Страница:
рассеяли недостойные подозрения и оживили мои надежды.
Безумная, правда, не произнесла заветного имени, пока я сам не
сказал его, но к кому же иначе могли относиться слова "бедная
лесная птичка" и "ее сердце изойдет кровью"?
Она говорила о Восходящем Солнце -- это был Оцеола. Но кто
мог быть красавицей -- кто, кроме Маюми?
Но, с другой стороны, это могло быть только отблеском
давно прошедших дней, воспоминанием, еще не вполне угасшим в
безумном мозгу. Хадж-Ева знала нас в дни юности, не раз
встречала во время прогулок в лесу и даже бывала с нами на
острове. Безумная королева прекрасно гребла, искусно управляла
своим челноком, могла бешено мчаться на диком коне -- могла
отправиться куда угодно, проникнуть повсюду. И, может быть,
только воспоминание об этих счастливых днях побудило ее
заговорить со мной. Ведь в ее помраченном рассудке настоящее
слилось с прошедшим и все понятия о времени перепутались. Да
будет небо милосердно к ней!
Эта мысль огорчила меня, но ненадолго. Я все-таки
продолжал таить в душе светлую надежду. Сладостные слова
Хадж-Евы были целительным противоядием от страха, который чуть
не охватил меня, когда я узнал, что против моей жизни
существует заговор. Зная, что Маюми когда-то любила и все еще
любит меня, я не побоялся бы выступить против опасностей в сто
раз более грозных, чем эта. Только малодушные не становятся
храбрыми под влиянием любви. Даже трус, вдохновленный улыбкой
любимой девушки, может проявить чудеса храбрости.
Аренс Ринггольд стоял рядом со мной. Мы столкнулись с ним
в толпе и даже перемолвились несколькими словами. Он говорил со
мной не только вежливо, но чуть ли не дружески. В его словах
почти не ощущалось свойственного ему цинизма; но стоило мне
только пристально посмотреть на него, как глаза его начинали
бегать, и он опускал их.
А ведь Ринггольд не имел ни малейшего представления о том,
что я знаю все его планы, знаю, что он лелеет мысль убить меня!
В этот день агент действовал гораздо решительнее. Он вел
рискованную игру, но твердо был убежден в успехе и смотрел на
вождей взором повелителя, заранее уверенного в их полном
повиновении.
По временам его взгляд с каким-то особенным выражением
останавливался на Оцеоле. В глазах агента таилось зловещее
торжество. Я знал, что значили эти взгляды, и понимал, что они
не предвещают для молодого вождя ничего доброго. Если бы в эту
минуту я мог незаметно подойти к Оцеоле, я шепнул бы ему
несколько предостерегающих слов.
Я укорял себя, что раньше не подумал об этом. Хадж-Ева
могла бы передать ему вчера ночью мое письмо. Почему я не
послал его? Я был озабочен своими бедами и не подумал об
опасности, которая грозила моему другу. Я все еще продолжал
считать Пауэлла своим другом.
Я не имел точного представления о том, что замышлял агент,
хотя из разговора, который мне удалось подслушать, я
догадывался о его дальнейших целях. По тому или иному поводу
Оцеола должен быть арестован!
Но ведь это грубое нарушение законности, его нельзя
осуществить без подходящего предлога. Даже опрометчивый агент
не мог решиться на такой смелый шаг -- превысить свою власть
без серьезных оснований. Какой же найти предлог?
Уход Онопы и "враждебных" вождей, в то время как Оматла и
"дружественные" вожди оставались, -- вот что создавало
благоприятные возможности для агента. Он решил, что повод к
аресту должен дать сам Оцеола.
О, если бы я мог шепнуть хоть одно слово на ухо моему
другу! Но было уже поздно. Сети расставлены, ловушка готова, и
редкостная дичь должна вот-вот попасться. Нет, предупреждать
его было уже поздно! Мне оставалось теперь только играть роль
безмолвного свидетеля при совершении акта величайшей
несправедливости, при вопиющем нарушении законных прав
индейцев.
Там, где находился генерал и его штаб, поставили стол с
чернильницей и перьями. Агент встал сзади. На столе расстелили
огромный лист пергамента, сложенный в несколько раз. Это и был
договор в Оклавахе.
-- Вчера, -- начал агент без дальнейших предисловий, -- мы
только занимались разговорами. Сегодня наступило время перейти
к действиям. Вот... -- продолжал он, указывая на пергамент, --
вот договор о переселении по плану Пэйна. Надеюсь, что вы как
следует обсудили все, что я говорил вам вчера, и теперь готовы
подписать?
-- Да, мы обсудили, -- сказал Оматла за себя и за свою
партию, -- и готовы подписать.
-- Онопа, главный вождь, -- заявил агент, -- должен
подписать первым... Где же он? -- добавил хитрец, глядя вокруг
с притворным удивлением.
-- Вождя вождей здесь нет.
-- Почему его нет? Он должен быть здесь. Почему он
отсутствует?
-- Он болен и не может быть на совете, -- ответил зять
вождя, Хойтл-мэтти.
-- Это ложь. Прыгун! Онопа только притворяется больным. И
вы прекрасно знаете это.
При этом оскорблении угрюмое лицо Хойтл-мэтти стало еще
угрюмее, и он весь задрожал от ярости. Но вождь сдержал свой
гнев и, с презрительным восклицанием скрестив руки на груди,
принял прежнюю спокойную позу.
-- Абрам, ты был советником Онопы и должен знать его
намерения. Почему его нет сегодня?
-- Ах, масса генерал, -- ответил негр на ломаном
английском языке, не выказывая особого уважения к
допрашивающему, -- откуда старый Эйб может знать, что хочет
сделать король Онопа? Он не говорит мне, куда и зачем уходит.
Он великий вождь и никому не сообщает своих планов.
-- Но он подпишет договор? Говори: да или нет?
-- Нет! -- ответил негр твердо, как будто ему было
поручено так ответить. -- Это я хорошо знаю. Он не подпишет
договор. Не подпишет. Нет!
-- Довольно! -- закричал агент. -- Довольно! Так слушайте
же меня, вожди и воины семинолов! Я имею полномочия от вашего
Великого Отца, президента Соединенных Штатов, который является
вождем всех нас. Эти полномочия дают мне право наказывать за
неповиновение и измену. Я применяю их сейчас по отношению к
Онопе. Отныне он больше не вождь семинолов!
Это неожиданное заявление произвело на всех потрясающее
впечатление, подобное действию электрического тока. Вожди и
воины -- все привстали, тревожно впившись глазами в агента.
Одни разгневались, другие изумились. Некоторые, по-видимому,
были довольны, но большинство встретили это сообщение явно
недоверчиво.
