Страница:
– Да что ты, судать, такой обидчивый? - спросила княжна.
– Я задаю вопросы по существу дела, - отвечал Архаров. - мне бы желательно получить ответы от вас, сударыня, а не от случайных людей. Скажем, мне уже сообщили, что фамилия девицы - Пухова…
Княжна только вздохнула.
– Согласитесь, сударыня, долго утаивать такие общедоступные сведения от полиции вы не могли, нелепо это. Затем - к девице сватались четверо, все получили отказ. Назвать фамилии?
Она только рукой махнула.
– Также мне желательно знать причины отказа. Если не скажете вы - скажет кто-то другой.
– Да причина-то, батюшка, такая, что заурядному человеку не понять.
– Тучков, пиши - причину не понять, - распорядился Архаров.
– Постой, сударь, не пиши галиматьи. Доктора ей не позволяют в брак вступать, - догадавшись, что Архаров твердо решил выставить ее перед князем Волконским в самом дурацком свете, сказала княжна. - Я же говорю, здоровье у нашей голубушки слабое, грудная болезнь, ей всякий сквознячок вреден, а сейчас она в сырость и в холод неведомо где, а я над ней тряслась, берегла, лекарств в доме - не на одну сотню рублей, в Италию везти думала, там, сказывали, выздоравливают, только хотела, чтобы она для такого путешествия хоть малость окрепла! В Италию ей надобно, а не замуж!
– А что сказали доктора?
– Что ей супружеская жизнь вредна и может вызвать чрезмерное волнение. Да ну тебя, сударь, что ты о таких моветонных пакостях все расспрашиваешь?!
Тут Архаров вспомнил, что княжна - старая девушка, и должна рассуждать о браке соответственно.
– С причиной отказа все понятно. А теперь другой вопрос - не было ли у девицы склонности к которому-либо из женихов?
– Да какая у нее могла быть склонность?! Она у меня в строгости воспитывалась. Музыке, танцам, французскому, рукоделиям учили, а амуры заводить - этому я не потакала.
– Стало быть, к жениху она сбежать не могла?
– Нет, батюшка Николай Петрович, не так воспитана.
– Но куда-то ведь она подевалась! - воскликнул Архаров, теряя терпение.
– Так для того я тебя и звала, чтобы твои молодцы сыскали, куда она подевалась!
– Тучков, пиши, - велел Архаров. - На другой бумажке, не на этой. Не забыть послать депешу в Петербург, в Главную полицию. Пусть докопаются, кто родители девицы Варвары Пуховой, им это несложно, у них всюду свои люди. Может статься, она всего-навсего к родным отцу-матери из Москвы укатила…
– Да ты что?! - тут старая княжна, явив неожиданное проворство, едва не выхватила из-под Левушкиной руки бумажку. Но он оказался ловчее - и чуть ли не одним прыжком пересек гостиную, а там стал махать обоими листами, суша чернила.
– Стало быть, родители девицы в Петербурге, и Боже упаси, чтобы они про сию каверзу пронюхали, - попросту сказал Архаров. - Ну что же, Тучков, ничего нового мы не узнали, зря только госпожа Шестунова лошадей гоняла.
– Про грудную болезнь нам еще с утра доктор по портрету сказал, - напомнил Левушка.
– Может, еще что-то вспомнится? - участливо спросил Архаров. - И еще вопросец - волосочеса вашего давно ли в последний раз видели?
Компаньонка Татьяна Андреевна, до той поры молчавшая и лишь мимически сопровождавшая каждое движение и каждое слово княжны, вдруг открыла рот, чтобы ответить, да и замерла - очевидно, крепко боялась своей барыни.
Княжна тоже несколько смутилась.
– Я, когда про побег донесли, без чувств свалилась, не до того было, - сказала она, и тут не то что Архаров - даже малонаблюдательный Тимофей опознал бы вранье.
Стало быть, или о волосочесе, как о возможном посреднике между беглянкой и теми, кто подбил ее на побег, просто в доме не подумали, или же велась некая загадочная игра, в которой француз и старая княжна почему-то были заодно.
– Затем благоволите, сударыня, позвать вашего лакея Павлушку, который, может статься, был с тем волосочесом в сговоре, - попросил Архаров.
– Ахти мне! - совсем по-простому воскликнула княжна. - Нет его у нас! Он ведь сбежал, мошенник, того же дня вечером сбежал, как его милость у нас побывать изволила!
И показала закрытым веером на Левушку.
Движение на языке светских махателей означало «Будьте смелы и решительны!», однако Левушка даже не улыбнулся.
– Стало быть, замешан в побеге, а мы его спугнули, - внимательно гляля княжне в лицо, произнес Архаров. - И еще вопрос, сударыня. Поскольку девица - ваша воспитанница, очевидно, вы, коли все же соберетесь ее замуж выдавать, и приданое ей обеспечите, или же вклад в монастырь.
– Да чего ж ей в монастырь уходить, пусть при мне живет!
Княжна уходила от вопроса о родителях и о приданом - стало быть, тут и следовало искать следы. Но не сейчас, не сейчас. Да еще касательно лакея Павлушки не то чтобы врала - а как-то так хитро выразилась, что переплела правду с ложью, и лжи было куда больше.
– Батюшка мой, Николай Петрович, - произнесла она наконец весьма горестно. - Сделай так, чтобы про мою Вареньку по всей Москве не растрезвонили, Христом-Богом прошу… коли она, голубушка моя, жива, так, глядишь, все и обойдется… А наши дамы, сам знаешь, чужой беде рады…
Архаров насторожился. То, что старая княжна боялась сплетен, его не удивило, но тут что-то еще примешалось, а точнее - кто-то, наблюдающий исподтишка за тем, как Марья Семеновна растит девицу Пухову. И докладывающий о своих наблюдениях в Санкт-Петербург… Некая дама возникла перед внутренним взором, прячущая лицо под бархатной маской. Возникла и пропала.
Поблагодарив за сведения, Архаров встал, позвал Левушку, и их на трехсаженной колымаге повезли обратно на Пречистенку.
– Надо и к княжне наружное наблюдение приставить, - сказал Архаров. - Федька толковал, что из-за того Павлушки у княжны все девки передрались. Кто бы у нас смог к девкам половчее подкатиться?
Левушка задумался и перечислил несколько человек архаровцев, кому поручение пришлось бы впору. Обсуждая их особы, Архаров с Левушкой добрались до Пречистенки.
А там была суета.
Никодимка, невзирая на сладкую рожу и прирожденное дармоедство, отнюдь не был дуралеем. Это сказывалось и в том, как он удачно подбирал себе кормушки: то у Марфы горя не знал, а теперь за Архаровым - как за каменной стеной. Но, к чести его будь сказано, к благодетелям своим он привязывался искренне, душевно, и служил наилучшим, по его разумению, образом. Он и с Марфой бы по сей день оставался, кабы не наскучил.
