного, но уж никак не нежданного, — ответил кузнец с насмешливой улыбкой. — Я ждал тебя, мой Мирддин, много лет, и теперь настала мне пора оказать гостеприимство страннику Острова Могущества.
— Если тебе ведомо мое имя, о кузнец, то могу ли я узнать твое? — отважился я спросить. Смелость вернулась ко мне, когда согревшаяся кровь вновь побежала по моим жилам. — Как называют люди это место и что ты творишь здесь? — Я увидел, что на его наковальне ч го-то блеснуло, и это что-то он взял щипцами и несколько мгновений тихонько постукивал по нему.
— А, значит, как я вижу, это ускользнуло даже от хваленого разума Мирддина! — хмыкнув, ответил великан. Указав туда, где за его спиной на склоне холма поднимался поросший травой огромный курган, зияя в ночи черным прямоугольником каменного входа, он насмешливо произнес нараспев:
— Может, до твоего слуха, о мудрый, доходили известия о Могилах Гванаса? Если так, то можешь посмотреть на одну из них:
Эта насмешка уязвила меня, и, положившись на свое вдвойне привилегированное положение поэта и гостя, я резко продолжил:
Могилы Гванаса, чудо земное,
Не избежали рока злого —
Разорено это место святое!
Кузнец фыркнул и вернулся к своему занятию. Некоторое время были слышны только позвякиванье по металлу его молота и вздохи в ветвях над нашими головами. В наступившей потом тишине я услышал в темноте у себя за спиной одинокий вой волка. Кузнец в конце концов остановился и снова повернулся ко мне.
Искали напрасно себе рабов
Тьмы Аноэт и Оэт полков —
Могилы Гванаса ныне их кров.
— Хорошо, человечек, — сказал он, — вижу, на стихи ты боек! Может, я когда-нибудь позову тебя петь, когда буду давать пир, и не питьем для девиц буду потчевать я. А покамест ты, может, сочтешь нужным объяснить цель своего посещения, оказавшего такую честь моей бедной кузнице?
Он рассмеялся громко и раскатисто, так ударив по бесформенному железу на наковальне, что по обе стороны молота взлетели белые раскаленные искры.
— Если твой мед крепок, — собрался я с духом, — то не слабы и мои стихи, и стоят они зимней награды при дворе короля, великого, как и ты, о небесный коваль! — Очертания кузнеца рисовались на фоне неба, заслоняя звезды.
— Тогда поведай мне больше, человечек, — может, ты увидишь, что и я не новичок в искусствах и чарах и что я сумею ответить загадкой на загадку!
— Прекрасно, — ответил я, успокаиваясь и обретая храбрость у огня горнила, хотя при всем радушии великана я не слишком уютно чувствовал себя в его обществе, пока мы одиноко стояли на темном, продуваемом ветром склоне холма. Теперь пути назад не было, и да будет мне другом храбрость.
— Ведома мне слава твоих хмельных напитков, а еще знаю я, что не бывало такого, чтобы кто-нибудь встал из-за твоего стола и от него не пахло бы добрым пивом и медом. Много слышал я, о небесный коваль, поскольку и стар я, и юн. Я — Гвион Бах, и я выпил три капли из Котла Керидвен. Стружки металла, из которых куешь ты это оружие, — разве не собраны они из помета твоих цыплят? И разве не был я некогда зерном в животе курицы? Я был при Каэр Оэт и Аноэт, я видел пасть неизмеримого ледяного Ифферна, я знаю, кто сотворил звездную твердь. Разве жилище, перед которым мы стоим, не Каэр Гофаннон?
Великан насмешливо глянул на меня из-под своих круглых бровей.
— Перед или под, малявка? Не этому голому кургану вместить усеянную звездами крышу крепости Гофаннона с ее высоким коньковым брусом, тянущимися ввысь колоннами и полным воды рвом! Попробуй еще раз, мой эльфенок!
— Ладно, но что ты скажешь на это? Разве не был я здесь вместе с Матом и Гвидионом, когда ты ставил крышу на своем дворце? Видел я больше прочих людей. Я играл на своей арфе перед Ллеон Ллихллин и был в Гвинврин при дворе Кинвелина. Три зверя родились вместе со мной, и ты знаешь, каковы свойства моей плоти — рыба ли, мясо ли или высокое вдохновение ауэна?
— Неплохо, неплохо, — проворчал великан, прерывая работу и опираясь на рукоять молота. — Неплох ты в похвальбе, бедный мой мышонок. Теперь, хотя ночь и день есть вечность, эта ночь не вечна. Будет ли мне наконец позволено узнать о цели твоего посещения?
Я ответил двумя робкими энглинами, поскольку я прекрасно понимал, что сейчас мои достоинства испытываются так же строго, как кузнец испытывает железо, раскаляя заготовку добела в своем горниле, пока не начинает выступать каплями шпак.
