Уэллс Герберт Джордж. Киппс (История простой души)

   Здесь оказались три переплетенных тома ранних выпусков Альманаха Чемберса, карманный выпуск юмористического журнала "Панч" за 1875 год, "Размышления" Штурма, раннее издание "Географии" Джилла (несколько потрепанное), иллюстрированный труд об искривлении позвоночника, раннее издание "Физиологии человека" Кирке, "Шотландские вожди" и томик "Языка цветов". Тут же была красивая гравюра на стали в дубовой рамке и со следами ржавчины, великолепно изображающая Валтасаров пир. Были тут еще медный чайник, щипцы, чтобы снимать нагар со свечи, латунный рожок для башмаков, запирающаяся шкатулка для чая, два графина (один без пробки) и еще нечто непонятное, может быть, половинка старинной погремушки, какими развлекали младенцев в прошлом веке. Киппс все это внимательно рассмотрел и пожалел, что так мало смыслит в подобных древностях. Он принялся листать "Физиологию" и наткнулся на удивительную таблицу: атлетически сложенный юноша являл испуганному взору и выставлял напоказ свои внутренности. Впервые человечество предстало перед Киппсом в таком разрезе.
   - Сколько всего, - прошептал он, - жилы, кишки...
   Эта анатомированная фигура заставила его на некоторое время начисто забыть, что он, "в сущности, джентльмен", и он все еще рассматривал удивительный и сложный внутренний механизм человека, когда появилось еще одно напоминание о том, что существует мир, совсем непохожий на те аристократические сферы, куда он занесся мечтами накануне вечером: вслед за служанкой в столовую вошел Читтерлоу.
   - Привет! - воскликнул Киппс, вставая навстречу гостю.
   - Я не помешал? - спросил Читтерлоу, заграбастав своей ручищей руку Киппса, и кинул картузик на массивный буфет резного дуба.
   - Да нет, просто я тут глядел одну книжку, - ответил Киппс.
   - Книжку, вон как? - Читтерлоу скосил рыжий глаз на книги и прочие предметы, громоздящиеся на столе, и продолжал: - А я все ждал, что вы опять заглянете как-нибудь вечерком.
   - Я собирался, - сказал Киппс, - да тут один знакомый... Вчера вечером совсем было собрался, да вот встретил его.
   Он подошел к ковру перед камином.
   - А я за эти дни начисто переделал пьесу, - сказал Читтерлоу, похаживая по комнате и оглядывая вещи. - Не оставил от нее камня на камне.
   - Какую такую пьесу?
   - О которой мы с вами говорили. Вы же знаете. Вы даже что-то такое говорили... не знаю только, серьезно ли вы это... будто собираетесь купить половину... Не трагедию. В трагедии я не уступлю долю даже родному брату. Это мой основной капитал. Это мое Творение с большой буквы. Нет, нет! Я имею в виду тот новый фарс, над которым я сидел последнее время. Ну, помните, эта комедия с жуком...
   - Ага, - сказал Киппс. - Помню, как же.
   - Ну, я так и думал. Вы хотели откупить четвертую долю за сто фунтов. Да вы и сами знаете.
   - Да вроде что-то такое было...
   - Так вот, теперь она совсем другая. Я ее всю переделал. Сейчас расскажу. Помните, что вы сказали про бабочку? Вы тогда спутали... ну, не без старика Мафусаила. Все время называли жука бабочкой, и это навело меня на мысль. Я ее переделал. Совсем переделал. Мазилус - имя-то какое потрясающее, а? Специально для комедии. Я выудил его из какой-то книги посетителей. Да, так вот: Мазилус раньше метался как ошалелый, потому что ему за шиворот заполз жук, а теперь он у меня будет коллекционер собирает бабочек, и эта бабочка, понимаете, очень редкий экземпляр. Она залетела в окно, между рамами! - И Читтерлоу принялся размахивать руками, изображая, как было дело. - Мазилус кидается за ней. Он сразу забыл, что не должен выдавать своего присутствия в доме. А потом... Потом он им объясняет. Редкая бабочка, стоит больших денег. Это в самом деле бывает. И тогда все кидаются ее ловить. Бабочка не может вылететь из комнаты. Только попробует - сразу все к ней, беготня, суматоха, свалка... В общем, я изрядно потрудился. Вот только...