– Ваши милости Николаи Петровичи, у нас неладно, пойдемте, доложу. И гости у нас…
Оказалось - возле особняка на Пречистенке замечены странные люди, соглядатаи, и приставали к кухонным девкам, которые вечерком, невзирая на дождь, бегали к калитке - к кавалерам. У девок хватило ума испугаться и от волнения онеметь. Но это - по их словам, а могли и сбрехнуть чего-то важного…
– Кто бы мог? - спросил Архаров Левушку.
– Копыто треклятое!
– Погоди с копытом! На кой ему наши домашние дела?
Вопрос был задан на лестнице, ведущей в покои Архарова, а ответа от Левушки не прозвучало - юноша только разинул рот, увидев выходившего им навстречу Шварца.
– Я в кабинете посидел, - сказал Шварц, - и почитал весьма умные книги.
– Рад тебя видеть, Карл Иванович, а с чего вдруг?…
Шварц помолчал.
– Пройдем в кабинет, - сказал тогда Архаров. - Никодимка, ступай с нами.
– Велите Никодимке привести господина Вельяминова, - кротко и почтительно попросил Шварц, однако Архаров понял - приказывает.
Втроем устроились в кабинете.
– Я хотел поскорее донести о сегодняшнем событии, потому счел долгом явиться. Именно на дом к вашей милости. Ибо наша беседа не для посторонних ушей.
Тут Архаров встревожился - что за беседа такая, с которой нельзя подождать завтрашнего утра, и откуда лишние уши в палатах Рязанского подворья?
Левушка уселся так, что сразу было понятно - его отсюда удастся выпроводить только вместе со стулом, и то будет цепляться за мебель, стены и двери. Впрочем, Шварц, очевидно, ему доверял, коли приступил к делу сразу.
– Благоволите, сударь, вспомнить дело о краже черепаховых табакерок. Тогда нас несколько озадачило, что некоторые показания явились в записи не таковыми, каковыми их ожидали увидеть.
– Припоминаю. Но это по твоей части, Карл Иванович. Ты у себя в подвалах вел допрос, при тебе сидел писарь, я в эти подвальные дела не мешаюсь.
– Да, это верно. Я помнил, что допрашиваемый говорил одно, а на бумаге прочитал несколько иное, как если бы писарь недослышал или же потом, переписывая, намеренно исказил признание.
– В чью пользу?! - выкрикнул сообразительный Левушка.
– Мне нравятся старательные юноши, которым не нужно объяснять простые вещи, - сказал Шварц, то ли одобрительно, то ли с тайным ехидством - Левушка не понял, а Архаров понял, да оставил при себе. - Очевидно, для таких случаев мне следует постоянно носить в своих карманах пряники. Да, господин Тучков правильно ставит вопрос. Показание обратилось в пользу вора. Поскольку дело было малозначительное, я не стал проводить внутреннее следствие, но того писаря оставил под подозрением. И показания, им искаженные, держу особо, на всякий случай. Далее. Я стал приглядываться к писарю…
– Да кто же эта сволочь? - возмущенно спросил Архаров.
– Потерпите, сударь, всему надлежит быть во благовременье. Человек, который служит в полиции и берет взятки, очевидно, по одному этому уже известен многим мошенникам. Так что сегодня мне удалось поймать его во время переговоров. Оба, и писарь, и тот, кто с ним сговаривался, у меня в подвале. Сперва я допросил взяткодателя. И услышал неожиданные вещи. Якобы его наняла старая графиня Хворостинина, которой донесли, будто ее племянника арестовали архаровцы и где-то держат взаперти, так что он пытался выяснить правду. Хочу заметить, что я того человека, сказавшегося Платоном Куравлевым, госпожи Хворостининой поставщиком и доверенным лицом, пальцем не тронул. Но оставил в подвале. Писаря же допросил со всей строгостью.
Шварц замолчал. Он знал, что подробности Архарову не нужны. То, что делалось в подвалах, по безмолвному соглашению, не обсуждалось.
– И что обнаружилось? - спросил Архаров.
– Про господина Вельяминова его спрашивали, но не только. Почему-то и про пожар в Колымажной.
– А при чем тут пожар в Колымажной?
– Вот и я точно так же подумал - при чем тут пожар в Колымажной, - задумчиво сказал Шварц. - Ведь он не имеет к господину Вельяминову ни малейшего отношения. И подумал также, что коли тот Платон Куравлев задавал вопросы про оба этих дела, то они, разумеется, как я и ранее полагал, связаны между собой.
– Это и так было ясно, одна шайка, - буркнул Архаров. - Французишки…
Левушка покосился на него - коли вдуматься, то связь, скажем, Фомина с шулерами была пока что умозрительной, да и французов на Москве - что грязи, и сам он пока не видел настоящей ниточки между побегом Варвары Пуховой и дуростями Вельяминова.
– Осмелюсь повторить - я этого Куравлева и пальцем не тронул, - продолжал Шварц. - Полагая, что ваша милость захочет узнать о нем подробнее и прикажет последить, куда он с Лубянки отправится и чем занимается на самом деле.
– Верное решение, - одобрил Архаров. - Вот только придется его до завтрашнего утра подержать. Мои молодцы присматривают за гореловским домом - может, чего новенького разведают.
– Ваш секретарь, насколько мне известно, еще не найден.
– В толк не возьму, что с ним стряслось. Вроде и не похищали, а сам добровольно сел в какую-то карету, да и не там, где мы его оставили, а на Каменном мосту. Ни черта не понять!
– Коли угодно, я принес показания писаря, - Шварц показал на консоль, где лежал большой самодельный конверт. - И осмелюсь дать совет - не прогонять его немедля, а дать еще послужить. Но держать под строжайшим надзором. Возможно, к нему еще кто-либо обратится с просьбой подправить показания или поведать, о чем промеж собой толкуют господа полицейские.
– Тучков, читай, - привычно сказал Архаров, и Левушка начал было, но тут послышался шум за дверью.
– Да там целая война! - воскликнул Левушка и распахнул дверь кабинета. За дверью взвыли. Она отворялась наружу и кого-то крепко благословила по лбу.
Через миг выяснилось - кого. Кирилу Вельяминова.
– Господил Архаров! - воскликнул недоросль, держась за голову, и ввалился в кабинет, за ним - непрошенный Никодимка. - Коли я под арестом, то за что?! Я хочу выйти по своей надобности, меня не пускают!
– Кто не пускает?
– Ваш человек! Сперва он держал меня взаперти, теперь хватает за руки!
– Ты, Никодимка, что ли? - спросил Архаров, меж тем Шварц преспокойно вышел навстречу гостю, до поры ни слова не говоря.
– Я, ваши милости Николаи Петровичи!
– Молодец, хвалю.
– За что похвала?! За то, что хватал дворянина своими грязными лапищами? - возмутился Вельяминов. - За такое в хороших домах порют на конюшне!
