Трускиновская Далия. Кот и крысы

   Оказалось, Матвей всего лишь мертвецки пьян.
   Никодимка стоял перед дверью архаровской спальни насмерть, шипя, что не позволит будить в такую рань Николаев Петровичей, и Ушаков, плюнув, пошел во флигель, где отвели помещения Левушке.
   Поручик Тучков лег в то же самое время, что и полковник Архаров, однако его денщик Спирька растерялся перед ушаковским натиском и впустил раннего гостя.
   – Твое счастье, что Никодимка тебя прочь погнал, - сказал, садясь на постели, Левушка. - Как раз их милость вчера ворчать изволили, что доктор, того гляди, сопьется.
   – А иначе было никак, - объяснил Ушаков. - Коли бы я ему не добавил на старые дрожжи, он бы маяться стал и толку не вышло. А как добавил - тут он у меня и обрадовался, и вспоминать принялся. То домишко признает, то вывеску, то герань в окошке… Вечером пятерых замоскворецких цирюльников объехали, все - не те. А вот с шестым разговор вышел нелегкий. Хорошо, у меня жулик с собой имелся…
   Ушаков отвел полы кафтана и камзола, показал висевший на поясе нешуточный нож.
   – А что так? - полюбопытствовал, не показав никакого удивления, Левушка. - Спирька! Дуй вниз, к Потапу, тащи нам кофею, сливок, сахара, гречневой каши непременно! Со шкварками!
   – Да забоялся, говорить не пожелал. Но потом все рассказал. Дело и впрямь этакое… яманное…
   – Мне-то слемзать можешь? - блеснул байковским словечком Левушка.
   – Да чего уж там… С накладными зубами такое дело - прислал за ним знатный господин, который его услугой доволен. У господина гость, сакрамишка французский, долгополый. Сакрам достал изо рта зубы, показывает - можешь ли, мол, такие же соорудить?
   – Так это уж известно, это Матвей рассказал, он только имен не помнил.
   – То-то и оно, что имена. Как звали француза - цирюльник сам не ведает, а понял только, что его все наши московские ховрейки привечают, то он у княгини, то он у графини кофей пьет. А вот второе имя, кому зубы понадобились… Отставной сенатор Захаров - вот тебе, сударь, второе имя…
   – То есть, Захаров?… - Левушка замолчал, сопоставляя. - Тот Захаров, у кого мы рулетку поставили?
   – Он самый, по всем приметам. Второго такого нет - и стар, и молодится, и зубы ему нужны - молодых марух завлекать.
   – Наш Захаров?
   – Еле я у него допытался…
   – Ну, мать честная… так это что же выходит?…
   Ушаков развел руками.
   Левушка задумался.
   – А мы-то, смуряки, гадали - кто из гостей шулерам про рулетку рассказал! Ан сам хозяин! То-то он про того покойного Степана Васильевича рассказывать не пожелал! Вот теперь-то и можно в него вцепиться! Ушаков, подожди, я умоюсь, оденусь, кофею с тобой попьем.
   Для Левушки в Петербурге было бы совершеннейшей нелепицей пить утренний кофей со вчерашним грабителем, хотя в петербургском высшем свете порой такие птицы попадаются, блистающие испанскими и итальянскими именами, орденами несуществующих королевств - к ним, коли ты ниже генерала, и не подступись, а как ощиплешь с них пышное перо - так на шкуре и клейма ставить негде, архаровец рядом с ними - ангел небесный. А для Левушки в Москве было бы совершеннейшей нелепицей не пригласить вчерашнего грабителя Ушакова к столу. Сам он о таковом раздвоении личности не задумывался.
   – Что проку с того кофею? - спросил Ушаков. - Не еда и не питье.
   – Еда тебе будет гречневая каша, а кофей… - Левушка задумался. - Его сама государыня пьет. И весь свет.
   – Ну разве что…
   Впрочем, оба, когда напиток был подан, употребили его без особого удовольствия. Разве что Ушаков потом, когда шли к Архарову, заметил, что бодрости прибавилось.