   Он подошел вплотную к Киппсу. Повернул руку ладонью вверх и с таинственным, заговорщическим видом побарабанил по ней пальцами другой руки.
   - Тут есть и еще одно, - сказал он. - Появляется такая совсем ибсеновская нота, как в "Дикой утке". Понимаете, эта женщина-героиня - я сделал ее легкомысленнее - она видит бабочку. Когда они в третий раз кидаются за бабочкой, она ее ловит. Глядит на нее. И говорит: "Да это ж я!" Хлоп! Загнанная бабочка. Она сама и есть загнанная бабочка. Это закономерно. Куда более закономерно, чем "Дикая утка", в которой и утки-то нет!
   Они с ума сойдут от восторга! Одно название чего стоит. Я работал, как вол... Ваша доля озолотит вас, Киппс... Но мне что, я не против. Я готов продать, вы готовы купить. Хлоп - и делу конец!
   Тут Читтерлоу прервал свои рассуждения и спросил:
   - А нет ли у вас коньячку? Я не собираюсь пить. Мне просто необходимо хлебнуть глоточек, подкрепиться. У меня что-то печень пошаливает... Если нет, не беспокойтесь. Пустяки. Я такой. Да, виски сойдет. Даже лучше!
   Киппс замешкался на мгновение, потом повернулся и стал шарить в буфете. Наконец, отыскал бутылку виски и выставил ее на стол. Потом достал бутылку содовой и, чуть помешкав, еще одну. Читтерлоу схватил бутылку виски и посмотрел этикетку.
   - Дружище Мафусаил, - сказал он.
   Киппс вручил ему штопор. И вдруг спохватился и растерянно прикусил палец.
   - Придется позвонить, чтоб принесли стаканы, - сказал он.
   Он в замешательстве наклонился к звонку, помедлил и все-таки позвонил.
   Когда появилась горничная, он стоял перед камином, широко расставив ноги, с видом отчаянного сорвиголовы. Потом оба они выпили.
   - Вы, видно, знаете толк в виски, - заметил Читтерлоу, - в самый раз.
   Киппс достал сигареты, и вновь потекла беседа.
   Читтерлоу расхаживал по комнате.
   Решил денек передохнуть, объяснял он, вот и навестил Киппса. Всякий раз, как он задумывает коренные переделки в пьесе, он прерывает работу, чтобы денек передохнуть. В конечном счете это экономит время. Ведь если начать переделывать, не успев все хорошенько обдумать, того гляди, придется переделывать еще и еще. А что толку браться за работу, если все равно потом надо будет начинать сызнова?
   Потом они пошли пройтись к Уоррену - излюбленному месту для прогулок в Фолкстоне, и Читтерлоу, пританцовывая, неторопливо шагал по ступеням и разглагольствовал без умолку.
   Прогулка получилась отличная, недолгая, но поистине отличная. Они поднялись к санаторию, прошли над Восточным Утесом и оказались в причудливом, диком уголке: под меловыми холмами, среди скользкой глины и камней разрослись терновник, ежевика, дикие розы и калина-гордовина, которая много способствует очарованию Фолкстона. Они не сразу выбрались из этих зарослей и крутой тропкой поднялись наконец на холм, а Читтерлоу ухитрился придать всему этому такую прелесть и торжественность, словно они совершили опасное увлекательнейшее восхождение где-нибудь в Альпах. Он нет-нет да и взглядывал то на море, то на утесы глазами фантазера-мальчишки и говорил что-нибудь такое, отчего перед Киппсом сразу вставал Нью-Ромней и выброшенные на берег остовы потерпевших крушение кораблей, но по большей части Читтерлоу говорил о своей страсти к театру и сочинительству пьес и о пустопорожней нелепице, столь серьезной в своем роде, которая и есть его искусство. Он прилагал титанические усилия, чтобы сделать свою мысль понятной. Так они шли, иногда рядом, иногда друг за другом - узкими тропками, то спускались, то поднимались, то скрывались среди кустов, то выходили на гребень над побережьем; Киппс следовал за Читтерлоу, изредка пытаясь ввернуть какое-нибудь пустяковое замечание, а Читтерлоу размахивал руками, и голос его то гремел, то падал до шепота, он так и сыпал своими излюбленными "бац" и "хлоп" и нес уж такую околесицу, что Киппс скоро потерял надежду что-либо понять.