Конечно, агент шутит. Какое право имел он низлагать вождя
семинолов? Как сам Великий Отец мог отважиться на это? Семинолы
-- свободный народ, они даже не платят белым дани, у них нет
никаких политических обязательств. Одни они могут свободно
избрать главного вождя или свергнуть его.
Но нет! Скоро всем пришлось убедиться, что он говорил
серьезно. Как ни нелеп был план низложения короля Онопы, агент
решил выполнить его во что бы то ни стало, и раз уж он сделал
такое заявление, то дальше надо было действовать, не теряя
времени. Он обратился к Оматле:
-- Оматла! Ты был верен своему слову и своей чести. Ты
заслужил право стать повелителем храброго народа. Отныне ты
будешь королем семинолов! Великий Отец и весь народ Соединенных
Штатов приветствуют тебя и не признают никого другого! Итак,
приступим к подписанию договора!
По знаку агента Оматла выступил вперед, подошел к столу,
взял перо и написал на пергаменте свое имя.
Глубокое молчание царило среди зрителей. Внезапно его
нарушило одно слово, произнесенное гневным, задыхающимся
голосом. Это слово было: "Изменник!"
Я оглянулся, чтобы узнать, кто это сказал, и увидел, что
губы Оцеолы еще не успели сомкнуться, а глаза его были
устремлены на Оматлу с невыразимым презрением.
После Оматлы взял перо Черная Глина и поставил под
договором свою подпись. Один за другим подходили Охала,
Итолассе и другие вожди -- сторонники переселения.
Вожди патриотов случайно или намеренно стояли отдельной
группой на левом крыле полукруга. Теперь наступил их черед.
Первым должен был подойти Хойтл-мэтти. Агент не знал, подпишет
ли он договор. Наступила пауза, полная напряженного ожидания.
-- Твоя очередь подписывать. Скакун! -- обратился к нему
агент, переводя его индейское прозвище на английский язык.
-- Вы, того гляди, и обскачете меня! -- отвечал находчивый
и остроумный индеец. В его шутке скрывался серьезный ответ.
-- Как, ты отказываешься подписать?
-- Хойтл-мэтти не умеет писать.
-- В этом нет надобности -- твое имя уже обозначено здесь.
Тебе достаточно приложить к договору свой палец.
-- А вдруг я приложу палец не на то место?
-- Ты можешь подписать, поставив крест, -- продолжал
агент, все еще надеясь уломать вождя.
-- Мы, семинолы, не любим креста. Он уже достаточно надоел
нам во времена владычества испанцев.
-- Значит, ты наотрез отказываешься подписать?
-- Да! Господин агент, разве это вас удивляет?
-- Пусть будет так. Теперь слушай, что я скажу тебе!
-- Уши Хойтл-мэтти открыты, так же как и рот агента, --
последовал язвительный ответ.
-- Прекрасно! Тогда я лишаю Хойтл-мэтти сана вождя
семинолов.
-- Ха-ха-ха! -- засмеялся в ответ Хойтл-мэтти. -- Вот как!
Вот как! А скажи мне, -- саркастически спросил он, продолжая
хохотать и явно издеваясь над торжественным заявлением агента,
-- чьим же я буду вождем, генерал Томпсон?
-- Я уже объявил свое решение, -- сказал агент, видимо
задетый насмешливым тоном индейца. -- Ты больше не вождь. Мы не
признаем тебя вождем.
-- Но мой народ! Как же он? -- продолжал Хойтл-мэтти с
тонкой иронией. -- Разве моим людям нечего сказать по этому
поводу?
-- Твой народ будет действовать благоразумно. Он
послушается совета Великого Отца. Он не будет больше
повиноваться вождю, который поступает как изменник.
-- Вы не ошиблись, господин агент! -- воскликнул вождь, на
этот раз уже серьезно. -- Мой народ будет действовать разумно,
он останется верен своему долгу. Не обольщайтесь могуществом
совета Великого Отца! Если это будет действительно совет отца,
они выслушают его и примут; если нет -- они заткнут себе уши.
Что же касается вашего приказа о моем низложении, то я могу
только улыбнуться, видя, как нелепо вы поступаете. Я презираю и
этот приказ и агента! Я не боюсь вашего могущества. Я не боюсь,
что утрачу преданность моего народа. Сейте между нами раздоры
как вам угодно! Кое-где в других племенах вам удалось найти
изменников... -- Здесь оратор метнул яростный взгляд на Оматлу
и его воинов. -- Но я презираю ваши козни! Во всем племени не
найдется ни одного человека, который отрекся бы от Хойтл-мэтти,
-- слышите, ни одного!
Хойтл-мэтти умолк и скрестил на груди руки, снова приняв
позу молчаливого протеста. Он видел, что разговор окончен.
Затем агент обратился к негру Абраму. Но и тот отказался
подписать договор. Он просто сказал: "Нет!" Когда же агент стал
настаивать, негр добавил:
-- Нет, черт возьми! Я никогда не подпишу эту проклятую
бумагу, никогда! Этого достаточно, не так ли, босс Томпсон?
Уговоры кончились. Абрам был вычеркнут из списка вождей.
Арпиуки, Облако, Аллигатор и Карлик-Пошалла -- все они
один за другим отказались подписаться и были, в свою очередь,
низложены. Так же поступили с Холата-мико и другими
неявившимися вождями.
Большинство вождей только смеялись, когда шла речь о таком
массовом низложении. Смешно было смотреть, как незначительный
офицер, получивший временные полномочия, объявлял свои указы с
таким видом, как будто он по меньшей мере был императором(57).
Пошалла, последний из лишенных своего сана, смеялся вместе
с другими.
-- Скажи-ка толстому агенту, -- крикнул он переводчику, --
что я все еще буду вождем семинолов, когда его долговязый
скелет уже зарастет зловонными сорными травами! Ха, ха, ха!
Переводчик не передал эту шутку, она не дошла до ушей
агента. Он даже не слышал презрительного смеха, который
сопровождал ее, ибо все его внимание было поглощено последним
из оставшихся вождей -- Оцеолой.
До этого момента юный вождь молчал, и только когда Чарльз
Оматла взял перо, у него вырвалось слово "изменник".
Оцеола не оставался безучастным зрителем того, что
происходило вокруг. В его взглядах и жестах не было
скованности, он не прикидывался равнодушным стоиком. О нет, это
было не в его характере! Он искренне смеялся остроумным шуткам
Прыгуна, одобрительно приветствовал патриотизм Абрама и других
вождей и грозно хмурился, когда видел, как подло вели себя
изменники.
Теперь наступила его очередь высказать свое мнение. Он
стоял, скромно ожидая, пока назовут его имя. Всех вождей
называли по имени, все имена были хорошо известны агенту и его
переводчикам.
Царила напряженная тишина. И вот наступило мгновение,
когда в рядах американских солдат и в толпе индейских воинов
все затаили дыхание, как будто каждый был полон ощущения
надвигающейся грозы.
