Страница:
— Но почему? — спросила Фелисия.
— Ах, дорогая леди. Военное amour-propre[22]. Ох, уж эти официальные донесения! Вечная зависть кадровиков к волонтерам.
— Но что же в действительности произошло? — спросила Фелисия, жаждавшая послушать рассказ.
— Нечто совершенно непредвиденное. Люди действовали без всякой команды. Я попробую объяснить вам. Войска откатывались назад. Полный разгром. Приходится признаться в этом. Конечно, никто не бежал, никакой паники, но люди упорно шли назад. С них было довольно. Натерпелись. Не было никакой возможности заставить их повернуть. Безнадежно. Сколько бы вы ни пытались взывать к тем, кто еще сохранил какое-то присутствие духа. Многие офицеры шли с револьверами в руках. Но вот постепенно стала сколачиваться какая-то маленькая кучка, и она повернула обратно. Словно захваченный течением сплавной лес. Кухни. Оркестры. Санитары. Люди из рабочего батальона. И вот на том месте, о котором я сейчас говорю, собралось около двухсот человек, не более, максимум две сотни, и с этого все и началось; и собрались-то они неизвестно каким образом. По-видимому, им попалось подходящее место. Возможно, что самое это место и вызвало мысль о сопротивлении. Это было нечто вроде естественного укрепления, старые окопы, железнодорожная насыпь, несколько домишек, разрушенных воздушным налетом, что-то еще, а немного левей, ярдах в ста или около того, — проезжая дорога. «А что если их здесь задержать?» — это было сказано так, попросту… «А ведь мы могли бы их здесь попридержать». А тут еще по ту сторону насыпи оказалась покинутая батарея. Точно им тут нарочно ее подбросили. Девять пушек. Боевые припасы. Так вот, собственно, не было даже никакого командования; мысль переходила от одного к другому. Это было сражение, которое велось кучкой простых солдат. Но они задержали великое наступление. С этого начался поворот.
Он помолчал.
— Этот молодой картофель прямо восхитителен. Что может быть лучше просто вареных английских овощей? И особенно хороши ранние овощи. Во Франции нам никогда не подают овощей, которые не были бы испорчены какими-нибудь специями.
— Но что же случилось с этими двумя сотнями людей? — спросила Фелисия.
— Как вы изволили сказать?
— С этими солдатами, которые остановили германское наступление?
— Они удержали форт, дорогая леди. Они спасли Амьен.
— Но немцы подошли? — настаивала Фелисия.
— Ну, очевидно, дорогая, — сказала мисс Уоткинс.
— Они подошли. Да-да, они подошли. — Он чувствовал, что эти две сотни солдат остались на его ответственности. Он напряг свое воображение.
— Вы представляете себе! Все эти случайно собравшиеся люди, одетые как попало, одни в каких-то неописуемых мундирах, многие в лохмотьях, и в их распоряжении всего каких-нибудь два часа для того, чтобы организовать оборону, найти командира, сплотиться до того, как эта волна достигнет их. И они это сделали. Когда-нибудь, может быть, об этом расскажут. Не знаю, Время от времени какой-нибудь отставший от своей части солдат, увидя их за работой, присоединялся к ним. Отступающие войска прошли мимо. А вдалеке, с уверенностью, не спеша, уже двигался германский авангард. Наши головорезы задолго увидели их. Маленькая колонна серых людей в открытом поле. А за ними массы, бесконечные потоки серых батальонов. Широкая ровная местность, вы представляете себе. Не изрытый участок, а ровное поле.
Капитан умолк. Но было невозможно устоять перед этой немой мольбой, которая была написана на их лицах.
— Вообразите себе чудесный весенний день, кругом такое затишье… птички щебечут… Издалека доносится топот отступающих войск. Двое-трое приближаются к нам. Все точно замерло в ожидании. И вдруг загрохотали наши пушки. Неожиданно. Бум! Бум! Две-сотни людей, всего две сотни безыменных английских рядовых — и последняя атака Германии. Не странно ли, что такой пустяк повернул колесо истории!
— И это умышленно замалчивали?
— Об этом никогда надлежащим образом не сообщали. Никогда не выделяли из числа других случайных стычек. Нет.
Леди следили за его задумчивым лицом. Он рассеянно наполнил свой стакан красным вином из графина.
— Но они действительно заставили повернуть обратно целую германскую армию?
— Я, видите ли, плохой рассказчик. Нет. Этого нельзя сказать. Они только задержали ее, — он быстро подсчитал в уме, — на тридцать восемь драгоценных часов. Видите ли, им необычайно повезло, что они выбрали это место для засады. Вначале они даже не подозревали, но под их ногами на этом месте оказались глубокие пещеры, где были спрятаны боеприпасы. Оказалось, что там был искусно замаскированный склад военного снаряжения. Целый треугольник. Они в любой момент могли взлететь на воздух. Но этого не случилось. Судьба покровительствовала им. В конце концов, может быть, действительно существует бог воины. И вот снаряд за снарядом разрывался в рядах приближающейся армии, и таким образом великое наступление на Амьен было задержано. Воздушная разведка была сбита с толку, посылала самолет за самолетом, но тут же шныряли и английские патрульные самолеты. И не было никакой возможности точно установить ситуацию. Неприятельскому командованию казалось, что они натолкнулись на передовые укрепления заново подготовленной линии обороны. Естественно. И они потеряли несколько драгоценных часов в нерешительности. А под прикрытием этой маленькой кучки головорезов, этого, так сказать, отбившегося легиона, подошли официальные резервы. Новые батальоны были переброшены из Амьена. Вы представляете себе?
Он задумался, взвешивая кое-какие возможности.
— У них работали беспрерывно шесть пушек, — объяснял он, — а три охлаждались. У них было неограниченное количество боевых припасов благодаря этим складам. И они стреляли, голые, почерневшие, чуть не плача от напряжения. Мне рассказывали потом: немцы думали, что против них выставлено по крайней мере сорок орудий. А те, кто не находился при орудиях, укрепляли для защиты железнодорожную насыпь, сараи и прочее, устраивали проволочные заграждения, подтаскивали снаряды и ракеты на ночь. Никто не отдыхал. Никто не ел. Самое страшное — это было пережить ночь… после того как стемнело.
— И что же тогда? — прошептала Фелисия.