   Предполагалось, что они принимаются - ни много ни мало - за преобразование английского театра, и Киппс оказался в одном ряду со многими именитыми любителями театра, в чьих жилах течет благородная и даже королевская кровь, с такими людьми, как достопочтенный Томас Норгейт, одним словом, с теми, кто немало сделал для создания истинно высокой драмы. Только он, Киппс, куда тоньше разбирается во всем этом и к тому же не станет жертвой вымогателей из числа заурядных писак и актеришек - "а имя им легион, - прибавил Читтерлоу, - я-то знаю, не зря я колесил по свету", - нет, не станет, ибо у него есть Читтерлоу. Киппс уловил кое-какие подробности. Итак, он купил четвертую долю в фарсе - а это сущий клад (поистине, золотое дно), - и похоже, не худо бы купить половину. Мелькнуло предложение или намек на предложение, что не худо бы ему даже купить всю пьесу и тотчас ее поставить. Кажется, ему предстояло поставить ее при новой системе оплаты автору, какова бы ни была эта новая система. Только вот способен ли этот фарс сам по себе произвести переворот в современной английской драме, ведь она в столь плачевном состоянии... Для этого, пожалуй, лучше подойдет новая трагедия Читтерлоу, правда, она еще не окончена, но он выложит в ней все, что знает о женщинах, а главным героем сделает русского дворянина, и это будет двойник самого автора. Затем оказалось, что Киппсу предстоит поставить не одну, а несколько пьес. И даже великое множество пьес. Киппсу предстоит основать Национальный театр...
   Умей Киппс спорить и протестовать, он, вероятно, запротестовал бы. Но он не умел, и лишь изредка по его лицу проходила тень - на большее он не был способен.
   Очутившись в плену у Читтерлоу и всяческих неожиданностей, неизбежных при общении с ним, Киппс забрел в дом на Фенчерч-стрит, и ему пришлось принять участие в трапезе. Он совсем забыл кое-какие признания Читтерлоу и вспомнил о существовании миссис Читтерлоу (обладательницы лучшего в Англии контральто, хоть она никогда не брала уроки пения), лишь увидев ее в гостиной. Она показалась Киппсу старше Читтерлоу, хотя, возможно, он и ошибался; бронзовые волосы ее отливали золотом. На ней было одно из тех весьма удобных одеяний, которые при случае могут сойти и за капот, и за туалет для чаепития, и за купальный халат, и в крайности даже за оригинальное вечернее платье - смотря по обстоятельствам. Киппс сразу заметил, что у нее нежная округлая шея, руки красивой формы, которые то и дело мелькают в разрезе широких рукавов, и большие, выразительные глаза; он опять и опять встречал их загадочный взгляд.
   На небольшом круглом столе в комнате с фотографиями и зеркалом был небрежно и непринужденно сервирован простой, но обильный обед, и когда по подсказке Читтерлоу жена достала из буфета тарелку из-под мармелада и поставила ее перед Киппсом и отыскала для него кухонные нож и вилку, у которых еще не разболталась ручка, началась шумная трапеза. Читтерлоу уплетал за обе щеки и при этом болтал без умолку. Он представил Киппса жене наскоро, без лишних церемоний; судя по всему, она уже слышала о Киппсе, и Читтерлоу дал ей понять, что с постановкой комедии дело на мази. Своими длинными руками он без труда дотягивался до любого блюда на столе и никого не утруждал просьбами что-либо передать. Миссис Читтерлоу поначалу, видно, чувствовала себя несколько связанной и даже упрекнула мужа за то, что он насадил картофелину на вилку и перенес ее через весь стол вместо того, чтобы придвинуть тарелку к блюду.