Я тоже чувствовал, что готовится взрыв, и, как все
остальные, неподвижно замер на месте, ожидая дальнейшего
развития событий.
Наконец агент прервал молчание:
-- Теперь ваша очередь, Пауэлл! Но прежде всего отвечайте
мне: признаны ли вы вождем?
Тон, манеры, слова -- все здесь было крайне оскорбительно.
Выражение лица агента явно доказывало, что это все было заранее
обдумано и намечено, как прямой разящий удар. В глазах его
проскальзывали злоба и предвкушение предстоящего триумфа.
Вопрос был совершенно излишний, не относящийся к делу, он
безусловно был задан с провокационной целью. Томпсон прекрасно
знал, что Пауэлл был вождем -- правда, младшим, но все же
военным вождем самого воинственного из племен семинолов --
племени Красные Палки. Агент хотел вызвать вспышку гнева у
пылкого, горячего юноши.
Но этой цели достигнуть ему не удалось: казалось, что
оскорбление не задело вождя. Оцеола ничего не ответил; странная
улыбка промелькнула на его лице, не гневная и не презрительная.
Это была улыбка молчаливого, величественного пренебрежения,
взгляд, который порядочный человек бросает на негодяя, когда
тот оскорбляет его. Казалось, молодой вождь считает агента
недостойным ответа, а оскорбление слишком грубым (так оно в
действительности и было), чтобы возмущаться им. Такое же
впечатление было и у меня и у большинства присутствующих.
Если бы агент был чутким человеком, взгляд Оцеолы мог бы
заставить его замолчать, или, по крайней мере, изменить
тактику. Но грубой душе чиновника было чуждо чувство
деликатности и справедливости, и, не обращая внимания на отпор,
данный ему Оцеолой, он продолжал еще более оскорбительным
тоном:
-- Я вас спрашиваю: вождь ли вы? Имеете ли вы право
подписать?
Тут же сразу десяток голосов ответил за Оцеолу. Вожди в
кругу и воины, стоящие за ними, закричали:
-- Вождь ли Восходящее Солнце? Конечно, он вождь! Он имеет
полное право подписать!
-- Почему его право подвергается сомнению? -- спросил
Прыгун. -- Когда наступит время, -- добавил он с усмешкой, --
Оцеола сумеет доказать свои права. А сейчас он, может быть, и
не собирается этого делать.
-- Нет, собираюсь! -- воскликнул Оцеола, обращаясь к
оратору и подчеркивая каждое слово. -- Я имею право подписать,
и я подпишу!
Трудно передать впечатление, произведенное на всех этим
неожиданным ответом. И белые и индейцы были одинаково изумлены;
все они задвигались, зашумели; недоуменные возгласы слились в
один сплошной гул.
Каждый выражал удивление по-своему -- в зависимости от
своих политических убеждений. В голосе одних слышались радость
и ликование, в тоне других звучали горечь и гнев. Неужели это
сказал Оцеола? Не ослышались ли они? Неужели Восходящее Солнце
так быстро скроется за облаками? После всего того, что он
совершил, после всего того, что он обещал, -- неужели он
окажется изменником?!
Такие вопросы занимали умы всех вождей и воинов --
противников переселения. В то же время партия изменников едва
могла скрыть свой восторг. Все знали, что подпись Оцеолы решает
дело, что отныне они обречены на переселение. Братьям Оматла
теперь нечего опасаться. Пусть теперь продолжают сопротивляться
враждебные белым воины, все те, кто поклялся не уходить. У них
больше нет вождя, который мог бы сплотить патриотов, как
Оцеола. После его отступничества дух сопротивления неизбежно
ослабеет, и дело патриотов можно считать безнадежно
проигранным.
Прыгун, Облако, Коа-хаджо, Абрам, Арпиуки и Карлик-Пошалла
-- все были ошеломлены. Оцеола, которого они облекли полным
доверием, смелый инициатор и вдохновитель сопротивления,
непримиримый враг всех тех, кто до сих пор ратовал за
переселение, истинный патриот, в которого все так верили, на
которого все возлагали надежды, -- теперь собирался уйти от
них, покинуть их в последнюю, решающую минуту, когда его
предательство окажется роковым для их общего дела!
-- Он продался за деньги! -- послышались голоса. -- Его
патриотизм -- притворство!.. Его борьба, его сопротивление --
обман!.. Он подкуплен агентом, он все время действует по его
указке!.. Негодяй!.. Эта измена еще чернее измены Оматлы!
Так бормотали вожди, бросая на Оцеолу яростные взгляды. Я
и сам не знал, что подумать об отступничестве Оцеолы. Он
объявил свое решение подписать договор -- что могло быть яснее?
Молодой вождь, по-видимому, был готов подтвердить делом
свое слово и только ждал знака агента, для которого заявление
Оцеолы было, очевидно, столь же неожиданным, как и для всех
остальных. Любому, кто взглянул бы в этот момент на лицо
агента, сразу стало бы ясно, что он совершенно непричастен к
тому, что произошло. Он явно был так же ошеломлен заявлением
Оцеолы, как и все остальные, а может быть, даже еще больше. Он
так растерялся, что не сразу смог прийти в себя и обрести дар
речи. Наконец он промямлил:
-- Отлично, Оцеола! Подойдите сюда и подпишите.
Теперь Томпсон изменил свой тон -- он говорил елейно и
вкрадчиво. Он рисовал себе радужную картину: Оцеола подпишет и,
таким образом, даст согласие на переселение. Дело, которое
поручено ему, Томпсону, правительством, будет выполнено с
блеском, и это значительно укрепит его положение в
дипломатических кругах. "Старый Хикори" будет доволен! А что
дальше? Дальше последует не скромное назначение во Флориду, к
жалкому племени индейцев, а дипломатическая миссия в
каком-нибудь крупном, цивилизованном государстве. Может
статься, он будет назначен послом -- например, в Испанию...
Ах, генерал Уайли Томпсон, твои воздушные замки мгновенно
развеялись, как дым! Они рухнули так же внезапно, как возникли,
-- рухнули, как шаткие карточные домики.
Оцеола подошел к столу и нагнулся над документом, как бы
для того, чтобы лучше разобрать слова. Он пробежал глазами
подписи, словно отыскивая чье-то имя.
Наконец он нашел его и прочел вслух: "Чарльз Оматла!"
Затем он выпрямился и, пристально взглянув на агента,
иронически спросил, все ли еще агент желает, чтобы он, Оцеола,
подписал договор.
-- Вы дали обещание, Оцеола!
-- Тогда я сдержу свое обещание!
При этих словах он вытащил свой большой испанский нож и,
высоко подняв его над головой, воткнул в пергамент с такой
силой, что лезвие глубоко вонзилось в дерево стола.
