Страница:
Однако он не мог…
Он смотрел на Терезу - и вдруг понял, что между ними действительно все кончено, что она будет драться, как дикая кошка, лишь бы настоять на своем. Это было обидно и… грустно.
В память, которая у всякого из нас несколько напоминает дом, выстроенный в течение жизни, как положено дому, с окнами и дверьми, с потайными чуланчиками и сундуками, с комнатами, в которых живут давно покинувшие нас люди, - в память эту, как если бы и впрямь она была домом, ударил вдруг мелкий град. Простучал по крыше, по стеклам, хрустально и отчетливо выстучал музыкальную фразу. Это была много значившая для них когда-то фраза, и если бы Мишелю было сейчас до сравнений, он назвал бы ее утренней - юная гувернантка, садясь каждый днь за клавикорды, сперва прогоняла обязательные гаммы, а потом в раз и навсегда установленном порядке - свои учебные пьески из той самой «Нотной тетради», первая из которых так и начиналась, именно так, чуть медленнее, чем следовало бы, то ли потому, что начало нравилось Терезе и она хотела растянуть удовольствие, то ли чтобы подчеркнуть контраст между этой самой первой фразой - и тем, что следовало за ней отточенно и ритмично.
Мишель любил музыку именно так - не за ее собственную красоту, а за связь с его жизнью, за способность привязываться к определенным моментам и создавать в доме его памяти этакие опознавательные значки, вроде привязанных там и сям цветных ленточек, как у иных людей служат ароматы.
Он знал эту незамысловатую пьеску, он помнил ее, хотя помнил весьма приблизительно - и, коли садиться играть, сыграл бы упрощенно, словно прошелся по тем сочетаниям созвучий, что образуют его смысл.
Отныне пьеске суждено было стать прощальной.
Мишель молча прошел мимо отшатнувшейся Терезы, поднял крышку клавикордов, пододвинул табурет, сел, не забыв раскинуть полы бланжевого кафтала, подобранного матушкой так ловко, чтобы светлотой своей оттенить смуглоту Мишелева лица, и сыграл фразу так, как она запомнилась. Ему казалось, что он преспокойно доиграет до конца всю пьеску, но в середине он сбился. Это была обычная ошибка пальцев, но от нее возникла в известном произведении какая-то новая, утонченная гармония, и повела за собой. Мишель ударился в импровизацию, неловкую, потому что руки не поспевали за фантазией и пальцы шлепались не туда, но и внезапно страстную.
Вдруг он понял, насколько может показаться смешным - сел ни с того ни с сего за инструмент, забарабанил, заврался. Не дофантазировав, Мишель встал, махнул рукой и вышел из гостиной.
Ему было все равно, как станет отсюда выбираться Тереза. В конце концов, можно попросить привратника-калмыка, давнего знакомца, помнившего Мишеля еще мальчиком, чтобы он ее выпроводил.
И вдруг раздались аккорды!
Мишель резко повернулся.
Он недалеко ушел - в четыре длинных шага оказался у дверей гостиной.
Тереза играла отчаянно и самозабвенно. Она просто-напросто изголодалась без музыки, истосковалась, и была слишком взволнована, чтобы устоять перед соблазном запретного плода. К тому же, она ведь не давала никакой клятвы… и столько времени не прикасалась к клавишам… и имела же право последний раз в жизни сыграть самое любимое!…
Музыка увлекла ее, она тоже ударилась в импровизацию, почти такую же неловкую, как у Мишеля, сказывались месяцы, проведенные без инструмента. Но он слышал то, что гудело и плескалось в нем, смутно, она же ощущала каждый точечный удар хрустальной россыпи отдельно и безукоризненно.
Тереза играла и… просыпалась, как будто модная лавка на Ильинке была тяжким и скучным сном, утро било в глаза жаром и светом сквозь сомкнутые веки, оставалось сделать еще одно усилие, рвануться, взлететь!…
И взлетела, ощутив на плечах две цепких руки, одновременно вздымающие ее вверх и разворачивающие лицом к солнцу. Правда, именно в этот миг ее глаза, бывшие незряче открытыми, перестали видеть какие-то необязательные вещи, узор на обоях, бронзовые завитки подсвечника, но увидели ослепительный звездный мрак… и все, и ничего более, и желание раствориться в головокружительном поцелуе целиком и полностью…
Длинный диван был совсем рядом, оба не видели его и попали на него чудом. Руки словно с цепи сорвались, на кончиках пальцев жила музыка, растекалась по коже… и все, и ничего более…
Это было неловко, суматошно, оглушительно, бестолково и бездумно, однако даже такое счастье взахлеб иссякает, приходят в себя мышление, слух и, в последнюю очередь, зрение.
Тереза услышала что-то вроде голосов, возможно, женских, но ей было все равно - хоть бы полк драгун сюда ввалился вместе с лошадьми. Она желала получить наконец то, что мучительно зрело в ней и выносило ее ввысь, как выносит песчинку со дна морского высокая волна… и свершилось!… И блаженное «ах!» на вдохе, и выдох, с которым уходят из тела последние силы - все это было, истаяло, а голоса сделались звонкими и отчетливыми. Где-то возле гостиной находились молодые женщины, они смеялись и уснащали свою речь забористыми русскими шутками, соль которых ускользала от Терезы.
Тереза, перепугавшись, попыталсь оттолкнуть Мишеля, чтобы и он, опомнясь, услышал, но как раз в этот миг и ему было безразличны все голоса в мире, от ее сопротивленеия в нем лишь прибавилось ярости, и произошло то, что им обоим в пору их тайного романа доставляло немало хлопот, - он закричал.
Тут же голоса стихли.
Казалось бы, дамы, сидя в большой гостиной и услышав крики в малой, должны были поднять визг, призвать слуг с оружием, устроить переполох. Однако было тихо. И вдруг дверь с треском распахнулась.
На пороге стояла молодая щеголиха, вооруженная увесистым бронзовым канделябром.
– Это кто тут безобразничать изволит? - спросила она звучным голосом. - Как вы сюда попали?! Эй, сударик, слезай с девки да рожу покажи!
– Не кобенься, Дунька! - потребовала незримая пока женщина. - Отойди, дай им подобру-поздорову убраться.
– Подобру-поздорову? А как же! Приходят в мой дом, занимаются непотребствами! Агашка! Фаддея зови, с кнутом!
– Сама-то гляди какая праведница сыскалась!
– Так мой-то проведает, шуму будет!
– Сама же ты шум подымаешь, а ну, пусти…
Устранив из дверей молодую красавицу, вошла низенькая дама в три обхвата, на которой все было чрезмерно, и оборки, и банты, особливо - чепец с большой ленточной розеткой.