— Тогда действительно подошли немцы. Возможно, они поняли истинное положение вещей. Но слишком поздно. Один за другим ударные отряды немцев подступали к маленькому треугольнику. Он был окружен со всех сторон разъяренным приливом немецких войск, этот маленький островок отчаяния. Сражались в темноте. Бог знает, не убивали ли тут же и своих. Это был окопный бой в полном смысле слова. Взрывы снарядов — и сразу рукопашная схватка. Люди выскакивали из темноты и убивали или падали убитые. Это была уже не современная война, а поистине Гомерова битва. С самых сумерек до двух часов утра стычка следовала за стычкой. Иногда казалось, что кругом уже не осталось никого, кроме немцев. Бились один на один. Кто-то кого-то убивал. Потом вдруг доносился английский возглас. В темноте, вы знаете, люди дерутся молча. Иногда наступало нечто вроде передышки. Я помню, в одну из этих передышек раздалось вдруг чье-то неподражаемое кокнейское восклицание: «Что, ребята, сробели?» Это, знаете, их любимое словцо. И в ответ ему сдавленное, задыхающееся: «Н-не-т!» Замечательно, а?
Леди обменялись восхищенными взглядами.
— Вы были там! — воскликнула Фелисия.
— О, я-то! Ну да. Разумеется, я был там, среди других безыменных людей. Поэтому-то мне все это и известно, вы понимаете. Ничего особенного я собой не представлял. Одна из щепок в этом прибитом течением сплаве. Никакой заслуги с моей стороны. Я помню, как по этим голосам я старался угадать, много ли нас осталось. Я словно сейчас их слышу. Они едва откликались, и даже этот жалкий, задыхающийся голос, который, казалось, вот-вот прервется. Какое мужество? «Не-ет!» И с этим кокнейским выговором! В темноте! А потом, примерно между двумя и тремя часами, наступило затишье, и чувствовалось, что у неприятеля идут какие-то приготовления. В холодной предрассветной мгле, часов так около трех утра, я так хорошо помню это. Мы все собрались вместе, приготовившись встретить последнюю атаку. У меня была фляжка с бренди. Она пошла у нас вкруговую. Некоторые прощались друг с другом. И… эта атака так и не началась.
Он со вздохом отдал свою тарелку Хлое.
— Да. Даже теперь я иногда просыпаюсь ночью с этим томительным чувством ожидания. В конце концов я собрал кое-кого из наших ребят. «Вы сделали, — сказал я, — все, что может сделать человек. Или англичане вернутся, или игра кончена. Боши сейчас устанавливают окопные мортиры или подвозят орудия. Они нас раздавят, как мух. Забирайте всех раненых, сколько можно, попробуйте пройти через коммуникационные линии», — там, понимаете, было нечто вроде коммуникационных линий, не помню, куда они вели. Да «и предоставьте мне взорвать склады, предоставьте это мне».
Он замолчал, пристально глядя на жареного цыпленка, который ожидал его с левой стороны. Но мысли его были далеко. Бедная Хлоя недоумевала, долго ли ей придется держать перед ним блюдо. Она попыталась было спросить взглядом у своих хозяек, что ей теперь делать, но увидала, что обе они, затаив дыхание, жадно смотрят ему в рот, боясь проронить хотя бы слово.
— Вы не поверите, — сказал он, и глаза его увлажнились мужественными слезами, — ни один из них не покинул меня. Ни один. Ах!
Никогда еще лицо мисс Уоткинс не сморщивалось столь выразительно бесчисленными морщинками сочувствия, оно словно так и тянулось к нему из облегавшего ее шею воротничка; а очки Фелисии затуманились.
— Это своего рода братство, — прерывающимся от слез голосом вымолвил он. — Возникшее между совершенно чужими людьми. Безыменными. Отбившимися от лесного сплава щепками. За единую ночь битвы.
Он с торжественной сосредоточенностью выбрал крылышко.
В маленькой столовой воцарилась глубокая тишина, прерываемая только стуком тарелок, когда Хлоя ставила птицу и подавала салат.
— Хлебного соуса? — вздохнула Фелисия.
— На рассвете… — продолжал капитан, выливая себе в тарелку почти весь соус, — я… я не мог бы вам рассказать, на что было похоже это место. Убитые — наши и немцы. Видеть это — приятного мало, мало приятного. Бойня. (Вы, может быть, никогда не видали бойни? Ну, все равно.) Но ужас войны! Ее красота! Страшная красота! Рассвет… И вот тут… неизвестно откуда появляется щеголеватый и вычищенный молоденький офицерик. И говорит следующее — клянусь вам, что он сказал буквально эти слова: «Что вы здесь делаете, дезертиры? Вы — дезертиры».
— Идиот! — воскликнула Фелисия в глубоком волнении. — Глупый молокосос!
— «Некоторые из нас ждут носилок, — сказал я, — а некоторые могилы. И вам придется еще похоронить немалое количество немцев. Мы, видите ли, задержали их здесь, пока вы принимали ванну…» Да, вот как оно было. Но вы видите, дорогие леди, как это бывает, что некоторые прекрасные эпизоды не появляются в официальных донесениях. Действительность — это одно, а история — другое. Но вы извините меня, что я так разболтался. Увлекся, знаете. Обычно я избегаю говорить об этом…
Он с драматической неожиданностью переменил разговор.
— Давайте поговорим о Девоншире и о сидре, — сказал он. — О благодетельных путях природы и о милых знакомых вещах.
— Я так хорошо понимаю эти чувства, — промолвила мисс Уоткинс. — (Хлоя, вы забыли салат?) И все-таки для нас, домоседов, в этом есть какое-то пугающее очарование…
— Я надеюсь, что мы никогда больше не увидим войны в Европе, — сказала Фелисия.
— И никакой другой войны, — с чувством поддержал капитан.
Он опять сделал попытку переменить разговор.
— Эти вечнозеленые дубы вдоль вашей ограды очень красивы, — заметил он. — Меня всегда интересовало, что вечнозеленый дуб — исконный уроженец Англии или нет? Они, конечно, привились здесь на юге, но росли ли они здесь, например, во времена римлян?
Мисс Уоткинс предположила, что они привезены из Испании. Она припомнила, правда, не очень точно, слышанную когда-то давно лекцию по акклиматизации яблонь, фиг и винограда.
— Подумайте только, как австралийский эвкалипт уже на нашей памяти изменил итальянский пейзаж, — сказала она. — А едва только римская культура начала распространяться по Средиземноморскому побережью, всюду стали сажать оливы, и они вытеснили дуб.
Эти замечания постепенно перешли в более глубокие рассуждения о том, как меняется лицо земли. А это, в свою очередь, снова вернуло их к явным переменам к худшему, назревающим в нынешнее время, и опять к последствиям Великой войны и ко всем угрозам и опасностям, которые преследуют нас даже в сердце Девоншира, в этой поистине девственной, нетронутой глуши.