   - Вышла за гения, так терпи, - ответил он, и по тому, как она приняла его слова, было совершенно ясно, что Читтерлоу отлично знает себе цену и не скрывает этого.
   Они сидели в приятной компании со стариком Мафусаилом и содовой, миссис. Читтерлоу, видно, и не думала убирать со стола, она взяла у мужа кисет, свернула себе сигарету, закурила, выпустила струйку дыма и поглядела на Киппса большими карими глазами. Киппс и прежде видел курящих дам, но те только забавлялись, а миссис Читтерлоу явно курила всерьез. Он даже испугался. Нет, эту даму нипочем не следует поощрять, особенно при Читтерлоу.
   После трапезы они совсем развеселились, и, так как дома нечего опасаться, не то, что на улице, на ветру, голос Читтерлоу гремел и сотрясал стены. Он громко и не скупясь на выражения превозносил Киппса. Да, он давно знает, что Киппс - парень что надо, он с первого взгляда это понял; Киппс тогда еще и подняться на ноги не успел, а он, Читтерлоу, уже знал, что перед ним за человек.
   - Иной раз это мигом понимаешь, - сказал Читтерлоу. - Поэтому я...
   Он замолчал на полуслове, но, кажется, собирался объяснить, что поэтому он и преподнес Киппсу целое состояние: понимал, что парень того стоит. Так по крайней мере показалось его собеседникам. Он обрушил на них поток длинных, не слишком связных, зато глубокомысленных философских рассуждений о том, что такое, в сущности, совпадение. Из его речей явствовало также, что театральная критика, на его взгляд, стоит на катастрофически низком уровне...
   Около четырех часов пополудни Киппс вдруг обнаружил, что сидит на скамейке на набережной, куда его водворил исчезающий вдали Читтерлоу.
   Читтерлоу - личность выдающаяся, это ясно как день. Киппс тяжело вздохнул.
   Что ж, он, конечно, познавал жизнь, но разве он хотел познавать жизнь именно сегодня? Все-таки Читтерлоу нарушил его планы. Он собирался провести день совсем иначе. Он намеревался внимательно прочесть драгоценную книжицу под названием "Не полагается", которую ему вручил Филин. В книжице этой содержались советы на все случаи жизни, свод правил поведения англичанина; вот только кое в чем он слегка устарел.
   Тут Киппс вспомнил, что хотел нанести Филину так называемый дневной визит; сие нелегкое предприятие он задумал как репетицию визита к Уолшингемам, к которому относился с величайшей серьезностью. Но теперь это придется отложить на другой день.
   Киппс снова подумал о Читтерлоу. Придется ему объяснить, что он слишком размахнулся - хочешь не хочешь, а придется. За глаза это раз плюнуть, а вот сказать в лицо не так-то просто. Половинная доля, да снять театр, да еще что-то, - нет, это уж слишком.
   Четвертая доля - еще куда ни шло, да и то!.. Сто фунтов! С чем же он останется, если выложит сто фунтов вот так, за здорово живешь?
   Ему пришлось напомнить самому себе, что в известном смысле не кто иной, как Читтерлоу принес ему богатство; и только после этого он примирился с четвертой долей.
   Не судите Киппса слишком строго. Ведь в таких делах ему пока еще неведомо чувство соразмерности. Сто фунтов для него - предел. Сто фунтов в его глазах - такие же огромные деньги, как тысяча, сто тысяч, миллион.
   2. УОЛШИНГЕМЫ
   Филины жили на Бувери-сквер в маленьком домике с верандой, увитой диким виноградом.
   По дороге к ним Киппс мучительно решал, как следует постучать: два раза или один - ведь именно по таким мелочам и видно человека, но, к счастью, на двери оказался звонок.