– Шли бы вы отсюда поскорее, сударь, и ты, сударыня, - сказала она миролюбиво. - Дом этот почтенному человеку принадлежит, а вы сюда забрались без его ведома. Неровен час, прознает, а Авдотье Ивановне за вас ответ держать.
Мишель с большим трудом возвращался к действительности. Перепуганная Тереза пыталась как-то привести в порядок его наряд, а сам он повернулся к разумно рассуждаюшей даме и, поняв, что она ждет ответа, заговорил.
– Гаврила Павлович в обиде не будет. Сам просил бывать у него почаще, без чинов… Мы его ожидали…
– Кого просил?! - подвинув даму, ворвалась молодая щеголиха и тут лишь узнала гостя. - Тебя, сударь, просил? Да мне ж опосля того, как тебя Шепелев приводил, два дня покою не было, все домогался: кто ты таков да что промеж нас было, да как мы за его спиной сговорились! Марфа Ивановна, вот он, тот вертопрах, который в фараон всех обыграл!
– Я еще раз говорю тебе, сударыня, что твой сожитель приглашал навещать почаще… - попытался было возразить Мишель.
– Любезный он у меня! А Шепелеву сказал: чтоб таких вертопрахов, петиметров сопливых, водить в гости более не смел! Мало того, что всех обыграл, так еще и на дам бесстыже глядел!
– Дунька, уйди, - велела дама. - Не то на твои крики вся Москва сбежится. Надобно их убрать отсюда поскорее да тихомолком, а не белендрясы сгоряча разводить. Собирайся, сударыня, в накидочку заворачивайся…
– Я еще доберусь, как их Филимонка пропустил! - пригрозила отчаянная Дунька.
– А доберись! Откуда-то же этот вертопрах знал, что днем дом бывает пуст. А у вас тут всякого добра - на многие тысячи. И ты же еще не все мне показала. Только шуму не подымай, - строго сказала Марфа. - Твой-то шум услышит - в тонкостях разбираться не станет. Коли хочешь, я найду, кто это дельце втихомолку раскопает.
– Архаровцев, что ли, попросишь?
– А и попрошу. Они молодцы смышленые, живо из твоего Филимонки толк выбьют… а бестолочь останется!
Дунька рассмеялась.
– Ступай уж, сударь, - приказала Марфа Ивановна. - Да впредь жаловать не изволь и Филимонку здешнего под плети не подставляй. Господин Захаров молодых гостей страсть не любит.
Мишель неторопливо, стараясь соблюсти достоинство, покинул гостиную. Тереза, пряча лицо в капюшон накидки, поспешила следом. Марфа Ивановна, велев Дуньке не двигаться с места и не галдеть, сама проводила их до парадных дверей и убедилась, что они оказались на улице.
– Принес же дьявол эту шлюху, - сказал Мишель. - Я бывал у Захарова, и не раз. Он сам говорил, что коли некуда податься, я могу на его жилище рассчитывать, особливо коли у меня амуры с замужней дамой, он ведь сам проказник…
Тереза ничего не ответила. Музыка в душе уснула, проснулся разум, и она явственно слышала в голосе возлюбленного вранье.
Однако ничего не могла с собой поделать - шла и шла с ним рядом, почти не слушая слов и лишь пытаясь понять, что же такое с ней стряслось.
– Я люблю тебя, - вдруг как-то растерянно сказал Мишель. - Клянусь тебе чем угодно, люблю, я для тебя квартиру сниму, будем жить вместе… брось ты эту лавку! Какая из тебя модная торговка?…
– Не могу. Я обещала, что буду зарабатывать на жизнь этой лавкой, - тихо сказала она, ощутив наконец подлинный страх.
– Скажи, кто он, я встречусь с ним, - грозно пообещал Мишель. - Я не маленький, имею свои деньги, за лавку с ним рассчитаюсь. И можно ведь продать эту лавку со всем имуществом, а деньги ему отдать.
– Невозможно, - отвечала Тереза. - Я не знаю этого человека. Он ведь даже не сам дал мне эти деньги, а прислал с молодым человеком…
Тут она вдруг вспомнила - его фамилию, кажется, называл Клаварош! Давно, правда, это было, когда она опять осталась одна в покинутом особняке. Прибежав, он вкратце объявил, что будет служить господину… господину… Нет, русские фамилии были невыносимы. Тому, кто совершил налет на особняк и захватил врасплох шайку мародеров, он собрался служить! И служит по сей день… И звать того толстого офицера…
– Но он ведь где-то живет, где-то служит, - продолжал допытываться Клаварош.
– Мишель, я не знаю, где он живет… - тут ожило еще одно воспоминание. - Я лишь однажды встретила его в доме князя Волконского. Я привезла туда образцы лент и кружев для княгини. Я ждала, чтобы мне нашли извозчика, а он и господин князь поспешно вышли из особняка и сели в экипаж. Они меня не заметили, и я была тому очень рада.
– Он дружен с Волконским? - тут Мишель призадумался и более вопросов задавать не стал.
А Терезе и подавно после всего, что произошло, хотелось молчания.
Она сама себя более не разумела.
Мишель довел ее до лавки. Внутрь она не пустила - там сидели покупательницы, с которыми кое-как управлялась Катиш, и пора было браться за ежедневный свой труд - ублажать старых и молодых дур.
Он, собственно, особо туда и не рвался.
Тереза вошла, держа на лице любезную улыбку, заговорила по-французски, сама достала высоко подвешенную гирляндочку искусственных цветов, и вдруг поняла, что ей что-то мешает вести беседу и предлагать товар.
В голове звучала музыка, больше там ни для чего не оставалось места, полная голова музыки…
Та утренняя тема, которую взял для своей импровизации Мишель, под руками Терезы переплавилась в нечто иное, а сейчас, словно бы ведя по тропинке, привела к чему-то очень знакомому, однако - ночному…
Да, музыка была как-то увязана с беспросветной ночью. Хотя за окном ховринского особняка мелькали факелы.
В пронизанной музыкой темноте было видно лишь белое - и белые створки дверей, прямая линия косяка была искажена - это рисовался силуэт, который сливался с мраком, силуэт старого толстого офицера-преображенца, чью фамилию определенно называл Клаварош!
Но вспоминать ее уже не было сил, да и музыка мешала, да и покупательницы едва не перессорились за стальные пряжечки для туфель.
Нужно было как-то жить дальше в мире, где опять появилась музыка и потащила за собой все, что, казалось бы, улеглось и угомонилось навеки в темных и смутных глубинах души.