К этому времени капитан добрался до нарезанного тончайшими ломтиками сыра и портвейна тети Белинды. Хлоя, которая теперь уже вполне оправилась от своего недавнего потрясения, проворно и ловко сняла скатерть, открыв красивую полированную поверхность красного дерева. Прекрасный дорогой стол. Графин с портвейном на подвижном лакированном поставце — превосходно. После первого же глотка тетушкиного портвейна капитан проникся глубокой уверенностью, что он еще долго будет сидеть за этим столом и говорить с неослабевающим жаром. Вряд ли эти леди угостят его сигарой, но во всем остальном они принимают его великолепно. И в конце концов хороший портвейн и сигары — это вещи несовместимые. С курением можно подождать.
Он завел очень интересную беседу. Он сделал попытку развить несколько мыслей, которые уже много раз выручали его в Париже.
— Наша умственная жизнь, — сказал он, — сейчас как-то очень оскудела. Мы все живем только сегодняшним днем. Немногие из нас оглядываются назад и пытаются более или менее охватить целиком всю эту борьбу, эти конфликты. Но, по существу, если взять в целом и разобраться в этом поглубже, проблема разрешается очень просто. Если позволите, я разовью свою мысль?
Леди ответили горячими изъявлениями согласия.
— Так вот, начнем с христианской эры, с того, как мир переходил в христианство, и далее. Вас не очень пугает, что я собираюсь оседлать своего конька? Это, знаете ли, мой исторический конек. Так вот, что такое действительность?
— Мы никогда не пробовали исследовать христианство, — сказала мисс Уоткинс. — Не делали попыток разобраться в этом.
— Можно проследить и дальше, — сказал он и прибавил торжественно: — Я, видите ли, наблюдал историю.
Они сидели завороженные.
— Христианство, — пояснил он, — это уже последний, самый совершенный уклад жизни, некая система ценностей, которая веками боролась за то, чтобы утвердить себя. Что представляют собой эти ценности? Семья, а рядом с семьей — ее защита и оплот — община, народ я, как бы воплощение этого, как некий символ, к коему устремляются сердца людей. Монарх, «помазанник божий», для меня по крайней мере, — прибавил он, — и Церковь. Вера. Это первоосновы. Идея объединения всех этих ценностей стремилась воплотиться в христианстве, отчасти ей это удалось, и она и поныне объединяет собою человечество. Этой системе ценностей, которую мы зовем христианством, — продолжал он, — мы обязаны всеми добропорядочными качествами жизни — преданностью, честностью, взаимопониманием, постоянством — всем, что подразумевается под словом «цивилизация».
Он оттенял свои слова интонацией и жестом и в особенности какой-то проникновенной торжественностью в голосе и, так сказать, всеобъемлющим помаванием руки.
— Но во все времена, через всю историю мы наблюдаем сложное, многообразное противодействие этим ценностям. Я не буду подробно анализировать это, — сказал он. — Я беру это в очень, очень широком аспекте. Но лишь тогда, когда эти широкие аспекты будут усвоены, когда вы ясно увидите, с одной стороны, эти высокие человеческие ценности, а с другой — враждебное противодействие, антагонизм, — только тогда можно попытаться представить себе, что такое история Египта, Рима, средних веков, и понять закономерность и значение всего, что происходит в наши дни. Стремление сохранить эти высокие ценности, тайные происки и попытки сокрушить и уничтожить эти высокие ценности — вот вам свет и тьма персидской культуры! Глубокие теологи эти персы! Мы до сих пор еще не воздали им должного за тот неоценимый вклад, который они внесли в духовную сокровищницу» мира! И вот вам ключ к тысячам зловещих, враждебных течений, к значению борьбы с еретиками и неверными, к существованию тайных обществ, черной мессы, розенкрейцеров, тамплиеров, масонов (Ах, только представить себе все это! — подхватила Фелисия, замирая в проникновенном экстазе), к великим эпидемиям неверия, расколов, ересей, восстаний и так далее, вплоть до социализма, большевизма, анархизма, безверия и всей интеллектуальной борьбы нашего времени. Под каким бы видом ни пряталось это черное дело, оно всегда оставалось одним и тем же.
Это так называемые Наследники, — начал было он, но тут же, спохватившись, что обе леди, наверно, никогда не слыхали об этом наваждении, ибо это было его личное наваждение, оставил в покое Наследников. — Всегда, во все времена, — заключил он, — длился этот поход против вечных человеческих ценностей. Непрерывно. Но обнаружить это было не так просто, как если бы это было нанесено черным по белому. Мысль человеческая развивается так сложно и такими извилистыми путями…
Он впился взглядом в Фелисию и задал ряд риторических вопросов. Вот хотя бы, к примеру, какую роль во всем этом играли иезуиты? А какова была роль энциклопедистов? Что скрывалось за Великой войной? Совершенно очевидно, что значимость ее со стороны или, так сказать, видимость, это вздор, просто маскировка. Внезапное крушение христианской монархии в России — это еще более фантастически нереальный факт, если опять-таки судить только по видимости. Что такое, я спрашиваю вас, Распутин? О да, мы знаем, кто он, но что он такое? И что представляют собой эти глубокие, сложные тайны, которые скрываются за всеми этими финансовыми и экономическими беспорядками современного мира?
Он остановился. Фелисия не знала, что сказать, но мисс Уоткинс в экстазе духовного просветления быстро закивала головой. Она сидела, крепко стиснув руки.
— Нет, в самом деле, что? — повторила она. — Нет, в самом деле?
Хлоя на время отвлекла их от этой проблемы.
— Прикажете подать сюда кофе и старый бренди, мисс? — спросила она.
Ей явно хотелось убрать со стола.
Капитан насторожился при словах «старый бренди», и маленькая компания снова перешла в гостиную, где топился камин и стояли уютные кресла и удобный столик. Здесь доклад о человеческих распрях возобновился в более интимном тоне. Сигар не было, но были очень хорошие египетские папиросы, и обе леди чопорно закурили.
— Мне случайно стало известно… — произнес он из глубины самого глубокого кресла и уставился на красные угли и шипящие, пляшущие языки пламени. — Мне по роду моей службы пришлось… — медленно выговорил он, следуя за своим воображением, и снова погрузился в задумчивость.
Они сидели и ждали. Уже сколько лет не приходилось им так интересно проводить вечер.
Он размышлял вслух:
— Откроется ли когда-нибудь истина? Сможет ли человечество выдержать ее? Убийство в Сараеве. Возвращение Ленина в Россию через Германию. Вот такие события… Я иногда задумываюсь над этим.
