Страница:
исцелило бы мою израненную дущу!
Однако, как и прежде, выражение ее прекрасного лица было
кротким и невинным. Ни одной черточки, изобличавшей вину,
нельзя было заметить на этом спокойном лице, ни отблеска зла не
мелькало в этих огромных глазах. Небесные ангелы прекрасны, но
они добродетельны. Кто бы мог поверить, что под этой ангельской
внешностью таилось зло? Я ожидал, что ее лицо отразит всю ее
лживость, но мои ожидания не оправдались. И в этом, может быть,
скрывался луч надежды.
Все эти мысли вихрем промчались у меня в голове, ибо мысль
быстрее, чем молния. Я ждал первого слова, которого, к моему
изумлению, мне пришлось прождать несколько секунд. Будь я на
месте Скотта, я не мог бы встретиться с ней так хладнокровно.
Все, что было у меня на сердце, высказал бы мой язык. Теперь я
понял: первый порыв страсти прошел, прилив любви отхлынул, эта
встреча больше не представляла для него прелести новизны. Может
быть, девушка уже успела надоесть ему? Посмотрите-ка, как
сдержанно они оба ведут себя. В их отношениях чувствуется
какая-то холодность... может быть, даже произошла любовная
ссора.
Как ни горьки были такие мысли, однако я чувствовал
некоторое облегчение, наблюдая за влюбленными. В их отношениях
мне почудилась какая-то враждебность. Ни одного слова, ни
одного жеста, они как бы затаили дыхание. О чем они будут
говорить? Что последует дальше?
Но моему тревожному удивлению был положен предел. Наконец
адъютант заговорил:
-- Милая Маюми, значит, вы сдержали свое обещание?
-- А вот вы не сдержали своего. Нет... я читаю это в вашем
взоре. До сих пор вы еще ничего для нас не сделали.
-- Маюми, поверьте, что у меня не было подходящего случая.
Генерал был так занят, и я не мог его беспокоить. Потерпите
немного. Я уверен, что мне удастся убедить его, и ваша
собственность будет вам возвращена. Скажите матери, чтобы она
не беспокоилась: ради вас, Маюми, я не пожалею никаких усилий.
Поверьте, что я так же озабочен этим, как и вы. Но вы ведь
знаете, какой крутой нрав у моего дяди. Да к тому же он
находится в самых дружеских отношениях с семьей Ринггольдов.
Вот в чем самое главное затруднение, но я надеюсь преодолеть и
его.
-- Ваши речи прекрасны, сэр, но они мало чего стоят. Мы
давно ждем, что вы исполните свое обещание помочь нам. Мы хотим
только справедливого судебного следствия, и вы легко могли бы
это устроить. Теперь мы уже больше не заботимся о своих землях,
ибо нам нанесено еще более страшное оскорбление. Оно заставляет
забыть другие, меньшие беды. Неужели вы думаете, что я пришла
бы сюда ночью, если бы не это несчастье с моим братом? Вы
уверяете, что хорошо относитесь к нашей семье. Теперь, когда я
обращаюсь к вам с просьбой, вы можете доказать это. Добейтесь
освобождения моего брата, и мы поверим вашим сладким речам,
которые слышим так часто. Не говорите, что это невозможно. Это
даже нетрудно для вас -- ведь вы пользуетесь таким влиянием
среди белых вождей. Мой брат, может быть, был резок, но он не
совершил никакого преступления, за которое его нужно было бы
наказать. Одно слово великому военному вождю -- и Оцеола будет
свободен! Идите и произнесите это слово!
-- Милая Маюми! Вы даже не отдаете себе отчета в сложности
поручения, которое вы на меня возлагаете. Ваш брат арестован по
приказанию правительственного агента и главнокомандующего. У
нас не то, что у вас, индейцев. Я только подчиненный, и если бы
я обратился к генералу и посоветовал ему исполнить вашу
просьбу, он мог бы не только сделать мне выговор, но даже,
может быть, вздумал бы и наказать меня.
-- О, вы боитесь выговора за справедливый поступок! А еще
толкуете мне здесь о дружбе! Ну хорошо, сэр! Мне остается
только сказать вам вот что: мы больше вам не верим. И вам
больше незачем приходить в нашу скромную хижину!
Она отвернулась от него с презрительной улыбкой. Каким
восхитительным показалось мне это презрение!
-- Постойте, Маюми! Дорогая Маюми! Не расставайтесь со
мной так! Не сомневайтесь, я сделаю все, что от меня зависит.
-- Выполните мою просьбу: освободите брата и позвольте мне
вернуться домой.
-- И если я это сделаю...
-- Ну, сэр...
-- Знайте, Маюми, что, пытаясь исполнить вашу просьбу, я
рискую многим. Меня могут лишить офицерского чина, разжаловать
в солдаты, предать позору... Меня могут заключить в тюрьму,
даже худшую, чем та, куда они собираются отправить вашего
брата. И на все это я готов пойти, если...
Девушка молча ждала, что он скажет дальше.
-- И я готов вынести все это, даже рисковать жизнью, если
вы... -- здесь в голосе его послышалась страстная мольба, --
если вы согласитесь...
-- На что?
-- Милая Маюми, неужели мне надо говорить вам об этом?
Неужели вы не понимаете, что я хочу сказать? Неужели вы не
видите моей любви, моего преклонения перед вашей красотой...
-- На что же я должна согласиться? -- спросила она мягким
тоном, в котором как будто послышалась снисходительность.
-- Только любить меня, прелестная Маюми. Стать моей
возлюбленной!
Несколько мгновений царило молчание. Благородная девушка
стояла неподвижно, как статуя. Она даже не вздрогнула, услышав
это наглое предложение. Она как будто окаменела.
Ее молчание ободрило пылкого влюбленного. По-видимому, он
принял его за согласие. Он не мог видеть ее глаз, иначе он
уловил бы в них то, что мгновенно заставило бы его замолчать.
Он, наверно, не заметил взгляда, брошенного девушкой, иначе он
вряд ли совершил бы такую ошибку. Он продолжал:
-- Обещайте мне это, Маюми, и ваш брат уже сегодня будет
свободен, а вы получите все свои...
-- Наглец! Наглец! Ха-ха-ха!
Никогда в жизни не слышал я ничего более восхитительного,
чем этот смех. Это были для меня самые сладостные звуки. Ни
свадебный звон колокола, никакие лютни, арфы и кларнеты,
никакие трубы и фанфары в мире не могли бы прозвучать для меня
более пленительной музыкой, чем этот смех.
Казалось, что луна льет серебро с неба, звезды стали
крупнее и ярче, ветерок повеял чудесным ароматом, как будто
благоухание пролилось с небес, и весь мир для меня внезапно
превратился в земной рай.