* * *
Он смотрел на Терезу - и вдруг понял, что между ними действительно все кончено, что она будет драться, как дикая кошка, лишь бы настоять на своем. Это было обидно и… грустно.
В память, которая у всякого из нас несколько напоминает дом, выстроенный в течение жизни, как положено дому, с окнами и дверьми, с потайными чуланчиками и сундуками, с комнатами, в которых живут давно покинувшие нас люди, - в память эту, как если бы и впрямь она была домом, ударил вдруг мелкий град. Простучал по крыше, по стеклам, хрустально и отчетливо выстучал музыкальную фразу. Это была много значившая для них когда-то фраза, и если бы Мишелю было сейчас до сравнений, он назвал бы ее утренней - юная гувернантка, садясь каждый днь за клавикорды, сперва прогоняла обязательные гаммы, а потом в раз и навсегда установленном порядке - свои учебные пьески из той самой «Нотной тетради», первая из которых так и начиналась, именно так, чуть медленнее, чем следовало бы, то ли потому, что начало нравилось Терезе и она хотела растянуть удовольствие, то ли чтобы подчеркнуть контраст между этой самой первой фразой - и тем, что следовало за ней отточенно и ритмично.
Мишель любил музыку именно так - не за ее собственную красоту, а за связь с его жизнью, за способность привязываться к определенным моментам и создавать в доме его памяти этакие опознавательные значки, вроде привязанных там и сям цветных ленточек, как у иных людей служат ароматы.
Он знал эту незамысловатую пьеску, он помнил ее, хотя помнил весьма приблизительно - и, коли садиться играть, сыграл бы упрощенно, словно прошелся по тем сочетаниям созвучий, что образуют его смысл.
Отныне пьеске суждено было стать прощальной.
Мишель молча прошел мимо отшатнувшейся Терезы, поднял крышку клавикордов, пододвинул табурет, сел, не забыв раскинуть полы бланжевого кафтала, подобранного матушкой так ловко, чтобы светлотой своей оттенить смуглоту Мишелева лица, и сыграл фразу так, как она запомнилась. Ему казалось, что он преспокойно доиграет до конца всю пьеску, но в середине он сбился. Это была обычная ошибка пальцев, но от нее возникла в известном произведении какая-то новая, утонченная гармония, и повела за собой. Мишель ударился в импровизацию, неловкую, потому что руки не поспевали за фантазией и пальцы шлепались не туда, но и внезапно страстную.
Вдруг он понял, насколько может показаться смешным - сел ни с того ни с сего за инструмент, забарабанил, заврался. Не дофантазировав, Мишель встал, махнул рукой и вышел из гостиной.
Ему было все равно, как станет отсюда выбираться Тереза. В конце концов, можно попросить привратника-калмыка, давнего знакомца, помнившего Мишеля еще мальчиком, чтобы он ее выпроводил.
И вдруг раздались аккорды!
Мишель резко повернулся.
Он недалеко ушел - в четыре длинных шага оказался у дверей гостиной.
Тереза играла отчаянно и самозабвенно. Она просто-напросто изголодалась без музыки, истосковалась, и была слишком взволнована, чтобы устоять перед соблазном запретного плода. К тому же, она ведь не давала никакой клятвы… и столько времени не прикасалась к клавишам… и имела же право последний раз в жизни сыграть самое любимое!…
Музыка увлекла ее, она тоже ударилась в импровизацию, почти такую же неловкую, как у Мишеля, сказывались месяцы, проведенные без инструмента. Но он слышал то, что гудело и плескалось в нем, смутно, она же ощущала каждый точечный удар хрустальной россыпи отдельно и безукоризненно.
Тереза играла и… просыпалась, как будто модная лавка на Ильинке была тяжким и скучным сном, утро било в глаза жаром и светом сквозь сомкнутые веки, оставалось сделать еще одно усилие, рвануться, взлететь!…
И взлетела, ощутив на плечах две цепких руки, одновременно вздымающие ее вверх и разворачивающие лицом к солнцу. Правда, именно в этот миг ее глаза, бывшие незряче открытыми, перестали видеть какие-то необязательные вещи, узор на обоях, бронзовые завитки подсвечника, но увидели ослепительный звездный мрак… и все, и ничего более, и желание раствориться в головокружительном поцелуе целиком и полностью…
Длинный диван был совсем рядом, оба не видели его и попали на него чудом. Руки словно с цепи сорвались, на кончиках пальцев жила музыка, растекалась по коже… и все, и ничего более…
Это было неловко, суматошно, оглушительно, бестолково и бездумно, однако даже такое счастье взахлеб иссякает, приходят в себя мышление, слух и, в последнюю очередь, зрение.
Тереза услышала что-то вроде голосов, возможно, женских, но ей было все равно - хоть бы полк драгун сюда ввалился вместе с лошадьми. Она желала получить наконец то, что мучительно зрело в ней и выносило ее ввысь, как выносит песчинку со дна морского высокая волна… и свершилось!… И блаженное «ах!» на вдохе, и выдох, с которым уходят из тела последние силы - все это было, истаяло, а голоса сделались звонкими и отчетливыми. Где-то возле гостиной находились молодые женщины, они смеялись и уснащали свою речь забористыми русскими шутками, соль которых ускользала от Терезы.
Тереза, перепугавшись, попыталсь оттолкнуть Мишеля, чтобы и он, опомнясь, услышал, но как раз в этот миг и ему было безразличны все голоса в мире, от ее сопротивленеия в нем лишь прибавилось ярости, и произошло то, что им обоим в пору их тайного романа доставляло немало хлопот, - он закричал.
Тут же голоса стихли.
Казалось бы, дамы, сидя в большой гостиной и услышав крики в малой, должны были поднять визг, призвать слуг с оружием, устроить переполох. Однако было тихо. И вдруг дверь с треском распахнулась.
На пороге стояла молодая щеголиха, вооруженная увесистым бронзовым канделябром.
– Это кто тут безобразничать изволит? - спросила она звучным голосом. - Как вы сюда попали?! Эй, сударик, слезай с девки да рожу покажи!
– Не кобенься, Дунька! - потребовала незримая пока женщина. - Отойди, дай им подобру-поздорову убраться.
– Подобру-поздорову? А как же! Приходят в мой дом, занимаются непотребствами! Агашка! Фаддея зови, с кнутом!
– Сама-то гляди какая праведница сыскалась!
– Так мой-то проведает, шуму будет!
– Сама же ты шум подымаешь, а ну, пусти…
Устранив из дверей молодую красавицу, вошла низенькая дама в три обхвата, на которой все было чрезмерно, и оборки, и банты, особливо - чепец с большой ленточной розеткой.