– Гляди ты, совсем ожил, - заметил Архаров. - Уже и не рыдает, а на конюшню шлет. Маньифик!
Слову научил Клаварош - так он отзывался обо всем некстати чудесном.
– Разрешите, сударь, представиться, - сказал Вельяминову Шварц. - Шварц Карл Иванович, служащий Московской полиции, к вашим услугам.
Архаров давно уже заметил склонность Шварца к своеобразной черной иронии. Немец, видать, неоднократно, выбрав нужную минуту, представлялся таким деликатным образом, и при этом за ним тут же возникали огромные, мрачные, плечистые тени его знаменитых кнутобойцев.
Вельяминов попятился.
– Стань в дверях, Никодимка, - попросил Архаров. - Не то по всему дому будем этого петиметра ловить. Тебя, сударь, ни по какой надобности отпускать нельзя.
– Дайте мне карету, я съезжу и вернуть!
– Посмотри за окошко, сударь, - посоветовал Архаров, потому что часов на кабинетной консоли еще не завел. - Ночь на дворе.
– Так вот потому, что ночь и меня никто не увидит…
– Карл Иванович, объясни ты, - распорядился Архаров. - Меня, вишь, не слушает. Растолкуй ему - не то беда, что его кто-то узнает, а то, что он сам кого-то узнать может. Он единственный из нас всех видел в лицо и способен опознать того мазурика, что заманил его в тайный игорный притон, а также прочих мазуриков - тех, что его там обыграли. И именно поэтому ему грозит опасность. Шулера, составляющие эту шайку, уже проведали, что господин Вельяминов спрятан в доме московского полицмейстера, и что его там держат неспроста. И даже предполагают, что он в этот дом явился с повинной. И что оказывает нашим сыщикам посильную помощь. Подозрительные личности уже вьются вокруг этого дома и сегодня были замечены…
Вельяминов выругался по-французски - помянул дьявола.
– Тучков, отведи его в его комнату, присмотри, чтобы заперли хорошенько, - попросил Архаров. - А ты, сударь, изволь материться по-русски, переводить тебя некому.
– Никодимка отведет, - рассеянно отвечал Левушка, в руке у которого так и остались листы с показаниями злосчастного и безымянного писаря. - Не мешай, Николаша…
И вернулся к чтению.
– Коли вздумаешь, сударь, сбежать, то Никодимка тебя не то что за руки - за шиворот схватит и в комнату доставит, - пообещал Архаров.
– Ссориться с полицией не советую, - тихо добавил Шварц. - И кстати, сударь, запомните. В тысяча семьсот шестьдесят первом году от Рождества Христова государыня Елизавета изволила подписать указ о запрете на азартные игры и о дозволении игр так называемых коммерческих. Его еще никто не отменял. В соответствии с тем указом, запоминайте, сударь, играть в знатных дворянских домах дозволяется только на самые малые суммы, для препровождения времени. У ослушников, взятых по донесению, вся сумма в игре и закладе изымается и делится на четыре. Четверть идет на госпитали, четверть - доносителям, и две четверти - на содержание полиции.
– Вот это было бы кстати, - заметил Архаров. - Там на кону сто тридцать две тысячи вдруг оказалось. Мне бы… Тучков, сосчитай!
– Шестьдесят шесть тысяч, - тут же сказал готовый к вопросу Шварц.
– Шестьдесят шесть тысяч, а, господин Вельяминов? Это ж всю Москву фонарями утыкать!
Ответа не было.
– Заучите этот указ, как «Отче наш», - ласково посоветовал Шварц, и Архаров испугался - ну как достанет из глубокого кармана пряник и начнет обучение недоросля немедленно?
Но, в полном молчании, Вельяминов, пятясь и не сводя с немца испуганных глаз, вышел из кабинета.
Дверь захлопнулась.
– Как сие ни прискорбно, однако я должен быть, и должен быть всегда, - с определенным удовлетворением заметил Шварц. - И, следственно, должен дожить до того дня, когда каждый житель Российской империи будет знать и понимать ее законы.
– Не доживешь, черная душа, и никто не доживет, - сказал Архаров. - Недоросля, стало быть, - под замок. До того времени, как он нам потребуется.
– У меня есть подходящее помещение, - предложил Шварц. - Даже окна не имеет, но там сухо и стоит удобный топчан. Господин Воробьев может подтвердить.
Архаров задумался. Отсутствие окна - это бы неплохо, потому что недоросль, коли ему приспичит, может сдуру выставиться в окошко и орать благим матом на всю Пречистенку, привлекая ненужное внимание. Архарову сие ни к чему. Но рано или поздно его придется выпускать. Пожелает ли он помогать в розыске после длительного сидения в подвалах Лубянки?
– Николаша, вот оно!… - вдруг закричал Левушка. - Я же говорил, говорил же я!
И подскочил, тыча пальцем в показания.
– Ты прочитай, Тучков.
– Черт с тобой! Вот! «И еще спрашивал вышепоименованный Куравлев, не проходит ли по канцелярским бумагам покража броши жемчужной, видом как букет лилий, двух с половиной вершков в высоту, и я ему сказал, что не слыхано…»
– Варвара Пухова!
– Варвара Пухова! Все одно с одним увязалось! И доктор этот бедный!… Я же говорил - с этим побегом дело нечисто! Доктор что-то проведал про этих мазуриков! И они боялись, что нам расскажет! Я же говорил!
На самом деле Левушка полагал, что один из четырех женихов, а то и некто пятый, увез девушку в Санкт-Петербург, но сейчас честно не помнил собственных слов.
– Хорошо, говорил, только сделай милость, помолчи немного, - сказал Архаров. - Карл Иванович, ты знал, чем именно эти дела связаны между собой? Ведь знал - иначе не принес бы показания, да еще чуть ли не ночью.
– Я тщательно делаю то, к чему меня обязывает служба, - сказал Шварц. - И писарь был допрошен с применением всех разумных способов вызнавания правды. Если вы, сударь, заметили, он еще много чего наговорил. Я полагал, что в этом потоке правды может обнаружиться нечто, полезное для вас, и, как видите, не ошибся.
– Да уж, поток правды… Табакерка с солитером там не всплывала?
Левушка опять углубился в чтение.
– Противник у нас - врагу не пожелаешь. Хорошо, господин де Сартин предупредил. Ну что же - переходим на военное положение. Никодимка!
Камердинер возник, хотя не сразу.
– Ты сейчас возьмешь мою карету, съездишь за архаровцами, привезешь сюда. Здесь пока поживут, места хватит всем. Мне нужны Федор, Тимофей, Костемаров, Ивановы, Клаварош… Ну, ты понимаешь. Все наши.