   Маленькая чудная служанка в огромной наколке отворила дверь, откинула бисерные портьеры и провела его в маленькую гостиную - здесь стояло черное с золотом фортепьяно и книжный шкаф с дверцами матового стекла, один угол был уютно обставлен в мавританском стиле, над камином висело задрапированное зеркало, а вокруг него виды Риджент-стрит и фотографии различных светил. За раму зеркала было заткнуто несколько пригласительных билетов и таблица состязаний крикетного клуба, и на всех красовалась подпись вице-президента - Филина. На шкафу стоял бюст Бетховена, а стены были увешаны добросовестно исполненными маслом и акварелью, но мало интересными "видами" в золотых рамах. В самом конце стены напротив окна висел, как сперва показалось Киппсу, портрет Филина в очках и женском платье, но, приглядевшись, Киппс решил, что это, должно быть, его мамаша. И тут вошел оригинал собственной персоной - старшая и единственная сестра Филина, которая вела у него хозяйство. Волосы она стягивала пучком на затылке. "Вот почему Филин так часто похлопывает себя по затылку!" - вдруг подумалось Киппсу. И тотчас он спохватился: экая нелепость!
   - Мистер Киппс, полагаю, - сказала она.
   - Он самый, - с любезной улыбкой ответил Киппс.
   Она сообщила ему, что "Честер" отправился в художественную школу присмотреть за отправкой каких-то рисунков, но скоро вернется. Потом спросила, рисует ли Киппс, и показала развешанные на стенах картины. Киппс поинтересовался, какие именно места изображены на каждой картине, и когда она показала ему Лиизские склоны, сказал, что нипочем бы их не узнал. Прямо даже интересно, как на картинах все бывает непохоже, сказал он. И прибавил:
   - Но они страх какие красивые! Это вы сами рисовали?
   Он старательно выгибал и вытягивал шею, откидывал голову назад, склонял набок, потом вдруг подходил чуть не вплотную к картине и усердно таращил глаза.
   - Очень красивые картинки. Вот бы мне так!
   - Честер тоже всегда об этом жалеет, - сказала она. - А я ему говорю, что у него есть дела поважнее.
   Что ж, Киппс как будто не ударил перед ней лицом в грязь.
   Потом пришел Филин, и они покинули хозяйку дома, поднялись наверх, потолковали о чтении и о том, как следует жить на свете. Вернее, говорил Филин: о пользе размышлений и чтения он мог говорить не умолкая...
   Вообразите кабинет Филина - спаленка, приспособленная для занятий науками; на каминной полке множество предметов, которые, как ему когда-то внушили, должны свидетельствовать о культуре и утонченном вкусе хозяина: автотипии "Благовещения" Россетти и "Минотавра" Уоттса [Россетти, Данте Габриель (1828-1882) - английский художник и поэт; Уоттс, Джордж Фредерик (1817-1904) - английский художник и скульптор], швейцарская резная трубка со сложным составным чубуком и фотография Амьенского собора (и то и другое - трофеи, вывезенные из путешествия), макет человеческой головы - для поучения, и несколько обломков каких-то окаменелостей из Уоррена. На вращающейся этажерке Британская энциклопедия (издание десятое), на верхней полке - большой, казенного вида, пожелтевший от времени пакет с таинственной надписью "Военная канцелярия его Величества", несколько номеров "Книжника" и ящик с сигаретами. На столе у окна - микроскоп, блюдце с пылью, несколько грязных узких и треснувших стеклышек для образцов - сразу видно: Филин интересуется биологией. Одна из длинных стен сплошь уставлена книжными полками, аккуратно накрытыми сверху клеенкой в зубчиках; здесь уживались рядом самые разнообразные книги, прямо как в какой-нибудь городской библиотеке, - отдельные произведения классиков в старых изданиях, в подборе которых не чувствовалось никакой системы; нашумевшие современные книги; Сто Лучших Книг (включая "Десять тысяч в год" Сэмюэля Уоррена), старые школьные учебники, справочники, атлас, выпущенный приложением к "Таймс", множество томов Рескина, полное собрание сочинений Теннисона в одном томе, Лонгфелло, Чарльз Кингсли, Смайлс, два или три путеводителя, несколько брошюрок на медицинские темы, разрозненные номера журналов и еще немало всякого неописуемого хлама - словом, как в мозгу современного англичанина. И на эти богатства в благоговейном испуге взирает Киппс - недоучка, с неразвитым умом, исполненный желания, в эту минуту во всяком случае, учиться и познавать мир, а Филин толкует ему о пользе чтения и о мудрости, заключенной в книгах.