Теперь я мог бы спуститься вниз, но меня охватило чувство
невыразимого блаженства, и я застыл в каком-то оцепенении. Как
будто из моего сердца извлекли отравленную стрелу... Кровь
быстрее заструилась в моих жилах, сердце забилось ровнее и
свободнее, а душа ликовала. Я готов был кричать от радости и с
трудом сдерживал себя, дожидаясь того момента, когда можно
будет сойти вниз. Между тем свидание внизу еще продолжалось. Я
услышал голос Маюми.
-- Возлюбленной... вот оно что! -- презрительно
воскликнула гордая красавица. -- Так вот в чем заключается ваша
дружба? Негодяй! За кого вы меня принимаете? За продажную
женщину? За доступную всем индианку из племени ямасси? Знайте,
сэр, что я не ниже вас по происхождению. Хотя ваши бледнолицые
друзья отняли у меня все состояние, но есть одна вещь на свете,
которую никто никогда у меня не может отнять: это мое доброе
имя. "Возлюбленной"! Глупец! Я не согласилась бы стать даже
вашей женой. Я готова лучше нагой бродить по дебрям диких лесов
и питаться желудями, чем продаться вам, отдаться во власть
вашей низменной любви! И мой брат скорее согласился бы всю свою
жизнь томиться в цепях, чем купить свободу такой ценой! О, если
бы он был здесь! Если бы он был свидетелем этого гнусного
оскорбления! Негодяй, он переломил бы тебя, как тростинку!
Ее глаза, поза, решительная поступь, бесстрашные манеры --
все это напоминало мне Оцеолу в момент ареста. Ее неудачливый
поклонник смутился и отступил перед этими разящими упреками и в
течение нескольких минут стоял жалкий и пристыженный. Еще
минуту назад он, может быть, подавил бы свою досаду и позволил
бы девушке уйти беспрепятственно. Но презрение, с которым она
встретила его домогательства, пробудило в нем дерзость отчаяния
и довело до того, что он решил применить силу.
Я думаю, что ничего подобного он не замышлял, когда
отправлялся на свидание. Хотя адъютант был человек
развращенный, но все же не рискнул бы на такое отчаянное
предприятие. Этот напыщенный, тщеславный франт все-таки не мог
быть дерзким по отношению к девушке; только упреки индианки
вынудили его решиться на такую крайность.
Маюми отвернулась от него и пошла прочь.
-- Куда ты спешишь, моя смуглая красавица? -- закричал он,
бросаясь за ней и хватая ее за руку. -- Не думай, что ты так
легко от меня отделаешься. Я выслеживал тебя целые месяцы, и
теперь, клянусь, настала минута, когда тебе придется
расплатиться за все твои коварные улыбки! Твое сопротивление ни
к чему не приведет. Мы здесь одни, и, прежде чем мы
расстанемся, я...
Дальше я не слушал. Я стал быстро спускаться со своей
вышки, спеша к ней на помощь. Но кто-то другой опередил меня.
Хадж-Ева, сверкая глазами и заливаясь безумным смехом,
кинулась вперед. В руках ее извивалась гремучая змея. Змея
выставила голову; видно было, что она разъярена и готовится к
нападению. Я слышал шипенье и резкий звук "скирр-рр" ее
погремушек.
Через секунду сумасшедшая стояла уже рядом с незадачливым
соблазнителем. Он испугался, выпустил девушку и, отскочив,
стоял, задыхаясь, ошеломленно глядя на женщину, которая так
внезапно появилась перед ним.
-- Хо! хо! -- пронзительно завопила безумная. -- Его сын!
Его сын! И он такой же, как его изменник-отец в тот день, когда
погубил доверчивую Еву! Да и случилось это в тот же час, и
месяц был в той же четверти, такой же рогатый и злой. Он с
усмешкой глядел сверху на преступление. Хо! хо! Час, когда
совершился грех, будет часом мести! Преступление отца должно
быть искуплено сыном. Великий Дух! Дай мне силу отомстить!
Читта-мико, отомстим!
Взывая к духу и произнося заклинания, она бросилась к
испуганному офицеру протянув руку вперед, чтобы змея ужалила
его.
Адъютант машинально выхватил свою шпагу, как бы охваченный
единственным побуждением защитить себя и закричал:
-- Чертова колдунья! Если ты сделаешь еще хоть один шаг, я
проколю тебя насквозь! Прочь! Назад, или, клянусь, я заколю
тебя!
По его решительному тону чувствовалось, что он не шутит.
Однако Ева не испугалась. Она продолжала наступать, не обращая
внимания на сверкающее лезвие, направленное прямо на нее.
В этот момент подоспел и я и также выхватил свою шпагу,
чтоб отпарировать роковой удар и спасти Еву, которая
безрассудно наступала на адъютанта. Но мне так и не пришлось
нанести удар. То ли пораженный диким странным видом безумной
женщины, то ли боясь, что она швырнет в него змею, адъютант в
паническом страхе вдруг стал пятиться назад. Сделав два шага,
он очутился на самом краю каменистого берега, зацепился ногой
за камень, поскользнулся и полетел в воду. Озеро было глубокое,
и он сразу скрылся под водой. Быть может, это падение и спасло
ему жизнь. В следующий момент он снова показался на поверхности
и быстро стал карабкаться на берег. Теперь он не помнил себя от
ярости и, выхватив шпагу, ринулся на Хадж-Еву. Его гневные
проклятия свидетельствовали о его решимости убить ее тут же на
месте. Но его шпага не вонзилась в нежное тело женщины и не
поразила змею. Сталь ударилась о такую же твердую блестящую
сталь.
Я бросился между адъютантом и его жертвой. Мне удалось
удержать Хадж-Еву от свершения ее мстительного замысла. До сих
пор адъютант не видел меня. Ярость, больше чем вода, ослепила
его, и только когда наши клинки встретились, он заметил мое
присутствие.
Последовала небольшая пауза. Все молчали.
-- Это вы, Рэндольф? -- удивленно воскликнул он.
-- Да, лейтенант Скотт, это я, Рэндольф. Простите за
непрошеное вмешательство, но, услышав, что ваша нежная любовная
беседа вдруг перешла в ссору, я счел своим долгом вмешаться...
-- Вы подслушивали? А позвольте узнать, сэр, разве это вас
касается? Кто дал вам право шпионить за мной и вмешиваться в
мои дела?
-- Право? Это долг каждого честного человека -- защитить
слабую невинную девушку от посягательств такого хищника, как
вы. Вы еще хуже, чем Синяя Борода!
-- Вы раскаетесь в этом! -- взвизгнул адъютант.
-- Теперь -- или когда?
-- Когда вам будет угодно!
-- Сейчас удобнее всего. Начинайте!
Не говоря ни слова больше, мы скрестили наши шпаги, и
началась ожесточенная игра клинков.
Схватка была короткой. Сделав выпад в третий или четвертый
раз, я ранил своего противника в плечо, и он больше не мог
владеть правой рукой. Его шпага со звоном упала на гальку.