Он имел в виду - те самые первые архаровцы, которых он нечаянно привел в полицию осенью семьдесят первого. И знал же, что прочие полицейские честны, верны, деятельны, а выбрал этих - самых что ни на есть своих. Вот разве что Ивановы в мортусах не состояли. Но Ивановых привел Тимофей. Стало быть - отнюдь не ангелы… Вот их-то и надо…
Да и странно было бы вообразить ангелов, которые собираются выследить и взять с поличным шайку заезжих карточных шулеров.
Архаров даже не пытался.
– Ты, черная душа, тоже оставайся, - сказал он Шварцу. - Комнату во флигеле дам.
– Нет, Николай Петрович. Мне ничто не угрожает.
Он настолько был уверен, что никто не посмеет к нему и пальцем прикоснуться, что Архаров даже не нашелся, что возразить. Тем не менее Никодимке было велено довезти Шварца до Никольской, где он квартировал, единственно по причине плохой погоды и ради скорости.
Они отбыли, а Архаров сел боком на подоконник и крепко задумался.
* * *
– Я задаю вопросы по существу дела, - отвечал Архаров. - мне бы желательно получить ответы от вас, сударыня, а не от случайных людей. Скажем, мне уже сообщили, что фамилия девицы - Пухова…
Княжна только вздохнула.
– Согласитесь, сударыня, долго утаивать такие общедоступные сведения от полиции вы не могли, нелепо это. Затем - к девице сватались четверо, все получили отказ. Назвать фамилии?
Она только рукой махнула.
– Также мне желательно знать причины отказа. Если не скажете вы - скажет кто-то другой.
– Да причина-то, батюшка, такая, что заурядному человеку не понять.
– Тучков, пиши - причину не понять, - распорядился Архаров.
– Постой, сударь, не пиши галиматьи. Доктора ей не позволяют в брак вступать, - догадавшись, что Архаров твердо решил выставить ее перед князем Волконским в самом дурацком свете, сказала княжна. - Я же говорю, здоровье у нашей голубушки слабое, грудная болезнь, ей всякий сквознячок вреден, а сейчас она в сырость и в холод неведомо где, а я над ней тряслась, берегла, лекарств в доме - не на одну сотню рублей, в Италию везти думала, там, сказывали, выздоравливают, только хотела, чтобы она для такого путешествия хоть малость окрепла! В Италию ей надобно, а не замуж!
– А что сказали доктора?
– Что ей супружеская жизнь вредна и может вызвать чрезмерное волнение. Да ну тебя, сударь, что ты о таких моветонных пакостях все расспрашиваешь?!
Тут Архаров вспомнил, что княжна - старая девушка, и должна рассуждать о браке соответственно.
– С причиной отказа все понятно. А теперь другой вопрос - не было ли у девицы склонности к которому-либо из женихов?
– Да какая у нее могла быть склонность?! Она у меня в строгости воспитывалась. Музыке, танцам, французскому, рукоделиям учили, а амуры заводить - этому я не потакала.
– Стало быть, к жениху она сбежать не могла?
– Нет, батюшка Николай Петрович, не так воспитана.
– Но куда-то ведь она подевалась! - воскликнул Архаров, теряя терпение.
– Так для того я тебя и звала, чтобы твои молодцы сыскали, куда она подевалась!
– Тучков, пиши, - велел Архаров. - На другой бумажке, не на этой. Не забыть послать депешу в Петербург, в Главную полицию. Пусть докопаются, кто родители девицы Варвары Пуховой, им это несложно, у них всюду свои люди. Может статься, она всего-навсего к родным отцу-матери из Москвы укатила…
– Да ты что?! - тут старая княжна, явив неожиданное проворство, едва не выхватила из-под Левушкиной руки бумажку. Но он оказался ловчее - и чуть ли не одним прыжком пересек гостиную, а там стал махать обоими листами, суша чернила.
– Стало быть, родители девицы в Петербурге, и Боже упаси, чтобы они про сию каверзу пронюхали, - попросту сказал Архаров. - Ну что же, Тучков, ничего нового мы не узнали, зря только госпожа Шестунова лошадей гоняла.
– Про грудную болезнь нам еще с утра доктор по портрету сказал, - напомнил Левушка.
– Может, еще что-то вспомнится? - участливо спросил Архаров. - И еще вопросец - волосочеса вашего давно ли в последний раз видели?
Компаньонка Татьяна Андреевна, до той поры молчавшая и лишь мимически сопровождавшая каждое движение и каждое слово княжны, вдруг открыла рот, чтобы ответить, да и замерла - очевидно, крепко боялась своей барыни.
Княжна тоже несколько смутилась.
– Я, когда про побег донесли, без чувств свалилась, не до того было, - сказала она, и тут не то что Архаров - даже малонаблюдательный Тимофей опознал бы вранье.
Стало быть, или о волосочесе, как о возможном посреднике между беглянкой и теми, кто подбил ее на побег, просто в доме не подумали, или же велась некая загадочная игра, в которой француз и старая княжна почему-то были заодно.
– Затем благоволите, сударыня, позвать вашего лакея Павлушку, который, может статься, был с тем волосочесом в сговоре, - попросил Архаров.
– Ахти мне! - совсем по-простому воскликнула княжна. - Нет его у нас! Он ведь сбежал, мошенник, того же дня вечером сбежал, как его милость у нас побывать изволила!
И показала закрытым веером на Левушку.
Движение на языке светских махателей означало «Будьте смелы и решительны!», однако Левушка даже не улыбнулся.
– Стало быть, замешан в побеге, а мы его спугнули, - внимательно гляля княжне в лицо, произнес Архаров. - И еще вопрос, сударыня. Поскольку девица - ваша воспитанница, очевидно, вы, коли все же соберетесь ее замуж выдавать, и приданое ей обеспечите, или же вклад в монастырь.
– Да чего ж ей в монастырь уходить, пусть при мне живет!
Княжна уходила от вопроса о родителях и о приданом - стало быть, тут и следовало искать следы. Но не сейчас, не сейчас. Да еще касательно лакея Павлушки не то чтобы врала - а как-то так хитро выразилась, что переплела правду с ложью, и лжи было куда больше.
– Батюшка мой, Николай Петрович, - произнесла она наконец весьма горестно. - Сделай так, чтобы про мою Вареньку по всей Москве не растрезвонили, Христом-Богом прошу… коли она, голубушка моя, жива, так, глядишь, все и обойдется… А наши дамы, сам знаешь, чужой беде рады…
Архаров насторожился. То, что старая княжна боялась сплетен, его не удивило, но тут что-то еще примешалось, а точнее - кто-то, наблюдающий исподтишка за тем, как Марья Семеновна растит девицу Пухову. И докладывающий о своих наблюдениях в Санкт-Петербург… Некая дама возникла перед внутренним взором, прячущая лицо под бархатной маской. Возникла и пропала.
Поблагодарив за сведения, Архаров встал, позвал Левушку, и их на трехсаженной колымаге повезли обратно на Пречистенку.