– Шли бы вы отсюда поскорее, сударь, и ты, сударыня, - сказала она миролюбиво. - Дом этот почтенному человеку принадлежит, а вы сюда забрались без его ведома. Неровен час, прознает, а Авдотье Ивановне за вас ответ держать.
Мишель с большим трудом возвращался к действительности. Перепуганная Тереза пыталась как-то привести в порядок его наряд, а сам он повернулся к разумно рассуждаюшей даме и, поняв, что она ждет ответа, заговорил.
– Гаврила Павлович в обиде не будет. Сам просил бывать у него почаще, без чинов… Мы его ожидали…
– Кого просил?! - подвинув даму, ворвалась молодая щеголиха и тут лишь узнала гостя. - Тебя, сударь, просил? Да мне ж опосля того, как тебя Шепелев приводил, два дня покою не было, все домогался: кто ты таков да что промеж нас было, да как мы за его спиной сговорились! Марфа Ивановна, вот он, тот вертопрах, который в фараон всех обыграл!
– Я еще раз говорю тебе, сударыня, что твой сожитель приглашал навещать почаще… - попытался было возразить Мишель.
– Любезный он у меня! А Шепелеву сказал: чтоб таких вертопрахов, петиметров сопливых, водить в гости более не смел! Мало того, что всех обыграл, так еще и на дам бесстыже глядел!
– Дунька, уйди, - велела дама. - Не то на твои крики вся Москва сбежится. Надобно их убрать отсюда поскорее да тихомолком, а не белендрясы сгоряча разводить. Собирайся, сударыня, в накидочку заворачивайся…
– Я еще доберусь, как их Филимонка пропустил! - пригрозила отчаянная Дунька.
– А доберись! Откуда-то же этот вертопрах знал, что днем дом бывает пуст. А у вас тут всякого добра - на многие тысячи. И ты же еще не все мне показала. Только шуму не подымай, - строго сказала Марфа. - Твой-то шум услышит - в тонкостях разбираться не станет. Коли хочешь, я найду, кто это дельце втихомолку раскопает.
– Архаровцев, что ли, попросишь?
– А и попрошу. Они молодцы смышленые, живо из твоего Филимонки толк выбьют… а бестолочь останется!
Дунька рассмеялась.
– Ступай уж, сударь, - приказала Марфа Ивановна. - Да впредь жаловать не изволь и Филимонку здешнего под плети не подставляй. Господин Захаров молодых гостей страсть не любит.
Мишель неторопливо, стараясь соблюсти достоинство, покинул гостиную. Тереза, пряча лицо в капюшон накидки, поспешила следом. Марфа Ивановна, велев Дуньке не двигаться с места и не галдеть, сама проводила их до парадных дверей и убедилась, что они оказались на улице.
– Принес же дьявол эту шлюху, - сказал Мишель. - Я бывал у Захарова, и не раз. Он сам говорил, что коли некуда податься, я могу на его жилище рассчитывать, особливо коли у меня амуры с замужней дамой, он ведь сам проказник…
Тереза ничего не ответила. Музыка в душе уснула, проснулся разум, и она явственно слышала в голосе возлюбленного вранье.
Однако ничего не могла с собой поделать - шла и шла с ним рядом, почти не слушая слов и лишь пытаясь понять, что же такое с ней стряслось.
– Я люблю тебя, - вдруг как-то растерянно сказал Мишель. - Клянусь тебе чем угодно, люблю, я для тебя квартиру сниму, будем жить вместе… брось ты эту лавку! Какая из тебя модная торговка?…
– Не могу. Я обещала, что буду зарабатывать на жизнь этой лавкой, - тихо сказала она, ощутив наконец подлинный страх.
– Скажи, кто он, я встречусь с ним, - грозно пообещал Мишель. - Я не маленький, имею свои деньги, за лавку с ним рассчитаюсь. И можно ведь продать эту лавку со всем имуществом, а деньги ему отдать.
– Невозможно, - отвечала Тереза. - Я не знаю этого человека. Он ведь даже не сам дал мне эти деньги, а прислал с молодым человеком…
Тут она вдруг вспомнила - его фамилию, кажется, называл Клаварош! Давно, правда, это было, когда она опять осталась одна в покинутом особняке. Прибежав, он вкратце объявил, что будет служить господину… господину… Нет, русские фамилии были невыносимы. Тому, кто совершил налет на особняк и захватил врасплох шайку мародеров, он собрался служить! И служит по сей день… И звать того толстого офицера…
– Но он ведь где-то живет, где-то служит, - продолжал допытываться Клаварош.
– Мишель, я не знаю, где он живет… - тут ожило еще одно воспоминание. - Я лишь однажды встретила его в доме князя Волконского. Я привезла туда образцы лент и кружев для княгини. Я ждала, чтобы мне нашли извозчика, а он и господин князь поспешно вышли из особняка и сели в экипаж. Они меня не заметили, и я была тому очень рада.
– Он дружен с Волконским? - тут Мишель призадумался и более вопросов задавать не стал.
А Терезе и подавно после всего, что произошло, хотелось молчания.
Она сама себя более не разумела.
Мишель довел ее до лавки. Внутрь она не пустила - там сидели покупательницы, с которыми кое-как управлялась Катиш, и пора было браться за ежедневный свой труд - ублажать старых и молодых дур.
Он, собственно, особо туда и не рвался.
Тереза вошла, держа на лице любезную улыбку, заговорила по-французски, сама достала высоко подвешенную гирляндочку искусственных цветов, и вдруг поняла, что ей что-то мешает вести беседу и предлагать товар.
В голове звучала музыка, больше там ни для чего не оставалось места, полная голова музыки…
Та утренняя тема, которую взял для своей импровизации Мишель, под руками Терезы переплавилась в нечто иное, а сейчас, словно бы ведя по тропинке, привела к чему-то очень знакомому, однако - ночному…
Да, музыка была как-то увязана с беспросветной ночью. Хотя за окном ховринского особняка мелькали факелы.
В пронизанной музыкой темноте было видно лишь белое - и белые створки дверей, прямая линия косяка была искажена - это рисовался силуэт, который сливался с мраком, силуэт старого толстого офицера-преображенца, чью фамилию определенно называл Клаварош!
Но вспоминать ее уже не было сил, да и музыка мешала, да и покупательницы едва не перессорились за стальные пряжечки для туфель.
Нужно было как-то жить дальше в мире, где опять появилась музыка и потащила за собой все, что, казалось бы, улеглось и угомонилось навеки в темных и смутных глубинах души.
