Страница:
У него был неприятный взгляд - глубоко сидящие черные глаза смотрели очень внимательно, как если бы он на пари подрядился счесть количество волосков в бровях Мишеля или Терезы. И рот был неприятный - узкий, с нависающим над почти отсутствующей верхней губой широким мясистым носом. И еще менее приятны были руки с неимоверно длинными пальцами. Очевидно, он знал это - кисти едва выглядывали из-под роскошных кружевных манжет. И светился сквозь кружева крупный зеленоватый камень в перстне - словно кусочек граненого льда.
– Я жду вас не менее часа, господин Перрен, - высвободившись наконец из объятий Мишеля, сказала Тереза. - Объясните мне, ради всего святого, откуда у Мишеля эти деньги и что означал ваш приказ!
– Отойдите от своей прелестницы, Мишель, - неожиданно жестко велел Перрен, и Мишель, понурившись, отступил на два шага. - Коли вам угодно знать, сударыня, так я скажу. Ваш любовник примчался ко мне в отчаянии. Он клялся, что готов продать душу дьяволу за тысячу рублей. Взять их было ему негде - а он где-то слышал, что вас считают одной из любовниц обер-полицмейстера, и что обер-полицмейстер таким образом взымает с вас проценты за деньги, данные вам на обзаведение.
– Боже, кто мог придумать такую глупость? - воскликнула Тереза.
– Всякий порядочный мужчина, узнав, что его возлюбленная оказалась в таком положении, будет грабить почтовые кареты на трактах, лишь бы выкупить ее из позорного рабства, - сказал Перрен. - Я дал деньги Мишелю, хотя…
– Господин Перрен! - перебил его Мишель.
– Сударыне угодно знать правду. Извольте - хотя он уже должен мне немалые деньги, потому что имеет скверную привычку играть под честное слово, - объяснил Перрен. - Но я не мог оставить вас в беде.
Он коротко поклонился, как если бы сказал нечто приятное, и взял со столика початую колоду карт.
– О Боже мой… - только и смогла сказать Тереза. - Но ведь это же ложь, я видела обер-полицмейстера всего дважды в жизни - когда он захватил шайку мародеров в вашем доме, Мишель, и сегодня - возвращая ему деньги…
Перрен играл с колодой, тасуя ее по-всякому, и Тереза невольно следила за мельканием черного, красного и белого.
– Тем не менее деньги уже у него, а вернуть их мне должен ваш любовник. И теперь мы перейдем к моей скромной просьбе. Возвращая обер-полицмейстеру долг, были ли вы с ним достаточно любезны? Был ли он в ответ галантен с вами?
Задав этот вопрос, Перрен добыл из колоды карту и выложил ее на столик картинкой вверх. Это был пиковый король. Не глядя на добычу, он опять прокинул колоду.
– Да, - опустив глаза, сказала Тереза. - Я выполнила вашу скромную просьбу, хотя и не понимаю, для чего вам галантность обер-полицмейстера.
Все фигуры карточной колоды имели общеизвестные имена. Тереза, разумеется, знала их и видела перед собой не просто пикового короля - а Давида, царя-музыканта с маленькой арфой. Музыка, что ли, пыталась сейчас прийти ей на помощь?
– Все очень просто. Один из моих друзей попал в неприятную историю. Господину Архарову очень легко было бы своей властью не дать этому делу хода. Но кто-то должен его попросить. Он не светский человек, за дамами не ухаживает, подобраться к нему затруднительно. Вы, сударыня, единственная женщина, о которой известно, что у нее с обер-полицмейстером…
Очевидно, этот человек имел глаза на пальцах. Он опять выдернул из колоды карту - рядом с королем легла червовая дама, Юдифь, победительница полководца Олоферна. Вот только не было у нее под рукой меча…
– Молчите! - приказала Тереза. - Я больше не желаю слушать об этой грязной сплетне!
– Как вам угодно. Мишель, друг мой, на какую сумму у меня набралось твоих векселей?
Мишель, глядя на паркет, молчал.
Третьей выловленной в колоде картой оказался бубновый валет, предвестник несчастья.
Три карты лежали рядом, дама - посередке. Давид с арфой, Юдифь без меча и Гектор - но не благородный троянский герой, а бесчестный придворный Карла Седьмого Французского Гектор де Галад, завещавший свое имя игральной карте.
– Хорошо, - сказала тогда Тереза. - Я сделаю то, о чем вы меня просите. Только дайте мне немного времени.
– Разумеется, - тут же согласился Перрен. - Я восхищаюсь вашим мужеством - для женщины поездка в полицейскую контору равноценна путешествию через дикую Африку. Теперь вы осознаете положение - свое и господина Ховрина. Итак, я покидаю вас и буду ждать от вас хороших вестей. Мишель, у крыльца вас ждет карета.
Господин Перрен поклонился, одновременно протянув руку к столику. Пиковый король, накрытый кончиками его пальцев, исчез. Перрен сделал, пятясь, два шага, тогда оишь развернулся и ушел на хозяйскую половину дома, Тереза и Мишель остались в богато убранной гостиной.
Мишель молчал, глядя в пол. Молчала и Тереза.
– Поедем, - наконец сказала она. Он кивнул и предложил ей руку.
Тут она внезапно увидела, что пиковый король никуда не исчезал. Перрен положил его на червовую даму, словно бы он бил даму королем в некой игре. Что-то было в его затее с картами угрожающее… или же - приказ, который трудно высказать благопристойно в словах, но можно довести до сведения и так…
Взяв Мишеля под руку, Тереза вышла на крыльцо, уже не задумываясь, почему карету подают сюда, на задний двор. Ей было не до того. Хотелось поскорее вернуться домой.
Мишель, не говоря ни слова, помог ей сесть, сел и сам, карета выехала и покатила по московским улицам.
Тереза Москвы не знала - этот город ей был ни к чему. Она решила тут остаться по самой простой причине - открыв модную лавку, она действительно могла заработать довольно денег, чтобы вернуться в Лион богатой невестой. Ей не было нужды знать Москву - вся Москва приезжала к ней на Ильинку. А коли случалась знатная покупательница - так она присылала за француженкой карету, и Тереза долго укладывала картоны с наколотыми кружевами, гирлянды искусственных цветов, модные чепцы (изготовленные тут же в лавке вместе с Катиш) и прочий товар без малейшей надежды, что потраченное время хоть как-то окупится. И по дороге следила не за тем, как сменяются дома и храмы за окном кареты, а за тем, как лежат на коленях мнущиеся от одного дуновения батисты и плиссированный газ.