— Нетрудно ответить! — фыркнул кузнец. — Такие загадки, может, и собьют с толку шутов на моем пиру, о мудрый друид Мирддин маб Морврин! — но для меня это детская забава. Разве принц Риваон не был маленьким сыном Гвиддно Гаранхира, ребенком обета, чья могила стоит на берегу Кантрер Гвэлод как защита, чтобы однажды воинство Манавиддана маб Ллира не поглотило королевства Гвиддно? Думаешь, я не знаю ничего о том, что творится на Севере, дружочек? Не зря зовут тебя Мирддин Виллт, «сумасшедший». Сдается мне, далеко тебе даже до Гвэддан Полоумной, дочери Кинвелина Кеудода!
Пожелал принц Эльфин меня от прибоя взять,
Чтоб умение барда мое испытать —
В колыбели своей Риваону больше не спать.
Пожелал принц Эльфин меня от прибоя взять,
Чтоб умение барда мое испытать —
В колыбели своей Риваону светлому вечно спать.
— Вижу, ты слишком умен для моего жалкого дара, о хозяин, — признался я. — И все же даже мышь может погреться у королевского очага. Какое же я глупое создание! Что же, поверишь ли — следующий мой вопрос касается стражи, которую несет Гвертевир Благословенный на берегу Кайнта, чтобы Напасть Хенгиса снова не вернулась на Остров Могущества. Было у меня в мыслях спросить, в каком порту стоит он на страже. Как же глупо — ведь ты наверняка уже знаешь ответ!
Кузнец добродушно расхохотался, хотя за смехом я уловил растущую злость.
— Действительно, глупо, дитя мое, и мудрость твоя для кователя мира все равно что крик играющего ребенка по сравнению с ревом океана. Да ни в каком порту не покоится ныне мертвый Гвертевир, поскольку кости его закопаны в каждой гавани на побережье Придайна! Думается мне, что лучше уж тебе уйти, прежде чем напорешься на лихо, человечишко! У меня дело есть, и не тебе затягивать его!
Я повернулся, как будто чтобы уйти, затем сказал:
— Правду сказал ты, о коваль. Дитя на берегу подносит к уху раковину и воображает, будто бы держит в слабой своей руке всю необъятность океана. Для истинного понимания мы, люди искусства, должны оторваться от кропотливого изучения книг, составленных древними лливирион, которые, может, знали не больше, чем мы.
Я замолк, глядя на то, как великан берет свои щипцы, трясет головой, словно отмахиваясь от моего назойливого вмешательства. Затем я спокойно добавил (хотя в душе и дрожал, несмотря на жар пылавшего горна):
— Разве не слышим мы в шуме волн стонов Дилана Аил Тона, разве их ряды не идут войной дважды на дню на берега Придайна, желая отомстить за его убийство? Разве это не знак глубин, где лежит в хранилище сокровище мудрости?
Последовало молчание, такое долгое, что мне показалось, будто бы я пробыл в Каэр Гофаннон год и один день. Деревья стонали, ветви их терлись друг о друга, небо плакало холодными слезами, залитую лунным светом лощину у кузни начал затягивать поднимающийся туман. Все вокруг было тихо, так тихо, что показалось мне, будто бы слух у меня стал как у Клуста маб Клуствайнада, который мог слышать муравья в муравейнике в пятидесяти милях от него, будь он сам даже погребен в семи фатомах под землей. Целую вечность великан стоял со щипцами в руке, опустив голову, неподвижный, как заколдованное изваяние. Пламя сыпало искрами и шипело от капель дождя, но он не замечал ни его, ни меня. Не грози это бедой мне и еще больше воинству Кимри, я мог бы пожалеть его боль и захотеть взять ее у него.
Наконец он испустил болезненный стон, такой глубокий и ужасный, что его услышали даже на проклятом Хребте Эсгайр Оэрвел в Иверддон, и повернулся ко мне, глядя на меня с глубочайшим укором.
— Вижу, ты не так глуп, как я считал, Мирддин, хотя, может, ты умнее, чем следовало бы для твоей безопасности. Значит, ты знаешь меня и всю мою историю?
— Не всю. Разве кто-нибудь знает ее до конца? Но я знаю, что ты Гофаннон маб Дон, и я также знаю, кто убил твоего юного племянника Дилана Аил Тона. Разве не был это один из Трех Подлых Ударов Острова Придайн?
Гофаннон зашатался, как высокие буки у него над головой, и вздохнул, как ночной ветер в их ветвях.
— Если ты знаешь об этом, то должен знать и то, что не умышленно я погубил его. После того как был он окрещен тремя каплями воды, он вкусил природы моря, поплыл так же легко, как самая проворная рыба, что живет в его глубинах. Ни одна волна не разбилась под ним, но я пробил ему спину броском копья. Злое это было деяние, но, пока я не вырвался из тьмы и не освободился из бесформенности пустоты, я никак не мог выполнить задачу, что стояла передо мной. И то, что ты видишь вокруг, — ко славе матери моей Дон и сонма богов, и, думаю, ты не сочтешь это малым подвигом. Не такое желал бы я свершить, но был на мне тингед, которому не мог я не подчиниться. Когда люди строят крепость, разве не закладывают они в основание стен тело убитого ребенка, чтобы стены не рухнули? А какая земная твердыня может сравниться с творением рук Гофаннона маб Дон? Я вздрогнул от намека, который мне более чем просто не понравился. Но искусный коваль, владыка магического мастерства, был слишком взволнован, чтобы заметить мои жалкие тревоги. С мрачным и гневным видом он угрюмо признался:
— Может, ты и переборол меня на мгновение, о Черный Одержимый. Малявки всегда остроглазы и остроумны. Говори быстро — чего ты хочешь от меня?