-- Вы ранили меня! -- закричал он и добавил, указывая на
упавшую шпагу: -- Я безоружен! Довольно, сэр, я удовлетворен...
-- А я буду удовлетворен только тогда, когда вы на коленях
попросите прощения у той, которую вы так грубо оскорбили.
-- Никогда! -- отвечал он. -- Никогда! -- И, произнеся это
слово, которое, по-видимому, должно было выразить его
непреклонное мужество, он вдруг обернулся и, к величайшему
моему изумлению... бросился бежать.
Я помчался за ним и вскоре догнал его. Я мог бы всадить
шпагу ему в спину, но теперь я уже не жаждал его крови и
ограничился тем, что дал ему хорошего пинка ногой в то место,
которое Галлахер назвал бы "задним фасадом". Удовольствовавшись
этим прощальным приветом, я предоставил адъютанту возможность
продолжать свое постыдное бегство.
Мы юной любви вспоминаем дни
Под пальмами вдвоем...
Ты вновь на свою голубку взгляни...
Это Хадж-Ева напевала одну из своих любимых мелодий. Затем
я услышал другой, более нежный голос, назвавший меня по имени:
-- Джордж Рэндольф!
-- Маюми!
-- Хо-хо! Оба наконец вспомнили... Это прекрасный остров,
но он хорош для вас, а для Хадж-Евы мрачный... Не стану больше
думать... нет, нет!
Мы юной любви вспоминаем дни
Под пальмами вдвоем...
Ты вновь на свою голубку взгляни...
Когда-то это был мой остров, теперь он стал твой, мой
милый мико, и твой, моя красавица. Дорогие мои! Оставляю вас
одних наслаждаться, вам не нужна старая, сумасшедшая королева.
Я ухожу -- не бойтесь ни шороха ветерка, ни шепота деревьев.
Никто не подкрадется к вам, пока Хадж-Ева караулит, и
читта-мико тоже будет охранять вас. Хо, читта-мико!
Мы юной любви вспоминаем дни...
Безумная снова запела свою песню и ушла, оставив меня
наедине с Маюми. Мы оба несколько смутились.
Ведь мы никогда не обменивались с нею ни одним признанием,
ни одним словом любви. Хотя я любил Маюми со всем пылом своего
юного сердца и теперь уверился в том, что и она любит меня, но
мы еще до сих пор не сказали этого друг другу. У нас обоих
точно язык отнялся.
Но в эту минуту слова были бы излишни. Между нами как
будто прошел электрический ток, наши души и сердца слились в
счастливом единении, мы без слов понимали друг друга. Никакие
речи не могли бы убедить меня сильнее в том, что сердце Маюми
принадлежит мне.
Очевидно, и она чувствовала то же самое. Нас волновали
одни и те же мысли. По всей вероятности, Хадж-Ева уже
рассказала ей о том, как я пылко изливал свои чувства. По
веселому, спокойному взгляду Маюми я догадался, что и она не
сомневается во мне. Я раскрыл объятия. И моя любимая, как бы
поняв мой призыв, спрятала личико у меня на груди.
Мы не произнесли ни слова. Тихий, нежный возглас сорвался
с ее губ, когда она прильнула к моей груди и самозабвенно
обвила мою шею руками.
Несколько мгновений мы простояли молча, только наши сердца
как бы шептались между собой. Затем смущение растаяло, как
легкое облачко под лучами летнего солнца, и мы наконец
признались во взаимной любви. Я не стану пересказывать здесь
наши любовные речи. Эти самые священные слова в передаче часто
звучат пошло, поэтому я воздержусь от подробностей.
В этот сладостный миг оба мы испытывали невыразимое
блаженство. Немного спустя мы опомнились и, отвлекшись от
настоящего, заговорили о прошлом и о будущем.
Я расспросил Маюми, и она правдиво рассказала мне все, что
произошло в мое отсутствие. Она призналась без всякого
кокетства, что с первой же нашей встречи полюбила меня и в
течение всех этих долгих лет разлуки ей никто не нравился. Она
простодушно удивлялась, что я не догадывался об этом. Я
напомнил ей, что она никогда не говорила мне о своей любви.
Маюми сказала, что это верно, но добавила, что она и не думала
скрывать ее. Она оказалась проницательнее меня и догадалась,
что я люблю ее. Маюми говорила так свободно и откровенно, что
мои подозрения рассеялись. Она оказалась благороднее меня:
никогда Маюми и не подумала бы сомневаться во мне. Только один
раз, совсем недавно, она поддалась этому чувству. Выяснилась и
причина: оказывается, ее неудачливый поклонник пытался отравить
ее слух клеветой на меня. Поэтому и было дано поручение
Хадж-Еве.
Увы! История моей любви была не столь безупречной. Я мог
открыть Маюми только часть истины. Но я чувствовал угрызения
совести, когда мне приходилось, чтобы не огорчить девушку,
умалчивать о том или ином эпизоде из моего прошлого.
Но прошлое оставалось прошлым, и в нем уже ничего нельзя
было изменить. Зато более светлое будущее открывалось передо
мной, и я дал себе клятву искупить свою вину. У этого чудесного
создания, которое я теперь держал в своих объятиях, никогда
больше не будет повода упрекать меня.
Я испытывал чувство гордости, когда слушал чистосердечное
признание Маюми в любви, но, как только мы заговорили о ее
семье, во мне снова закипела кровь от гнева. Она рассказала мне
о судебных процессах, несправедливостях и оскорблениях,
перенесенных ими от белых, и особенно от их соседей --
Ринггольдов.
Она рассказала мне все, что я уже прекрасно знал. Но были
еще обстоятельства, известные только Маюми. Ринггольд, этот
презренный лицемер, пытался ухаживать за нею. Только страх
перед ее братом вынудил его оставить ее в покое.
Другой вздыхатель, Скотт, пытался вкрасться в доверие к
ней под видом дружбы. Он знал, как и все остальные, в каком
положении находилось судебное дело о плантации Пауэллов, и,
пользуясь своими родственными связями с влиятельными лицами,
обещал добиться возвращения им земли. Это было сплошное
притворство, он и не думал сдержать свое обещание, но его
сладкоречивые уверения обманули благородное, доверчивое сердце
Оцеолы. Вот почему этот бездушный негодяй получил доступ в
семью Пауэллов и сделался там почти близким человеком.
Несколько месяцев он уже бывал у них, стараясь улучить удобный
момент и поговорить с Маюми откровенно. Все это время он
осаждал ее признаниями в любви. Впрочем, не особенно дерзко,
потому что он боялся хмурого взгляда ее грозного брата. Но все
его домогательства остались безуспешными. Ринггольду это было
хорошо известно, но он преследовал единственную цель -- уязвить
меня. Трудно было выбрать для этого более подходящий момент.