– Надо и к княжне наружное наблюдение приставить, - сказал Архаров. - Федька толковал, что из-за того Павлушки у княжны все девки передрались. Кто бы у нас смог к девкам половчее подкатиться?
Левушка задумался и перечислил несколько человек архаровцев, кому поручение пришлось бы впору. Обсуждая их особы, Архаров с Левушкой добрались до Пречистенки.
А там была суета.
Никодимка, невзирая на сладкую рожу и прирожденное дармоедство, отнюдь не был дуралеем. Это сказывалось и в том, как он удачно подбирал себе кормушки: то у Марфы горя не знал, а теперь за Архаровым - как за каменной стеной. Но, к чести его будь сказано, к благодетелям своим он привязывался искренне, душевно, и служил наилучшим, по его разумению, образом. Он и с Марфой бы по сей день оставался, кабы не наскучил.
– Ваши милости Николаи Петровичи, у нас неладно, пойдемте, доложу. И гости у нас…
Оказалось - возле особняка на Пречистенке замечены странные люди, соглядатаи, и приставали к кухонным девкам, которые вечерком, невзирая на дождь, бегали к калитке - к кавалерам. У девок хватило ума испугаться и от волнения онеметь. Но это - по их словам, а могли и сбрехнуть чего-то важного…
– Кто бы мог? - спросил Архаров Левушку.
– Копыто треклятое!
– Погоди с копытом! На кой ему наши домашние дела?
Вопрос был задан на лестнице, ведущей в покои Архарова, а ответа от Левушки не прозвучало - юноша только разинул рот, увидев выходившего им навстречу Шварца.
– Я в кабинете посидел, - сказал Шварц, - и почитал весьма умные книги.
– Рад тебя видеть, Карл Иванович, а с чего вдруг?…
Шварц помолчал.
– Пройдем в кабинет, - сказал тогда Архаров. - Никодимка, ступай с нами.
– Велите Никодимке привести господина Вельяминова, - кротко и почтительно попросил Шварц, однако Архаров понял - приказывает.
Втроем устроились в кабинете.
– Я хотел поскорее донести о сегодняшнем событии, потому счел долгом явиться. Именно на дом к вашей милости. Ибо наша беседа не для посторонних ушей.
Тут Архаров встревожился - что за беседа такая, с которой нельзя подождать завтрашнего утра, и откуда лишние уши в палатах Рязанского подворья?
Левушка уселся так, что сразу было понятно - его отсюда удастся выпроводить только вместе со стулом, и то будет цепляться за мебель, стены и двери. Впрочем, Шварц, очевидно, ему доверял, коли приступил к делу сразу.
– Благоволите, сударь, вспомнить дело о краже черепаховых табакерок. Тогда нас несколько озадачило, что некоторые показания явились в записи не таковыми, каковыми их ожидали увидеть.
– Припоминаю. Но это по твоей части, Карл Иванович. Ты у себя в подвалах вел допрос, при тебе сидел писарь, я в эти подвальные дела не мешаюсь.
– Да, это верно. Я помнил, что допрашиваемый говорил одно, а на бумаге прочитал несколько иное, как если бы писарь недослышал или же потом, переписывая, намеренно исказил признание.
– В чью пользу?! - выкрикнул сообразительный Левушка.
– Мне нравятся старательные юноши, которым не нужно объяснять простые вещи, - сказал Шварц, то ли одобрительно, то ли с тайным ехидством - Левушка не понял, а Архаров понял, да оставил при себе. - Очевидно, для таких случаев мне следует постоянно носить в своих карманах пряники. Да, господин Тучков правильно ставит вопрос. Показание обратилось в пользу вора. Поскольку дело было малозначительное, я не стал проводить внутреннее следствие, но того писаря оставил под подозрением. И показания, им искаженные, держу особо, на всякий случай. Далее. Я стал приглядываться к писарю…
– Да кто же эта сволочь? - возмущенно спросил Архаров.
– Потерпите, сударь, всему надлежит быть во благовременье. Человек, который служит в полиции и берет взятки, очевидно, по одному этому уже известен многим мошенникам. Так что сегодня мне удалось поймать его во время переговоров. Оба, и писарь, и тот, кто с ним сговаривался, у меня в подвале. Сперва я допросил взяткодателя. И услышал неожиданные вещи. Якобы его наняла старая графиня Хворостинина, которой донесли, будто ее племянника арестовали архаровцы и где-то держат взаперти, так что он пытался выяснить правду. Хочу заметить, что я того человека, сказавшегося Платоном Куравлевым, госпожи Хворостининой поставщиком и доверенным лицом, пальцем не тронул. Но оставил в подвале. Писаря же допросил со всей строгостью.
Шварц замолчал. Он знал, что подробности Архарову не нужны. То, что делалось в подвалах, по безмолвному соглашению, не обсуждалось.
– И что обнаружилось? - спросил Архаров.
– Про господина Вельяминова его спрашивали, но не только. Почему-то и про пожар в Колымажной.
– А при чем тут пожар в Колымажной?
– Вот и я точно так же подумал - при чем тут пожар в Колымажной, - задумчиво сказал Шварц. - Ведь он не имеет к господину Вельяминову ни малейшего отношения. И подумал также, что коли тот Платон Куравлев задавал вопросы про оба этих дела, то они, разумеется, как я и ранее полагал, связаны между собой.
– Это и так было ясно, одна шайка, - буркнул Архаров. - Французишки…
Левушка покосился на него - коли вдуматься, то связь, скажем, Фомина с шулерами была пока что умозрительной, да и французов на Москве - что грязи, и сам он пока не видел настоящей ниточки между побегом Варвары Пуховой и дуростями Вельяминова.
– Осмелюсь повторить - я этого Куравлева и пальцем не тронул, - продолжал Шварц. - Полагая, что ваша милость захочет узнать о нем подробнее и прикажет последить, куда он с Лубянки отправится и чем занимается на самом деле.
– Верное решение, - одобрил Архаров. - Вот только придется его до завтрашнего утра подержать. Мои молодцы присматривают за гореловским домом - может, чего новенького разведают.
– Ваш секретарь, насколько мне известно, еще не найден.
– В толк не возьму, что с ним стряслось. Вроде и не похищали, а сам добровольно сел в какую-то карету, да и не там, где мы его оставили, а на Каменном мосту. Ни черта не понять!
– Коли угодно, я принес показания писаря, - Шварц показал на консоль, где лежал большой самодельный конверт. - И осмелюсь дать совет - не прогонять его немедля, а дать еще послужить. Но держать под строжайшим надзором. Возможно, к нему еще кто-либо обратится с просьбой подправить показания или поведать, о чем промеж собой толкуют господа полицейские.
– Тучков, читай, - привычно сказал Архаров, и Левушка начал было, но тут послышался шум за дверью.
– Да там целая война! - воскликнул Левушка и распахнул дверь кабинета. За дверью взвыли. Она отворялась наружу и кого-то крепко благословила по лбу.