-- Вот моя подпись! -- воскликнул он, извлекая нож. -- Ты
видишь, Оматла, я пронзил твое имя. Берегись, изменник!
Откажись от своих слов, или это лезвие так же пронзит и твое
сердце!
-- А, так вот что он задумал! -- завопил агент, поднимаясь
с места и весь дрожа от ярости. -- Хорошо! Я был готов к этой
наглости, к этому надругательству над законом. Генерал Клинч, я
обращаюсь к вам и вашим солдатам! Немедленно схватите его и
арестуйте!
Эта отрывистая речь долетела до меня среди невообразимого
шума, который поднялся кругом. Клинч быстро сказал несколько
слов стоящему рядом офицеру. Я видел, как полдюжины солдат
вышли из рядов, кинулись на Оцеолу и окружили его.
Оцеола сдался не сразу. Несколько солдат в синих мундирах
были опрокинуты на землю, и ружья выбиты у них из рук. Но
десяток дюжих парней вцепились в Оцеолу мертвой хваткой. Только
тогда молодой вождь прекратил отчаянное сопротивление. И,
уступив силе, он стоял суровый и неподвижный, как статуя,
отлитая из бронзы.
Это была развязка неожиданная и для белых и для индейцев,
совершенно неоправданный акт насилия. Это был не суд, где судья
имел право арестовать виновного за неуважение к власти. Это был
совет, и даже оскорбительное поведение отдельного лица не могло
караться без согласия обеих сторон. Генерал Томпсон превысил
свои полномочия, он деспотически и незаконно воспользовался
своей властью.
Трудно описать сцену, которая последовала за этим, --
возникло невероятное смятение. Воздух огласили громкие крики
солдат и женщин, плач и визг детей, боевой клич индейских
воинов -- все слилось в один общий гул. Никто не попытался
освободить Оцеолу -- это было невозможно при наличии стольких
солдат и стольких предателей. Но вожди-патриоты, поспешно
удаляясь, издали свой дикий клич: "Ио-хо-эхи!" -- призывный
военный клич семинолов, который предвещал расплату и месть.
Солдаты потащили Оцеолу в форт.
-- Тиран! -- воскликнул он, устремив на агента сверкающий
взор. -- Ты одержал победу, поступив вероломно. Но не думай,
что это конец! Ты можешь швырнуть Оцеолу в тюрьму, даже
повесить его, если хочешь, но не надейся, что его дух умрет!
Нет, он будет жить и взывать к мести! Его голос звучит уже
сейчас! Ты слышишь эти звуки? Знаешь ли ты боевой клич Красных
Палок? Запомни его получше! Не последний раз он звучит в твоих
ушах! Слушай его, тиран! Это твой похоронный звон!
Таковы были угрозы молодого вождя, пока его уводили в
форт. Когда я шел за толпой, кто-то дотронулся до моего плеча.
Это была Хадж-Ева.
-- Сегодня вечером у ви-ва(58), -- шепнула она. -- На воде
будут тени... несколько теней. Может быть...
Толпа разъединила нас. Когда я пробился через нее,
безумная королева уже исчезла.
Пленника заключили в крепкий каземат без окон. Доступ к
нему получить было легко, особенно офицеру. Я собирался
навестить его, но по некоторым причинам решил не делать этого
днем. Мне хотелось увидеться с ним, но, по возможности, тайно,
и я решил подождать наступления ночи.
У меня были и другие причины: я стремился закончить свое
дело с Аренсом Ринггольдом. Я не мог сообразить, как мне
действовать. Противоречивые чувства боролись во мне, мешались в
каком-то хаосе: ненависть к заговорщикам, возмущение
несправедливостью агента к Оцеоле, любовь к Маюми -- полная
нежности и доверия и в то же время полная сомнений и ревности.
Как мог я ясно мыслить в таком смятении чувств?
Одно чувство преобладало над всеми остальными -- гнев на
того негодяя, который собирался отнять у меня жизнь в тот
момент, когда страстная любовь пылала в моей груди. Такое
бессердечие, такая беспричинная смертельная ненависть ко мне со
стороны Ринггольда наполнили меня острой жаждой мести, и я
решился во что бы то ни стало наказать его.
Только тот, на чью жизнь покушался убийца, может понять,
как возненавидел я Аренса Ринггольда. Можно уважать противника,
который, чувствуя себя оскорбленным или под влиянием гнева и
ревности, открыто действует против вас. Даже на двух белых
негодяев и желтого беглеца я глядел только с презрением, как на
орудия, слепо действующие в чужих руках. Но самого дьявольского
заговорщика я и ненавидел и презирал. Я чувствовал себя
настолько оскорбленным, что не мог успокоиться, пока не
попытаюсь наказать врага, пока не отомщу ему. Но как? Вот в
этом и заключалась задача. Дуэль! Ничего другого я не мог
придумать. Преступник был все еще под защитой закона, и я мог
отомстить ему только с помощью собственного оружия.
Я хорошо взвесил слова Черного Джека, однако мой верный
слуга тщетно увещевал меня. Я решил действовать наперекор его
советам. Будь что будет! Я пошлю Ринггольду вызов на дуэль.
Только одно удерживало меня: ведь я должен еще найти повод
для вызова. Это заставляло меня колебаться. Если мне удастся
ранить Ринггольда или он ранит меня, то что же дальше? Я открою
ему свои карты, и он воспользуется этим. А сейчас я могу легко
расстроить его планы, потому что знаю их, а он моих планов пока
не знает.
Эти соображения вихрем проносились в моем мозгу, хотя я и
рассуждал с хладнокровием, которое впоследствии удивляло меня
самого. Злобная ненависть этого негодяя и все, что случилось со
мной за последнее время, прямо-таки ожесточили меня.
Мне необходим был друг, с которым я мог бы посоветоваться.
Но кому мог я открыть эту страшную тайну?..
Что это? Неужели мой слух обманывает меня? Нет, это
действительно голос Чарльза Галлахера, моего старого товарища
по училищу. Я узнал его веселый, звонкий смех. Отряд стрелков
под его командованием вступил в форт, и через минуту мы уже
обнимали друг друга.
Может ли выпасть более удачный случай? В училище Чарльз
был моим закадычным другом, он вполне заслуживал доверия, и я
тут же рассказал ему обо всем. Пришлось многое объяснить ему,
прежде чем он мне поверил. Чарльз склонен был считать все это
шуткой, он никак не думал, что кто-то действительно мог
покушаться на мою жизнь. Но свидетель Черный Джек подтвердил
все, что я рассказал, и Чарльзу наконец пришлось взглянуть на
дело серьезно.
