И опять они замолчали. Энн протянула руку.
   - Я рада, что повстречала тебя, - сказала она.
   Необычайное волнение всколыхнуло все его существо.
   - Энн, - сказал он и умолк.
   - Ну? - отозвалась она и вся так и просияла.
   Они поглядели друг на друга.
   Все чувства, какие он питал к ней в отрочестве, и еще другие, каких он прежде не знал, разом нахлынули на него. Одним своим присутствием она мгновенно заставила его забыть все, что их разделяло. Ему нужна Энн, только Энн, еще нужнее, чем прежде. Она стояла перед ним, ее нежные губы были чуть приоткрыты (казалось, он даже ощущал ее дыхание), и в глазах, обращенных к нему, светилась радость.
   - Я страх как рад, что тебя повстречал, - сказал Киппс. - Сразу вспомнились прежние времена.
   - Правда?
   И опять молчание, Хорошо бы вот так говорить с ней, говорить долго-долго или пойти погулять, что ли, только бы стать поближе к ней, хоть как-нибудь, а самое главное - глядеть и глядеть ей в глаза, в которых светится неприкрытое восхищение... но тень Фолкстона еще маячила над Киппсом и подсказывала, что все это ему не пристало.
   - Ну, ладно, - сказал он, - мне пора.
   Он нехотя повернулся и заставил себя пойти прочь...
   На углу он обернулся: Энн все еще стояла у калитки. Она, верно, огорчилась, что он так вдруг ушел. Ясно, огорчилась. Он приостановился, полуобернулся к ней, постоял и вдруг, сорвав с головы шляпу, изо всех сил замахал ею. Ай да шляпа! Замечательное изобретение нашей цивилизации!..
   А через несколько минут он уже беседовал с дядей на привычные темы, но только был при этом непривычно рассеян.
   Дядя жаждал купить для Киппса несколько штук кабинетных часов, с тем чтобы впоследствии их продать, - прекрасный способ поместить деньги без риска! Кроме того, в одной лавке в Лидде он присмотрел два недурных глобуса, один земной, а другой небесный: они послужат прекрасным украшением гостиной, и ценность их со временем, безусловно, возрастет... Потом Киппс так и не мог вспомнить, дал ли он согласие на эти покупки.
   На обратном пути юго-западный ветер ему, видно, помогал, во всяком случае, он даже и не заметил, как миновал Димчерч. И вот он уже подъезжает к Хайту - тут Киппсом овладело странное чувство. Холмы, что вздымались слева от него, и деревья, что росли справа, будто сошлись совсем близко, надвинулись на него, и ему осталась лишь прямая и узкая дорожка впереди. Киппс не мог обернуться назад: еще свалишься с этой предательской, покуда плохо прирученной машины, - но он знал, твердо знал, что позади расстилается, сияя под лучами предвечернего солнца, бескрайняя ширь Вересковой равнины. И это почему-то влияет на ход его мыслей. Но, проезжая через Хайт, он уже думал, что в жизни джентльмена мало может быть общего с жизнью Энн Порник - они принадлежат к разным мирам.
   А у Сибрука стал подумывать, что, пожалуй, гуляя с Энн, унизил свое достоинство... Ведь как-никак она простая прислуга.
   Энн!
   Она пробудила в нем самые неджентльменские инстинкты. Во время разговора с ней была даже минута, когда он совершенно отчетливо подумал, как, наверно, приятно поцеловать ее прямо в губы... Что-то в ней было такое, от чего быстрей колотилось сердце - по крайней мере его сердце. И после этой встречи ему казалось, что за долгие годы разлуки она каким-то образом стала гораздо ближе и теперь принадлежит ему, и он уже не представлял, как сможет обойтись без нее.
   Надо же столько лет хранить половинку шестипенсовика!
   Это ли не лестно! Такого с Киппсом никогда еще не случалось.
   В тот же вечер, листая "Искусство беседы", Киппс поймал себя на странных мыслях. Он встал, походил по комнате, застыл было у окна, однако скоро встряхнулся и, чтобы немножко рассеяться, открыл "Сезам и лилии". Но и на этой книге не сумел сосредоточиться. Он откинулся в кресле. Мечтательно улыбнулся, потом вздохнул. А немного погодя встал, вытащил из кармана ключи, поглядел на них и отправился наверх. Он открыл желтый сундучок, главную свою сокровищницу, вытащил из него маленькую, самую скромную на свете шкатулку и, не вставая с колен, раскрыл ее. Там, в уголке, лежал бумажный пакетик, запечатанный на всякий случай красной сургучной печатью, чтоб не заглянул в него нечаянно чужой любопытный глаз. Долгие годы его не трогали, не вспоминали о нем. Киппс осторожно, двумя пальцами вытащил пакетик, оглядел его со всех сторон, потом отставил шкатулку и сломал печать...