Через миг выяснилось - кого. Кирилу Вельяминова.
– Господил Архаров! - воскликнул недоросль, держась за голову, и ввалился в кабинет, за ним - непрошенный Никодимка. - Коли я под арестом, то за что?! Я хочу выйти по своей надобности, меня не пускают!
– Кто не пускает?
– Ваш человек! Сперва он держал меня взаперти, теперь хватает за руки!
– Ты, Никодимка, что ли? - спросил Архаров, меж тем Шварц преспокойно вышел навстречу гостю, до поры ни слова не говоря.
– Я, ваши милости Николаи Петровичи!
– Молодец, хвалю.
– За что похвала?! За то, что хватал дворянина своими грязными лапищами? - возмутился Вельяминов. - За такое в хороших домах порют на конюшне!
– Гляди ты, совсем ожил, - заметил Архаров. - Уже и не рыдает, а на конюшню шлет. Маньифик!
Слову научил Клаварош - так он отзывался обо всем некстати чудесном.
– Разрешите, сударь, представиться, - сказал Вельяминову Шварц. - Шварц Карл Иванович, служащий Московской полиции, к вашим услугам.
Архаров давно уже заметил склонность Шварца к своеобразной черной иронии. Немец, видать, неоднократно, выбрав нужную минуту, представлялся таким деликатным образом, и при этом за ним тут же возникали огромные, мрачные, плечистые тени его знаменитых кнутобойцев.
Вельяминов попятился.
– Стань в дверях, Никодимка, - попросил Архаров. - Не то по всему дому будем этого петиметра ловить. Тебя, сударь, ни по какой надобности отпускать нельзя.
– Дайте мне карету, я съезжу и вернуть!
– Посмотри за окошко, сударь, - посоветовал Архаров, потому что часов на кабинетной консоли еще не завел. - Ночь на дворе.
– Так вот потому, что ночь и меня никто не увидит…
– Карл Иванович, объясни ты, - распорядился Архаров. - Меня, вишь, не слушает. Растолкуй ему - не то беда, что его кто-то узнает, а то, что он сам кого-то узнать может. Он единственный из нас всех видел в лицо и способен опознать того мазурика, что заманил его в тайный игорный притон, а также прочих мазуриков - тех, что его там обыграли. И именно поэтому ему грозит опасность. Шулера, составляющие эту шайку, уже проведали, что господин Вельяминов спрятан в доме московского полицмейстера, и что его там держат неспроста. И даже предполагают, что он в этот дом явился с повинной. И что оказывает нашим сыщикам посильную помощь. Подозрительные личности уже вьются вокруг этого дома и сегодня были замечены…
Вельяминов выругался по-французски - помянул дьявола.
– Тучков, отведи его в его комнату, присмотри, чтобы заперли хорошенько, - попросил Архаров. - А ты, сударь, изволь материться по-русски, переводить тебя некому.
– Никодимка отведет, - рассеянно отвечал Левушка, в руке у которого так и остались листы с показаниями злосчастного и безымянного писаря. - Не мешай, Николаша…
И вернулся к чтению.
– Коли вздумаешь, сударь, сбежать, то Никодимка тебя не то что за руки - за шиворот схватит и в комнату доставит, - пообещал Архаров.
– Ссориться с полицией не советую, - тихо добавил Шварц. - И кстати, сударь, запомните. В тысяча семьсот шестьдесят первом году от Рождества Христова государыня Елизавета изволила подписать указ о запрете на азартные игры и о дозволении игр так называемых коммерческих. Его еще никто не отменял. В соответствии с тем указом, запоминайте, сударь, играть в знатных дворянских домах дозволяется только на самые малые суммы, для препровождения времени. У ослушников, взятых по донесению, вся сумма в игре и закладе изымается и делится на четыре. Четверть идет на госпитали, четверть - доносителям, и две четверти - на содержание полиции.
– Вот это было бы кстати, - заметил Архаров. - Там на кону сто тридцать две тысячи вдруг оказалось. Мне бы… Тучков, сосчитай!
– Шестьдесят шесть тысяч, - тут же сказал готовый к вопросу Шварц.
– Шестьдесят шесть тысяч, а, господин Вельяминов? Это ж всю Москву фонарями утыкать!
Ответа не было.
– Заучите этот указ, как «Отче наш», - ласково посоветовал Шварц, и Архаров испугался - ну как достанет из глубокого кармана пряник и начнет обучение недоросля немедленно?
Но, в полном молчании, Вельяминов, пятясь и не сводя с немца испуганных глаз, вышел из кабинета.
Дверь захлопнулась.
– Как сие ни прискорбно, однако я должен быть, и должен быть всегда, - с определенным удовлетворением заметил Шварц. - И, следственно, должен дожить до того дня, когда каждый житель Российской империи будет знать и понимать ее законы.
– Не доживешь, черная душа, и никто не доживет, - сказал Архаров. - Недоросля, стало быть, - под замок. До того времени, как он нам потребуется.
– У меня есть подходящее помещение, - предложил Шварц. - Даже окна не имеет, но там сухо и стоит удобный топчан. Господин Воробьев может подтвердить.
Архаров задумался. Отсутствие окна - это бы неплохо, потому что недоросль, коли ему приспичит, может сдуру выставиться в окошко и орать благим матом на всю Пречистенку, привлекая ненужное внимание. Архарову сие ни к чему. Но рано или поздно его придется выпускать. Пожелает ли он помогать в розыске после длительного сидения в подвалах Лубянки?
– Николаша, вот оно!… - вдруг закричал Левушка. - Я же говорил, говорил же я!
И подскочил, тыча пальцем в показания.
– Ты прочитай, Тучков.
– Черт с тобой! Вот! «И еще спрашивал вышепоименованный Куравлев, не проходит ли по канцелярским бумагам покража броши жемчужной, видом как букет лилий, двух с половиной вершков в высоту, и я ему сказал, что не слыхано…»
– Варвара Пухова!
– Варвара Пухова! Все одно с одним увязалось! И доктор этот бедный!… Я же говорил - с этим побегом дело нечисто! Доктор что-то проведал про этих мазуриков! И они боялись, что нам расскажет! Я же говорил!
На самом деле Левушка полагал, что один из четырех женихов, а то и некто пятый, увез девушку в Санкт-Петербург, но сейчас честно не помнил собственных слов.
– Хорошо, говорил, только сделай милость, помолчи немного, - сказал Архаров. - Карл Иванович, ты знал, чем именно эти дела связаны между собой? Ведь знал - иначе не принес бы показания, да еще чуть ли не ночью.
– Я тщательно делаю то, к чему меня обязывает служба, - сказал Шварц. - И писарь был допрошен с применением всех разумных способов вызнавания правды. Если вы, сударь, заметили, он еще много чего наговорил. Я полагал, что в этом потоке правды может обнаружиться нечто, полезное для вас, и, как видите, не ошибся.