Оставалось еще одно обстоятельство, которое мне хотелось
выяснить. Конечно, умная и проницательная Маюми могла мне
помочь в этом: ведь она дружила с моей сестрой, и девушки
поверяли друг другу свои заветные тайны.
Мне очень хотелось узнать, каковы отношения между моей
сестрой и братом Маюми. Но я стеснялся спросить ее об этом,
хотя был уверен, что она могла бы сообщить мне много
интересного.
И, однако, мы говорили об обоих, особенно о Виргинии...
Маюми с нежностью вспоминала о моей сестре и засыпала меня
вопросами о ней. Она слышала, что Виргиния стала еще красивее,
чем раньше, и затмила своей красотой всех подруг. Маюми
спросила, помнит ли Виргиния наши прогулки, счастливые часы,
проведенные на острове.
"Может быть, слишком хорошо помнит!" -- подумал я, но мне
было как-то тяжело говорить об этом.
Наши мысли обратились к будущему. Прошедшее было ясно, как
голубое небо, а горизонт будущего закрывали облака.
Прежде всего мы заговорили о том, что нас больше всего
волновало и что было самым страшным: об аресте Оцеолы. Скоро ли
его выпустят? Что мы должны предпринять, чтобы ускорить его
освобождение?
Я обещал сделать все, что в моих силах, и намеревался
выполнить свое обещание. Я твердо решил не оставить камня на
камне, но добиться для узника свободы. Если нельзя будет
достигнуть справедливости законным путем, я готов был даже
прибегнуть к хитрости, хотя бы даже ценой увольнения из армии,
даже рискуя тем, что мое имя будет покрыто позором. Готов был
даже рискнуть жизнью, чтобы освободить молодого вождя. Мне не
нужно было ни клясться, ни божиться, мне верили и без того.
Поток благодарности струился из этих влажных глаз, а нежное
прикосновение пылающих губ было слаще любых слов
признательности.
Настало время расставаться. Судя по положению луны, было
уже около полуночи. На вершине холма, как бы отлитая из бронзы,
на фоне бледного неба вырисовывалась фигура безумной королевы.
Она подошла к нам. Я обнял Маюми и горячо поцеловал ее, затем
мы расстались. Странная, но верная защитница девушки увела ее
по незаметной тропинке, а я остался один и молча стоял
несколько минут, вспоминая все, что было пережито на этом
священном месте.
Луна опускалась все ниже и ниже к горизонту. Это было
предупреждение о том, что пора идти. Спустившись с вершины
холма, я быстро пошел обратно в форт.
Несмотря на поздний час, я решил навестить пленника. Я
должен был спешить, так как мне самому угрожало лишение
свободы. Две дуэли в один день, два раненых противника -- и оба
друзья генерала. А ведь сам я не имел никаких друзей: вряд ли я
мог избежать наказания. Я ожидал ареста... может быть, даже
военного суда, а в перспективе мне могло угрожать увольнение из
армии.
Несмотря на свой оптимизм, я все же задумался о том, чем
все это кончится. Я не очень беспокоился об увольнении -- я мог
прожить и без офицерского чина. Но любой человек, будь он прав
или виноват, не может равнодушно подвергнуться осуждению своих
товарищей и носить клеймо позора. Можно быть отчаянным
человеком, но нельзя не считаться с последствиями, когда дело
касается родственников и семьи.
Однако Галлахер придерживался на этот счет иного мнения.
-- Ну и пусть они тебя арестуют и даже велят подать в
отставку. Черт с ними! Наплевать тебе на все это! Не обращай
никакого внимания. Будь я в твоей шкуре и владей я такой
великолепной плантацией и целым полком негров, я плюнул бы на
эту военную службу и стал бы разводить сахар да табак. Клянусь
святым Патриком, я так бы и поступил!
Однако утешительные речи друга не совсем успокоили меня, и
я не в слишком веселом настроении отправился разыскивать
пленника.
Я нашел молодого вождя в камере. Как только что пойманный
орел, как пантера в ловушке, Оцеола в бешенстве метался по
камере и время от времени выкрикивал дикие угрозы.
В помещении без окон было совсем темно. Сопровождавший
меня капрал не взял ни свечи, ни факела; он пошел за ними и
оставил меня одного в темноте.
Я услышал шаги, легкие, как поступь тигра -- наверно, шаги
человека, обутого в мокасины, -- и резкий звон цепей. Затем
слух мой уловил бурное дыхание и гневные возгласы. В полумраке
я различил фигуру пленника, ходившего взад и вперед большими
шагами. Значит, ноги у него не были скованы.
Убедившись, что пленник один, я тихо вошел к нему и встал
у двери. Мне казалось, что, погруженный в свои мысли, он не
замечает меня. Но я ошибся. Внезапно Оцеола остановился и, к
моему удивлению, назвал меня по имени. Он, должно быть,
прекрасно видел во мраке.
-- И вы, Рэндольф, оказались среди моих врагов! --
произнес он тоном упрека. -- Вы вооружены, в военной форме, при
полном снаряжении -- и готовы помочь им выгнать нас из наших
домов!
-- Пауэлл!
-- Не Пауэлл, сэр. Мое имя Оцеола!
-- Для меня вы всегда останетесь Эдуардом Пауэллом, другом
детства, человеком, который спас мне жизнь. Я помню вас только
под этим именем...
Наступила короткая пауза. Мои слова, по-видимому, как-то
примирили его со мной. Может быть, они вызвали в нем
воспоминания о давно ушедших временах. Оцеола сказал:
-- Зачем вы здесь? Вы пришли сюда как друг или, подобно
всем остальным, для того, чтобы терзать меня пустыми
разговорами? Здесь перебывало много народу -- лицемерных
болтунов, которые старались склонить меня к бесчестным
поступкам. Неужели и вас прислали с подобным поручением?
Из этих слов я заключил, что Скотт уже побывал у пленника
-- по-видимому, с каким-то поручением.
-- Нет, я пришел по собственной воле, пришел как друг, --
сказал я.
-- Я верю вам, Джордж Рэндольф! Еще в ранней юности у вас
было честное сердце. А прямые побеги редко вырастают в
искривленное дерево. Я не думаю, чтобы вы изменились, хотя
враги уверяли меня в этом. Нет! Дайте руку, Рэндольф! Простите,
что я усомнился в вас.
Впотьмах я схватил пленника за руку и понял, что обе его
руки скованы, и все же рукопожатие наше было крепким и
искренним.
Я не стал расспрашивать Оцеолу о врагах, очернивших меня.
Главное, чтобы пленник поверил в мои дружеские чувства, -- это
было так важно, чтобы план его освобождения увенчался успехом.
Я рассказал ему только часть того, что произошло у озера,
остальное я не рискнул бы доверить даже родному брату.