— Тайны, — глубокомысленно промолвила Фелисия и тоже поглядела на огонь с точно таким же выражением, как и он.
Но после этого он заставил их некоторое время помучиться. Было совершенно очевидно, что этот человек обладал не только удивительными сведениями, но и большой сдержанностью.
— Это действительно самый настоящий старый бренди, — сказал он. — Должно быть, сорок восьмого года.
Фелисия обратила к мисс Уоткинс вопрошающий взгляд.
— Он, конечно, нам говорил? — начала она с сомнением, намекая на рыжеватого молодого мистера Хиггс и Бриссон.
Мисс Уоткинс проявила больше уверенности.
— Так и есть, сорок восьмого, — сказала она. — Удивительно, как вы могли это узнать?
— Как бы я мог не узнать, дорогая леди. Выдержано до совершенства.
Они пытались задавать ему разные вопросы, чтобы заставить его вернуться к прерванному рассказу. Но он не поддавался.
— Как мирно вы живете здесь! — заметил он. — Как спокойно!
Это был момент, когда обе леди почувствовали несравненное удовлетворение. Да, они действительно прочно и уютно устроились здесь, окружив себя незыблемыми ценностями человеческой жизни. Все высокие достижения цивилизации отгораживают их от ужасов озверелого мира. А все-таки какой сладостной дрожью пронизывала их мысль о подкрадывающихся извне темных силах, обо всех этих махинациях, большевизме, насилиях, убийствах; о неистовых бунтовщиках, неведомых страшных угрозах, нависающих где-то в отдаленье; и хоть им здесь можно и не опасаться, но ведь все-таки они существуют, эти чудовищные силы.
— Спокойно, да, — сказала мисс Уоткинс. — Но ценою каких незримых усилий! Мы просто не задумываемся над этим.
— Да, это правильно — незримые усилия, — согласился капитан, и ясно чувствовалось, что он вот-вот перейдет к новым откровениям.
Казалось, он мысленно перебирал ряд примеров.
— Фанатики! — бормотал он. — Загадка фанатизма. Типы! Исступленные мечтатели! Упрямые радикалы. Претензии на научное всеведение. А некоторые просто злоумышленники. Анархисты! Открытые враги общества! Разрушить! Разрушить! «Наша порода», — говорят они. Огромная антирелигиозная организация, тайная, мрачная, незримая, связывает их. Есть души — страшно подумать об этом! — которые действительно по природе своей враждебны всему человеческому. Великий заговор. Против христианства. Против человечества.
Среди пылающих в камине углей на одно мгновение смутно выступило кроткое лицо молодого человека, с которым он ехал в поезде, или по крайней мере половина его лица. Рыжеватый язык пламени превратился в Тедди Брокстеда, порывавшегося сказать что-то. Ну нет, ему ничего не удастся сказать.
— Они пустили корни по всему свету, — произнес капитан. — Подкапываются. Сеют сомнения и разъедают. Они совращают молодежь. И они ждут своего времени. Евреи финансисты. Крейгер и Толл. Торговля наркотиками. Гнуснейшие сделки. Все это одна грандиозная система. Один громадный заговор. Разрушить существующий строй. Но, слава богу, у нас есть еще люди! Неста Уэбстер, великий наблюдатель, высмеял их в свое время. А теперь Т.С.Элиот. Вам следует почитать Т.С.Элиота. Один из величайших умов нашего века. Огромное влияние. Осторожный, Придирчивый — и все же вождь. Молодежь обожает его. Он принял заветы Несты. Сделал их приемлемыми. Облагородил их. Он прямо и просто предлагает выбор человечеству.
Некоторое время он распространялся о заслугах Т.С.Элиота.
— Англиканский монархист, — задумчиво заключил он. — Никогда еще ни один человек не употреблял таких благородных усилий, чтобы смыть с себя пятно своего рождения.
— Вы хотите сказать, он рожден вне… — спросила мисс Уоткинс, запинаясь, но в то же время дрожа от любопытства.
— О нет, совсем другое. Он родился в Америке. Его дед был столпом бостонского либерализма. Эта увядшая мечта прогресса! Как великолепно он опровергает ее!
Вслед за этим он заговорил о королевском величии, о королях.
— Современный мир, — сказал он, — погрязший в обыденщине, соперничестве, шумихе и неизменном потворстве своим страстям, забыл о королевской власти. Но королевская власть существует, и она возглавляет борьбу против этих темных, недремлющих сил. Короли, монархи — это самые непостижимые из людей. Их появление носит характер церемониала. Неизменно. Это их внешний долг. Но говорят ли они когда-нибудь? Открывают ли себя? Они словно маски, за которыми скрыты их непроницаемые, глубокие души. Душа короля, подумать только! Нечто священное! Eikon Basilike.[23] Не всякому дано ее узреть. В редких случаях она на мгновение открывается миру. Русский царь Александр Первый, Александр Священного союза, вот он, например, позволил миру заглянуть в глубины монаршей души.
— Венский конгресс. Я видела фильм в Векстере, — начала было Фелисия, но тотчас же прервала свое выступление и с жадным вниманием стала слушать то, что говорил капитан.
— Кайзер, — сказал он и откашлялся. — Кайзер, — повторил он, — был неповинен в войне… не больше, чем любой человек в Европе.
— Но так ли это? — воскликнула Фелисия.
— Вы знаете, это совсем не то, что мы слышали, — сказала мисс Уоткинс. — Совсем не ортодоксальный взгляд.
— Нет человека на свете более непонятого, чем он. Загадочная натура. Мистик. Глубокий мистик. Посредник между богом и людьми. Человек, который постиг бога, — это с одной стороны, и вместе с тем глубоко постиг человечество.
— Но война?
— Не он затеял ее. Его вынудили силой. Мне это известно. Известно совершенно точно.
— Но кто же тогда начал войну?
— Следовало бы спросить не «кто», а «что», — ответствовал капитан, и он снова нарисовал им величественную фигуру монарха, пребывающего в изгнании в Доорне.
— Разрешите мне объяснить вам, каково было положение кайзера, вот так, как он мог бы объяснить это сам, что он и сделал однажды. В течение целого бурного столетия великие традиции Священного союза держались крепко, и мир, управляемый дружной семьей монархов, прожил чудесные сто лет. Нам теперь так или иначе приходится признать это. Несмотря на сорок восьмой год, несмотря на непрекращающиеся подкопы черного радикализма и здесь, и там, и повсюду, несмотря на то, что Америка как будто отошла от объединившегося христианского мира, счастливая человеческая жизнь текла широким потоком. Война Северных и Южных штатов окончилась благополучно главным образом благодаря мудрому вмешательству королевы Виктории.