   Архаров уже проснулся и как раз позволял облачить себя в шлафрок. Никодимка был занят этим важным делом и не уследил за дверью - Левушка вошел без доклада и, видя, что приятель не слишком сердит, сделал знак войти и Ушакову.
   Новость Архарова ошарашила.
   – Ах он старый хрен! Мы бы уж давно этот притон разгромили, кабы не его боярская дурь и спесь!
   – Николаша, Николаша! - воззвал Левушка. - Как же ты по роже не разглядел?!.
   – А что - по роже? Кабы я его спросил: ты, сударь, с шулерами знаешься? - то и прочитал бы вранье по роже! А я его просил о помощи, и он охотно согласился. Тут вранья не было - он и впрямь хотел, чтобы рулетка у него оказалась! Подержал ее пару деньков, побаловался, а потом сам же и приказал Дунькиному привратнику ночью отворить двери тому громиле с топором, которого Устин чуть не задержал…
   – Погоди, неувязка! - возразил Левушка. - Для чего же тогда привратника убивать?
   – А чтобы не проболтался. Вернее, так - убивать его никто не собирался, но когда Устин поднял шум, поневоле пришлось.
   И Архаров высказался весьма кудряво.
   – Как быть? - спросил Левушка.
   – Как быть?
   Вопрос был прямо замечательный. Теперь, когда, в сущности, стало известно местоположение притона, его можно было бы взять этой же ночью. Но Архаров с Левушкой, сообразив, что несколько московских аристократов своим присутствием обеспечивают соблюдение законов чести, и помыслить не могли, что среди них затесался сам Захаров. Взять его в компании шулеров и отвезти на Лубянку - это скандал не на всю Москву, Москва-то что… Это и на весь Санкт-Петербург, поди, скандал. Он приятельствует с князем Волконским, прекрасно принят у него в доме, и, выходит, Архаров наносит удар и по Волконскому…
   – Проклятые крысы! Надо же, как высоко взобрались, - в ответ на длительное архаровское молчание воскликнул Левушка. - Есть ли в Москве дом, где бы они не угнездились?
   Он имел в виду знатные дома.
   – Кажись, я знаю, как быть, - сказал вдруг Архаров.
   – Ну?…
   – Этой ночью назначаем экспедицию в Замоскворечье, пока никто ничего про наши планы не пронюхал, тот же Волконский…
   – Да как же они пронюхают?! - перебил возмущенный Левушка.
   – … и пока треклятые французишки чего с перепугу не натворили. Сашка-то, как я понимаю, немало им переполоху наделал. Могут и вовсе в другое место перебраться. Ищи их там! Никодимка, зови Меркурия Ивановича!
   Когда дворецкий прибыл, то получил странные распоряжения.
   Сашу Коробова тайно, через задние ворота вывезти, хоть в водовозной бочке и спрятать у Марфы в Зарядье. Недоросля Вельяминова под тем предлогом, что дело близится к концу, посадить в архаровскую карету с почетом и повезти к его тетушке Хворостининой, но недовезти, а сделать так, чтобы он оказался на Лубянке. Этим займутся архаровцы, а дело дворецкого - исхитриться, чтобы недоросль исчез с Пречистенки бесшумно. Далее - коли будут присылать от его сиятельства князя Волконского, отвечать, что господин Архаров с утра был вызван кем-то из подчиненных, уехал на извозчике и более не появлялся. И господин Тучков - равным образом. Даже коли будет отсутствовать несколько суток - уныло отвечать всем посланным одно и то же.
   Затем Архаров велел Никодимке выбрать самый дорогой из его кафтанов, приготовить чулки, парадные туфли, шпагу с золоченым эфесом, а также взять лучшие лакейские ливреи и два нарядных кафтана Левушки - понятное дело, со штанами и камзолами. Все это добро следует скласть в короба и доставить тайно к той же Марфе. Туда же привести рыжую Фетиду и Левушкиного гнедого меринка Милорда (имя было памятью о попытке учить аглицкий язык, завершившейся на пятом уроке).