Я ожидал яростного взрыва гнева, но был приятно
разочарован: молодой индеец привык к неожиданным ударам судьбы
и научился сдерживать свои порывы. Я почувствовал, что мой
рассказ произвел на него глубокое впечатление. В темноте я не
Однако, как и прежде, выражение ее прекрасного лица было
кротким и невинным. Ни одной черточки, изобличавшей вину,
нельзя было заметить на этом спокойном лице, ни отблеска зла не
мелькало в этих огромных глазах. Небесные ангелы прекрасны, но
они добродетельны. Кто бы мог поверить, что под этой ангельской
внешностью таилось зло? Я ожидал, что ее лицо отразит всю ее
лживость, но мои ожидания не оправдались. И в этом, может быть,
скрывался луч надежды.
Все эти мысли вихрем промчались у меня в голове, ибо мысль
быстрее, чем молния. Я ждал первого слова, которого, к моему
изумлению, мне пришлось прождать несколько секунд. Будь я на
месте Скотта, я не мог бы встретиться с ней так хладнокровно.
Все, что было у меня на сердце, высказал бы мой язык. Теперь я
понял: первый порыв страсти прошел, прилив любви отхлынул, эта
встреча больше не представляла для него прелести новизны. Может
быть, девушка уже успела надоесть ему? Посмотрите-ка, как
сдержанно они оба ведут себя. В их отношениях чувствуется
какая-то холодность... может быть, даже произошла любовная
ссора.
Как ни горьки были такие мысли, однако я чувствовал
некоторое облегчение, наблюдая за влюбленными. В их отношениях
мне почудилась какая-то враждебность. Ни одного слова, ни
одного жеста, они как бы затаили дыхание. О чем они будут
говорить? Что последует дальше?
Но моему тревожному удивлению был положен предел. Наконец
адъютант заговорил:
-- Милая Маюми, значит, вы сдержали свое обещание?
-- А вот вы не сдержали своего. Нет... я читаю это в вашем
взоре. До сих пор вы еще ничего для нас не сделали.
-- Маюми, поверьте, что у меня не было подходящего случая.
Генерал был так занят, и я не мог его беспокоить. Потерпите
немного. Я уверен, что мне удастся убедить его, и ваша
собственность будет вам возвращена. Скажите матери, чтобы она
не беспокоилась: ради вас, Маюми, я не пожалею никаких усилий.
Поверьте, что я так же озабочен этим, как и вы. Но вы ведь
знаете, какой крутой нрав у моего дяди. Да к тому же он
находится в самых дружеских отношениях с семьей Ринггольдов.
Вот в чем самое главное затруднение, но я надеюсь преодолеть и
его.
-- Ваши речи прекрасны, сэр, но они мало чего стоят. Мы
давно ждем, что вы исполните свое обещание помочь нам. Мы хотим
только справедливого судебного следствия, и вы легко могли бы
это устроить. Теперь мы уже больше не заботимся о своих землях,
ибо нам нанесено еще более страшное оскорбление. Оно заставляет
забыть другие, меньшие беды. Неужели вы думаете, что я пришла
бы сюда ночью, если бы не это несчастье с моим братом? Вы
уверяете, что хорошо относитесь к нашей семье. Теперь, когда я
обращаюсь к вам с просьбой, вы можете доказать это. Добейтесь
освобождения моего брата, и мы поверим вашим сладким речам,
которые слышим так часто. Не говорите, что это невозможно. Это
даже нетрудно для вас -- ведь вы пользуетесь таким влиянием
среди белых вождей. Мой брат, может быть, был резок, но он не
совершил никакого преступления, за которое его нужно было бы
наказать. Одно слово великому военному вождю -- и Оцеола будет
свободен! Идите и произнесите это слово!
-- Милая Маюми! Вы даже не отдаете себе отчета в сложности
поручения, которое вы на меня возлагаете. Ваш брат арестован по
приказанию правительственного агента и главнокомандующего. У
нас не то, что у вас, индейцев. Я только подчиненный, и если бы
я обратился к генералу и посоветовал ему исполнить вашу
просьбу, он мог бы не только сделать мне выговор, но даже,
может быть, вздумал бы и наказать меня.
-- О, вы боитесь выговора за справедливый поступок! А еще
толкуете мне здесь о дружбе! Ну хорошо, сэр! Мне остается
только сказать вам вот что: мы больше вам не верим. И вам
больше незачем приходить в нашу скромную хижину!
Она отвернулась от него с презрительной улыбкой. Каким
восхитительным показалось мне это презрение!
-- Постойте, Маюми! Дорогая Маюми! Не расставайтесь со
мной так! Не сомневайтесь, я сделаю все, что от меня зависит.
-- Выполните мою просьбу: освободите брата и позвольте мне
вернуться домой.
-- И если я это сделаю...
-- Ну, сэр...
-- Знайте, Маюми, что, пытаясь исполнить вашу просьбу, я
рискую многим. Меня могут лишить офицерского чина, разжаловать
в солдаты, предать позору... Меня могут заключить в тюрьму,
даже худшую, чем та, куда они собираются отправить вашего
брата. И на все это я готов пойти, если...
Девушка молча ждала, что он скажет дальше.
-- И я готов вынести все это, даже рисковать жизнью, если
вы... -- здесь в голосе его послышалась страстная мольба, --
если вы согласитесь...
-- На что?
-- Милая Маюми, неужели мне надо говорить вам об этом?
Неужели вы не понимаете, что я хочу сказать? Неужели вы не
видите моей любви, моего преклонения перед вашей красотой...
-- На что же я должна согласиться? -- спросила она мягким
тоном, в котором как будто послышалась снисходительность.
-- Только любить меня, прелестная Маюми. Стать моей
возлюбленной!
Несколько мгновений царило молчание. Благородная девушка
стояла неподвижно, как статуя. Она даже не вздрогнула, услышав
это наглое предложение. Она как будто окаменела.
Ее молчание ободрило пылкого влюбленного. По-видимому, он
принял его за согласие. Он не мог видеть ее глаз, иначе он
уловил бы в них то, что мгновенно заставило бы его замолчать.
Он, наверно, не заметил взгляда, брошенного девушкой, иначе он
вряд ли совершил бы такую ошибку. Он продолжал:
-- Обещайте мне это, Маюми, и ваш брат уже сегодня будет
свободен, а вы получите все свои...
-- Наглец! Наглец! Ха-ха-ха!
Никогда в жизни не слышал я ничего более восхитительного,
чем этот смех. Это были для меня самые сладостные звуки. Ни
свадебный звон колокола, никакие лютни, арфы и кларнеты,
никакие трубы и фанфары в мире не могли бы прозвучать для меня
более пленительной музыкой, чем этот смех.
Казалось, что луна льет серебро с неба, звезды стали
крупнее и ярче, ветерок повеял чудесным ароматом, как будто
благоухание пролилось с небес, и весь мир для меня внезапно
превратился в земной рай.