Но сейчас Тереза глядела в окно, удивляясь причудливости видов - кремлевские башни, явившиеся ей издали, навеяли мысли о чем-то китайском, а шатровые своды и луковицы куполов над церквами - о чем-то совсем далеком, возможно, индийском…
Она была готова залететь мыслями хоть в Парагвай, лишь бы не думать о положении, в которое угодила по милости Мишеля.
Галантность Архарова!…
Она, сгорая от стыда за то, что выполняет унизительный приказ, явилась в полицейскую контору и положила на обер-полицмейстерский стол деньги, стараясь не глядеть в лицо господину Архарову, тем более - в глаза. И выскочила оттуда, как ошпаренная.
Однако она не была бы женщиной, если бы не успела взглянуть…
Лицо было крупное, тяжелое, неподвижное… не юный вертопрах и не румяный купидон, отнюдь… Тереза дала бы ему на вид тридцать пять и более.
Она могла бы поклясться - он ее узнал сразу!
И ни слова не сказал, чтобы удержать!
Невольно вспомнилась та ночь, когда она, твердо зная, что больше нечего терять, а жизнь иссякла, сидела за клавикордами и наперекор всему играла, играла, и ей было наплевать, что он вошел в гостиную и слушает, потому что его присутствие решительно ничего не значило перед ликом подступающей к Терезе смерти. И тут же ей опять стало стыдно - она ведь знала, что голод в ближайшие дни не угрожает, и тем не менее некоторым образом наслаждалась своей обреченностью - да простит ей Господь этот неожиданный грех…
А он молча стоял у дверей с обнаженной шпагой в руке.
Потом Клаварош рассказывал, как этот человек во главе мортусов ворвался в особняк, рассказывал восторженно, и не один раз повторил сюжет - как его выдернули из строя смертников, как этот самый господин Архаров велел ему караулить убийцу митрополита… Терезе было скучно слушать, она так и не поняла, что за сундук стоял в спальне старой графини. Сейчас же она была очень взволнована сегодняшними событиями - но настолько остыла от событий чумной осени, что уже могла думать о них, уже не отталкивала воспоминания, словно они были горячей раскаленного железа… уже не заталкивала их в такие глубины памяти, что и пороховым взрывом их оттуда не добыть…
Карета остановилась. Мишель поднялся, открыл дверцу, вышел, протянул ей руку.
Она тоже вышла.
– Пойдем, - сказала она.
И первая вошла в свою модную лавку.
Катиш ублажала покупательницу, и они только обменялись взглядами. Тереза тут же прошла в задние комнаты, Мишель - за ней.
Там, в задних комнатах, было немало товара. Тереза сбросила наконец накидку и села на стул.
Товар был свежий, две недели как с кораблей. Если даже отдать его в соседние лавки по своей цене - и то получится немало.
– Что ты задумала? - спросил Мишель.
– Я продам лавку, и мы уедем, - ответила она. - Молчи, ради Бога. Мы поедем в Санкт-Петербург, сядем на корабль, нас не догонят.
– Нет. Я не могу. Если я не плачу долгов - то кто же я тогда? - спросил Мишель.
– А если ты делаешь долги, не заботясь, как их будешь отдавать, - кто же ты тогда? - вопросом на вопрос ответила Тереза.
– Нет, нет, я никуда не поеду, любовь моя, это было бы для меня бесчестием…
– Значит, чтобы спасти твою честь, я должна лечь в постель к обер-полицмейстеру?
– Этого никто не говорил! И тише, ради Бога! Катиш услышит…
– Я ничего не понимаю, - взявшись за виски, сказала Тереза. - Мишель, я не понимаю - ты все еще любишь меня? Это и есть твоя любовь?
– Я люблю тебя и никому тебя не уступлю, - очень тихо ответил он и опустился на колени. - Любовь моя, все не так ужасно, ничего не случится, если ты встретишься с обер-полицмейстером и просто поговоришь с иим. Тереза!
Он обнял ее и зарылся лицом в кружево на ее низко открытой груди. И Тереза обняла Мишеля, прижала к себе его голову. Все смешалось, все спуталось…
Но не он ей, как следовало бы из ее почти материнского объятия, - она принадлежала этому человеку душой и телом. Именно потому, что была старше и что от нее столь многое зависело. Она была связана по рукам и ногам своим чувством, которое и сама бы не рискнула сейчас назвать любовью.
И настала тишина.
Та тишина, о которой Тереза мечтала когда-то, - без малейших попыток музыки восстать из глубин памяти и заполнить изнутри голову, сердце, душу.
Но была она безрадостна, потому что тишина и пустота не всякий раз оказываются наградой после трудного дела и пакостного куска жизни. Их, вместе или поодиночке, даже с тупиком порой не сравнить: забредя в тупик, постоишь в задумчивости перед каменной стенкой в версту высотой, почешешь затылок и повернешь обратно. А Тереза не видела стенки, она знала - движение вперед возможно. Если бездумно послушаться Мишеля и господина Перрена, если довериться им и, закрыв на все глаза, пересечь этот отрезок своей жизни, то, может, все получится не так уж плохо.
В тупике Тереза уже побывала.
А в пространстве, где движение возможно, даже необходимо, но не видишь далее собственного носа и не можешь повернуть назад, - еще нет.
И, хотя лишь в этом пространстве она могла сидеть, не слыша посторонних голосов и прижимая к себе голову коленопреклоненного Мишеля, ей все яснее делалось, что счастье невозможно, любовь невозможна, музыка - и та невозможна. Еще день, еще неделя самообмана - а потом смерть покажется желанной и прекрасной.
* * *
– Я жду вас не менее часа, господин Перрен, - высвободившись наконец из объятий Мишеля, сказала Тереза. - Объясните мне, ради всего святого, откуда у Мишеля эти деньги и что означал ваш приказ!
– Отойдите от своей прелестницы, Мишель, - неожиданно жестко велел Перрен, и Мишель, понурившись, отступил на два шага. - Коли вам угодно знать, сударыня, так я скажу. Ваш любовник примчался ко мне в отчаянии. Он клялся, что готов продать душу дьяволу за тысячу рублей. Взять их было ему негде - а он где-то слышал, что вас считают одной из любовниц обер-полицмейстера, и что обер-полицмейстер таким образом взымает с вас проценты за деньги, данные вам на обзаведение.
– Боже, кто мог придумать такую глупость? - воскликнула Тереза.
– Всякий порядочный мужчина, узнав, что его возлюбленная оказалась в таком положении, будет грабить почтовые кареты на трактах, лишь бы выкупить ее из позорного рабства, - сказал Перрен. - Я дал деньги Мишелю, хотя…
– Господин Перрен! - перебил его Мишель.
– Сударыне угодно знать правду. Извольте - хотя он уже должен мне немалые деньги, потому что имеет скверную привычку играть под честное слово, - объяснил Перрен. - Но я не мог оставить вас в беде.