   - Ничто так не расширяет кругозор, как путешествия и книги, - вещал Филин. - А в наши дни и то и другое так доступно, так дешево!
   - Я сколько раз хотел налечь на книги, - сказал Киппс.
   - Вы даже не представляете, как много можно из них извлечь, - сказал Филин. - Разумеется, я имею в виду не какие-нибудь дрянные развлекательные книжонки. Вы должны взять себе за правило, Киппс, прочитывать каждую неделю одну серьезную книгу. Романы, конечно, тоже поучительны, я имею в виду добропорядочные романы, но все-таки это не то, что серьезное чтение. Вот я непременно прочитываю одну серьезную книгу и один роман в неделю ни больше и ни меньше. Вон там на столе несколько серьезных книг, которые я читал в последнее время: Сартор Резартус, "Жизнь в пруду" миссис Болтотреп, "Шотландские вожди", "Жизнь и письма преподобного Фаррара".
   Наконец прозвучал гонг, и Киппс спустился к чаю, мучась тревожной неуверенностью в себе, которую всегда испытывал перед трапезой - видно, ему век не забыть, как доставалось от тетушки, когда он в детстве ел или пил не так, как принято. Через плечо Филина он заметил, что в мавританском уголке кто-то сидит, и, так и не закончив довольно бессвязную фразу (он пытался объяснить мисс Филин, как он уважает книги и как мечтает приобщиться к чтению), он обернулся и увидел, что новый гость не кто иной, как мисс Элен Уолшингем - она была без шляпы и явно чувствовала себя здесь как дома.
   Чтобы помочь ему, она поднялась и протянула руку.
   - Вы снова в Фолкстоне, мистер Киппс?
   - Я по делам, - ответил Киппс. - А я думал, вы в Брюгге.
   - Мы уедем позднее, - объяснила мисс Уолшингем. - Ждем брата, у него еще не начались вакации, и потом мы пытаемся сдать наш дом. А где вы остановились?
   - У меня теперь свой дом... на набережной.
   - Да, мне как раз сегодня рассказали о счастливой перемене в вашей жизни.
   - Вот повезло, верно? - сказал Киппс. - Мне до сих пор не верится. Когда этот... как его... мистер Бин сказал мне, я прямо ошалел... Ведь это, как говорится, колоссальная перемена.
   Тут он услыхал, что мисс Филин спрашивает, как он будет пить чай - с сахаром, с молоком?
   - Все равно, - ответил Киппс. - Как желаете.
   Филин деловито передавал гостям чай и хлеб с маслом. Хлеб был совсем свежий, нарезан тонко, и стоило Киппсу взять ломтик, как половинка его шлепнулась на пол. Киппс держал хлеб за самый краешек, он еще не привык к такому бродячему чаепитию - не за столом, да еще без тарелочек. Это маленькое происшествие на время отвлекло его от разговора, а когда он оправился от смущения и прислушался, речь шла о чем-то вовсе не понятном будто приезжает какой-то артист, что ли, и зовут его как-то вроде Падрусски! Пока суд да дело, Киппс тихонько присел на стул, доел хлеб с маслом, сказал "нет, спасибо", когда ему предложили еще хлеба с маслом, и благодаря столь благоразумной умеренности теперь освободил себе обе руки, чтобы управляться с чашкой.