— Ах, дорогая леди. Военное amour-propre[22]. Ох, уж эти официальные донесения! Вечная зависть кадровиков к волонтерам.
— Но что же в действительности произошло? — спросила Фелисия, жаждавшая послушать рассказ.
— Нечто совершенно непредвиденное. Люди действовали без всякой команды. Я попробую объяснить вам. Войска откатывались назад. Полный разгром. Приходится признаться в этом. Конечно, никто не бежал, никакой паники, но люди упорно шли назад. С них было довольно. Натерпелись. Не было никакой возможности заставить их повернуть. Безнадежно. Сколько бы вы ни пытались взывать к тем, кто еще сохранил какое-то присутствие духа. Многие офицеры шли с револьверами в руках. Но вот постепенно стала сколачиваться какая-то маленькая кучка, и она повернула обратно. Словно захваченный течением сплавной лес. Кухни. Оркестры. Санитары. Люди из рабочего батальона. И вот на том месте, о котором я сейчас говорю, собралось около двухсот человек, не более, максимум две сотни, и с этого все и началось; и собрались-то они неизвестно каким образом. По-видимому, им попалось подходящее место. Возможно, что самое это место и вызвало мысль о сопротивлении. Это было нечто вроде естественного укрепления, старые окопы, железнодорожная насыпь, несколько домишек, разрушенных воздушным налетом, что-то еще, а немного левей, ярдах в ста или около того, — проезжая дорога. «А что если их здесь задержать?» — это было сказано так, попросту… «А ведь мы могли бы их здесь попридержать». А тут еще по ту сторону насыпи оказалась покинутая батарея. Точно им тут нарочно ее подбросили. Девять пушек. Боевые припасы. Так вот, собственно, не было даже никакого командования; мысль переходила от одного к другому. Это было сражение, которое велось кучкой простых солдат. Но они задержали великое наступление. С этого начался поворот.
Он помолчал.
— Этот молодой картофель прямо восхитителен. Что может быть лучше просто вареных английских овощей? И особенно хороши ранние овощи. Во Франции нам никогда не подают овощей, которые не были бы испорчены какими-нибудь специями.
— Но что же случилось с этими двумя сотнями людей? — спросила Фелисия.
— Как вы изволили сказать?
— С этими солдатами, которые остановили германское наступление?
— Они удержали форт, дорогая леди. Они спасли Амьен.
— Но немцы подошли? — настаивала Фелисия.
— Ну, очевидно, дорогая, — сказала мисс Уоткинс.
— Они подошли. Да-да, они подошли. — Он чувствовал, что эти две сотни солдат остались на его ответственности. Он напряг свое воображение.
— Вы представляете себе! Все эти случайно собравшиеся люди, одетые как попало, одни в каких-то неописуемых мундирах, многие в лохмотьях, и в их распоряжении всего каких-нибудь два часа для того, чтобы организовать оборону, найти командира, сплотиться до того, как эта волна достигнет их. И они это сделали. Когда-нибудь, может быть, об этом расскажут. Не знаю, Время от времени какой-нибудь отставший от своей части солдат, увидя их за работой, присоединялся к ним. Отступающие войска прошли мимо. А вдалеке, с уверенностью, не спеша, уже двигался германский авангард. Наши головорезы задолго увидели их. Маленькая колонна серых людей в открытом поле. А за ними массы, бесконечные потоки серых батальонов. Широкая ровная местность, вы представляете себе. Не изрытый участок, а ровное поле.
Капитан умолк. Но было невозможно устоять перед этой немой мольбой, которая была написана на их лицах.
— Вообразите себе чудесный весенний день, кругом такое затишье… птички щебечут… Издалека доносится топот отступающих войск. Двое-трое приближаются к нам. Все точно замерло в ожидании. И вдруг загрохотали наши пушки. Неожиданно. Бум! Бум! Две-сотни людей, всего две сотни безыменных английских рядовых — и последняя атака Германии. Не странно ли, что такой пустяк повернул колесо истории!
— И это умышленно замалчивали?
— Об этом никогда надлежащим образом не сообщали. Никогда не выделяли из числа других случайных стычек. Нет.
Леди следили за его задумчивым лицом. Он рассеянно наполнил свой стакан красным вином из графина.
— Но они действительно заставили повернуть обратно целую германскую армию?
— Я, видите ли, плохой рассказчик. Нет. Этого нельзя сказать. Они только задержали ее, — он быстро подсчитал в уме, — на тридцать восемь драгоценных часов. Видите ли, им необычайно повезло, что они выбрали это место для засады. Вначале они даже не подозревали, но под их ногами на этом месте оказались глубокие пещеры, где были спрятаны боеприпасы. Оказалось, что там был искусно замаскированный склад военного снаряжения. Целый треугольник. Они в любой момент могли взлететь на воздух. Но этого не случилось. Судьба покровительствовала им. В конце концов, может быть, действительно существует бог воины. И вот снаряд за снарядом разрывался в рядах приближающейся армии, и таким образом великое наступление на Амьен было задержано. Воздушная разведка была сбита с толку, посылала самолет за самолетом, но тут же шныряли и английские патрульные самолеты. И не было никакой возможности точно установить ситуацию. Неприятельскому командованию казалось, что они натолкнулись на передовые укрепления заново подготовленной линии обороны. Естественно. И они потеряли несколько драгоценных часов в нерешительности. А под прикрытием этой маленькой кучки головорезов, этого, так сказать, отбившегося легиона, подошли официальные резервы. Новые батальоны были переброшены из Амьена. Вы представляете себе?
Он задумался, взвешивая кое-какие возможности.
— У них работали беспрерывно шесть пушек, — объяснял он, — а три охлаждались. У них было неограниченное количество боевых припасов благодаря этим складам. И они стреляли, голые, почерневшие, чуть не плача от напряжения. Мне рассказывали потом: немцы думали, что против них выставлено по крайней мере сорок орудий. А те, кто не находился при орудиях, укрепляли для защиты железнодорожную насыпь, сараи и прочее, устраивали проволочные заграждения, подтаскивали снаряды и ракеты на ночь. Никто не отдыхал. Никто не ел. Самое страшное — это было пережить ночь… после того как стемнело.
— И что же тогда? — прошептала Фелисия.