   Левушка молчал, не осмеливаясь вставить слово.
   После чего Архаров отправил Ушакова ловить извозчика, скоренько выпил свой кофей с любимыми сухариками и собрался в дорогу.
   Он прибыл на Лубянку, нашел там немало архаровцев, в тревоге ожидающих командира, и тут же стал деловито раздавать задания. Одного человека, впрочем, не было - Федьки. Вспомнили, что он уехал на ночь глядя в Замоскворечье что-то там выслеживать. Архаров буркнул что-то для Федьки малоприятное.
   Если бы ему, озабоченному делом, пришло на ум взглянуть на лица архаровцев, получающих приказы, то он бы увидел откровенную радость и, возможно, задумался - с чего бы вдруг? Но ему было не до сентиментальных размышлений.
   – Как там этот, как его, что приходил выведывать про Вельяминова? - спросил он сидевшего в кабинете со всеми бумагами по делу о шулерах старого канцеляриста Дементьева. Тот молча принялся листать сшитую веревками тетрадь.
   – Яшку-Скеса ко мне! - успел распорядиться Архаров. - Макарку с Максимкой переодеть у Шварца и - в Замоскворечье. Фоминское письмо переписано? Дайте Максимке, он грамотный. Пусть ищут по приметам дом, а потом с темнотой ждут у… Клашка, ты, что ли, был с Федькой, когда он с Клаварошем за мазуриками погнался? Там храм какой-то был приметный, я запамятовал.
   – Успенский, ваша милость, - доложил Клашка.
   – Ну так пусть с темнотой ждут у Успенского, да чтоб поглядели, всюду ли карета пролезет, не застрянет ли где.
   – Платон Куравлев, ваша милость, - сказал Дементьев.
   – Яшка? Прелестно. Сейчас выпустим одного мазурика. Беги вниз, пусть и тебя Шварц принарядит ну хоть монахом…
   Раздался общий хохот.
   Маленького курчавого рыжеватого Яшку потому и прозвали Скесом, что он на чумном бастионе да и во всех командах мортусов, поди, был единственный еврей, по-байковски - скес.
   – Пойдешь следом. Он, этот Куравлев, долго в подвале сидел, сразу хозяев искать побежит. А выпускать будем так - Клашка, Ушаков, выведите его и к карете сопроводите, а там зазевайтесь на миг. Коли не дурак, то даст деру. Не выводить, пока Скес не будет готов!
   И только на краткий миг Архаров впал в недоумение - когда Устин, посланный к Марфе, чтобы дождаться там Сашу Коробова и записать все, что тот расскажет о своем приключении, не ограничился кратким «будет сделано, ваша милость», а произнес взволнованно:
   – Слава те, Господи, услышал наши молитвы!
 

* * *

   Федька Савин, расставшись с товарищами, ехал вместе с Матвеем Воробьевым и с Сергейкой Ушаковым, рассуждая о крепости водки, которая непостижимым образом увеличивается от добавленных трав, взять хотя бы «ерофеича» - человек непривычный поклянется, что горящим шомполом глотку прочистили.
   Под этот разговор он убедил Ушакова проехать по Пятницкой чуть ли не до Серпуховских ворот, там они и расстались.
   Федькины соображения были таковы. То, что шайка шулеров побаивается полиции и на всякий случай хочет иметь запасной выход из своего притона - это понятно. То, что подземный ход будет достаточно длянным, тоже понятно. Но где-то же он вылезет на поверхность!
   И вот тут следует задать вопрос: куда подевались люди, устроившие засаду на Левушку и Клавароша? Разбежались и сгинули во мраке? Но с ними была баба в огромных юбках и совершенно неподходящих для прыготни в потемках туфлях.