Он коротко поклонился, как если бы сказал нечто приятное, и взял со столика початую колоду карт.
– О Боже мой… - только и смогла сказать Тереза. - Но ведь это же ложь, я видела обер-полицмейстера всего дважды в жизни - когда он захватил шайку мародеров в вашем доме, Мишель, и сегодня - возвращая ему деньги…
Перрен играл с колодой, тасуя ее по-всякому, и Тереза невольно следила за мельканием черного, красного и белого.
– Тем не менее деньги уже у него, а вернуть их мне должен ваш любовник. И теперь мы перейдем к моей скромной просьбе. Возвращая обер-полицмейстеру долг, были ли вы с ним достаточно любезны? Был ли он в ответ галантен с вами?
Задав этот вопрос, Перрен добыл из колоды карту и выложил ее на столик картинкой вверх. Это был пиковый король. Не глядя на добычу, он опять прокинул колоду.
– Да, - опустив глаза, сказала Тереза. - Я выполнила вашу скромную просьбу, хотя и не понимаю, для чего вам галантность обер-полицмейстера.
Все фигуры карточной колоды имели общеизвестные имена. Тереза, разумеется, знала их и видела перед собой не просто пикового короля - а Давида, царя-музыканта с маленькой арфой. Музыка, что ли, пыталась сейчас прийти ей на помощь?
– Все очень просто. Один из моих друзей попал в неприятную историю. Господину Архарову очень легко было бы своей властью не дать этому делу хода. Но кто-то должен его попросить. Он не светский человек, за дамами не ухаживает, подобраться к нему затруднительно. Вы, сударыня, единственная женщина, о которой известно, что у нее с обер-полицмейстером…
Очевидно, этот человек имел глаза на пальцах. Он опять выдернул из колоды карту - рядом с королем легла червовая дама, Юдифь, победительница полководца Олоферна. Вот только не было у нее под рукой меча…
– Молчите! - приказала Тереза. - Я больше не желаю слушать об этой грязной сплетне!
– Как вам угодно. Мишель, друг мой, на какую сумму у меня набралось твоих векселей?
Мишель, глядя на паркет, молчал.
Третьей выловленной в колоде картой оказался бубновый валет, предвестник несчастья.
Три карты лежали рядом, дама - посередке. Давид с арфой, Юдифь без меча и Гектор - но не благородный троянский герой, а бесчестный придворный Карла Седьмого Французского Гектор де Галад, завещавший свое имя игральной карте.
– Хорошо, - сказала тогда Тереза. - Я сделаю то, о чем вы меня просите. Только дайте мне немного времени.
– Разумеется, - тут же согласился Перрен. - Я восхищаюсь вашим мужеством - для женщины поездка в полицейскую контору равноценна путешествию через дикую Африку. Теперь вы осознаете положение - свое и господина Ховрина. Итак, я покидаю вас и буду ждать от вас хороших вестей. Мишель, у крыльца вас ждет карета.
Господин Перрен поклонился, одновременно протянув руку к столику. Пиковый король, накрытый кончиками его пальцев, исчез. Перрен сделал, пятясь, два шага, тогда оишь развернулся и ушел на хозяйскую половину дома, Тереза и Мишель остались в богато убранной гостиной.
Мишель молчал, глядя в пол. Молчала и Тереза.
– Поедем, - наконец сказала она. Он кивнул и предложил ей руку.
Тут она внезапно увидела, что пиковый король никуда не исчезал. Перрен положил его на червовую даму, словно бы он бил даму королем в некой игре. Что-то было в его затее с картами угрожающее… или же - приказ, который трудно высказать благопристойно в словах, но можно довести до сведения и так…
Взяв Мишеля под руку, Тереза вышла на крыльцо, уже не задумываясь, почему карету подают сюда, на задний двор. Ей было не до того. Хотелось поскорее вернуться домой.
Мишель, не говоря ни слова, помог ей сесть, сел и сам, карета выехала и покатила по московским улицам.
Тереза Москвы не знала - этот город ей был ни к чему. Она решила тут остаться по самой простой причине - открыв модную лавку, она действительно могла заработать довольно денег, чтобы вернуться в Лион богатой невестой. Ей не было нужды знать Москву - вся Москва приезжала к ней на Ильинку. А коли случалась знатная покупательница - так она присылала за француженкой карету, и Тереза долго укладывала картоны с наколотыми кружевами, гирлянды искусственных цветов, модные чепцы (изготовленные тут же в лавке вместе с Катиш) и прочий товар без малейшей надежды, что потраченное время хоть как-то окупится. И по дороге следила не за тем, как сменяются дома и храмы за окном кареты, а за тем, как лежат на коленях мнущиеся от одного дуновения батисты и плиссированный газ.
Но сейчас Тереза глядела в окно, удивляясь причудливости видов - кремлевские башни, явившиеся ей издали, навеяли мысли о чем-то китайском, а шатровые своды и луковицы куполов над церквами - о чем-то совсем далеком, возможно, индийском…
Она была готова залететь мыслями хоть в Парагвай, лишь бы не думать о положении, в которое угодила по милости Мишеля.
Галантность Архарова!…
Она, сгорая от стыда за то, что выполняет унизительный приказ, явилась в полицейскую контору и положила на обер-полицмейстерский стол деньги, стараясь не глядеть в лицо господину Архарову, тем более - в глаза. И выскочила оттуда, как ошпаренная.
Однако она не была бы женщиной, если бы не успела взглянуть…
Лицо было крупное, тяжелое, неподвижное… не юный вертопрах и не румяный купидон, отнюдь… Тереза дала бы ему на вид тридцать пять и более.
Она могла бы поклясться - он ее узнал сразу!
И ни слова не сказал, чтобы удержать!
Невольно вспомнилась та ночь, когда она, твердо зная, что больше нечего терять, а жизнь иссякла, сидела за клавикордами и наперекор всему играла, играла, и ей было наплевать, что он вошел в гостиную и слушает, потому что его присутствие решительно ничего не значило перед ликом подступающей к Терезе смерти. И тут же ей опять стало стыдно - она ведь знала, что голод в ближайшие дни не угрожает, и тем не менее некоторым образом наслаждалась своей обреченностью - да простит ей Господь этот неожиданный грех…
А он молча стоял у дверей с обнаженной шпагой в руке.
Потом Клаварош рассказывал, как этот человек во главе мортусов ворвался в особняк, рассказывал восторженно, и не один раз повторил сюжет - как его выдернули из строя смертников, как этот самый господин Архаров велел ему караулить убийцу митрополита… Терезе было скучно слушать, она так и не поняла, что за сундук стоял в спальне старой графини. Сейчас же она была очень взволнована сегодняшними событиями - но настолько остыла от событий чумной осени, что уже могла думать о них, уже не отталкивала воспоминания, словно они были горячей раскаленного железа… уже не заталкивала их в такие глубины памяти, что и пороховым взрывом их оттуда не добыть…
Карета остановилась. Мишель поднялся, открыл дверцу, вышел, протянул ей руку.