— Тогда действительно подошли немцы. Возможно, они поняли истинное положение вещей. Но слишком поздно. Один за другим ударные отряды немцев подступали к маленькому треугольнику. Он был окружен со всех сторон разъяренным приливом немецких войск, этот маленький островок отчаяния. Сражались в темноте. Бог знает, не убивали ли тут же и своих. Это был окопный бой в полном смысле слова. Взрывы снарядов — и сразу рукопашная схватка. Люди выскакивали из темноты и убивали или падали убитые. Это была уже не современная война, а поистине Гомерова битва. С самых сумерек до двух часов утра стычка следовала за стычкой. Иногда казалось, что кругом уже не осталось никого, кроме немцев. Бились один на один. Кто-то кого-то убивал. Потом вдруг доносился английский возглас. В темноте, вы знаете, люди дерутся молча. Иногда наступало нечто вроде передышки. Я помню, в одну из этих передышек раздалось вдруг чье-то неподражаемое кокнейское восклицание: «Что, ребята, сробели?» Это, знаете, их любимое словцо. И в ответ ему сдавленное, задыхающееся: «Н-не-т!» Замечательно, а?
Леди обменялись восхищенными взглядами.
— Вы были там! — воскликнула Фелисия.
— О, я-то! Ну да. Разумеется, я был там, среди других безыменных людей. Поэтому-то мне все это и известно, вы понимаете. Ничего особенного я собой не представлял. Одна из щепок в этом прибитом течением сплаве. Никакой заслуги с моей стороны. Я помню, как по этим голосам я старался угадать, много ли нас осталось. Я словно сейчас их слышу. Они едва откликались, и даже этот жалкий, задыхающийся голос, который, казалось, вот-вот прервется. Какое мужество? «Не-ет!» И с этим кокнейским выговором! В темноте! А потом, примерно между двумя и тремя часами, наступило затишье, и чувствовалось, что у неприятеля идут какие-то приготовления. В холодной предрассветной мгле, часов так около трех утра, я так хорошо помню это. Мы все собрались вместе, приготовившись встретить последнюю атаку. У меня была фляжка с бренди. Она пошла у нас вкруговую. Некоторые прощались друг с другом. И… эта атака так и не началась.
Он со вздохом отдал свою тарелку Хлое.
— Да. Даже теперь я иногда просыпаюсь ночью с этим томительным чувством ожидания. В конце концов я собрал кое-кого из наших ребят. «Вы сделали, — сказал я, — все, что может сделать человек. Или англичане вернутся, или игра кончена. Боши сейчас устанавливают окопные мортиры или подвозят орудия. Они нас раздавят, как мух. Забирайте всех раненых, сколько можно, попробуйте пройти через коммуникационные линии», — там, понимаете, было нечто вроде коммуникационных линий, не помню, куда они вели. Да «и предоставьте мне взорвать склады, предоставьте это мне».
Он замолчал, пристально глядя на жареного цыпленка, который ожидал его с левой стороны. Но мысли его были далеко. Бедная Хлоя недоумевала, долго ли ей придется держать перед ним блюдо. Она попыталась было спросить взглядом у своих хозяек, что ей теперь делать, но увидала, что обе они, затаив дыхание, жадно смотрят ему в рот, боясь проронить хотя бы слово.
— Вы не поверите, — сказал он, и глаза его увлажнились мужественными слезами, — ни один из них не покинул меня. Ни один. Ах!
Никогда еще лицо мисс Уоткинс не сморщивалось столь выразительно бесчисленными морщинками сочувствия, оно словно так и тянулось к нему из облегавшего ее шею воротничка; а очки Фелисии затуманились.
— Это своего рода братство, — прерывающимся от слез голосом вымолвил он. — Возникшее между совершенно чужими людьми. Безыменными. Отбившимися от лесного сплава щепками. За единую ночь битвы.
Он с торжественной сосредоточенностью выбрал крылышко.
В маленькой столовой воцарилась глубокая тишина, прерываемая только стуком тарелок, когда Хлоя ставила птицу и подавала салат.
— Хлебного соуса? — вздохнула Фелисия.
— На рассвете… — продолжал капитан, выливая себе в тарелку почти весь соус, — я… я не мог бы вам рассказать, на что было похоже это место. Убитые — наши и немцы. Видеть это — приятного мало, мало приятного. Бойня. (Вы, может быть, никогда не видали бойни? Ну, все равно.) Но ужас войны! Ее красота! Страшная красота! Рассвет… И вот тут… неизвестно откуда появляется щеголеватый и вычищенный молоденький офицерик. И говорит следующее — клянусь вам, что он сказал буквально эти слова: «Что вы здесь делаете, дезертиры? Вы — дезертиры».
— Идиот! — воскликнула Фелисия в глубоком волнении. — Глупый молокосос!
— «Некоторые из нас ждут носилок, — сказал я, — а некоторые могилы. И вам придется еще похоронить немалое количество немцев. Мы, видите ли, задержали их здесь, пока вы принимали ванну…» Да, вот как оно было. Но вы видите, дорогие леди, как это бывает, что некоторые прекрасные эпизоды не появляются в официальных донесениях. Действительность — это одно, а история — другое. Но вы извините меня, что я так разболтался. Увлекся, знаете. Обычно я избегаю говорить об этом…
Он с драматической неожиданностью переменил разговор.
— Давайте поговорим о Девоншире и о сидре, — сказал он. — О благодетельных путях природы и о милых знакомых вещах.
— Я так хорошо понимаю эти чувства, — промолвила мисс Уоткинс. — (Хлоя, вы забыли салат?) И все-таки для нас, домоседов, в этом есть какое-то пугающее очарование…
— Я надеюсь, что мы никогда больше не увидим войны в Европе, — сказала Фелисия.
— И никакой другой войны, — с чувством поддержал капитан.
Он опять сделал попытку переменить разговор.
— Эти вечнозеленые дубы вдоль вашей ограды очень красивы, — заметил он. — Меня всегда интересовало, что вечнозеленый дуб — исконный уроженец Англии или нет? Они, конечно, привились здесь на юге, но росли ли они здесь, например, во времена римлян?
Мисс Уоткинс предположила, что они привезены из Испании. Она припомнила, правда, не очень точно, слышанную когда-то давно лекцию по акклиматизации яблонь, фиг и винограда.
— Подумайте только, как австралийский эвкалипт уже на нашей памяти изменил итальянский пейзаж, — сказала она. — А едва только римская культура начала распространяться по Средиземноморскому побережью, всюду стали сажать оливы, и они вытеснили дуб.
Эти замечания постепенно перешли в более глубокие рассуждения о том, как меняется лицо земли. А это, в свою очередь, снова вернуло их к явным переменам к худшему, назревающим в нынешнее время, и опять к последствиям Великой войны и ко всем угрозам и опасностям, которые преследуют нас даже в сердце Девоншира, в этой поистине девственной, нетронутой глуши.