Радость охватила меня, затопила, как девятый вал, хлынувший на берег. Я снова повернулся к кузне.
— Я искал знания, которое позволило бы мне защитить войско Мэлгона Гвинедда, увериться в том, что он одолеет Напасть, что лежит на этом крае. Я хорошо понимаю, какие страдания и опасности ожидают меня, но мое сердце вместе с князьями, и я боюсь, как бы они безрассудно не заехали в пасть Ифферна, угодив в когти Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы.
В ответ кузнец взял полосу пылающего металла с наковальни и начал резко колотить по ней своим огромным молотом. Я понимал, что ради достижения своей цели должен быть терпеливым, и ждал, пока его гнев выйдет.
— Видишь, что я кую здесь? — спросил он. — Это обломки Артурова меча, Каледволха, который раскололся о шлем предателя Медрауда на поле Камланна. Их нужно сковать и перековать, сложить и отбить снова и снова, пока я не сделаю меч Артура заново. Он будет от ребра до кромки в два раза длиннее мужского предплечья, будет он до крови резать ветер, смерть будет он приносить быстрее, чем сверкает роса в Мехевине в самую росистую пору.
Три великих удара и семь меньших по порядку сделал кузнец по раскаленному добела металлу, пока он не начал остывать и кузнец не остановился снова. Клинок сверкал, как летняя молния, и горн ревел, как далекий гром в холмах.
— Не было, нет и не будет такого меча на Острове Могущества со времени заселения его Придайном, сыном Аэдда Великого, вплоть до гибели всего сущего в воде и пламени. Впервые отковали его гномы, живущие в черном обширном водовороте косматого моря, ревущего вокруг Пенрин Блатаон на Севере. Семь лет трудились они под огромной скалой, что носит их имя, равно как и на острове Орк, пока не отковали они меч Каледволх, ярче, чище и яростней, чем удар молнии Мабона маб Меллта.
Говорят, что меч заговорил после того, как его отковали окончательно, и слова, которые произнес он, вырезаны рунами на его клинке. У него много свойств, и не последним из них является то, что, покинув ножны, он направляет дела своего хозяина. Ничто не может избежать его удара, когда вынут он из ножен, ничто не может противостоять ему, и когда он пущен в ход, он будет убивать всех вокруг, пока его не уберут в ножны снова. И дань, которой жаждет он, так это быть отчищенным лучшим полировальщиком мечей в мире.
Семь ударов отбил молот кузнеца и еще тройной тяжелый удар. Я увидел, что нетерпение меча все возрастает с удевятеренной яростью, и удивился его красоте, равной красоте девы в первые дни ее расцвета, его силе, равной силе вола на пашне, его мощи, равной мощи стремительного коня на скачках в день Калан Май. Никогда не увидеть мне меча, равного этому колдовскому клинку, и почувствовал я, что меня тянет к нему, как к моей сестре Гвенддидд в первую ночь нашей встречи.
Кузнец резко рассмеялся.
— Не тебе, о Мирддин, и не сейчас владеть мечом Каледволх, сколь бы ни было велико твое искусство и сильны твои чары! Меч знает своего хозяина и, как и я, будет служить лишь истинному королю, на коем гвир дейрнас, Правда Земли!
— Я знаю это, сын Дон, — признал я. — До побоища при Камлание принадлежал он Артуру. Ради кого покинет он ножны теперь?
— А ты не знаешь, Мирддин Мудрый? — проворчал великан, вновь занося свой молот. — Значит, кое-какие мелочи остались еще за пределами твоего всезнайства? Странно мне такое слышать!
— Тебе весело смеяться надо мной! — гневно ответил я. — Многое я знаю и еще больше не знаю, и знаешь ли ты что-нибудь из того, чего я вовсе не знаю? Ты, выковавший этот мир, должен бы прекрасно знать, для кого этот меч предназначен!
В ответ Гофаннон взял щипцами пылающий клинок и похромал к котлу с холодной водой у кузни, чтобы погрузить туда клинок Он зашипел и заплевался пеной, как раненая змея. Бросив на меня подозрительный взгляд, кузнец насмешливо заметил:
— Это детишки задают вопросы, на которые они прекрасно знают ответы, дружок Кто стоял безучастным зрителем, когда пала ночь на залитое кровью поле Камланна, прислушиваясь к предсмертным словам Артура? Разве не так сказал король: «Моим верным копьем и добрым мечом Каледволхом выиграл я тяжкую битву. Придайн! Я получил смертельную рану и вижу, как живая кровь моя снова возвращается в твою землю. Храни же этот меч, доколе не явится Дракон с омываемого морем Запада, который станет тебе достойным хозяином. И имя его будет моим именем, именем Медведя Придайна». Так рек король, прежде чем уйти за предел, а за какой — здесь есть другой, кто знает это не хуже меня.