Она тоже вышла.
– Пойдем, - сказала она.
И первая вошла в свою модную лавку.
Катиш ублажала покупательницу, и они только обменялись взглядами. Тереза тут же прошла в задние комнаты, Мишель - за ней.
Там, в задних комнатах, было немало товара. Тереза сбросила наконец накидку и села на стул.
Товар был свежий, две недели как с кораблей. Если даже отдать его в соседние лавки по своей цене - и то получится немало.
– Что ты задумала? - спросил Мишель.
– Я продам лавку, и мы уедем, - ответила она. - Молчи, ради Бога. Мы поедем в Санкт-Петербург, сядем на корабль, нас не догонят.
– Нет. Я не могу. Если я не плачу долгов - то кто же я тогда? - спросил Мишель.
– А если ты делаешь долги, не заботясь, как их будешь отдавать, - кто же ты тогда? - вопросом на вопрос ответила Тереза.
– Нет, нет, я никуда не поеду, любовь моя, это было бы для меня бесчестием…
– Значит, чтобы спасти твою честь, я должна лечь в постель к обер-полицмейстеру?
– Этого никто не говорил! И тише, ради Бога! Катиш услышит…
– Я ничего не понимаю, - взявшись за виски, сказала Тереза. - Мишель, я не понимаю - ты все еще любишь меня? Это и есть твоя любовь?
– Я люблю тебя и никому тебя не уступлю, - очень тихо ответил он и опустился на колени. - Любовь моя, все не так ужасно, ничего не случится, если ты встретишься с обер-полицмейстером и просто поговоришь с иим. Тереза!
Он обнял ее и зарылся лицом в кружево на ее низко открытой груди. И Тереза обняла Мишеля, прижала к себе его голову. Все смешалось, все спуталось…
Но не он ей, как следовало бы из ее почти материнского объятия, - она принадлежала этому человеку душой и телом. Именно потому, что была старше и что от нее столь многое зависело. Она была связана по рукам и ногам своим чувством, которое и сама бы не рискнула сейчас назвать любовью.
И настала тишина.
Та тишина, о которой Тереза мечтала когда-то, - без малейших попыток музыки восстать из глубин памяти и заполнить изнутри голову, сердце, душу.
Но была она безрадостна, потому что тишина и пустота не всякий раз оказываются наградой после трудного дела и пакостного куска жизни. Их, вместе или поодиночке, даже с тупиком порой не сравнить: забредя в тупик, постоишь в задумчивости перед каменной стенкой в версту высотой, почешешь затылок и повернешь обратно. А Тереза не видела стенки, она знала - движение вперед возможно. Если бездумно послушаться Мишеля и господина Перрена, если довериться им и, закрыв на все глаза, пересечь этот отрезок своей жизни, то, может, все получится не так уж плохо.
В тупике Тереза уже побывала.
А в пространстве, где движение возможно, даже необходимо, но не видишь далее собственного носа и не можешь повернуть назад, - еще нет.
И, хотя лишь в этом пространстве она могла сидеть, не слыша посторонних голосов и прижимая к себе голову коленопреклоненного Мишеля, ей все яснее делалось, что счастье невозможно, любовь невозможна, музыка - и та невозможна. Еще день, еще неделя самообмана - а потом смерть покажется желанной и прекрасной.
* * *
Конечно же, Устина, пропавшего с целым мешком денег, искали, бегали к нему домой даже, но никому и в голову не пришло заглянуть к Дуньке.
Велико же было удивление архаровцев, ночевавших на Пречистенке, когда наутро они обнаружили дожидающуюся у запертых ворот Дунькину карету с нарисованными купидонами, а в карете - Устина со здоровенным топором.
Его тут же, наскоро выслушав, привели к только что проснувшемуся Архарову.
После визита Терезы Виллье Архаров был так угрюм, что Яшка-Скес, тот еще архаровец, бывший мортус, впихнул бывшего дьячка в дверь, прямо в объятия Никодимке, и был таков.
Устин и без того чувствовал себя неловко, а как Архаров на него рыкнул - и вовсе растерялся. Заикаясь и спотыкаясь, он рассказал, что ночью пришел погубитель рулетки, но ушел, слава Богу, несолоно хлебавши. Как он сам оказался ночью возле рулетки - промолчал, добавил лишь, что справиться со злодеем, связать его и доставить в полицейскую контору не мог по своему слабосилию, а нечаянно отнял топор, который и предъявляет.
Архаров уставился на колун и невольно присвистнул.
– Дурак я, - сказал он, не смущаясь присутствием подчиненного. - Не посадил молодцов в засаду. Да кто ж знал, что они сразу в атаку пойдут, мать их стоеросовую через горку с присвистом?
Архарову казалось, что после ночной погони и убийства Степана Васильевича шулерская шайка непременно должна затаиться. А она перешла в наступление, да еще таким простым способом!
Отправив Устина завтракать в людскую, Архаров потребовал к себе Никодимку и к тому часу, как проснулся Левушка, уже был готов ехать на Лубянку.
В сенях особняка его ждал Фаддей с мешком.
Фаддей был немногословен, вручил зашитый мешок со словами, что барыня-де возвращает и просит впредь подарков не слать, и тут же вышел. Архаров в сильнейшем недоумении позвал его, но Фаддей быстрым шагом подошел к карете, взобрался на козлы и укатил.
Архаров потеребил мешок, но не понял, как он открывается. Мешок был сильно похож на тот, который привезла Тереза, - и, вдруг поняв это, Архаров завертелся, ища, куда бы его положить, чтобы от него избавиться. Увидел стул у стены, подошел, шлепнул на него мешок и отвернулся. Мешок исчез из виду - на душе малость полегчало.
Тогда Архаров обернулся, чтобы первого же из архаровцев, кто спустится в сени, готовый вместе с командиром ехать к Рязанскому подворью, отправить к Дуньке дознаваться - что там такое произошло и с Устином, и с мешком, и с ворами, и с рулеткой.
Это оказался Тимофей. И одновременно со стороны людской появился Устин.
Архаров всучил Тимофею мешок, прикрикнул на заартачившегося было Устина, послал лакея Ивана, готового уже занять место на запятках, к себе наверх - за топором, и Тимофей, вооруженный двумя этими предметами, и имея при себе горестно вздыхающего и невнятно бормочущего бывшего дьячка, полчаса спустя уже стоял у Дунькиного дома, колотя в дверь.