-- Не везет мне! -- сказал он с ирландским акцентом. --
Это самый страшный случай в жизни, с которым я, бедняга,
когда-либо встречался. Матерь божия! Этот парень, должно быть,
Безумная, правда, не произнесла заветного имени, пока я сам не
сказал его, но к кому же иначе могли относиться слова "бедная
лесная птичка" и "ее сердце изойдет кровью"?
Она говорила о Восходящем Солнце -- это был Оцеола. Но кто
мог быть красавицей -- кто, кроме Маюми?
Но, с другой стороны, это могло быть только отблеском
давно прошедших дней, воспоминанием, еще не вполне угасшим в
безумном мозгу. Хадж-Ева знала нас в дни юности, не раз
встречала во время прогулок в лесу и даже бывала с нами на
острове. Безумная королева прекрасно гребла, искусно управляла
своим челноком, могла бешено мчаться на диком коне -- могла
отправиться куда угодно, проникнуть повсюду. И, может быть,
только воспоминание об этих счастливых днях побудило ее
заговорить со мной. Ведь в ее помраченном рассудке настоящее
слилось с прошедшим и все понятия о времени перепутались. Да
будет небо милосердно к ней!
Эта мысль огорчила меня, но ненадолго. Я все-таки
продолжал таить в душе светлую надежду. Сладостные слова
Хадж-Евы были целительным противоядием от страха, который чуть
не охватил меня, когда я узнал, что против моей жизни
существует заговор. Зная, что Маюми когда-то любила и все еще
любит меня, я не побоялся бы выступить против опасностей в сто
раз более грозных, чем эта. Только малодушные не становятся
храбрыми под влиянием любви. Даже трус, вдохновленный улыбкой
любимой девушки, может проявить чудеса храбрости.
Аренс Ринггольд стоял рядом со мной. Мы столкнулись с ним
в толпе и даже перемолвились несколькими словами. Он говорил со
мной не только вежливо, но чуть ли не дружески. В его словах
почти не ощущалось свойственного ему цинизма; но стоило мне
только пристально посмотреть на него, как глаза его начинали
бегать, и он опускал их.
А ведь Ринггольд не имел ни малейшего представления о том,
что я знаю все его планы, знаю, что он лелеет мысль убить меня!
В этот день агент действовал гораздо решительнее. Он вел
рискованную игру, но твердо был убежден в успехе и смотрел на
вождей взором повелителя, заранее уверенного в их полном
повиновении.
По временам его взгляд с каким-то особенным выражением
останавливался на Оцеоле. В глазах агента таилось зловещее
торжество. Я знал, что значили эти взгляды, и понимал, что они
не предвещают для молодого вождя ничего доброго. Если бы в эту
минуту я мог незаметно подойти к Оцеоле, я шепнул бы ему
несколько предостерегающих слов.
Я укорял себя, что раньше не подумал об этом. Хадж-Ева
могла бы передать ему вчера ночью мое письмо. Почему я не
послал его? Я был озабочен своими бедами и не подумал об
опасности, которая грозила моему другу. Я все еще продолжал
считать Пауэлла своим другом.
Я не имел точного представления о том, что замышлял агент,
хотя из разговора, который мне удалось подслушать, я
догадывался о его дальнейших целях. По тому или иному поводу
Оцеола должен быть арестован!
Но ведь это грубое нарушение законности, его нельзя
осуществить без подходящего предлога. Даже опрометчивый агент
не мог решиться на такой смелый шаг -- превысить свою власть
без серьезных оснований. Какой же найти предлог?
Уход Онопы и "враждебных" вождей, в то время как Оматла и
"дружественные" вожди оставались, -- вот что создавало
благоприятные возможности для агента. Он решил, что повод к
аресту должен дать сам Оцеола.
О, если бы я мог шепнуть хоть одно слово на ухо моему
другу! Но было уже поздно. Сети расставлены, ловушка готова, и
редкостная дичь должна вот-вот попасться. Нет, предупреждать
его было уже поздно! Мне оставалось теперь только играть роль
безмолвного свидетеля при совершении акта величайшей
несправедливости, при вопиющем нарушении законных прав
индейцев.
Там, где находился генерал и его штаб, поставили стол с
чернильницей и перьями. Агент встал сзади. На столе расстелили
огромный лист пергамента, сложенный в несколько раз. Это и был
договор в Оклавахе.
-- Вчера, -- начал агент без дальнейших предисловий, -- мы
только занимались разговорами. Сегодня наступило время перейти
к действиям. Вот... -- продолжал он, указывая на пергамент, --
вот договор о переселении по плану Пэйна. Надеюсь, что вы как
следует обсудили все, что я говорил вам вчера, и теперь готовы
подписать?
-- Да, мы обсудили, -- сказал Оматла за себя и за свою
партию, -- и готовы подписать.
-- Онопа, главный вождь, -- заявил агент, -- должен
подписать первым... Где же он? -- добавил хитрец, глядя вокруг
с притворным удивлением.
-- Вождя вождей здесь нет.
-- Почему его нет? Он должен быть здесь. Почему он
отсутствует?
-- Он болен и не может быть на совете, -- ответил зять
вождя, Хойтл-мэтти.
-- Это ложь. Прыгун! Онопа только притворяется больным. И
вы прекрасно знаете это.
При этом оскорблении угрюмое лицо Хойтл-мэтти стало еще
угрюмее, и он весь задрожал от ярости. Но вождь сдержал свой
гнев и, с презрительным восклицанием скрестив руки на груди,
принял прежнюю спокойную позу.
-- Абрам, ты был советником Онопы и должен знать его
намерения. Почему его нет сегодня?
-- Ах, масса генерал, -- ответил негр на ломаном
английском языке, не выказывая особого уважения к
допрашивающему, -- откуда старый Эйб может знать, что хочет
сделать король Онопа? Он не говорит мне, куда и зачем уходит.
Он великий вождь и никому не сообщает своих планов.
-- Но он подпишет договор? Говори: да или нет?
-- Нет! -- ответил негр твердо, как будто ему было
поручено так ответить. -- Это я хорошо знаю. Он не подпишет
договор. Не подпишет. Нет!
-- Довольно! -- закричал агент. -- Довольно! Так слушайте
же меня, вожди и воины семинолов! Я имею полномочия от вашего
Великого Отца, президента Соединенных Штатов, который является
вождем всех нас. Эти полномочия дают мне право наказывать за
неповиновение и измену. Я применяю их сейчас по отношению к
Онопе. Отныне он больше не вождь семинолов!
Это неожиданное заявление произвело на всех потрясающее
впечатление, подобное действию электрического тока. Вожди и
воины -- все привстали, тревожно впившись глазами в агента.
Одни разгневались, другие изумились. Некоторые, по-видимому,
были довольны, но большинство встретили это сообщение явно
недоверчиво.