* * *
Как и следовало ожидать, в первый вечер рулетка была для всех диковинкой, игра шла не на деньги, а ради ознакомления, новинка понравилась и все прошло весьма мирно - Левушка даже обиделся на Фортуну. Вельможные старцы, над коими он посмеивался, все казались совершенно вне подозрений - ни один из них не мог быть сообщником шулеров. Вот только не в меру элегантный и галантный Клаварош, бывши принят за доподлинного маркиза, несколько смутил гостей - мартоны только на него и глядели.
К счастью, Клаварош сам осознал опасность и всячески показал - не являюсь-де петиметром и вертопрахом, щеголем и любовником, одной рулетке отдан всецело, и произнесенное почти сквозь зубы приглашение остаться на ужин отклонил - какой ужин, коли полон рот пламперов? Проглотишь еще невзначай!
Князь Волконский исправно предоставил список почтенных гостей. Архаров сидел над ним, чеша в затылке - никто не был ему знаком достаточно, чтобы сказать: нет, сей - вне подозрений. Марфа, проведя весь вечер в людской, донесла: слуги, понятное дело, судачили про рулетку, но никто ничего сомнительного не сболтнул.
– Твоя ловушка в первый раз и не могла сработать, - сказал в утешение Волконский. - Не жди в сей жизни невозможного! Ставь ее несколько дней подряд, хоть месяц…
– Пока Захарову не надоест, - буркнул Архаров.
Он не рассказывал Волконскому и половины того, что было в его понимании увязано с шулерской шайкой.
Заточение недоросля Вельяминова (которое, кстати, не могло длиться вечно!), исчезновение Саши Коробова, смерть Петра Фомина, смерть доктора Ремезова - все это пока оставалось известно только в полицейской конторе, а уж тайная связь между этими делами - и подавно. Что же касается Варвары Пуховой - Архаров все отговаривался тем, что старая княжна утаивает самые важные для следствия сведения. А после утреннего визита Марфы даже намекнул, что девицы, возможно, уже нет в живых, раз она по сей день никоим образом не объявилась. Про загадочную осведомленность противника о пропавших вместе с нею драгоценностях он тоже пока молчал.
А время меж тем шло и шло!
Федька, взяв себе в помощь еще двух человек, прочесывал те места, где был найден женский наряд Саши Коробова. Никто ничего не ведал, ни криков в ту ночь не слыхал, ни сомнительные вещи находил. Матвей Воробьев, которого, как человека, просили выяснить хоть что-то о накладных зубах из слоновой кости, ушел в запой. В номерах, где жил Фомин, более никто подозрительный с расспросами не появлялся. И Архаров все больше уверялся в том, что следы потеряны, французские мазурики затаились.
Вторично ловушка была налажена через день - престарелый проказник сочувствовал Архарову, но, имея не такую уж старую и в меру бдительную супругу. не мог ежевечерне ездить к своей мартоне.
Отправились высматривать подозрительные лица Марфа, Левушка и Клаварош с пламперами во рту.
Левушка прекрасно знал отношение господина Захарова к молодежи, и потому держался вельможных старцев, в сторону мартон и не глядя. Разве что на Дуньку-Фаншету, да и то - исподтишка. Очень ему было любопытно, во что превратилась девка из Зарядья, нацепив на себя фижмы с жемчугами.
А Дунька вела себя так, как и полагается хозяйке дома. Она, гордясь новым платьем, модного зеленого цвета, и безупречно белоснежным плиссированным газом, бойко торчащим из рукавов и вокруг декольте, и розовыми бутонами в высоко взбитых волосах, обходила гостей, каждому говорила нечто забавное, со всеми смеялась, и должное время провела возле рулетки. При этом Дунька тоже поглядывала на Левушку, как бы подсказывая: не будь фалей, гляди, как я хороша да прельстительна, а затем передай сие своему несуразному другу.
От Архарова, от Марфы и от своего сожителя она знала, зачем в гостиной стоит рулетка. И тоже невольно приглядывалась к тем, кто крутился вокруг диковинки, расспрашивал, учился делать ставки. Гости были все свои, испытанные, привычные, и их юные подруги тоже были Дуньке знакомы. По некому негласному договору мужчины не пытались тут друг у друга перебить молодую любовницу, однако Марфа присоветовала все же держать ушки на макушке: такой щедрый сожитель, каков господин Захаров, всякой пришелся бы по вкусу, а что ревнив - так это не беда! Коли Дунька от него бегать навострилась, то и любая другая эту науку живо осилит.
Потому обычно Дунька, всех обходя, изучала наряды возможных соперниц и их ужимки, ко всем проявляя любезность, улыбаясь сладенько и щебеча, как обезумевшая канарейка. На сей же раз она, подученная Марфой, еще и хотела понять - нет ли у кого из этих девок тайного галантонщика, которому завтра же будет рассказано про новую светскую игрушку?
Дуньке страшно хотелось сделать для Архарова нечто такое, чтобы он увидел в ней не только молодое и шустрое тело, способное оказывать определенные платные услуги. И потому она, обнаружив на четвертый вечер в гостиной пару незнакомых лиц, тут же насторожилась. Гости пришли, пока она, сидя у цифирной карты, учила товарку делать ставки посредством цветных костяных кругляшков.
Это была именно пара, причем мужчина вроде бы еще когда-то попадался на Дунькином пути, женщину же она точно видела впервые в жизни.
Мужчина был немолод, дороден и с господином Захаровым знаком. Хотя знакомство было не сказать, чтоб очень близким - Дунька, видя, как эти двое приветствовали друг друга, ощутила некоторую неискренность своего сожителя. Дама же была совсем незнакома. И, на Дунькин взгляд, старовата для того, чтобы сопровождать в такое общество богатого и знатного человека. Лет ей было не менее тридцати. И одета она была как-то уж больно ярко. Дунька нарядилась бы так разве что в первые дни своего житья у госпожи Тарантеевой - ошалев от количества платьев, кружев и лент. Та, будучи, как положено, щеголихой, невольно привила горничной не то чтобы любовь к тонким оттенкам, а понимание их значения в модном туалете. И если днем Дунька еще норовила вырядиться попестрее, чтобы ее за версту видно было, то вечером старалась угодить сожителю, обладавшему хорошим вкусом, именно оттенками и полутонами.
Кроме того, Дунька знала повадки своих бесшабашных товарок-мартонок. Эта особа была неуловимо иной - и несла в себе загадку, которая показалась весьма притягательна для престарелого проказника. Господин Захаров, пристроив гостя к рулетке, где составилась игра и Клаварош, наловчившись, бойко запускал шарик, тут же принялся уделять ей внимание, а она тут же изобразила этакую тонную красавицу, воплощение добродетели и прелестного высокомерия.