Его допросили в окошко, потребовали почему-то рассказать про внутреннее расположение архаровского дома, особенно поблизости от хозяйской спальни, убедились, что он доподлинно архаровец, впустили, и тогда лишь он обнаружил, что взбудораженный Устин не сказал самого главного - что преступник, убегая, успел вбить длинный нож под ребра старому привратнику.
– Господи Иисусе! - сказал Тимофей. - Лето ж на дворе! Надо скорее выносить тело на холод! С ума вы тут все сбрели!
Все - это были Дунька, Агашка и стряпуха Саввишна, которая ночью, увидев тело Филимона, безмолвно лишилась чувств и была обнаружена в потемках не скоро.
– Так архаровцев ждали, боялись трогать, - объяснила Дунька. - Может, какая примета важная сыщется.
– Это разумно, а только сейчас надобно его забрать из дому, - решил Тимофей. - Отвезем к нам в мертвецкую. Не то бабы набегут, увидят, что он ножом заколот, слухи пойдут - так, что ли?
Дунька кивнула. После скандала с господином Захаровым ей только недоставало, чтобы он узнал про убийство в доме из-за рулетки. Тимофей же понимал, что такие слухи могут привлечь светское общество к опасной игрушке рулетке, а могут и всполошить, что отнюдь не пойдет на пользу архаровской ловушке… если ей вообще теперь что-либо может пойти на пользу…
Решили перенести завернутое в старую Фаддееву епанчу тело в карету. Тимофей с Фаддеем взялись за это дело, Устин же тем временем разложил на карточном столике письменные принадлежности - небольшой пенал и чернильницу он всегда имел при себе, а бумага нашлась у Агашки, припасенная, чтобы вертеть папильотки.
Фаддей, получив от Устина записку, адресованную безвылазно сидящему в полицейской канцелярии Абросимову, повез тело сперва на Лубянку, потом на съезжий двор, в мертвецкую, а Тимофей, пройдя по всему дому и всюду заглянув, расположился в Дунькиной гостиной по-царски, в богатом кресле, и первым делом посмотрел долгим взглядом на хозяйку.
Дунька молчала. Молчал и Устин, держа наготове перо.
– Сейчас я тебе вопросы буду задавать, сударыня, а ты - отвечать, - сказал Тимофей. - Часто ли случается, что ты ложишься спать, не проверив, все ли двери на запоре? Устин, записывай.
– А для чего? Нужды не было, - тихо ответила она. - Филимонушка за этим строго смотрел.
– Однако ж недосмотрел, - возразил Тимофей. - Часто ли он по старости и забывчивости оставлял на ночь двери открытыми? И кто про то мог знать?
Дунька подняла голову.
– Забывчив он не был, это ты, сударь, неправду говоришь. Что ему ни прикажешь - все помнил, все исполнял.
– Тогда у меня иной вопрос. Откуда у вас в хозяйстве этот Филимонка взялся? Устин, пиши все в точности.
Дунька выпрямилась. Ей чем-то не угодила холодная Тимофеева рассудительность.
– Когда господин Захаров изволили меня на содержание взять, тогда же ко мне была приставлена прислуга - Агашка, горничная, кучер Фаддей, кухарка Саввишна и Филимонушка, - предерзко заявила она. - Пиши все точно, писарь. И поскольку госпожа Захарова про меня знать не должна была, как всякая венчанная жена про мартону, то прислугу господин Захаров взял такую, о которой она и не ведала. Он незадолго перед тем схоронил родственницу, как звали - не помню, а сказывал, будто вроде троюродной тетки, и по завещанию получил трех душ из дворни. Завещание он от госпожи Захаровой как-то утаил, а двух из них ко мне приставил, Фаддея и Филимонушку. Ну, записал?
Устин, конечно же, не успел, только впопыхах клякс понаставил.
– Стало быть, Филимонушка двери запер, а потом сквозь запертые двери злоумышленник проник? Как сие могло статься? - спросил Тимофей и добавил, чуть усмехнувшись: - Ты, девка, коли ночью для хахаля двери отворяла, так лучше скажи мне тишком, я не выдам. А только мне точно знать надо, как оно все происходило.
Дунька даже ожила - так сверкнула на Тимофея глазищами, что он изумился. Кабы мог он прочитать то, что написано было в этом взгляде!
– Дурень! - такое безмолвное послание адресовала Тимофею Дунька. - Знал бы ты, кто мой хахаль! Знал бы ты, к кому я от господина Захарова бегала!
– Нет, я дверей не отворяла, - сказала она вслух. - И как вышло, что злодей ко мне в гостиную пробрался…
Тут Дунька замолчала, поскольку кое-что ей припомнилось.
– Вели-ка позвать Фаддея, коли вернулся, - попросил Тимофей. - Устин, ты все записал?
– Да, - совсем тихо произнес Устин.
Ему случалось и не такое заносить на бумагу, подумаешь, событие - человек тайно от жены завел мартонку! Грех, конечно, однако в полицейской канцелярии такие грехи случаются - волосы дыбом встанут. И исповедь убийцы, шестнадцать человек порешившего, как-то Устин перебелял, и показания фальшивомонетчиков, схваченных господином Архаровым на второй год его обер-полицмейстерства, тоже. Запомнилось, как похвалялся главный фальшивомонетчик происхождением - из знатного-де боярского рода, пращуры русским царям чуть ли не при царе Иване Грозном служили, а прозвание им - Пушкины.
Тут же перо само отказывалось писать - и кляксы роняло, и бумагу драло. И до слез было жалко заблудшую Дунькину душу.
– Агаша, глянь в окошко! - крикнула Дунька. - Коли Фаддей подъезжает - встреть, веди сюда! А что, господин полицейский, от угощения не откажешься?
– Не откажусь.
– Агашка! Вели Саввишне на стол накрыть! - еще громче закричала вслед горничной Дунька.
Саввишна была стряпуха мудрая - знала, кому разносолы, паштет из гусиной печенки и дорогущий соус из рыбьих молок с особыми приправами «необыкновенная соя», а кому стопку водки, соленых груздей, жирного пирога с бараниной. Как раз у нее в печи они прели в латке, напитывались горячим жиром. Эту еду она готовила для Фаддея и Филимонушки, Дунька требовала иного. Пирога на французский лад Саввишна печь не умела, за ним посылали к поварам из богатых домов, которые брались готовить на заказ. А прочее даже выговорить боялась: пулярды с кордонами, рулады с пармезаном!
Видя, что хозяйка хочет к гостю малость подольститься, Савишна принесла и нарезанный копченый язык, и добрую ветчину, и буженинку. Все это гость одобрил, и по его повадке кухарка догадалась - хоть мужчина и в соку, а живет без бабы, питается Бог весть как, и от души пожалела его, сердечного, подумав тут же, что вдовой племяннице полицейский пришелся бы в самую пору.