Теперь я мог бы спуститься вниз, но меня охватило чувство
невыразимого блаженства, и я застыл в каком-то оцепенении. Как
будто из моего сердца извлекли отравленную стрелу... Кровь
быстрее заструилась в моих жилах, сердце забилось ровнее и
свободнее, а душа ликовала. Я готов был кричать от радости и с
трудом сдерживал себя, дожидаясь того момента, когда можно
будет сойти вниз. Между тем свидание внизу еще продолжалось. Я
услышал голос Маюми.
-- Возлюбленной... вот оно что! -- презрительно
воскликнула гордая красавица. -- Так вот в чем заключается ваша
дружба? Негодяй! За кого вы меня принимаете? За продажную
женщину? За доступную всем индианку из племени ямасси? Знайте,
сэр, что я не ниже вас по происхождению. Хотя ваши бледнолицые
друзья отняли у меня все состояние, но есть одна вещь на свете,
которую никто никогда у меня не может отнять: это мое доброе
имя. "Возлюбленной"! Глупец! Я не согласилась бы стать даже
вашей женой. Я готова лучше нагой бродить по дебрям диких лесов
и питаться желудями, чем продаться вам, отдаться во власть
вашей низменной любви! И мой брат скорее согласился бы всю свою
жизнь томиться в цепях, чем купить свободу такой ценой! О, если
бы он был здесь! Если бы он был свидетелем этого гнусного
оскорбления! Негодяй, он переломил бы тебя, как тростинку!
Ее глаза, поза, решительная поступь, бесстрашные манеры --
все это напоминало мне Оцеолу в момент ареста. Ее неудачливый
поклонник смутился и отступил перед этими разящими упреками и в
течение нескольких минут стоял жалкий и пристыженный. Еще
минуту назад он, может быть, подавил бы свою досаду и позволил
бы девушке уйти беспрепятственно. Но презрение, с которым она
встретила его домогательства, пробудило в нем дерзость отчаяния
и довело до того, что он решил применить силу.
Я думаю, что ничего подобного он не замышлял, когда
отправлялся на свидание. Хотя адъютант был человек
развращенный, но все же не рискнул бы на такое отчаянное
предприятие. Этот напыщенный, тщеславный франт все-таки не мог
быть дерзким по отношению к девушке; только упреки индианки
вынудили его решиться на такую крайность.
Маюми отвернулась от него и пошла прочь.
-- Куда ты спешишь, моя смуглая красавица? -- закричал он,
бросаясь за ней и хватая ее за руку. -- Не думай, что ты так
легко от меня отделаешься. Я выслеживал тебя целые месяцы, и
теперь, клянусь, настала минута, когда тебе придется
расплатиться за все твои коварные улыбки! Твое сопротивление ни
к чему не приведет. Мы здесь одни, и, прежде чем мы
расстанемся, я...
Дальше я не слушал. Я стал быстро спускаться со своей
вышки, спеша к ней на помощь. Но кто-то другой опередил меня.
Хадж-Ева, сверкая глазами и заливаясь безумным смехом,
кинулась вперед. В руках ее извивалась гремучая змея. Змея
выставила голову; видно было, что она разъярена и готовится к
нападению. Я слышал шипенье и резкий звук "скирр-рр" ее
погремушек.
Через секунду сумасшедшая стояла уже рядом с незадачливым
соблазнителем. Он испугался, выпустил девушку и, отскочив,
стоял, задыхаясь, ошеломленно глядя на женщину, которая так
внезапно появилась перед ним.
-- Хо! хо! -- пронзительно завопила безумная. -- Его сын!
Его сын! И он такой же, как его изменник-отец в тот день, когда
погубил доверчивую Еву! Да и случилось это в тот же час, и
месяц был в той же четверти, такой же рогатый и злой. Он с
усмешкой глядел сверху на преступление. Хо! хо! Час, когда
совершился грех, будет часом мести! Преступление отца должно
быть искуплено сыном. Великий Дух! Дай мне силу отомстить!
Читта-мико, отомстим!
Взывая к духу и произнося заклинания, она бросилась к
испуганному офицеру протянув руку вперед, чтобы змея ужалила
его.
Адъютант машинально выхватил свою шпагу, как бы охваченный
единственным побуждением защитить себя и закричал:
-- Чертова колдунья! Если ты сделаешь еще хоть один шаг, я
проколю тебя насквозь! Прочь! Назад, или, клянусь, я заколю
тебя!
По его решительному тону чувствовалось, что он не шутит.
Однако Ева не испугалась. Она продолжала наступать, не обращая
внимания на сверкающее лезвие, направленное прямо на нее.
В этот момент подоспел и я и также выхватил свою шпагу,
чтоб отпарировать роковой удар и спасти Еву, которая
безрассудно наступала на адъютанта. Но мне так и не пришлось
нанести удар. То ли пораженный диким странным видом безумной
женщины, то ли боясь, что она швырнет в него змею, адъютант в
паническом страхе вдруг стал пятиться назад. Сделав два шага,
он очутился на самом краю каменистого берега, зацепился ногой
за камень, поскользнулся и полетел в воду. Озеро было глубокое,
и он сразу скрылся под водой. Быть может, это падение и спасло
ему жизнь. В следующий момент он снова показался на поверхности
и быстро стал карабкаться на берег. Теперь он не помнил себя от
ярости и, выхватив шпагу, ринулся на Хадж-Еву. Его гневные
проклятия свидетельствовали о его решимости убить ее тут же на
месте. Но его шпага не вонзилась в нежное тело женщины и не
поразила змею. Сталь ударилась о такую же твердую блестящую
сталь.
Я бросился между адъютантом и его жертвой. Мне удалось
удержать Хадж-Еву от свершения ее мстительного замысла. До сих
пор адъютант не видел меня. Ярость, больше чем вода, ослепила
его, и только когда наши клинки встретились, он заметил мое
присутствие.
Последовала небольшая пауза. Все молчали.
-- Это вы, Рэндольф? -- удивленно воскликнул он.
-- Да, лейтенант Скотт, это я, Рэндольф. Простите за
непрошеное вмешательство, но, услышав, что ваша нежная любовная
беседа вдруг перешла в ссору, я счел своим долгом вмешаться...
-- Вы подслушивали? А позвольте узнать, сэр, разве это вас
касается? Кто дал вам право шпионить за мной и вмешиваться в
мои дела?
-- Право? Это долг каждого честного человека -- защитить
слабую невинную девушку от посягательств такого хищника, как
вы. Вы еще хуже, чем Синяя Борода!
-- Вы раскаетесь в этом! -- взвизгнул адъютант.
-- Теперь -- или когда?
-- Когда вам будет угодно!
-- Сейчас удобнее всего. Начинайте!
Не говоря ни слова больше, мы скрестили наши шпаги, и
началась ожесточенная игра клинков.
Схватка была короткой. Сделав выпад в третий или четвертый
раз, я ранил своего противника в плечо, и он больше не мог
владеть правой рукой. Его шпага со звоном упала на гальку.