Конечно, агент шутит. Какое право имел он низлагать вождя
семинолов? Как сам Великий Отец мог отважиться на это? Семинолы
-- свободный народ, они даже не платят белым дани, у них нет
никаких политических обязательств. Одни они могут свободно
избрать главного вождя или свергнуть его.
Но нет! Скоро всем пришлось убедиться, что он говорил
серьезно. Как ни нелеп был план низложения короля Онопы, агент
решил выполнить его во что бы то ни стало, и раз уж он сделал
такое заявление, то дальше надо было действовать, не теряя
времени. Он обратился к Оматле:
-- Оматла! Ты был верен своему слову и своей чести. Ты
заслужил право стать повелителем храброго народа. Отныне ты
будешь королем семинолов! Великий Отец и весь народ Соединенных
Штатов приветствуют тебя и не признают никого другого! Итак,
приступим к подписанию договора!
По знаку агента Оматла выступил вперед, подошел к столу,
взял перо и написал на пергаменте свое имя.
Глубокое молчание царило среди зрителей. Внезапно его
нарушило одно слово, произнесенное гневным, задыхающимся
голосом. Это слово было: "Изменник!"
Я оглянулся, чтобы узнать, кто это сказал, и увидел, что
губы Оцеолы еще не успели сомкнуться, а глаза его были
устремлены на Оматлу с невыразимым презрением.
После Оматлы взял перо Черная Глина и поставил под
договором свою подпись. Один за другим подходили Охала,
Итолассе и другие вожди -- сторонники переселения.
Вожди патриотов случайно или намеренно стояли отдельной
группой на левом крыле полукруга. Теперь наступил их черед.
Первым должен был подойти Хойтл-мэтти. Агент не знал, подпишет
ли он договор. Наступила пауза, полная напряженного ожидания.
-- Твоя очередь подписывать. Скакун! -- обратился к нему
агент, переводя его индейское прозвище на английский язык.
-- Вы, того гляди, и обскачете меня! -- отвечал находчивый
и остроумный индеец. В его шутке скрывался серьезный ответ.
-- Как, ты отказываешься подписать?
-- Хойтл-мэтти не умеет писать.
-- В этом нет надобности -- твое имя уже обозначено здесь.
Тебе достаточно приложить к договору свой палец.
-- А вдруг я приложу палец не на то место?
-- Ты можешь подписать, поставив крест, -- продолжал
агент, все еще надеясь уломать вождя.
-- Мы, семинолы, не любим креста. Он уже достаточно надоел
нам во времена владычества испанцев.
-- Значит, ты наотрез отказываешься подписать?
-- Да! Господин агент, разве это вас удивляет?
-- Пусть будет так. Теперь слушай, что я скажу тебе!
-- Уши Хойтл-мэтти открыты, так же как и рот агента, --
последовал язвительный ответ.
-- Прекрасно! Тогда я лишаю Хойтл-мэтти сана вождя
семинолов.
-- Ха-ха-ха! -- засмеялся в ответ Хойтл-мэтти. -- Вот как!
Вот как! А скажи мне, -- саркастически спросил он, продолжая
хохотать и явно издеваясь над торжественным заявлением агента,
-- чьим же я буду вождем, генерал Томпсон?
-- Я уже объявил свое решение, -- сказал агент, видимо
задетый насмешливым тоном индейца. -- Ты больше не вождь. Мы не
признаем тебя вождем.
-- Но мой народ! Как же он? -- продолжал Хойтл-мэтти с
тонкой иронией. -- Разве моим людям нечего сказать по этому
поводу?
-- Твой народ будет действовать благоразумно. Он
послушается совета Великого Отца. Он не будет больше
повиноваться вождю, который поступает как изменник.
-- Вы не ошиблись, господин агент! -- воскликнул вождь, на
этот раз уже серьезно. -- Мой народ будет действовать разумно,
он останется верен своему долгу. Не обольщайтесь могуществом
совета Великого Отца! Если это будет действительно совет отца,
они выслушают его и примут; если нет -- они заткнут себе уши.
Что же касается вашего приказа о моем низложении, то я могу
только улыбнуться, видя, как нелепо вы поступаете. Я презираю и
этот приказ и агента! Я не боюсь вашего могущества. Я не боюсь,
что утрачу преданность моего народа. Сейте между нами раздоры
как вам угодно! Кое-где в других племенах вам удалось найти
изменников... -- Здесь оратор метнул яростный взгляд на Оматлу
и его воинов. -- Но я презираю ваши козни! Во всем племени не
найдется ни одного человека, который отрекся бы от Хойтл-мэтти,
-- слышите, ни одного!
Хойтл-мэтти умолк и скрестил на груди руки, снова приняв
позу молчаливого протеста. Он видел, что разговор окончен.
Затем агент обратился к негру Абраму. Но и тот отказался
подписать договор. Он просто сказал: "Нет!" Когда же агент стал
настаивать, негр добавил:
-- Нет, черт возьми! Я никогда не подпишу эту проклятую
бумагу, никогда! Этого достаточно, не так ли, босс Томпсон?
Уговоры кончились. Абрам был вычеркнут из списка вождей.
Арпиуки, Облако, Аллигатор и Карлик-Пошалла -- все они
один за другим отказались подписаться и были, в свою очередь,
низложены. Так же поступили с Холата-мико и другими
неявившимися вождями.
Большинство вождей только смеялись, когда шла речь о таком
массовом низложении. Смешно было смотреть, как незначительный
офицер, получивший временные полномочия, объявлял свои указы с
таким видом, как будто он по меньшей мере был императором(57).
Пошалла, последний из лишенных своего сана, смеялся вместе
с другими.
-- Скажи-ка толстому агенту, -- крикнул он переводчику, --
что я все еще буду вождем семинолов, когда его долговязый
скелет уже зарастет зловонными сорными травами! Ха, ха, ха!
Переводчик не передал эту шутку, она не дошла до ушей
агента. Он даже не слышал презрительного смеха, который
сопровождал ее, ибо все его внимание было поглощено последним
из оставшихся вождей -- Оцеолой.
До этого момента юный вождь молчал, и только когда Чарльз
Оматла взял перо, у него вырвалось слово "изменник".
Оцеола не оставался безучастным зрителем того, что
происходило вокруг. В его взглядах и жестах не было
скованности, он не прикидывался равнодушным стоиком. О нет, это
было не в его характере! Он искренне смеялся остроумным шуткам
Прыгуна, одобрительно приветствовал патриотизм Абрама и других
вождей и грозно хмурился, когда видел, как подло вели себя
изменники.
Теперь наступила его очередь высказать свое мнение. Он
стоял, скромно ожидая, пока назовут его имя. Всех вождей
называли по имени, все имена были хорошо известны агенту и его
переводчикам.
Царила напряженная тишина. И вот наступило мгновение,
когда в рядах американских солдат и в толпе индейских воинов
все затаили дыхание, как будто каждый был полон ощущения
надвигающейся грозы.