   Федька и Клашка прибежали со стороны реки, где они прочесывали выходящие на набережную переулки. Не в ладошках же носили землю французы - может статься, и на тачке возили. Никого они, подбегая к полю боя, не повстречали. Несколько человек, включая бабу, сгинули прямо на глазах, бросив карету.
   Так не в ход ли они ушли?
   Федька провел отроческие годы в тихой Твери - он не знал, как московские мальчишки, что такое подземные ходы, и не слушал жутких преданий о найденных скелетах, закованных в цепи. Как может выглядеть вход в подземный коридор - а это должен был быть именно широкий коридор, в другой дама бы не пропихнулась, - он не знал.
   В кармане у него был план, снятый Демкой, и еще он стянул у Устина карандаш. Было достаточно светло, чтобы сверить план с местностью и начать плясать от пожарища. Именно тут, за обгорелыми и не разобранными стенами, прятались нападавшие - по крайней мере, так понял Федька.
   Местность была неприятная - один из московских пожаров, сравнительно скромный, уничтожил несколько домов, причем, как Федьке показалось, не этим, а прошлым или даже позапрошлым летом. Почему-то их не стали восстанавливать - а, может, всю землю купил для какой-то своей надобности богатый человек, из знати или просто промышленник, задумавший строить фабрику. Но отчего-то замешкался.
   Два дома разве что угадывалось - на их месте стояли два холмика, уже поросшие вездесущей зеленью - бурьяном, крапивой, иван-чаем, и розовые свечки иван-чая слегка покачивались, как будто отразившая закат легкая дымка над землей. Еще один пострадал меньше - даже стропила уцелели, хотя одной стены не было - возможно, пожар ее не слишком задел, и местные жители растащили ее на бревна.
   Федька замечтался, глядя на иван-чай. Он представил себе, как набирает целую охапку, здоровенный сноп… зачем?… Ведь у нее наверняка стоят на окошке и в вазах дорогие цветы, оранжерейные, розы всех цветов или даже те лилии, которые взял для образца ювелир, изготовивший серебряный букет с редчайшим зеленовато-голубым жемчугом…
   Она пропала, следа не оставив, и объявилась в Санкт-Петербурге, наверно, уже с кем-то повенчана, а Преображенского полка поручик Тучков все еще таскает на шее медальон с ее портретом, а спятивший архаровец Савин никак не может забыть ее лицо, ее нежный румянец, ее темные задумчивые глаза…
   Перед этой вылазкой Федька разжился палашом - Бог весть, где раздобыл Шварц этот длинный, довольно широкий двуострый клинок, в армии на вооружении таких, как утверждал Архаров, не было. Палаш (возможно, трофей Полтавской битвы) хранился в чулане с маскарадным добром. Федьку в нем привлекла длина и прочность. Тыкать таким в землю - разлюбезное дело.
   Вот для чего ему понадобились вечерние часы, когда все богобоязненные московские жители уже укладываются спать, помолясь на ночь. Человек в полицейском мундире, ползающий по пустырю и тычуший палашом в землю - зрелище не для публики.
   Однако если удастся отыскать ход - Архаров этого не забудет. Он говорил как-то: будешь умен - помогу наверх вскарабкаться. Говорил, правда, единожды, но архаровцы уже знали - этот дважды повторять не любит.
   Раньше Федьке вроде было ни к чему лезть вверх - он был уже премного доволен тем, что избавился от тюрьмы и сбросил с плеч дегтярную робу мортуса. Жениться он пока не собирался, найти на Москве сговорчивую девку при желании мог - иное дело, что он, сам того не ведая, казался девкам чудаковатым, а это амурным шалостям не способствует. Он просто жил и служил, не слишком беспокоясь о завтрашнем дне.