-- Вы ранили меня! -- закричал он и добавил, указывая на
упавшую шпагу: -- Я безоружен! Довольно, сэр, я удовлетворен...
-- А я буду удовлетворен только тогда, когда вы на коленях
попросите прощения у той, которую вы так грубо оскорбили.
-- Никогда! -- отвечал он. -- Никогда! -- И, произнеся это
слово, которое, по-видимому, должно было выразить его
непреклонное мужество, он вдруг обернулся и, к величайшему
моему изумлению... бросился бежать.
Я помчался за ним и вскоре догнал его. Я мог бы всадить
шпагу ему в спину, но теперь я уже не жаждал его крови и
ограничился тем, что дал ему хорошего пинка ногой в то место,
которое Галлахер назвал бы "задним фасадом". Удовольствовавшись
этим прощальным приветом, я предоставил адъютанту возможность
продолжать свое постыдное бегство.
Мы юной любви вспоминаем дни
Под пальмами вдвоем...
Ты вновь на свою голубку взгляни...
Это Хадж-Ева напевала одну из своих любимых мелодий. Затем
я услышал другой, более нежный голос, назвавший меня по имени:
-- Джордж Рэндольф!
-- Маюми!
-- Хо-хо! Оба наконец вспомнили... Это прекрасный остров,
но он хорош для вас, а для Хадж-Евы мрачный... Не стану больше
думать... нет, нет!
Мы юной любви вспоминаем дни
Под пальмами вдвоем...
Ты вновь на свою голубку взгляни...
Когда-то это был мой остров, теперь он стал твой, мой
милый мико, и твой, моя красавица. Дорогие мои! Оставляю вас
одних наслаждаться, вам не нужна старая, сумасшедшая королева.
Я ухожу -- не бойтесь ни шороха ветерка, ни шепота деревьев.
Никто не подкрадется к вам, пока Хадж-Ева караулит, и
читта-мико тоже будет охранять вас. Хо, читта-мико!
Мы юной любви вспоминаем дни...
Безумная снова запела свою песню и ушла, оставив меня
наедине с Маюми. Мы оба несколько смутились.
Ведь мы никогда не обменивались с нею ни одним признанием,
ни одним словом любви. Хотя я любил Маюми со всем пылом своего
юного сердца и теперь уверился в том, что и она любит меня, но
мы еще до сих пор не сказали этого друг другу. У нас обоих
точно язык отнялся.
Но в эту минуту слова были бы излишни. Между нами как
будто прошел электрический ток, наши души и сердца слились в
счастливом единении, мы без слов понимали друг друга. Никакие
речи не могли бы убедить меня сильнее в том, что сердце Маюми
принадлежит мне.
Очевидно, и она чувствовала то же самое. Нас волновали
одни и те же мысли. По всей вероятности, Хадж-Ева уже
рассказала ей о том, как я пылко изливал свои чувства. По
веселому, спокойному взгляду Маюми я догадался, что и она не
сомневается во мне. Я раскрыл объятия. И моя любимая, как бы
поняв мой призыв, спрятала личико у меня на груди.
Мы не произнесли ни слова. Тихий, нежный возглас сорвался
с ее губ, когда она прильнула к моей груди и самозабвенно
обвила мою шею руками.
Несколько мгновений мы простояли молча, только наши сердца
как бы шептались между собой. Затем смущение растаяло, как
легкое облачко под лучами летнего солнца, и мы наконец
признались во взаимной любви. Я не стану пересказывать здесь
наши любовные речи. Эти самые священные слова в передаче часто
звучат пошло, поэтому я воздержусь от подробностей.
В этот сладостный миг оба мы испытывали невыразимое
блаженство. Немного спустя мы опомнились и, отвлекшись от
настоящего, заговорили о прошлом и о будущем.
Я расспросил Маюми, и она правдиво рассказала мне все, что
произошло в мое отсутствие. Она призналась без всякого
кокетства, что с первой же нашей встречи полюбила меня и в
течение всех этих долгих лет разлуки ей никто не нравился. Она
простодушно удивлялась, что я не догадывался об этом. Я
напомнил ей, что она никогда не говорила мне о своей любви.
Маюми сказала, что это верно, но добавила, что она и не думала
скрывать ее. Она оказалась проницательнее меня и догадалась,
что я люблю ее. Маюми говорила так свободно и откровенно, что
мои подозрения рассеялись. Она оказалась благороднее меня:
никогда Маюми и не подумала бы сомневаться во мне. Только один
раз, совсем недавно, она поддалась этому чувству. Выяснилась и
причина: оказывается, ее неудачливый поклонник пытался отравить
ее слух клеветой на меня. Поэтому и было дано поручение
Хадж-Еве.
Увы! История моей любви была не столь безупречной. Я мог
открыть Маюми только часть истины. Но я чувствовал угрызения
совести, когда мне приходилось, чтобы не огорчить девушку,
умалчивать о том или ином эпизоде из моего прошлого.
Но прошлое оставалось прошлым, и в нем уже ничего нельзя
было изменить. Зато более светлое будущее открывалось передо
мной, и я дал себе клятву искупить свою вину. У этого чудесного
создания, которое я теперь держал в своих объятиях, никогда
больше не будет повода упрекать меня.
Я испытывал чувство гордости, когда слушал чистосердечное
признание Маюми в любви, но, как только мы заговорили о ее
семье, во мне снова закипела кровь от гнева. Она рассказала мне
о судебных процессах, несправедливостях и оскорблениях,
перенесенных ими от белых, и особенно от их соседей --
Ринггольдов.
Она рассказала мне все, что я уже прекрасно знал. Но были
еще обстоятельства, известные только Маюми. Ринггольд, этот
презренный лицемер, пытался ухаживать за нею. Только страх
перед ее братом вынудил его оставить ее в покое.
Другой вздыхатель, Скотт, пытался вкрасться в доверие к
ней под видом дружбы. Он знал, как и все остальные, в каком
положении находилось судебное дело о плантации Пауэллов, и,
пользуясь своими родственными связями с влиятельными лицами,
обещал добиться возвращения им земли. Это было сплошное
притворство, он и не думал сдержать свое обещание, но его
сладкоречивые уверения обманули благородное, доверчивое сердце
Оцеолы. Вот почему этот бездушный негодяй получил доступ в
семью Пауэллов и сделался там почти близким человеком.
Несколько месяцев он уже бывал у них, стараясь улучить удобный
момент и поговорить с Маюми откровенно. Все это время он
осаждал ее признаниями в любви. Впрочем, не особенно дерзко,
потому что он боялся хмурого взгляда ее грозного брата. Но все
его домогательства остались безуспешными. Ринггольду это было
хорошо известно, но он преследовал единственную цель -- уязвить
меня. Трудно было выбрать для этого более подходящий момент.
Оставалось еще одно обстоятельство, которое мне хотелось
выяснить. Конечно, умная и проницательная Маюми могла мне
помочь в этом: ведь она дружила с моей сестрой, и девушки
поверяли друг другу свои заветные тайны.