– Да уж, поток правды… Табакерка с солитером там не всплывала?
Левушка опять углубился в чтение.
– Противник у нас - врагу не пожелаешь. Хорошо, господин де Сартин предупредил. Ну что же - переходим на военное положение. Никодимка!
Камердинер возник, хотя не сразу.
– Ты сейчас возьмешь мою карету, съездишь за архаровцами, привезешь сюда. Здесь пока поживут, места хватит всем. Мне нужны Федор, Тимофей, Костемаров, Ивановы, Клаварош… Ну, ты понимаешь. Все наши.
Он имел в виду - те самые первые архаровцы, которых он нечаянно привел в полицию осенью семьдесят первого. И знал же, что прочие полицейские честны, верны, деятельны, а выбрал этих - самых что ни на есть своих. Вот разве что Ивановы в мортусах не состояли. Но Ивановых привел Тимофей. Стало быть - отнюдь не ангелы… Вот их-то и надо…
Да и странно было бы вообразить ангелов, которые собираются выследить и взять с поличным шайку заезжих карточных шулеров.
Архаров даже не пытался.
– Ты, черная душа, тоже оставайся, - сказал он Шварцу. - Комнату во флигеле дам.
– Нет, Николай Петрович. Мне ничто не угрожает.
Он настолько был уверен, что никто не посмеет к нему и пальцем прикоснуться, что Архаров даже не нашелся, что возразить. Тем не менее Никодимке было велено довезти Шварца до Никольской, где он квартировал, единственно по причине плохой погоды и ради скорости.
Они отбыли, а Архаров сел боком на подоконник и крепко задумался.
* * *
Дунька, несмотря на головокружительную карьеру, все еще в глубине души считала себя девкой из Зарядья, которую Марфа по внезапному вдохновению решила определить в театральный мир.
А в театральном мире царила презабавная катавасия, которой Дунька по своей безграмотности и малой любви к изящным искусствам оценить попросту не могла. Началась она за год до чумного бунта - насмерть сцепились московский главнокомандующий граф Салтыков, столь бесславно завершивший свою карьеру бегством из зачумленного города, и драматург Александр Петрович Сумароков, тоже своего рода беглец - из Санкт-Петербурга в Москву.
Актриса - хотя чаще ее называли актеркой, а то и театральной девкой, в чем не было, право, ничего обидного, - госпожа Тарантеева, к коей Марфа приставила Дуньку, охотно рассказывала за туалетом про театральные сражения, да только Дунька и половины интриг не разумела. Поняла только, что граф, взъевшись на драматурга, изобрел неслыханную месть.
Как раз тогда Сумароков предложил к постановке свою трагедию «Синав и Трувор», где под видом славянских из головы придуманных князей тщился, как вздумал граф, изобразить неких царствующих ныне особ и читать им со сцены бестолковые поучения. Репетиции были в разгаре, но до показа для публики работы оставалась ступа нетолченая, когда граф прибыл в театр и объявил, во-первых, что представление назначается на 30 января, меж тем месяц январь только что начался, а во-вторых - что роли актерам сам раздавать будет и приказывать, что и как им декламировать. Драматург возразил, что главнокомандующему подчинена Москва, но не музы. Граф в ответ забросил все дела и, на радость всей Москве, взялся командовать музами. Одной из них как раз и была госпожа Тарантеева.
Представление она вспоминала по-всякому - иной раз крестясь, иной раз плюясь, иной раз и с хохотом. Графская режиссура была смехотворна, чем сильно порадовала публику - давно московские барыни так не веселились. Обученные графом актеры изображали благородные страсти пакостно и сами это понимали. Словом, трагедия с треском провалилась. А вскоре обнаружилась в городе чума.
Театр был закрыт целый год, иные актеры успели убежать, иные застряли в столице. Госпожу Тарантееву увез любовник, средней руки помещик, но не в усадьбу, где пряталось от чумы его многочисленное семейство, а поселил у соседа, куда и повадился наезжать в гости. Дозналась жена, вышел скандал. О подробностях актриса умалчивала.
Дунька все недоумевала, для чего было связываться с таким любовником, но Марфа объяснила: у всякой бабы наступает возраст, когда выбирать не приходится. А госпожа Тарантеева и впрямь была не так уж молода - она оказалась на сцене еще в 1757 году, и это был университетский театр, что давал представления на Воскресенской площади. Попала она туда удивительным образом - по объявлению. Поскольку сочли нелепым, чтобы юноши играли героинь и субреток, нигде в Европе так более не развлекали публику, то университетское начальство додумалось дать в «Московских ведомостях» объявление: «Женщинам и девицам, имеющим способности и желание представлять театральные действия, также петь и обучать тому других, явиться в канцелярии Московского университета». Семнадцатилетняя Малаша, тогда еще не Тарантеева, а Жукова, славилась звонким и переливчатым голосом, добрые люди прочитали ей объявление, а сосед-аптекарь надел парадный кафтан и за руку отвел ее в канцелярию.
Сперва представления давались только на святки и на Масленицу, потом студенты вздумали всерьез изучать театральные художества и создавать настоящий публичный городской театр. Он получил название «Российского театра» и начал давать представления в выстроенном итальянцем Локателли Оперном доме на Красных прудах. Место было крайне неудачное - самая окраина. Чуть ли не десять лет спустя театр перебрался в дом Воронцова, что на Знаменке, да там и остался.
Все эти годы Малаша Жукова, успев стать Тарантеевой, играла не столько драматических героинь, сколько бойких молодых девиц и дам в Мольеровых пьесах. Бойкость эта перешла в ее собственный характер и послужила причиной многой суеты вокруг хорошенькой актрисы. Вот только чума ее, сведя на целый год со сцены, крепко испугала - Маланья Григорьевна поняла, что пора бы остепениться, потому что театр-то, оказывается, не вечен.
Дунька попала к ней, когда она, вернувшись в Москву после чумы, тут же обзавелась новым поклонником, причем выбирала постарше, чтобы видел в ней прежнюю бойкую девочку и ценил за это. В театре меж тем продолжал вести сражения Сумароков - он подал государыне проект об учреждении московского государственного театра, во главе которого драматург желал поставить самого себя. В то же время бывший семинарист Нарыков, уже известный в театре под прозванием Дмитревский, добивался того же для себя. Третьим соискателем был итальянский антрепренер Гроти. Интриги забурлили бешеным кипятком!
Госпожа Тарантеева после чумного поста провалилась в эти бурные страсти с головой, и Дунька только диву давалась да взмокала от суеты - к одному сбегай с записочкой, от другого принеси письмецо, третьего впусти черным ходом, чтобы не видел четвертый, пятому подай из окна знак, а шестого запри до ночи в своей горенке, да знай не перепутай!