   Однако вдруг возмечталось, как он входит в какой-то неимоверной роскоши зал (это была анфилада ховринского особняка, разросшаяся вширь и богато освещенная), как опирается на дорогой, сверкающий мелкими бриллиантами шпажный эфес, как перешептываются придворные красавицы: господин Савин, прославленный на всю Россию, сама государыня изволила хвалить и ужинать с ним в кругу самых избранных вельмож, своими руками надела на него орден… ох, какой же это мог бы быть орден?… Федька и его в мечте своей усыпал бриллиантами, а посередке поместил портрет государыни. И тут же - фрейлина, если только молодые вдовы бывают фрейлинами, Варенька Пухова, и она все это слышит…
   Разумеется, в тот день, когда государыня вручит Федьке орден, Варенька должна быть свободна - иначе к чему все эти чудеса воображения? Коли она повенчана, так супруг, скажем, уедет на турецкую войну…
   Федька все очень живо себе представил и даже свои с Варенькой разговоры принялся сочинять, хотя собственного понятия не имел, как беседуют со знатными девицами, поди, о музыке все да о стихах. Тут он полностью доверился Левушке, который именно так и блистал в светском обществе и порой рассказывал о своих победах.
   Ведя умственные разговоры, которые, услышь их архаровцы, навеки сгубили бы Федькину репутацию, он ходил по пустырю и карандашом наносил на план всякие любопытные загогулины и прямые полоски.
   Федьке не доводилось рыть подземных ходов, но разум подсказывал - работа это нелегкая, и тот, кто за нее взялся, будет стараться всячески ее облегчить. А под каждым холмиком, означающим сгоревший дом, непременно погреб имеется, и немалый. То есть, может статься, что ход, ежели он существует в действительности, представляет собой цепочку соединенных норами погребов. Даже когда при этом он не прямой выходит, а углами, - беда невелика.
   На Демкином плане он-таки и не получался прямым. А если он был как стрела - то один из холмиков оставался в стороне. Но это было как-то сомнительно - куда бы он тогда привел? В тех краях Федька с Клашкой уже бродили, он бы под хлев привел, а далее, может статься, и под свинарню.
   Далее, рассуждал Федька, ход должен залегать довольно глубоко, чтобы не обвалился при производстве земляных работ. Может статься, длины палаша и не хватит его прощупать. А вот определить методой тыка в землю место погреба, глядишь, и возможно. Погреб известно какой глубины делается - чуть более сажени, и сверху над ним - пол избы, который тоже не в аршин толщиной. Так что надобно исследовать первым делом холмики, не отвлекаясь на розовые облака иван-чая.
   Федька перебирался с места на место гусиным шагом, тыча палашом в землю и напевая песню, которую подхватил у Демки:
   Тары-бары, я на рынке была,
   Тары-бары, я наливку пила,
   Напилася, охмелилася,
   За забором повалилася.
   Я стояла у соборных у дверей,
   Полюбился толстопузый архирей…
   Далее следовали живописные подробности, но до них дело не дошло. Федька нашарил палашом пустоту и заткнулся.
   Возможно, он был сейчас на месте давно сгоревших дверей дома, а многие хозяева устраивали вход в погреб как раз у дверей. Должно же было наконец повезти архаровцу Савину?!
   Федька скинул кафтан, засучил рукава и принялся разгребать землю вокруг пустоты. Так обнаружилась черная дыра, явно ведущая в погреб. Федька зажег один из огарков, сунул его в дыру и заметил, что пламя отклоняется. Это радовало - раз дует, стало быть, погреб сквозной. Он задул огарок и стал головиться к спуску.
   Федька достал веревку, привязал ее к обнажившемуся при раскопках обгоревшему бревну, подергал и спустил ее в дыру. Потом надел кафтан, сунул палаш в ножны и ногами вперед, держась за веревку, медленно поехал вниз.
   Скоро он уперся подошвами в землю, утвердился на ногах и снова зажег огарок.
   Тут ему захотелось от радости завопить и пуститься вприсядку. Домыслы оправдались - погреб был невелик и неглубок, но имелись в его стенках две дыры, человеку по пояс, одна справа от Федьки, другая слева.
   Федька достал Демкин план и сообразил, что к чему.