Я тоже чувствовал, что готовится взрыв, и, как все
остальные, неподвижно замер на месте, ожидая дальнейшего
развития событий.
Наконец агент прервал молчание:
-- Теперь ваша очередь, Пауэлл! Но прежде всего отвечайте
мне: признаны ли вы вождем?
Тон, манеры, слова -- все здесь было крайне оскорбительно.
Выражение лица агента явно доказывало, что это все было заранее
обдумано и намечено, как прямой разящий удар. В глазах его
проскальзывали злоба и предвкушение предстоящего триумфа.
Вопрос был совершенно излишний, не относящийся к делу, он
безусловно был задан с провокационной целью. Томпсон прекрасно
знал, что Пауэлл был вождем -- правда, младшим, но все же
военным вождем самого воинственного из племен семинолов --
племени Красные Палки. Агент хотел вызвать вспышку гнева у
пылкого, горячего юноши.
Но этой цели достигнуть ему не удалось: казалось, что
оскорбление не задело вождя. Оцеола ничего не ответил; странная
улыбка промелькнула на его лице, не гневная и не презрительная.
Это была улыбка молчаливого, величественного пренебрежения,
взгляд, который порядочный человек бросает на негодяя, когда
тот оскорбляет его. Казалось, молодой вождь считает агента
недостойным ответа, а оскорбление слишком грубым (так оно в
действительности и было), чтобы возмущаться им. Такое же
впечатление было и у меня и у большинства присутствующих.
Если бы агент был чутким человеком, взгляд Оцеолы мог бы
заставить его замолчать, или, по крайней мере, изменить
тактику. Но грубой душе чиновника было чуждо чувство
деликатности и справедливости, и, не обращая внимания на отпор,
данный ему Оцеолой, он продолжал еще более оскорбительным
тоном:
-- Я вас спрашиваю: вождь ли вы? Имеете ли вы право
подписать?
Тут же сразу десяток голосов ответил за Оцеолу. Вожди в
кругу и воины, стоящие за ними, закричали:
-- Вождь ли Восходящее Солнце? Конечно, он вождь! Он имеет
полное право подписать!
-- Почему его право подвергается сомнению? -- спросил
Прыгун. -- Когда наступит время, -- добавил он с усмешкой, --
Оцеола сумеет доказать свои права. А сейчас он, может быть, и
не собирается этого делать.
-- Нет, собираюсь! -- воскликнул Оцеола, обращаясь к
оратору и подчеркивая каждое слово. -- Я имею право подписать,
и я подпишу!
Трудно передать впечатление, произведенное на всех этим
неожиданным ответом. И белые и индейцы были одинаково изумлены;
все они задвигались, зашумели; недоуменные возгласы слились в
один сплошной гул.
Каждый выражал удивление по-своему -- в зависимости от
своих политических убеждений. В голосе одних слышались радость
и ликование, в тоне других звучали горечь и гнев. Неужели это
сказал Оцеола? Не ослышались ли они? Неужели Восходящее Солнце
так быстро скроется за облаками? После всего того, что он
совершил, после всего того, что он обещал, -- неужели он
окажется изменником?!
Такие вопросы занимали умы всех вождей и воинов --
противников переселения. В то же время партия изменников едва
могла скрыть свой восторг. Все знали, что подпись Оцеолы решает
дело, что отныне они обречены на переселение. Братьям Оматла
теперь нечего опасаться. Пусть теперь продолжают сопротивляться
враждебные белым воины, все те, кто поклялся не уходить. У них
больше нет вождя, который мог бы сплотить патриотов, как
Оцеола. После его отступничества дух сопротивления неизбежно
ослабеет, и дело патриотов можно считать безнадежно
проигранным.
Прыгун, Облако, Коа-хаджо, Абрам, Арпиуки и Карлик-Пошалла
-- все были ошеломлены. Оцеола, которого они облекли полным
доверием, смелый инициатор и вдохновитель сопротивления,
непримиримый враг всех тех, кто до сих пор ратовал за
переселение, истинный патриот, в которого все так верили, на
которого все возлагали надежды, -- теперь собирался уйти от
них, покинуть их в последнюю, решающую минуту, когда его
предательство окажется роковым для их общего дела!
-- Он продался за деньги! -- послышались голоса. -- Его
патриотизм -- притворство!.. Его борьба, его сопротивление --
обман!.. Он подкуплен агентом, он все время действует по его
указке!.. Негодяй!.. Эта измена еще чернее измены Оматлы!
Так бормотали вожди, бросая на Оцеолу яростные взгляды. Я
и сам не знал, что подумать об отступничестве Оцеолы. Он
объявил свое решение подписать договор -- что могло быть яснее?
Молодой вождь, по-видимому, был готов подтвердить делом
свое слово и только ждал знака агента, для которого заявление
Оцеолы было, очевидно, столь же неожиданным, как и для всех
остальных. Любому, кто взглянул бы в этот момент на лицо
агента, сразу стало бы ясно, что он совершенно непричастен к
тому, что произошло. Он явно был так же ошеломлен заявлением
Оцеолы, как и все остальные, а может быть, даже еще больше. Он
так растерялся, что не сразу смог прийти в себя и обрести дар
речи. Наконец он промямлил:
-- Отлично, Оцеола! Подойдите сюда и подпишите.
Теперь Томпсон изменил свой тон -- он говорил елейно и
вкрадчиво. Он рисовал себе радужную картину: Оцеола подпишет и,
таким образом, даст согласие на переселение. Дело, которое
поручено ему, Томпсону, правительством, будет выполнено с
блеском, и это значительно укрепит его положение в
дипломатических кругах. "Старый Хикори" будет доволен! А что
дальше? Дальше последует не скромное назначение во Флориду, к
жалкому племени индейцев, а дипломатическая миссия в
каком-нибудь крупном, цивилизованном государстве. Может
статься, он будет назначен послом -- например, в Испанию...
Ах, генерал Уайли Томпсон, твои воздушные замки мгновенно
развеялись, как дым! Они рухнули так же внезапно, как возникли,
-- рухнули, как шаткие карточные домики.
Оцеола подошел к столу и нагнулся над документом, как бы
для того, чтобы лучше разобрать слова. Он пробежал глазами
подписи, словно отыскивая чье-то имя.
Наконец он нашел его и прочел вслух: "Чарльз Оматла!"
Затем он выпрямился и, пристально взглянув на агента,
иронически спросил, все ли еще агент желает, чтобы он, Оцеола,
подписал договор.
-- Вы дали обещание, Оцеола!
-- Тогда я сдержу свое обещание!
При этих словах он вытащил свой большой испанский нож и,
высоко подняв его над головой, воткнул в пергамент с такой
силой, что лезвие глубоко вонзилось в дерево стола.