Пока Тимофей выпивал и закусывал, а Устин, глядя на него, невольно облизывался, пришел кучер Фаддей.
– Устин, пиши, - велел Тимофей. - Кто была твоя прежняя барыня?
– Госпожа Прокофьева, - отвечал немногословный кучер.
– Филимона давно знаешь?
– Давно.
– Что о нем сказать можешь?
Фаддей пожал плечами.
– Как он к твоей барыне попал?
– Сестрица ихняя подарить изволили.
– Давно ли?
Фаддей опять пожал плечами. Очевидно, настолько давно, что он и не помнил.
– А сестрица кто такова? - набравшись терпения, продолжал выяснять Тимофей.
– В столице проживать изволит.
Тимофей сообразил, в чем дело. Лет за тридцать до того, а то и ранее, пошла мода на крещеных калмычат. Их держали при себе красавицы высшего петербургского света, баловали, наряжали, когда они приходили в пору - женили и выдавали замуж. Но калмычонок - не моська и не попугай. Тех берут надолго, а чужеродное дитя может скоро надоесть. Видимо, Филимон, выйдя из трогательного и забавного детства, перестав быть модной живой игрушкой, сделался лицом страшен, скучен и обременителен, его спровадили к провинциальной родственнице. А никакому ремеслу не обучили, и был он годен лишь на то, чтобы отворять да затворять двери.
Знал же Тимофей об этом, потому что к шайке, в которой он состоял перед тем, как быть схваченным накануне московской чумы, прибился такой вот крещеный калмык - прекрасно владеющий русским, французским, немецким наречиями и злой, как черт.
– Давай-ка рассказывай про Филимонку все, что вспомнится. Ни в чем дурном замечен не был? В кражах, в блудных делах?
Фаддей покачал головой.
– Был ли женат? - продолжал домогаться Тимофей. - Имел ли детей? Или какую иную родню?
Вдруг Дунька встала.
– Я, сударь, к соседке сбегаю, - решительно сказала она. - Не успеет стриженая девка кос заплесть, как я обратно буду.
И, не дожидаясь Тимофеева позволения, ушла в спальню.
Выскочила она оттуда очень скоро и пробежала через гостиную, ни на кого не глядя. Тимофей даже не сразу сообразил, что это хозяйка дома: только что была в дорогом парижском дезабилье, в прелестном маленьком чепчике, и вдруг на ней уж синий сарафан, на голове - повязка из ленты, и длинная русая коса, выпущенная на спину, мотнулась - и исчезла за дверью.
К счастью, бежать Дуньке действительно было недалеко - по Ильинке, да сразу Юшковым переулком до Варварки, а там уж и родное Зарядье.
Марфа, как оно и положено утром, была дома, сидела у раскрытого окошка, шила себе рубаху.
– Бог в помощь, - сказала, входя во двор, Дунька.
– Заходи, гостьей будешь, - пригласила Марфа. - Что так рано? Сто лет тебя не видано!
И точно - как началась суета вокруг рулетки, так Дунька в Зарядье и не появлялась. Даже когда Марфа по ночам сидела в людской - и то у Дуньки не выходило к ней приблизиться да пошептаться.
– Ох, у нас что деется! Погоди…
Дунька вошла, села и рассказала про покушение на рулетку и смерть калмыка-привратника.
– Так это к господину Архарову, не ко мне, - удивилась Марфа. - Да к господину Захарову - тебе же другой привратник, поди, нужен?
– То-то и оно, что к тебе. Архаровец у меня уж сидит, Фаддея пытает. Толковый дяденька. С хозяином моим уж не знаю, как быть… и так едва-едва не рассорились навеки…
– Так что же?
– А то, что и тут проклятая французенка замешалась! - сгоряча воскликнула Дунька. - Архаровец допытывался - могло ли быть, чтобы Филимонушка покойный дверь на ночь забыл запереть? А коли не забыл - то как вышло, что она осталась открытой и этот нехристь с топором во второе жилье забрался? Слушала я его слушала - и вспомнила!
– Ну, ну?
– Вспомнила, как мы ко мне пришли да амуры в малой гостиной застукали! И ты меня надоумила Агашку следом за этими галантонщиками послать. Она потом и доложила - девка-де модной лавки хозяйка, мадам де Фонтанж, звать Терезой, а кто кавалер - Бог его ведает, за кавалером уж не уследила. Она самая!
– Ишь ты! - обрадовалась Марфа. - Так это надобно осторожненько до архаровского сведения довести! Пусть знает, какова его французенка - по чужим домам блудодействовать ходит!
– Да погоди ты с блудодействием, Марфа Ивановна! Помнишь, потом я Филимонушку, ох, царствие ему небесное, ругала - чего чужого человека впустил? А он толковал, что вроде мой хозяин велел пускать, да только вранье это, не велел. И тут он сболтнул… Михайлой Андреевичем того вертопраха назвал! Я-то лишь теперь все вместе свела! Дом для меня снят, Филимонка незадолго до того в Москву из деревни привезен! У нас вертопрах всего один раз и был, назвался по фамилии, я и не запомнила! Второго раза-то мой бы не потерпел! Откуда Филимонке знать, как его звать? Вот ты мне скажи - откуда?!
Велико же было удивление архаровцев, ночевавших на Пречистенке, когда наутро они обнаружили дожидающуюся у запертых ворот Дунькину карету с нарисованными купидонами, а в карете - Устина со здоровенным топором.
Его тут же, наскоро выслушав, привели к только что проснувшемуся Архарову.
После визита Терезы Виллье Архаров был так угрюм, что Яшка-Скес, тот еще архаровец, бывший мортус, впихнул бывшего дьячка в дверь, прямо в объятия Никодимке, и был таков.
Устин и без того чувствовал себя неловко, а как Архаров на него рыкнул - и вовсе растерялся. Заикаясь и спотыкаясь, он рассказал, что ночью пришел погубитель рулетки, но ушел, слава Богу, несолоно хлебавши. Как он сам оказался ночью возле рулетки - промолчал, добавил лишь, что справиться со злодеем, связать его и доставить в полицейскую контору не мог по своему слабосилию, а нечаянно отнял топор, который и предъявляет.
Архаров уставился на колун и невольно присвистнул.
– Дурак я, - сказал он, не смущаясь присутствием подчиненного. - Не посадил молодцов в засаду. Да кто ж знал, что они сразу в атаку пойдут, мать их стоеросовую через горку с присвистом?
Архарову казалось, что после ночной погони и убийства Степана Васильевича шулерская шайка непременно должна затаиться. А она перешла в наступление, да еще таким простым способом!
Отправив Устина завтракать в людскую, Архаров потребовал к себе Никодимку и к тому часу, как проснулся Левушка, уже был готов ехать на Лубянку.