   Слева, очевидно, был ход в сторону пожарища - туда, где исчезли французские мазурики. Справа, стало быть, ход, по которому они побежали к себе на хаз. Федька задумался - умнее всего было бы вылезть и мчаться в полицейскую контору или даже на Пречистенку. С другой стороны, кого он в такое время найдет на Рязанском подворье? Да и на Пречистенке заспанный Архаров скажет, что утро вечера мудренее.
   Федька не знал, что как раз в эту минуту лакей Иван вносит в сени отыскавшегося Сашу Коробова.
   Он перекрестился, сказал обязательное «Ну, Господи благослови!», обнажил палаш и двинулся вправо.
   В ход вели две земляные ступеньки. Федька спустился по ним в черную дыру и шел, сильно нагнувшись, - хотя уровень пола в ходу был ниже, чем в подвале, однако ж ненамного.
   Вдруг справа от него земляная стенка сменилась деревянной, и даже с занозами. Федька посветил туда огарком и хмыкнул.
   Похоже, за досками был тот подвал, что оставался, если соединить холмики и пожарища прямой линией, сбоку. Но зачем бы отгораживаться от него досками, да еще подпирать их со стороны подземного хода? Что же такое там может быть?
   Федька достал нож и выковырял в земляной стенке нечто вроде ниши. Установив там огарок, он принялся разбирать дощатую стенку.
   За ней была щель, как раз такой ширины, чтобы человеку среднего сложения с некоторым напряжением протиснуться. Федька сперва благоразумно осветил огарком внутренность подвала - и ахнул.
   На полу лежало мертвое тело, накрытое богатым розовым атласным одеялом.
   Рядом с изголовьем покойника были какие-то миски, бутылка, подсвечник с выгоревшей свечкой. И впридачу - кучка испятнанного тряпья, похоже, окровавленного.
   – Господи Иисусе… - прошептал Федька, крестясь. - Этого еще недоставало…
   Он протиснулся в подвал, подошел к телу, почему-то на цыпочках и острием палаша пошевелил одеяло в области головы, желая приоткрыть лицо.
   И тут покойник зашелся в жестоком кашле.
   – Враг-сатана, отженись от меня! - воскликнул Федька.
   Покойник приподнялся на локте.
   – Не смейте приближаться ко мне, - произнес он тонким голоском и снова закашлялся. Слабая рука потянулась за тряпицей, прижала ее к губам, раздался малоприятный звук отхаркивания.
   Федька понял, что перед ним лежит женщина.
   И тут его осенило.
   – Это вы, что ли, госпожа Пухова? - сам себе не веря и впав в полнейшее изумление, спросил он.
   – Как будто вам неведомо, - жалобно огрызнулась она. Она - Варенька! Она - печальная красавица из золотого медальона!
   – Сударыня…
   – Оставьте меня, - приказала Варенька. - Дайте мне умереть, вам уж недолго ждать осталось.
   И снова закашлялась.
   – Я вас сейчас же выведу отсюда! - воскликнул Федька.
   Он уже понял, что идти Варенька не может - придется нести ее на руках, но с такой ношей ему сквозь щель не протиснуться.
   Нужно было расширить проход - и Федька, не говоря более ни слова, поставил огарок на пол, выбрался в подземный ход и вместо лопаты употребил доску. Доска отгрызала от слежавшейся земли жалкие комья, он разозлился, скинул кафтан и стал орудовать изо всех сил.
   Разбирая дощатую стенку и расширяя щель, Федька, видимо, пошевелил столбы, подпиравшие свод хода, и вдруг раздался скрип. В слабом свете от огарка, проникающем в щель, Федька увидел, что столб накреняется, сверху летит земля, и понял - свод медленно и неотвратимо проседает. Он схватил кафтан, втиснулся в щель, и тут же земля заполнила место, где он только что действовал доской.
   Обратной дороги у Федьки уже не было. Да, похоже, и вообще никакой.
   – Что там случилось? - спросила обеспокоенная Варенька.