Такая игра Дуньке сильно не понравилась. Глядя издали на проказы веера в руках незнакомки, она забеспокоилась - прямо на ее глазах совершалась попытка увода ее почти законного сожителя! Или же, что еще забавнее, попытка его увлечь и разговорить.
Сперва дама приоткрыла одну пластинку веера, что означало: «будьте довольны моей дружбой». Затем отмахнулась развернутым веером, сказав тем самым: «я занята». Потом приоткрыла два листка, которые составляли целое обращение: «вы страдаете? Я вам сочувствую». То есть, кокетство велось по всем правилам. И господин Захаров, прекрасно зная сие веерное наречие, вел себя соответственно.
Дунька стрельнула глазами в Левушку. Убедившись, что он поймал взгляд и насторожился, резким движением раскрыла веер. Обычно это означало вызов на словесный поединок, приглашение к перепалке, смысл которой сводится к одному: «Хочешь? - Да!» или «Хочешь? - Нет.»
Увы - не было в веерном лексиконе знака: «У меня для тебя, сударь, наиважнейшее сообщение! Исхитрись, подойди!»
Левушка сидел возле одного из вельможных старцев, следя за игрой. В Петербурге ему уже доводилось играть в рулетку, так что большого любопытства он не испытывал. Даже естественный интерес, существует ли некая система, позволяющая рассчитать порядок выпадающих чисел, его мало беспокоил. Левушка был азартен, но этот азарт направлялся в иное русло - то в музыку, то в фехтование.
Поймав Дунькин сигнал, он чуть заметно кивнул. Встав, он пошел вдоль стены, словно бы любуясь картинами, которых господин Захаров понавез сюда немало, и, внимательно следя, не обернется ли занятый волокитством хозяин дома, приблизился к Дуньке.
– Глянь… - шепнула она. - За кем это он машет, кто такова?
Что касается махания - то тут главную роль играла, видать, именно гостья, и играла решительно. Незнакомка плавным жестом опустила раскрытый веер, что очень Дуньке не понравилось: веер явственно произнес: «Сударь, я побеждена!»
– Ты ее не знаешь? Точно? - шепотом спросил Левушка.
– Вот как Бог свят… Ее вон тот привез, как звать - не знаю, но где-то встречался…
Левушка кивнул и так же осторожно, вдоль стенки, огибая пышное и пестрое дамское общество, вернулся к рулетке.
Там уже разгорелись страсти. Как и положено новичкам, игроки вообразили, будто близки к открытию системы выпадения чисел, и разгорячились. Уже лежало на кону золото - перстни, табакерки, просто крупные монеты. Фараон и ломбер были забыты, невинная мушка - и подавно. Левушка усмехнулся - каково-то вы, господа, зарыдаете, когда цифирная чаша из полированного красного дерева отъедет обратно в Петербург!
Нового гостя, что привез Дуньке опасную соперницу, звали Степаном Васильевичем, и он Левушке не понравился. С виду, правда, несколько смахивал на Архарова - такой же недобрый взгляд исподлобья, тяжелое лицо, крупный нос, однако Архаров был привычен во всех проявлениях натуры, Архаров был СВОЙ, Архаров был надежнее каменной скалы. А этот все как-то увиливал от прямых обращений…
Положение было таково, что и совета спросить не у кого. Клаварош вовсю развлекался за рулеткой. Архаров сидел на Лубянке и ждал доклада. Левушка, конечно, страстно желал, чтобы в ловушку хоть кто-то угодил, и всячески предлагал свои услуги в поимке мазуриков, но тут он растерялся: против новоприбывшей пары говорило лишь то, что Дуньке особа дамского пола не понравилась.
Представляли ли эти двое опасность? Были ли они теми самыми лазутчиками шулерской шайки, которых ждали устроители ловушки?
Левушка нашел взглядом Дуньку.
Дунька, решав сама о себе позаботиться, устремилась к сожителю, который вовсю махал за незнакомкой. Левушка видел издали, как она в другом углу гостиной обратилась к гостье - и по лицу ее понял, что дело неладно. Сожителю, судя по всему, Дунькино обращение не понравилось, он сказал нечто такое, что она шарахнулась.
Это видел и Клаварош.
Он тоже заметил новых гостей, но, в отличие от Левушки, не пялился на них, как баран на новые ворота. Он осторожненько за ними присматривал и ухмылялся, глядя на демарши престарелого проказника.
И он лучше Левушки осознал опасность.
Коли сейчас Дунька отколет какое-либо коленце - возникнет ненужный при ловле мошенников скандал.
Скандал хорош, когда он продуман заранее, так рассудил Клаварош, а сейчас ему разражаться преждевременно…
Нужно было вмешиваться. И Клаварош так ударил костяным шариком о дно игровой чаши, что шарик, подскочив, улетел куда-то ввысь и вдаль. Тут же Клаварош, призвав всех известных ему дьяволов, стал громко звать лакеев, разносивших заморский оранжад и свой родимый клюквенный морс, на поиски необходимого в игре шарика. Он и сам выскочил из-за стола, устроив вокруг своей затеи немалую суматоху.
Суматохой этой он отвлек от выяснения отношений и господина Захарова, и Дуньку-Фаншету. Захаров, как хозяин дома, прикрикнул на лакеев, Дунька же успела шепнуть гостье нечто угрожающее и очень удивилась отсутствию должного ответа.
Левушка, как самый молодой, тоже присоединился к поискам - он-то и нашел укатившийся к самому камину шарик, и подхватил, и поднял с торжеством! А когда поднял - увидел прямо перед собой ту смутившую умы гостью.
Он, так и держа шарик над головой, уставился на даму - но поражен был отнюдь не ее красой. Краса была обычная - покупная. И румянец, и белизна, и, скорее всего, волосы - все было из французской лавки. И мушки на груди обещали все то же - готова к кокетству и амурным подвигам. А вот брошь на груди - та вызывала трепет.
Букет из лилий, стебельки серебряные, лепестки и бутоны выложены жемчугом, как бы нанизанным на нити, а между нитками тоненькии цепочками - мелкие бриллианты, а одна нить - приметного голубовато-зеленоватого жемчуга, немалой цены, и где-то же слыхал он про тот диковинный жемчуг…
Вспомнил!
Левушка торжественно понес шарик к Клаварошу.
– Дама в красном, - шепнул он по-французски. - Наша…
Клаварош кивнул. И его смуглое умное лицо на единый миг исказилось - в нем проснулся взявший след хищный зверь. Но лишь на миг - тут же Клаварош, бурно благодаря молодого человека, вернул шарик в игру, и призвал игроков поскорее делать ставки, и внимательно уставился одним глазом - на чашу, где уже замедлял движение шарик, а другим - на цифирную карту, костяные кругляши на которой лежали не по серединке полей, а все как-то ближе к краям - вельможные старцы неожиданно сами открыли один из способов мошенничества и, как дети, ему радовались.