К этому времени капитан добрался до нарезанного тончайшими ломтиками сыра и портвейна тети Белинды. Хлоя, которая теперь уже вполне оправилась от своего недавнего потрясения, проворно и ловко сняла скатерть, открыв красивую полированную поверхность красного дерева. Прекрасный дорогой стол. Графин с портвейном на подвижном лакированном поставце — превосходно. После первого же глотка тетушкиного портвейна капитан проникся глубокой уверенностью, что он еще долго будет сидеть за этим столом и говорить с неослабевающим жаром. Вряд ли эти леди угостят его сигарой, но во всем остальном они принимают его великолепно. И в конце концов хороший портвейн и сигары — это вещи несовместимые. С курением можно подождать.
Он завел очень интересную беседу. Он сделал попытку развить несколько мыслей, которые уже много раз выручали его в Париже.
— Наша умственная жизнь, — сказал он, — сейчас как-то очень оскудела. Мы все живем только сегодняшним днем. Немногие из нас оглядываются назад и пытаются более или менее охватить целиком всю эту борьбу, эти конфликты. Но, по существу, если взять в целом и разобраться в этом поглубже, проблема разрешается очень просто. Если позволите, я разовью свою мысль?
Леди ответили горячими изъявлениями согласия.
— Так вот, начнем с христианской эры, с того, как мир переходил в христианство, и далее. Вас не очень пугает, что я собираюсь оседлать своего конька? Это, знаете ли, мой исторический конек. Так вот, что такое действительность?
— Мы никогда не пробовали исследовать христианство, — сказала мисс Уоткинс. — Не делали попыток разобраться в этом.
— Можно проследить и дальше, — сказал он и прибавил торжественно: — Я, видите ли, наблюдал историю.
Они сидели завороженные.
— Христианство, — пояснил он, — это уже последний, самый совершенный уклад жизни, некая система ценностей, которая веками боролась за то, чтобы утвердить себя. Что представляют собой эти ценности? Семья, а рядом с семьей — ее защита и оплот — община, народ я, как бы воплощение этого, как некий символ, к коему устремляются сердца людей. Монарх, «помазанник божий», для меня по крайней мере, — прибавил он, — и Церковь. Вера. Это первоосновы. Идея объединения всех этих ценностей стремилась воплотиться в христианстве, отчасти ей это удалось, и она и поныне объединяет собою человечество. Этой системе ценностей, которую мы зовем христианством, — продолжал он, — мы обязаны всеми добропорядочными качествами жизни — преданностью, честностью, взаимопониманием, постоянством — всем, что подразумевается под словом «цивилизация».
Он оттенял свои слова интонацией и жестом и в особенности какой-то проникновенной торжественностью в голосе и, так сказать, всеобъемлющим помаванием руки.
— Но во все времена, через всю историю мы наблюдаем сложное, многообразное противодействие этим ценностям. Я не буду подробно анализировать это, — сказал он. — Я беру это в очень, очень широком аспекте. Но лишь тогда, когда эти широкие аспекты будут усвоены, когда вы ясно увидите, с одной стороны, эти высокие человеческие ценности, а с другой — враждебное противодействие, антагонизм, — только тогда можно попытаться представить себе, что такое история Египта, Рима, средних веков, и понять закономерность и значение всего, что происходит в наши дни. Стремление сохранить эти высокие ценности, тайные происки и попытки сокрушить и уничтожить эти высокие ценности — вот вам свет и тьма персидской культуры! Глубокие теологи эти персы! Мы до сих пор еще не воздали им должного за тот неоценимый вклад, который они внесли в духовную сокровищницу» мира! И вот вам ключ к тысячам зловещих, враждебных течений, к значению борьбы с еретиками и неверными, к существованию тайных обществ, черной мессы, розенкрейцеров, тамплиеров, масонов (Ах, только представить себе все это! — подхватила Фелисия, замирая в проникновенном экстазе), к великим эпидемиям неверия, расколов, ересей, восстаний и так далее, вплоть до социализма, большевизма, анархизма, безверия и всей интеллектуальной борьбы нашего времени. Под каким бы видом ни пряталось это черное дело, оно всегда оставалось одним и тем же.
Это так называемые Наследники, — начал было он, но тут же, спохватившись, что обе леди, наверно, никогда не слыхали об этом наваждении, ибо это было его личное наваждение, оставил в покое Наследников. — Всегда, во все времена, — заключил он, — длился этот поход против вечных человеческих ценностей. Непрерывно. Но обнаружить это было не так просто, как если бы это было нанесено черным по белому. Мысль человеческая развивается так сложно и такими извилистыми путями…
Он впился взглядом в Фелисию и задал ряд риторических вопросов. Вот хотя бы, к примеру, какую роль во всем этом играли иезуиты? А какова была роль энциклопедистов? Что скрывалось за Великой войной? Совершенно очевидно, что значимость ее со стороны или, так сказать, видимость, это вздор, просто маскировка. Внезапное крушение христианской монархии в России — это еще более фантастически нереальный факт, если опять-таки судить только по видимости. Что такое, я спрашиваю вас, Распутин? О да, мы знаем, кто он, но что он такое? И что представляют собой эти глубокие, сложные тайны, которые скрываются за всеми этими финансовыми и экономическими беспорядками современного мира?
Он остановился. Фелисия не знала, что сказать, но мисс Уоткинс в экстазе духовного просветления быстро закивала головой. Она сидела, крепко стиснув руки.
— Нет, в самом деле, что? — повторила она. — Нет, в самом деле?
Хлоя на время отвлекла их от этой проблемы.
— Прикажете подать сюда кофе и старый бренди, мисс? — спросила она.
Ей явно хотелось убрать со стола.
Капитан насторожился при словах «старый бренди», и маленькая компания снова перешла в гостиную, где топился камин и стояли уютные кресла и удобный столик. Здесь доклад о человеческих распрях возобновился в более интимном тоне. Сигар не было, но были очень хорошие египетские папиросы, и обе леди чопорно закурили.
— Мне случайно стало известно… — произнес он из глубины самого глубокого кресла и уставился на красные угли и шипящие, пляшущие языки пламени. — Мне по роду моей службы пришлось… — медленно выговорил он, следуя за своим воображением, и снова погрузился в задумчивость.
Они сидели и ждали. Уже сколько лет не приходилось им так интересно проводить вечер.
Он размышлял вслух:
— Откроется ли когда-нибудь истина? Сможет ли человечество выдержать ее? Убийство в Сараеве. Возвращение Ленина в Россию через Германию. Вот такие события… Я иногда задумываюсь над этим.
— Тайны, — глубокомысленно промолвила Фелисия и тоже поглядела на огонь с точно таким же выражением, как и он.