   Он не просто конфузился, как всегда за едой, но трепетал и волновался вдвойне из-за того, что здесь оказалась мисс Уолшингем. Он взглянул на мисс Филин, потом на ее брата и, наконец, на Элен. Он рассматривал ее, глядя поверх чашки с чаем. Вот она перед ним, не во сне, а наяву. Это ли не чудо! Он отметил уже не в первый раз, как легко и свободно ложатся ее темные волосы, отброшенные с красиво очерченного лба назад на уши, как хороши белые руки, схваченные у запястий простыми белыми манжетками.
   Немного погодя она вдруг посмотрела на него и улыбнулась легко, спокойно, дружески.
   - Вы ведь тоже пойдете, правда? - спросила она и пояснила: - На концерт.
   - Если буду в Фолкстоне, пойду, - ответил Киппс, деликатно откашлявшись, - от волнения он даже охрип. - Я не больно разбираюсь в музыке, но что слыхал, то мне нравится.
   - Падеревский вам непременно понравится, я уверена, - сказала мисс Уолшингем.
   - Ясно понравится, раз вы так говорите, - сказал Киппс.
   Тут оказалось, что Филин любезно берет у него из рук чашку.
   - Вы собираетесь обосноваться у, нас в Фолкстоне? - стоя у камина, спросила мисс Филин таким тоном, словно она была хозяйкой не только этого дома, но и всего города.
   - Нет, - ответил Киппс. - То-то и оно, что... я и сам еще не знаю.
   Он прибавил, что хочет сперва осмотреться.
   - Тут надо многое принять во внимание, - сказал Филин, поглаживая затылок.
   - Я, наверно, ненадолго съезжу в Нью-Ромней, - сказал Киппс, - у меня там дядя с тетей. Право слово, не знаю.
   - Непременно навестите нас, пока мы еще не уехали в Брюгге, - сказала Элен, остановив на нем задумчивый взгляд.
   - А можно?! - обрадовался Киппс. - Я бы с удовольствием.
   - Приходите, - сказала она, и не успел еще Киппс спросить, когда же ему позволят нанести этот визит, как она поднялась.
   - Вы в самом деле можете обойтись без этой чертежной доски? - спросила она мисс Филин; и они заговорили о чем-то своем.
   Когда мисс Уолшингем распрощалась с Киппсом, повторив свое приглашение навестить их, он снова поднялся с Филином к нему в комнату, чтобы взять для начала несколько книг, о которых они говорили. Потом решительным шагом отправился домой, унося под мышкой, во-первых, "Сезам и лилии", во-вторых, "Сэра Джорджа Триседи" и, в-третьих, книгу неизвестного автора под названием "Жизненная энергия", которую Филин ценил особенно высоко. Дома Киппс уселся в гостиной, раскрыл "Сезам и лилии" и некоторое время с железной решимостью читал.
   Вскоре он откинулся в кресле и попытался представить себе, что о нем подумала мисс Уолшингем, увидев его сегодня у Филинов. Достаточно ли хорош был его серый фланелевый костюм? Он повернулся к зеркалу над камином, потом встал на стул, чтобы проверить, как сидят брюки. Вроде все в порядке. Хорошо, что она не видела его панаму. Он наверняка загнул поля не так, как полагается, это ясно. А вот как полагается? Кто их разберет! Ну да ладно, она не видела. Может, спросить в магазине, где он покупал эту самую панаму?
   Некоторое время Киппс задумчиво рассматривал в зеркале свое лицо - он сам не знал, нравится он себе или нет, - потом слез со стула и поспешил к буфету, где лежали две книжечки, одна в дешевой, но броской, красной с золотом обложке, другая в зеленом коленкоровом переплете. Первая называлась "Как вести себя в обществе" и была написана настоящим аристократом; в самом низу яркой, легкомысленной, но вполне подходящей к случаю обложки, под выведенным золотом названием большие буквы гласили: "двадцать первое издание". Вторая была знаменитое "Искусство вести беседу", служившее верой и правдой многим поколениям. С обеими этими книжками Киппс снова уселся в кресло, положил их перед собой, со вздохом раскрыл "Искусство вести беседу" и пригладил ладонью страницу.