К счастью, Клаварош сам осознал опасность и всячески показал - не являюсь-де петиметром и вертопрахом, щеголем и любовником, одной рулетке отдан всецело, и произнесенное почти сквозь зубы приглашение остаться на ужин отклонил - какой ужин, коли полон рот пламперов? Проглотишь еще невзначай!
Князь Волконский исправно предоставил список почтенных гостей. Архаров сидел над ним, чеша в затылке - никто не был ему знаком достаточно, чтобы сказать: нет, сей - вне подозрений. Марфа, проведя весь вечер в людской, донесла: слуги, понятное дело, судачили про рулетку, но никто ничего сомнительного не сболтнул.
– Твоя ловушка в первый раз и не могла сработать, - сказал в утешение Волконский. - Не жди в сей жизни невозможного! Ставь ее несколько дней подряд, хоть месяц…
– Пока Захарову не надоест, - буркнул Архаров.
Он не рассказывал Волконскому и половины того, что было в его понимании увязано с шулерской шайкой.
Заточение недоросля Вельяминова (которое, кстати, не могло длиться вечно!), исчезновение Саши Коробова, смерть Петра Фомина, смерть доктора Ремезова - все это пока оставалось известно только в полицейской конторе, а уж тайная связь между этими делами - и подавно. Что же касается Варвары Пуховой - Архаров все отговаривался тем, что старая княжна утаивает самые важные для следствия сведения. А после утреннего визита Марфы даже намекнул, что девицы, возможно, уже нет в живых, раз она по сей день никоим образом не объявилась. Про загадочную осведомленность противника о пропавших вместе с нею драгоценностях он тоже пока молчал.
А время меж тем шло и шло!
Федька, взяв себе в помощь еще двух человек, прочесывал те места, где был найден женский наряд Саши Коробова. Никто ничего не ведал, ни криков в ту ночь не слыхал, ни сомнительные вещи находил. Матвей Воробьев, которого, как человека, просили выяснить хоть что-то о накладных зубах из слоновой кости, ушел в запой. В номерах, где жил Фомин, более никто подозрительный с расспросами не появлялся. И Архаров все больше уверялся в том, что следы потеряны, французские мазурики затаились.
Вторично ловушка была налажена через день - престарелый проказник сочувствовал Архарову, но, имея не такую уж старую и в меру бдительную супругу. не мог ежевечерне ездить к своей мартоне.
Отправились высматривать подозрительные лица Марфа, Левушка и Клаварош с пламперами во рту.
Левушка прекрасно знал отношение господина Захарова к молодежи, и потому держался вельможных старцев, в сторону мартон и не глядя. Разве что на Дуньку-Фаншету, да и то - исподтишка. Очень ему было любопытно, во что превратилась девка из Зарядья, нацепив на себя фижмы с жемчугами.
А Дунька вела себя так, как и полагается хозяйке дома. Она, гордясь новым платьем, модного зеленого цвета, и безупречно белоснежным плиссированным газом, бойко торчащим из рукавов и вокруг декольте, и розовыми бутонами в высоко взбитых волосах, обходила гостей, каждому говорила нечто забавное, со всеми смеялась, и должное время провела возле рулетки. При этом Дунька тоже поглядывала на Левушку, как бы подсказывая: не будь фалей, гляди, как я хороша да прельстительна, а затем передай сие своему несуразному другу.
От Архарова, от Марфы и от своего сожителя она знала, зачем в гостиной стоит рулетка. И тоже невольно приглядывалась к тем, кто крутился вокруг диковинки, расспрашивал, учился делать ставки. Гости были все свои, испытанные, привычные, и их юные подруги тоже были Дуньке знакомы. По некому негласному договору мужчины не пытались тут друг у друга перебить молодую любовницу, однако Марфа присоветовала все же держать ушки на макушке: такой щедрый сожитель, каков господин Захаров, всякой пришелся бы по вкусу, а что ревнив - так это не беда! Коли Дунька от него бегать навострилась, то и любая другая эту науку живо осилит.
Потому обычно Дунька, всех обходя, изучала наряды возможных соперниц и их ужимки, ко всем проявляя любезность, улыбаясь сладенько и щебеча, как обезумевшая канарейка. На сей же раз она, подученная Марфой, еще и хотела понять - нет ли у кого из этих девок тайного галантонщика, которому завтра же будет рассказано про новую светскую игрушку?
Дуньке страшно хотелось сделать для Архарова нечто такое, чтобы он увидел в ней не только молодое и шустрое тело, способное оказывать определенные платные услуги. И потому она, обнаружив на четвертый вечер в гостиной пару незнакомых лиц, тут же насторожилась. Гости пришли, пока она, сидя у цифирной карты, учила товарку делать ставки посредством цветных костяных кругляшков.
Это была именно пара, причем мужчина вроде бы еще когда-то попадался на Дунькином пути, женщину же она точно видела впервые в жизни.
Мужчина был немолод, дороден и с господином Захаровым знаком. Хотя знакомство было не сказать, чтоб очень близким - Дунька, видя, как эти двое приветствовали друг друга, ощутила некоторую неискренность своего сожителя. Дама же была совсем незнакома. И, на Дунькин взгляд, старовата для того, чтобы сопровождать в такое общество богатого и знатного человека. Лет ей было не менее тридцати. И одета она была как-то уж больно ярко. Дунька нарядилась бы так разве что в первые дни своего житья у госпожи Тарантеевой - ошалев от количества платьев, кружев и лент. Та, будучи, как положено, щеголихой, невольно привила горничной не то чтобы любовь к тонким оттенкам, а понимание их значения в модном туалете. И если днем Дунька еще норовила вырядиться попестрее, чтобы ее за версту видно было, то вечером старалась угодить сожителю, обладавшему хорошим вкусом, именно оттенками и полутонами.
Кроме того, Дунька знала повадки своих бесшабашных товарок-мартонок. Эта особа была неуловимо иной - и несла в себе загадку, которая показалась весьма притягательна для престарелого проказника. Господин Захаров, пристроив гостя к рулетке, где составилась игра и Клаварош, наловчившись, бойко запускал шарик, тут же принялся уделять ей внимание, а она тут же изобразила этакую тонную красавицу, воплощение добродетели и прелестного высокомерия.
Такая игра Дуньке сильно не понравилась. Глядя издали на проказы веера в руках незнакомки, она забеспокоилась - прямо на ее глазах совершалась попытка увода ее почти законного сожителя! Или же, что еще забавнее, попытка его увлечь и разговорить.