-- Вот моя подпись! -- воскликнул он, извлекая нож. -- Ты
видишь, Оматла, я пронзил твое имя. Берегись, изменник!
Откажись от своих слов, или это лезвие так же пронзит и твое
сердце!
-- А, так вот что он задумал! -- завопил агент, поднимаясь
с места и весь дрожа от ярости. -- Хорошо! Я был готов к этой
наглости, к этому надругательству над законом. Генерал Клинч, я
обращаюсь к вам и вашим солдатам! Немедленно схватите его и
арестуйте!
Эта отрывистая речь долетела до меня среди невообразимого
шума, который поднялся кругом. Клинч быстро сказал несколько
слов стоящему рядом офицеру. Я видел, как полдюжины солдат
вышли из рядов, кинулись на Оцеолу и окружили его.
Оцеола сдался не сразу. Несколько солдат в синих мундирах
были опрокинуты на землю, и ружья выбиты у них из рук. Но
десяток дюжих парней вцепились в Оцеолу мертвой хваткой. Только
тогда молодой вождь прекратил отчаянное сопротивление. И,
уступив силе, он стоял суровый и неподвижный, как статуя,
отлитая из бронзы.
Это была развязка неожиданная и для белых и для индейцев,
совершенно неоправданный акт насилия. Это был не суд, где судья
имел право арестовать виновного за неуважение к власти. Это был
совет, и даже оскорбительное поведение отдельного лица не могло
караться без согласия обеих сторон. Генерал Томпсон превысил
свои полномочия, он деспотически и незаконно воспользовался
своей властью.
Трудно описать сцену, которая последовала за этим, --
возникло невероятное смятение. Воздух огласили громкие крики
солдат и женщин, плач и визг детей, боевой клич индейских
воинов -- все слилось в один общий гул. Никто не попытался
освободить Оцеолу -- это было невозможно при наличии стольких
солдат и стольких предателей. Но вожди-патриоты, поспешно
удаляясь, издали свой дикий клич: "Ио-хо-эхи!" -- призывный
военный клич семинолов, который предвещал расплату и месть.
Солдаты потащили Оцеолу в форт.
-- Тиран! -- воскликнул он, устремив на агента сверкающий
взор. -- Ты одержал победу, поступив вероломно. Но не думай,
что это конец! Ты можешь швырнуть Оцеолу в тюрьму, даже
повесить его, если хочешь, но не надейся, что его дух умрет!
Нет, он будет жить и взывать к мести! Его голос звучит уже
сейчас! Ты слышишь эти звуки? Знаешь ли ты боевой клич Красных
Палок? Запомни его получше! Не последний раз он звучит в твоих
ушах! Слушай его, тиран! Это твой похоронный звон!
Таковы были угрозы молодого вождя, пока его уводили в
форт. Когда я шел за толпой, кто-то дотронулся до моего плеча.
Это была Хадж-Ева.
-- Сегодня вечером у ви-ва(58), -- шепнула она. -- На воде
будут тени... несколько теней. Может быть...
Толпа разъединила нас. Когда я пробился через нее,
безумная королева уже исчезла.
Пленника заключили в крепкий каземат без окон. Доступ к
нему получить было легко, особенно офицеру. Я собирался
навестить его, но по некоторым причинам решил не делать этого
днем. Мне хотелось увидеться с ним, но, по возможности, тайно,
и я решил подождать наступления ночи.
У меня были и другие причины: я стремился закончить свое
дело с Аренсом Ринггольдом. Я не мог сообразить, как мне
действовать. Противоречивые чувства боролись во мне, мешались в
каком-то хаосе: ненависть к заговорщикам, возмущение
несправедливостью агента к Оцеоле, любовь к Маюми -- полная
нежности и доверия и в то же время полная сомнений и ревности.
Как мог я ясно мыслить в таком смятении чувств?
Одно чувство преобладало над всеми остальными -- гнев на
того негодяя, который собирался отнять у меня жизнь в тот
момент, когда страстная любовь пылала в моей груди. Такое
бессердечие, такая беспричинная смертельная ненависть ко мне со
стороны Ринггольда наполнили меня острой жаждой мести, и я
решился во что бы то ни стало наказать его.
Только тот, на чью жизнь покушался убийца, может понять,
как возненавидел я Аренса Ринггольда. Можно уважать противника,
который, чувствуя себя оскорбленным или под влиянием гнева и
ревности, открыто действует против вас. Даже на двух белых
негодяев и желтого беглеца я глядел только с презрением, как на
орудия, слепо действующие в чужих руках. Но самого дьявольского
заговорщика я и ненавидел и презирал. Я чувствовал себя
настолько оскорбленным, что не мог успокоиться, пока не
попытаюсь наказать врага, пока не отомщу ему. Но как? Вот в
этом и заключалась задача. Дуэль! Ничего другого я не мог
придумать. Преступник был все еще под защитой закона, и я мог
отомстить ему только с помощью собственного оружия.
Я хорошо взвесил слова Черного Джека, однако мой верный
слуга тщетно увещевал меня. Я решил действовать наперекор его
советам. Будь что будет! Я пошлю Ринггольду вызов на дуэль.
Только одно удерживало меня: ведь я должен еще найти повод
для вызова. Это заставляло меня колебаться. Если мне удастся
ранить Ринггольда или он ранит меня, то что же дальше? Я открою
ему свои карты, и он воспользуется этим. А сейчас я могу легко
расстроить его планы, потому что знаю их, а он моих планов пока
не знает.
Эти соображения вихрем проносились в моем мозгу, хотя я и
рассуждал с хладнокровием, которое впоследствии удивляло меня
самого. Злобная ненависть этого негодяя и все, что случилось со
мной за последнее время, прямо-таки ожесточили меня.
Мне необходим был друг, с которым я мог бы посоветоваться.
Но кому мог я открыть эту страшную тайну?..
Что это? Неужели мой слух обманывает меня? Нет, это
действительно голос Чарльза Галлахера, моего старого товарища
по училищу. Я узнал его веселый, звонкий смех. Отряд стрелков
под его командованием вступил в форт, и через минуту мы уже
обнимали друг друга.
Может ли выпасть более удачный случай? В училище Чарльз
был моим закадычным другом, он вполне заслуживал доверия, и я
тут же рассказал ему обо всем. Пришлось многое объяснить ему,
прежде чем он мне поверил. Чарльз склонен был считать все это
шуткой, он никак не думал, что кто-то действительно мог
покушаться на мою жизнь. Но свидетель Черный Джек подтвердил
все, что я рассказал, и Чарльзу наконец пришлось взглянуть на
дело серьезно.
-- Не везет мне! -- сказал он с ирландским акцентом. --
Это самый страшный случай в жизни, с которым я, бедняга,
когда-либо встречался. Матерь божия! Этот парень, должно быть,