   – Ничего, сударыня, - отвечал Федька, обводя взглядом подвал. С одной стороны, все было очень плохо - он и Вареньку отсюда вытащить не мог, и сам выкарабкаться - тоже. С другой стороны, завалив подземный ход, он перекрыл путь для шулерской шайки в случае ее бегства. И, возможно, спас Вареньку от тех, кто упрятал ее в сырой подвал. Человека, жизнью которого дорожат, в подвале укладывать на пол не станут.
   Он стал изучать дело рук своих. Обнаружил, что в верхней части щели есть какая-то дырка, сунул туда руку - дна не ощутил. Но в дырку не пропихнешься, доски остались снаружи и завалены землей - копать нечем. Разве что пробиваться вверх…
   Федька обнажил палаш и стал тыкать в потолок подвала. Острие упиралось в твердое - может, доски, может, бревна. Но где-то должен быть заваленный вход, где земля помягче…
   Варенька смотрела на незнакомца без страха - ей уже нечего было бояться, Слабость охватила немыслимая. Можно было лишь тихо лежать, оберегая себя от всякого движения. И события минувших дней казались диковинными, словно бы не с ней все произошло. Сейчас она бы даже не смогла сказать точно, когда именно произошло, потому что утратила счет времени.
   Да и что такое время? Недолговечная и хрупкая преграда между ней и Петрушей. Вот и настала пора этой преграде истаять… пусть! Где-то же ждет у входа Петруша… встретит, обнимет… коли там есть еще объятия…
   Шестуновская дворня, поведав Федьке о четырех женихах, не соврала: сватались доподлинно четверо, хороших фамилий, люди ведомые - москвичи, полюбила же Варенька одного - заезжего гвардейца, измайловца Фомина.
   И вроде бы старая княжна сперва в какой-то мере одобряла ее выбор, однако пришло письмо из Петербурга, переменившее все планы. На сватовство был дан решительный отказ. На повторное - тоже. И велено более не упоминать этого имени в доме - никогда.
   Здоровье у Вареньки было слабое, но нрав - пламенный, она рыдала, грозилась зимней ночью выйти в одной рубашке на балкон и много чего еще наговорила старой княжне. Да только безуспешно - ей велели угомониться и ждать лучшего жениха. А она лучшего не желала, ей навеки полюбился гвардеец, измайловец, буян и широкая душа, красавец и лихой наездник Фомин, да и могло ли быть иначе? Ведь пылкая Варенька воспитана была в Москве и сделалась настоящей московской барышней, не столь тонной, как петербурженки, однако доброй и способной вспыхнуть почище пороха.
   Вот и вспыхнула.
   Вот и угодила в западню.
   А тут еще какой-то верзила влез в подвал, ходит взад-вперед, тычет клинком в потолок, пыль и всякая дрянь летят вниз. Варенька опять закашлялась.
   Верзила тут же кинулся к ней, опустился на корточки.
   – Уйдите, - еле смогла произнести Варенька. Ей надобно было сплюнуть сгусток крови. А он не понимал, бормотал что-то совсем нелепое - что вот сейчас пробьется наверх и вынесет ее наружу.
   Варенька ничего не ответила, только отвернулась к стенке и избавилась от сгустка. Чувствовала - он так и торчит у изголовья на корточках в полной растерянности.
   – Как они, сукины дети, только додумались вас сюда упрятать! - вдруг воскликнул он. - Я-то за вами по всей Москве гонялся, а вы - ишь где!
   – Для чего за мной гоняться? - удивилась Варенька. - Кто я вам? Кто вы мне?
   – Вы мне… - тут Федькаи задумался, еще и потому, что вопрос этот пока не имел ответа. - А я вам, сударыня, - полицейский служитель. Как ваша тетушка Шестунова подала «явочную» о вашем побеге, так я вас и ищу. Уж думали, вы в Санкт-Петербурге, и известие оттуда пришло… а я все равно искал…
   Это не было образцовой правдой, поиски велись в основном Федькиной душой - и на деяние души откликнулся Господь.