В сенях особняка его ждал Фаддей с мешком.
Фаддей был немногословен, вручил зашитый мешок со словами, что барыня-де возвращает и просит впредь подарков не слать, и тут же вышел. Архаров в сильнейшем недоумении позвал его, но Фаддей быстрым шагом подошел к карете, взобрался на козлы и укатил.
Архаров потеребил мешок, но не понял, как он открывается. Мешок был сильно похож на тот, который привезла Тереза, - и, вдруг поняв это, Архаров завертелся, ища, куда бы его положить, чтобы от него избавиться. Увидел стул у стены, подошел, шлепнул на него мешок и отвернулся. Мешок исчез из виду - на душе малость полегчало.
Тогда Архаров обернулся, чтобы первого же из архаровцев, кто спустится в сени, готовый вместе с командиром ехать к Рязанскому подворью, отправить к Дуньке дознаваться - что там такое произошло и с Устином, и с мешком, и с ворами, и с рулеткой.
Это оказался Тимофей. И одновременно со стороны людской появился Устин.
Архаров всучил Тимофею мешок, прикрикнул на заартачившегося было Устина, послал лакея Ивана, готового уже занять место на запятках, к себе наверх - за топором, и Тимофей, вооруженный двумя этими предметами, и имея при себе горестно вздыхающего и невнятно бормочущего бывшего дьячка, полчаса спустя уже стоял у Дунькиного дома, колотя в дверь.
Его допросили в окошко, потребовали почему-то рассказать про внутреннее расположение архаровского дома, особенно поблизости от хозяйской спальни, убедились, что он доподлинно архаровец, впустили, и тогда лишь он обнаружил, что взбудораженный Устин не сказал самого главного - что преступник, убегая, успел вбить длинный нож под ребра старому привратнику.
– Господи Иисусе! - сказал Тимофей. - Лето ж на дворе! Надо скорее выносить тело на холод! С ума вы тут все сбрели!
Все - это были Дунька, Агашка и стряпуха Саввишна, которая ночью, увидев тело Филимона, безмолвно лишилась чувств и была обнаружена в потемках не скоро.
– Так архаровцев ждали, боялись трогать, - объяснила Дунька. - Может, какая примета важная сыщется.
– Это разумно, а только сейчас надобно его забрать из дому, - решил Тимофей. - Отвезем к нам в мертвецкую. Не то бабы набегут, увидят, что он ножом заколот, слухи пойдут - так, что ли?
Дунька кивнула. После скандала с господином Захаровым ей только недоставало, чтобы он узнал про убийство в доме из-за рулетки. Тимофей же понимал, что такие слухи могут привлечь светское общество к опасной игрушке рулетке, а могут и всполошить, что отнюдь не пойдет на пользу архаровской ловушке… если ей вообще теперь что-либо может пойти на пользу…
Решили перенести завернутое в старую Фаддееву епанчу тело в карету. Тимофей с Фаддеем взялись за это дело, Устин же тем временем разложил на карточном столике письменные принадлежности - небольшой пенал и чернильницу он всегда имел при себе, а бумага нашлась у Агашки, припасенная, чтобы вертеть папильотки.
Фаддей, получив от Устина записку, адресованную безвылазно сидящему в полицейской канцелярии Абросимову, повез тело сперва на Лубянку, потом на съезжий двор, в мертвецкую, а Тимофей, пройдя по всему дому и всюду заглянув, расположился в Дунькиной гостиной по-царски, в богатом кресле, и первым делом посмотрел долгим взглядом на хозяйку.
Дунька молчала. Молчал и Устин, держа наготове перо.
– Сейчас я тебе вопросы буду задавать, сударыня, а ты - отвечать, - сказал Тимофей. - Часто ли случается, что ты ложишься спать, не проверив, все ли двери на запоре? Устин, записывай.
– А для чего? Нужды не было, - тихо ответила она. - Филимонушка за этим строго смотрел.
– Однако ж недосмотрел, - возразил Тимофей. - Часто ли он по старости и забывчивости оставлял на ночь двери открытыми? И кто про то мог знать?
Дунька подняла голову.
– Забывчив он не был, это ты, сударь, неправду говоришь. Что ему ни прикажешь - все помнил, все исполнял.
– Тогда у меня иной вопрос. Откуда у вас в хозяйстве этот Филимонка взялся? Устин, пиши все в точности.
Дунька выпрямилась. Ей чем-то не угодила холодная Тимофеева рассудительность.
– Когда господин Захаров изволили меня на содержание взять, тогда же ко мне была приставлена прислуга - Агашка, горничная, кучер Фаддей, кухарка Саввишна и Филимонушка, - предерзко заявила она. - Пиши все точно, писарь. И поскольку госпожа Захарова про меня знать не должна была, как всякая венчанная жена про мартону, то прислугу господин Захаров взял такую, о которой она и не ведала. Он незадолго перед тем схоронил родственницу, как звали - не помню, а сказывал, будто вроде троюродной тетки, и по завещанию получил трех душ из дворни. Завещание он от госпожи Захаровой как-то утаил, а двух из них ко мне приставил, Фаддея и Филимонушку. Ну, записал?
Устин, конечно же, не успел, только впопыхах клякс понаставил.
– Стало быть, Филимонушка двери запер, а потом сквозь запертые двери злоумышленник проник? Как сие могло статься? - спросил Тимофей и добавил, чуть усмехнувшись: - Ты, девка, коли ночью для хахаля двери отворяла, так лучше скажи мне тишком, я не выдам. А только мне точно знать надо, как оно все происходило.
Дунька даже ожила - так сверкнула на Тимофея глазищами, что он изумился. Кабы мог он прочитать то, что написано было в этом взгляде!
– Дурень! - такое безмолвное послание адресовала Тимофею Дунька. - Знал бы ты, кто мой хахаль! Знал бы ты, к кому я от господина Захарова бегала!
– Нет, я дверей не отворяла, - сказала она вслух. - И как вышло, что злодей ко мне в гостиную пробрался…
Тут Дунька замолчала, поскольку кое-что ей припомнилось.
– Вели-ка позвать Фаддея, коли вернулся, - попросил Тимофей. - Устин, ты все записал?
– Да, - совсем тихо произнес Устин.
Ему случалось и не такое заносить на бумагу, подумаешь, событие - человек тайно от жены завел мартонку! Грех, конечно, однако в полицейской канцелярии такие грехи случаются - волосы дыбом встанут. И исповедь убийцы, шестнадцать человек порешившего, как-то Устин перебелял, и показания фальшивомонетчиков, схваченных господином Архаровым на второй год его обер-полицмейстерства, тоже. Запомнилось, как похвалялся главный фальшивомонетчик происхождением - из знатного-де боярского рода, пращуры русским царям чуть ли не при царе Иване Грозном служили, а прозвание им - Пушкины.