Кончилось же сие не хуже, чем во французской комедии. Дунька, переодетая в платье госпожи Тарантеевой и соответственно причесанная и размалеванная, надвинув шляпу так, чтобы тень падала на лицо, в ее карете отправилась по лавкам, чтобы все видели и могли подтвердить - актриса безгрешно болталась по Москве и тратила деньги. Сама же Маланья Григорьевна отправилась на некое тайное совещание чьих-то непонятных сторонников, где рассчитывала встретиться с молодым своим любовником и после увезти его домой. Однако покровитель по какому-то несуразному выверту Фортуны встретил им же подаренную карету неподалеку от Ильинки и, имея на то полное право, пересел туда из своей. Дунька сидела ни жива ни мертва, онемев от ужаса, отворачиваясь к окошку. Но испуг длился недолго - актрисиному покровителю взбрели на ум амурные забавы, и тут уж она, обрадовавшись, что может занять мужчину делом, а не вести с ним светские беседы, все необходимое тут же в карете ему и предоставила.
А в театральном мире царила презабавная катавасия, которой Дунька по своей безграмотности и малой любви к изящным искусствам оценить попросту не могла. Началась она за год до чумного бунта - насмерть сцепились московский главнокомандующий граф Салтыков, столь бесславно завершивший свою карьеру бегством из зачумленного города, и драматург Александр Петрович Сумароков, тоже своего рода беглец - из Санкт-Петербурга в Москву.
Актриса - хотя чаще ее называли актеркой, а то и театральной девкой, в чем не было, право, ничего обидного, - госпожа Тарантеева, к коей Марфа приставила Дуньку, охотно рассказывала за туалетом про театральные сражения, да только Дунька и половины интриг не разумела. Поняла только, что граф, взъевшись на драматурга, изобрел неслыханную месть.
Как раз тогда Сумароков предложил к постановке свою трагедию «Синав и Трувор», где под видом славянских из головы придуманных князей тщился, как вздумал граф, изобразить неких царствующих ныне особ и читать им со сцены бестолковые поучения. Репетиции были в разгаре, но до показа для публики работы оставалась ступа нетолченая, когда граф прибыл в театр и объявил, во-первых, что представление назначается на 30 января, меж тем месяц январь только что начался, а во-вторых - что роли актерам сам раздавать будет и приказывать, что и как им декламировать. Драматург возразил, что главнокомандующему подчинена Москва, но не музы. Граф в ответ забросил все дела и, на радость всей Москве, взялся командовать музами. Одной из них как раз и была госпожа Тарантеева.
Представление она вспоминала по-всякому - иной раз крестясь, иной раз плюясь, иной раз и с хохотом. Графская режиссура была смехотворна, чем сильно порадовала публику - давно московские барыни так не веселились. Обученные графом актеры изображали благородные страсти пакостно и сами это понимали. Словом, трагедия с треском провалилась. А вскоре обнаружилась в городе чума.
Театр был закрыт целый год, иные актеры успели убежать, иные застряли в столице. Госпожу Тарантееву увез любовник, средней руки помещик, но не в усадьбу, где пряталось от чумы его многочисленное семейство, а поселил у соседа, куда и повадился наезжать в гости. Дозналась жена, вышел скандал. О подробностях актриса умалчивала.
Дунька все недоумевала, для чего было связываться с таким любовником, но Марфа объяснила: у всякой бабы наступает возраст, когда выбирать не приходится. А госпожа Тарантеева и впрямь была не так уж молода - она оказалась на сцене еще в 1757 году, и это был университетский театр, что давал представления на Воскресенской площади. Попала она туда удивительным образом - по объявлению. Поскольку сочли нелепым, чтобы юноши играли героинь и субреток, нигде в Европе так более не развлекали публику, то университетское начальство додумалось дать в «Московских ведомостях» объявление: «Женщинам и девицам, имеющим способности и желание представлять театральные действия, также петь и обучать тому других, явиться в канцелярии Московского университета». Семнадцатилетняя Малаша, тогда еще не Тарантеева, а Жукова, славилась звонким и переливчатым голосом, добрые люди прочитали ей объявление, а сосед-аптекарь надел парадный кафтан и за руку отвел ее в канцелярию.
Сперва представления давались только на святки и на Масленицу, потом студенты вздумали всерьез изучать театральные художества и создавать настоящий публичный городской театр. Он получил название «Российского театра» и начал давать представления в выстроенном итальянцем Локателли Оперном доме на Красных прудах. Место было крайне неудачное - самая окраина. Чуть ли не десять лет спустя театр перебрался в дом Воронцова, что на Знаменке, да там и остался.
Все эти годы Малаша Жукова, успев стать Тарантеевой, играла не столько драматических героинь, сколько бойких молодых девиц и дам в Мольеровых пьесах. Бойкость эта перешла в ее собственный характер и послужила причиной многой суеты вокруг хорошенькой актрисы. Вот только чума ее, сведя на целый год со сцены, крепко испугала - Маланья Григорьевна поняла, что пора бы остепениться, потому что театр-то, оказывается, не вечен.
Дунька попала к ней, когда она, вернувшись в Москву после чумы, тут же обзавелась новым поклонником, причем выбирала постарше, чтобы видел в ней прежнюю бойкую девочку и ценил за это. В театре меж тем продолжал вести сражения Сумароков - он подал государыне проект об учреждении московского государственного театра, во главе которого драматург желал поставить самого себя. В то же время бывший семинарист Нарыков, уже известный в театре под прозванием Дмитревский, добивался того же для себя. Третьим соискателем был итальянский антрепренер Гроти. Интриги забурлили бешеным кипятком!
Госпожа Тарантеева после чумного поста провалилась в эти бурные страсти с головой, и Дунька только диву давалась да взмокала от суеты - к одному сбегай с записочкой, от другого принеси письмецо, третьего впусти черным ходом, чтобы не видел четвертый, пятому подай из окна знак, а шестого запри до ночи в своей горенке, да знай не перепутай!
Кончилось же сие не хуже, чем во французской комедии. Дунька, переодетая в платье госпожи Тарантеевой и соответственно причесанная и размалеванная, надвинув шляпу так, чтобы тень падала на лицо, в ее карете отправилась по лавкам, чтобы все видели и могли подтвердить - актриса безгрешно болталась по Москве и тратила деньги. Сама же Маланья Григорьевна отправилась на некое тайное совещание чьих-то непонятных сторонников, где рассчитывала встретиться с молодым своим любовником и после увезти его домой. Однако покровитель по какому-то несуразному выверту Фортуны встретил им же подаренную карету неподалеку от Ильинки и, имея на то полное право, пересел туда из своей. Дунька сидела ни жива ни мертва, онемев от ужаса, отворачиваясь к окошку. Но испуг длился недолго - актрисиному покровителю взбрели на ум амурные забавы, и тут уж она, обрадовавшись, что может занять мужчину делом, а не вести с ним светские беседы, все необходимое тут же в карете ему и предоставила.