Но после этого он заставил их некоторое время помучиться. Было совершенно очевидно, что этот человек обладал не только удивительными сведениями, но и большой сдержанностью.
— Это действительно самый настоящий старый бренди, — сказал он. — Должно быть, сорок восьмого года.
Фелисия обратила к мисс Уоткинс вопрошающий взгляд.
— Он, конечно, нам говорил? — начала она с сомнением, намекая на рыжеватого молодого мистера Хиггс и Бриссон.
Мисс Уоткинс проявила больше уверенности.
— Так и есть, сорок восьмого, — сказала она. — Удивительно, как вы могли это узнать?
— Как бы я мог не узнать, дорогая леди. Выдержано до совершенства.
Они пытались задавать ему разные вопросы, чтобы заставить его вернуться к прерванному рассказу. Но он не поддавался.
— Как мирно вы живете здесь! — заметил он. — Как спокойно!
Это был момент, когда обе леди почувствовали несравненное удовлетворение. Да, они действительно прочно и уютно устроились здесь, окружив себя незыблемыми ценностями человеческой жизни. Все высокие достижения цивилизации отгораживают их от ужасов озверелого мира. А все-таки какой сладостной дрожью пронизывала их мысль о подкрадывающихся извне темных силах, обо всех этих махинациях, большевизме, насилиях, убийствах; о неистовых бунтовщиках, неведомых страшных угрозах, нависающих где-то в отдаленье; и хоть им здесь можно и не опасаться, но ведь все-таки они существуют, эти чудовищные силы.
— Спокойно, да, — сказала мисс Уоткинс. — Но ценою каких незримых усилий! Мы просто не задумываемся над этим.
— Да, это правильно — незримые усилия, — согласился капитан, и ясно чувствовалось, что он вот-вот перейдет к новым откровениям.
Казалось, он мысленно перебирал ряд примеров.
— Фанатики! — бормотал он. — Загадка фанатизма. Типы! Исступленные мечтатели! Упрямые радикалы. Претензии на научное всеведение. А некоторые просто злоумышленники. Анархисты! Открытые враги общества! Разрушить! Разрушить! «Наша порода», — говорят они. Огромная антирелигиозная организация, тайная, мрачная, незримая, связывает их. Есть души — страшно подумать об этом! — которые действительно по природе своей враждебны всему человеческому. Великий заговор. Против христианства. Против человечества.
Среди пылающих в камине углей на одно мгновение смутно выступило кроткое лицо молодого человека, с которым он ехал в поезде, или по крайней мере половина его лица. Рыжеватый язык пламени превратился в Тедди Брокстеда, порывавшегося сказать что-то. Ну нет, ему ничего не удастся сказать.
— Они пустили корни по всему свету, — произнес капитан. — Подкапываются. Сеют сомнения и разъедают. Они совращают молодежь. И они ждут своего времени. Евреи финансисты. Крейгер и Толл. Торговля наркотиками. Гнуснейшие сделки. Все это одна грандиозная система. Один громадный заговор. Разрушить существующий строй. Но, слава богу, у нас есть еще люди! Неста Уэбстер, великий наблюдатель, высмеял их в свое время. А теперь Т.С.Элиот. Вам следует почитать Т.С.Элиота. Один из величайших умов нашего века. Огромное влияние. Осторожный, Придирчивый — и все же вождь. Молодежь обожает его. Он принял заветы Несты. Сделал их приемлемыми. Облагородил их. Он прямо и просто предлагает выбор человечеству.
Некоторое время он распространялся о заслугах Т.С.Элиота.
— Англиканский монархист, — задумчиво заключил он. — Никогда еще ни один человек не употреблял таких благородных усилий, чтобы смыть с себя пятно своего рождения.
— Вы хотите сказать, он рожден вне… — спросила мисс Уоткинс, запинаясь, но в то же время дрожа от любопытства.
— О нет, совсем другое. Он родился в Америке. Его дед был столпом бостонского либерализма. Эта увядшая мечта прогресса! Как великолепно он опровергает ее!
Вслед за этим он заговорил о королевском величии, о королях.
— Современный мир, — сказал он, — погрязший в обыденщине, соперничестве, шумихе и неизменном потворстве своим страстям, забыл о королевской власти. Но королевская власть существует, и она возглавляет борьбу против этих темных, недремлющих сил. Короли, монархи — это самые непостижимые из людей. Их появление носит характер церемониала. Неизменно. Это их внешний долг. Но говорят ли они когда-нибудь? Открывают ли себя? Они словно маски, за которыми скрыты их непроницаемые, глубокие души. Душа короля, подумать только! Нечто священное! Eikon Basilike.[23] Не всякому дано ее узреть. В редких случаях она на мгновение открывается миру. Русский царь Александр Первый, Александр Священного союза, вот он, например, позволил миру заглянуть в глубины монаршей души.
— Венский конгресс. Я видела фильм в Векстере, — начала было Фелисия, но тотчас же прервала свое выступление и с жадным вниманием стала слушать то, что говорил капитан.
— Кайзер, — сказал он и откашлялся. — Кайзер, — повторил он, — был неповинен в войне… не больше, чем любой человек в Европе.
— Но так ли это? — воскликнула Фелисия.
— Вы знаете, это совсем не то, что мы слышали, — сказала мисс Уоткинс. — Совсем не ортодоксальный взгляд.
— Нет человека на свете более непонятого, чем он. Загадочная натура. Мистик. Глубокий мистик. Посредник между богом и людьми. Человек, который постиг бога, — это с одной стороны, и вместе с тем глубоко постиг человечество.
— Но война?
— Не он затеял ее. Его вынудили силой. Мне это известно. Известно совершенно точно.
— Но кто же тогда начал войну?
— Следовало бы спросить не «кто», а «что», — ответствовал капитан, и он снова нарисовал им величественную фигуру монарха, пребывающего в изгнании в Доорне.
— Разрешите мне объяснить вам, каково было положение кайзера, вот так, как он мог бы объяснить это сам, что он и сделал однажды. В течение целого бурного столетия великие традиции Священного союза держались крепко, и мир, управляемый дружной семьей монархов, прожил чудесные сто лет. Нам теперь так или иначе приходится признать это. Несмотря на сорок восьмой год, несмотря на непрекращающиеся подкопы черного радикализма и здесь, и там, и повсюду, несмотря на то, что Америка как будто отошла от объединившегося христианского мира, счастливая человеческая жизнь текла широким потоком. Война Северных и Южных штатов окончилась благополучно главным образом благодаря мудрому вмешательству королевы Виктории.