Сперва дама приоткрыла одну пластинку веера, что означало: «будьте довольны моей дружбой». Затем отмахнулась развернутым веером, сказав тем самым: «я занята». Потом приоткрыла два листка, которые составляли целое обращение: «вы страдаете? Я вам сочувствую». То есть, кокетство велось по всем правилам. И господин Захаров, прекрасно зная сие веерное наречие, вел себя соответственно.
Дунька стрельнула глазами в Левушку. Убедившись, что он поймал взгляд и насторожился, резким движением раскрыла веер. Обычно это означало вызов на словесный поединок, приглашение к перепалке, смысл которой сводится к одному: «Хочешь? - Да!» или «Хочешь? - Нет.»
Увы - не было в веерном лексиконе знака: «У меня для тебя, сударь, наиважнейшее сообщение! Исхитрись, подойди!»
Левушка сидел возле одного из вельможных старцев, следя за игрой. В Петербурге ему уже доводилось играть в рулетку, так что большого любопытства он не испытывал. Даже естественный интерес, существует ли некая система, позволяющая рассчитать порядок выпадающих чисел, его мало беспокоил. Левушка был азартен, но этот азарт направлялся в иное русло - то в музыку, то в фехтование.
Поймав Дунькин сигнал, он чуть заметно кивнул. Встав, он пошел вдоль стены, словно бы любуясь картинами, которых господин Захаров понавез сюда немало, и, внимательно следя, не обернется ли занятый волокитством хозяин дома, приблизился к Дуньке.
– Глянь… - шепнула она. - За кем это он машет, кто такова?
Что касается махания - то тут главную роль играла, видать, именно гостья, и играла решительно. Незнакомка плавным жестом опустила раскрытый веер, что очень Дуньке не понравилось: веер явственно произнес: «Сударь, я побеждена!»
– Ты ее не знаешь? Точно? - шепотом спросил Левушка.
– Вот как Бог свят… Ее вон тот привез, как звать - не знаю, но где-то встречался…
Левушка кивнул и так же осторожно, вдоль стенки, огибая пышное и пестрое дамское общество, вернулся к рулетке.
Там уже разгорелись страсти. Как и положено новичкам, игроки вообразили, будто близки к открытию системы выпадения чисел, и разгорячились. Уже лежало на кону золото - перстни, табакерки, просто крупные монеты. Фараон и ломбер были забыты, невинная мушка - и подавно. Левушка усмехнулся - каково-то вы, господа, зарыдаете, когда цифирная чаша из полированного красного дерева отъедет обратно в Петербург!
Нового гостя, что привез Дуньке опасную соперницу, звали Степаном Васильевичем, и он Левушке не понравился. С виду, правда, несколько смахивал на Архарова - такой же недобрый взгляд исподлобья, тяжелое лицо, крупный нос, однако Архаров был привычен во всех проявлениях натуры, Архаров был СВОЙ, Архаров был надежнее каменной скалы. А этот все как-то увиливал от прямых обращений…
Положение было таково, что и совета спросить не у кого. Клаварош вовсю развлекался за рулеткой. Архаров сидел на Лубянке и ждал доклада. Левушка, конечно, страстно желал, чтобы в ловушку хоть кто-то угодил, и всячески предлагал свои услуги в поимке мазуриков, но тут он растерялся: против новоприбывшей пары говорило лишь то, что Дуньке особа дамского пола не понравилась.
Представляли ли эти двое опасность? Были ли они теми самыми лазутчиками шулерской шайки, которых ждали устроители ловушки?
Левушка нашел взглядом Дуньку.
Дунька, решав сама о себе позаботиться, устремилась к сожителю, который вовсю махал за незнакомкой. Левушка видел издали, как она в другом углу гостиной обратилась к гостье - и по лицу ее понял, что дело неладно. Сожителю, судя по всему, Дунькино обращение не понравилось, он сказал нечто такое, что она шарахнулась.
Это видел и Клаварош.
Он тоже заметил новых гостей, но, в отличие от Левушки, не пялился на них, как баран на новые ворота. Он осторожненько за ними присматривал и ухмылялся, глядя на демарши престарелого проказника.
И он лучше Левушки осознал опасность.
Коли сейчас Дунька отколет какое-либо коленце - возникнет ненужный при ловле мошенников скандал.
Скандал хорош, когда он продуман заранее, так рассудил Клаварош, а сейчас ему разражаться преждевременно…
Нужно было вмешиваться. И Клаварош так ударил костяным шариком о дно игровой чаши, что шарик, подскочив, улетел куда-то ввысь и вдаль. Тут же Клаварош, призвав всех известных ему дьяволов, стал громко звать лакеев, разносивших заморский оранжад и свой родимый клюквенный морс, на поиски необходимого в игре шарика. Он и сам выскочил из-за стола, устроив вокруг своей затеи немалую суматоху.
Суматохой этой он отвлек от выяснения отношений и господина Захарова, и Дуньку-Фаншету. Захаров, как хозяин дома, прикрикнул на лакеев, Дунька же успела шепнуть гостье нечто угрожающее и очень удивилась отсутствию должного ответа.
Левушка, как самый молодой, тоже присоединился к поискам - он-то и нашел укатившийся к самому камину шарик, и подхватил, и поднял с торжеством! А когда поднял - увидел прямо перед собой ту смутившую умы гостью.
Он, так и держа шарик над головой, уставился на даму - но поражен был отнюдь не ее красой. Краса была обычная - покупная. И румянец, и белизна, и, скорее всего, волосы - все было из французской лавки. И мушки на груди обещали все то же - готова к кокетству и амурным подвигам. А вот брошь на груди - та вызывала трепет.
Букет из лилий, стебельки серебряные, лепестки и бутоны выложены жемчугом, как бы нанизанным на нити, а между нитками тоненькии цепочками - мелкие бриллианты, а одна нить - приметного голубовато-зеленоватого жемчуга, немалой цены, и где-то же слыхал он про тот диковинный жемчуг…
Вспомнил!
Левушка торжественно понес шарик к Клаварошу.
– Дама в красном, - шепнул он по-французски. - Наша…
Клаварош кивнул. И его смуглое умное лицо на единый миг исказилось - в нем проснулся взявший след хищный зверь. Но лишь на миг - тут же Клаварош, бурно благодаря молодого человека, вернул шарик в игру, и призвал игроков поскорее делать ставки, и внимательно уставился одним глазом - на чашу, где уже замедлял движение шарик, а другим - на цифирную карту, костяные кругляши на которой лежали не по серединке полей, а все как-то ближе к краям - вельможные старцы неожиданно сами открыли один из способов мошенничества и, как дети, ему радовались.