Мне очень хотелось узнать, каковы отношения между моей
сестрой и братом Маюми. Но я стеснялся спросить ее об этом,
хотя был уверен, что она могла бы сообщить мне много
интересного.
И, однако, мы говорили об обоих, особенно о Виргинии...
Маюми с нежностью вспоминала о моей сестре и засыпала меня
вопросами о ней. Она слышала, что Виргиния стала еще красивее,
чем раньше, и затмила своей красотой всех подруг. Маюми
спросила, помнит ли Виргиния наши прогулки, счастливые часы,
проведенные на острове.
"Может быть, слишком хорошо помнит!" -- подумал я, но мне
было как-то тяжело говорить об этом.
Наши мысли обратились к будущему. Прошедшее было ясно, как
голубое небо, а горизонт будущего закрывали облака.
Прежде всего мы заговорили о том, что нас больше всего
волновало и что было самым страшным: об аресте Оцеолы. Скоро ли
его выпустят? Что мы должны предпринять, чтобы ускорить его
освобождение?
Я обещал сделать все, что в моих силах, и намеревался
выполнить свое обещание. Я твердо решил не оставить камня на
камне, но добиться для узника свободы. Если нельзя будет
достигнуть справедливости законным путем, я готов был даже
прибегнуть к хитрости, хотя бы даже ценой увольнения из армии,
даже рискуя тем, что мое имя будет покрыто позором. Готов был
даже рискнуть жизнью, чтобы освободить молодого вождя. Мне не
нужно было ни клясться, ни божиться, мне верили и без того.
Поток благодарности струился из этих влажных глаз, а нежное
прикосновение пылающих губ было слаще любых слов
признательности.
Настало время расставаться. Судя по положению луны, было
уже около полуночи. На вершине холма, как бы отлитая из бронзы,
на фоне бледного неба вырисовывалась фигура безумной королевы.
Она подошла к нам. Я обнял Маюми и горячо поцеловал ее, затем
мы расстались. Странная, но верная защитница девушки увела ее
по незаметной тропинке, а я остался один и молча стоял
несколько минут, вспоминая все, что было пережито на этом
священном месте.
Луна опускалась все ниже и ниже к горизонту. Это было
предупреждение о том, что пора идти. Спустившись с вершины
холма, я быстро пошел обратно в форт.
Несмотря на поздний час, я решил навестить пленника. Я
должен был спешить, так как мне самому угрожало лишение
свободы. Две дуэли в один день, два раненых противника -- и оба
друзья генерала. А ведь сам я не имел никаких друзей: вряд ли я
мог избежать наказания. Я ожидал ареста... может быть, даже
военного суда, а в перспективе мне могло угрожать увольнение из
армии.
Несмотря на свой оптимизм, я все же задумался о том, чем
все это кончится. Я не очень беспокоился об увольнении -- я мог
прожить и без офицерского чина. Но любой человек, будь он прав
или виноват, не может равнодушно подвергнуться осуждению своих
товарищей и носить клеймо позора. Можно быть отчаянным
человеком, но нельзя не считаться с последствиями, когда дело
касается родственников и семьи.
Однако Галлахер придерживался на этот счет иного мнения.
-- Ну и пусть они тебя арестуют и даже велят подать в
отставку. Черт с ними! Наплевать тебе на все это! Не обращай
никакого внимания. Будь я в твоей шкуре и владей я такой
великолепной плантацией и целым полком негров, я плюнул бы на
эту военную службу и стал бы разводить сахар да табак. Клянусь
святым Патриком, я так бы и поступил!
Однако утешительные речи друга не совсем успокоили меня, и
я не в слишком веселом настроении отправился разыскивать
пленника.
Я нашел молодого вождя в камере. Как только что пойманный
орел, как пантера в ловушке, Оцеола в бешенстве метался по
камере и время от времени выкрикивал дикие угрозы.
В помещении без окон было совсем темно. Сопровождавший
меня капрал не взял ни свечи, ни факела; он пошел за ними и
оставил меня одного в темноте.
Я услышал шаги, легкие, как поступь тигра -- наверно, шаги
человека, обутого в мокасины, -- и резкий звон цепей. Затем
слух мой уловил бурное дыхание и гневные возгласы. В полумраке
я различил фигуру пленника, ходившего взад и вперед большими
шагами. Значит, ноги у него не были скованы.
Убедившись, что пленник один, я тихо вошел к нему и встал
у двери. Мне казалось, что, погруженный в свои мысли, он не
замечает меня. Но я ошибся. Внезапно Оцеола остановился и, к
моему удивлению, назвал меня по имени. Он, должно быть,
прекрасно видел во мраке.
-- И вы, Рэндольф, оказались среди моих врагов! --
произнес он тоном упрека. -- Вы вооружены, в военной форме, при
полном снаряжении -- и готовы помочь им выгнать нас из наших
домов!
-- Пауэлл!
-- Не Пауэлл, сэр. Мое имя Оцеола!
-- Для меня вы всегда останетесь Эдуардом Пауэллом, другом
детства, человеком, который спас мне жизнь. Я помню вас только
под этим именем...
Наступила короткая пауза. Мои слова, по-видимому, как-то
примирили его со мной. Может быть, они вызвали в нем
воспоминания о давно ушедших временах. Оцеола сказал:
-- Зачем вы здесь? Вы пришли сюда как друг или, подобно
всем остальным, для того, чтобы терзать меня пустыми
разговорами? Здесь перебывало много народу -- лицемерных
болтунов, которые старались склонить меня к бесчестным
поступкам. Неужели и вас прислали с подобным поручением?
Из этих слов я заключил, что Скотт уже побывал у пленника
-- по-видимому, с каким-то поручением.
-- Нет, я пришел по собственной воле, пришел как друг, --
сказал я.
-- Я верю вам, Джордж Рэндольф! Еще в ранней юности у вас
было честное сердце. А прямые побеги редко вырастают в
искривленное дерево. Я не думаю, чтобы вы изменились, хотя
враги уверяли меня в этом. Нет! Дайте руку, Рэндольф! Простите,
что я усомнился в вас.
Впотьмах я схватил пленника за руку и понял, что обе его
руки скованы, и все же рукопожатие наше было крепким и
искренним.
Я не стал расспрашивать Оцеолу о врагах, очернивших меня.
Главное, чтобы пленник поверил в мои дружеские чувства, -- это
было так важно, чтобы план его освобождения увенчался успехом.
Я рассказал ему только часть того, что произошло у озера,
остальное я не рискнул бы доверить даже родному брату.
Я ожидал яростного взрыва гнева, но был приятно
разочарован: молодой индеец привык к неожиданным ударам судьбы
и научился сдерживать свои порывы. Я почувствовал, что мой
рассказ произвел на него глубокое впечатление. В темноте я не