Тут же перо само отказывалось писать - и кляксы роняло, и бумагу драло. И до слез было жалко заблудшую Дунькину душу.
– Агаша, глянь в окошко! - крикнула Дунька. - Коли Фаддей подъезжает - встреть, веди сюда! А что, господин полицейский, от угощения не откажешься?
– Не откажусь.
– Агашка! Вели Саввишне на стол накрыть! - еще громче закричала вслед горничной Дунька.
Саввишна была стряпуха мудрая - знала, кому разносолы, паштет из гусиной печенки и дорогущий соус из рыбьих молок с особыми приправами «необыкновенная соя», а кому стопку водки, соленых груздей, жирного пирога с бараниной. Как раз у нее в печи они прели в латке, напитывались горячим жиром. Эту еду она готовила для Фаддея и Филимонушки, Дунька требовала иного. Пирога на французский лад Саввишна печь не умела, за ним посылали к поварам из богатых домов, которые брались готовить на заказ. А прочее даже выговорить боялась: пулярды с кордонами, рулады с пармезаном!
Видя, что хозяйка хочет к гостю малость подольститься, Савишна принесла и нарезанный копченый язык, и добрую ветчину, и буженинку. Все это гость одобрил, и по его повадке кухарка догадалась - хоть мужчина и в соку, а живет без бабы, питается Бог весть как, и от души пожалела его, сердечного, подумав тут же, что вдовой племяннице полицейский пришелся бы в самую пору.
Пока Тимофей выпивал и закусывал, а Устин, глядя на него, невольно облизывался, пришел кучер Фаддей.
– Устин, пиши, - велел Тимофей. - Кто была твоя прежняя барыня?
– Госпожа Прокофьева, - отвечал немногословный кучер.
– Филимона давно знаешь?
– Давно.
– Что о нем сказать можешь?
Фаддей пожал плечами.
– Как он к твоей барыне попал?
– Сестрица ихняя подарить изволили.
– Давно ли?
Фаддей опять пожал плечами. Очевидно, настолько давно, что он и не помнил.
– А сестрица кто такова? - набравшись терпения, продолжал выяснять Тимофей.
– В столице проживать изволит.
Тимофей сообразил, в чем дело. Лет за тридцать до того, а то и ранее, пошла мода на крещеных калмычат. Их держали при себе красавицы высшего петербургского света, баловали, наряжали, когда они приходили в пору - женили и выдавали замуж. Но калмычонок - не моська и не попугай. Тех берут надолго, а чужеродное дитя может скоро надоесть. Видимо, Филимон, выйдя из трогательного и забавного детства, перестав быть модной живой игрушкой, сделался лицом страшен, скучен и обременителен, его спровадили к провинциальной родственнице. А никакому ремеслу не обучили, и был он годен лишь на то, чтобы отворять да затворять двери.
Знал же Тимофей об этом, потому что к шайке, в которой он состоял перед тем, как быть схваченным накануне московской чумы, прибился такой вот крещеный калмык - прекрасно владеющий русским, французским, немецким наречиями и злой, как черт.
– Давай-ка рассказывай про Филимонку все, что вспомнится. Ни в чем дурном замечен не был? В кражах, в блудных делах?
Фаддей покачал головой.
– Был ли женат? - продолжал домогаться Тимофей. - Имел ли детей? Или какую иную родню?
Вдруг Дунька встала.
– Я, сударь, к соседке сбегаю, - решительно сказала она. - Не успеет стриженая девка кос заплесть, как я обратно буду.
И, не дожидаясь Тимофеева позволения, ушла в спальню.
Выскочила она оттуда очень скоро и пробежала через гостиную, ни на кого не глядя. Тимофей даже не сразу сообразил, что это хозяйка дома: только что была в дорогом парижском дезабилье, в прелестном маленьком чепчике, и вдруг на ней уж синий сарафан, на голове - повязка из ленты, и длинная русая коса, выпущенная на спину, мотнулась - и исчезла за дверью.
К счастью, бежать Дуньке действительно было недалеко - по Ильинке, да сразу Юшковым переулком до Варварки, а там уж и родное Зарядье.
Марфа, как оно и положено утром, была дома, сидела у раскрытого окошка, шила себе рубаху.
– Бог в помощь, - сказала, входя во двор, Дунька.
– Заходи, гостьей будешь, - пригласила Марфа. - Что так рано? Сто лет тебя не видано!
И точно - как началась суета вокруг рулетки, так Дунька в Зарядье и не появлялась. Даже когда Марфа по ночам сидела в людской - и то у Дуньки не выходило к ней приблизиться да пошептаться.
– Ох, у нас что деется! Погоди…
Дунька вошла, села и рассказала про покушение на рулетку и смерть калмыка-привратника.
– Так это к господину Архарову, не ко мне, - удивилась Марфа. - Да к господину Захарову - тебе же другой привратник, поди, нужен?
– То-то и оно, что к тебе. Архаровец у меня уж сидит, Фаддея пытает. Толковый дяденька. С хозяином моим уж не знаю, как быть… и так едва-едва не рассорились навеки…
– Так что же?
– А то, что и тут проклятая французенка замешалась! - сгоряча воскликнула Дунька. - Архаровец допытывался - могло ли быть, чтобы Филимонушка покойный дверь на ночь забыл запереть? А коли не забыл - то как вышло, что она осталась открытой и этот нехристь с топором во второе жилье забрался? Слушала я его слушала - и вспомнила!
– Ну, ну?
– Вспомнила, как мы ко мне пришли да амуры в малой гостиной застукали! И ты меня надоумила Агашку следом за этими галантонщиками послать. Она потом и доложила - девка-де модной лавки хозяйка, мадам де Фонтанж, звать Терезой, а кто кавалер - Бог его ведает, за кавалером уж не уследила. Она самая!
– Ишь ты! - обрадовалась Марфа. - Так это надобно осторожненько до архаровского сведения довести! Пусть знает, какова его французенка - по чужим домам блудодействовать ходит!
– Да погоди ты с блудодействием, Марфа Ивановна! Помнишь, потом я Филимонушку, ох, царствие ему небесное, ругала - чего чужого человека впустил? А он толковал, что вроде мой хозяин велел пускать, да только вранье это, не велел. И тут он сболтнул… Михайлой Андреевичем того вертопраха назвал! Я-то лишь теперь все вместе свела! Дом для меня снят, Филимонка незадолго до того в Москву из деревни привезен! У нас вертопрах всего один раз и был, назвался по фамилии, я и не запомнила! Второго раза-то мой бы не потерпел! Откуда Филимонке знать, как его звать? Вот ты мне скажи - откуда?!