   И только ложась спать, впервые за весь день вспомнил еще кое о чем.
   - О, чтоб тебе! - в сердцах воскликнул он. - Опять я не сказал старикам... Надо же!.. Придется сызнова катить в Нью-Ромней!
   Он забрался в постель и долго сидел, задумавшись, на подушке.
   - Вот чудеса, - вымолвил он наконец.
   Потом вспомнил, что она заметила его усики. И погрузился в самодовольные размышления.
   Он представлял, как сообщает Энн о своем богатстве. Вот она удивится!
   Наконец он глубоко вздохнул, задул свечу, свернулся поуютнее и немного погодя уже спал крепким сном...
   Но на следующее утро да и весь следующий день он все время ловил себя на мыслях об Энн - сияющей, желанной, приветливой, и ему то до смерти хотелось опять съездить в Нью-Ромней, то до смерти хотелось никогда больше там не бывать.
   После обеда он сидел на набережной, и тут его осенило: "Как же это я ей не сказал, что помолвлен!"
   Энн!
   Все мечты, все волнения и надежды, которые за все эти годы выветрились бесследно и прочно забылись, вновь вернулись к нему, но теперь они стали иными, ибо иной стала Энн, а она-то и была средоточием грез и волнений. Киппс вспоминал, как однажды приехал в Нью-Ромней на рождество с твердым решением поцеловать ее и как уныло и пусто стало все вокруг, когда оказалось, что она уехала.
   Просто не верится, а ведь он плакал тогда из-за нее самыми настоящими слезами... А быть может, и не так уж трудно этому поверить... Сколько же лет прошло с тех пор?
   Я должен бы каждый день благодарить Создателя за то, что он не препоручил мне возглавить Страшный суд. Пытаясь умерить пыл несправедливости, я поддавался бы порой приступам судорожной нерешительности, которая не смягчала бы, а лишь продлила муки в День Страшного суда. К обладателям чинов, званий, титулов, к тем, кто ставит себя выше других, я был бы чужд всякого снисхождения: к епископам, к преуспевающим наставникам, к судьям, ко всем высокоуважаемым баловням судьбы. В особенности к епископам, на них у меня зуб - ведь мои предки были викингами. Я и сейчас нередко мечтаю приплыть, высадиться, прогнать, завоевать с мечом в руках - и чтобы цвет этого зловредного сословия удирал от меня что есть мочи, а я судил бы его не по заслугам, пристрастно, чересчур сурово. Другое дело - такие, как Киппс... Тут от моей решительности не останется и следа. Приговор замрет у меня на устах. Все и вся замрут в ожидании. Весы будут колебаться, колебаться, и едва только они станут крениться в сторону неблагоприятного суждения, мой палец подтолкнет их, и они вновь закачаются. Короли, воины, государственные мужи, блестящие женщины - все сильные и славные мира сего, задыхаясь от негодования, будут ждать, не удостоенные приговора, даже незамеченные, либо я вынесу им суровый приговор походя, лишь бы не приставали, а я буду озабочен одним: что бы такое сказать, где бы найти хоть какой-нибудь довод в защиту Киппса... Хотя, боюсь, ничем нельзя оправдать его по той простой причине, что через два дня он уже опять говорил с Энн.
   Человек всегда ищет себе оправдания. Накануне вечером Читтерлоу встретился у Киппса с молодым Уолшингемом, и между ними произошла стычка, которая несколько поколебала кое-какие представления Киппса. Оба пришли почти одновременно и, проявив чисто мужской, повышенный интерес к старику Мафусаилу - три звездочки, быстро потеряли равновесие, после чего, не стесняясь присутствия радушного хозяина, завели свару. Поначалу казалось, что победа на стороне Уолшингема, но потом Читтерлоу стал орать во все горло и просто-напросто заглушил противника; поначалу Читтерлоу стал распространяться об огромных доходах драматургов, и молодой Уолшингем тут же перещеголял его, бесстыдно, но внушительно выставив напоказ свои познания по части финансовой политики. Читтерлоу хвастался тысячами, а молодой Уолшингем - сотнями тысяч и, потрясая богатствами целых народов, остался бесспорным победителем. От деятельности финансовых воротил он уже перешел к своим излюбленным рассуждениям о сверхчеловеке, но тут Читтерлоу оправился от удара и снова ринулся в наступление.
   - Кстати, о женщинах, - вдруг прервал он Уолшингема, который рассказывал кое-какие подробности об одном недавно умершем столпе общества, неизвестные за пределами тесного круга коллег Уолшингема. Кстати, о женщинах и о том, как они умеют прибрать к рукам нашего брата.
   (А между тем разговор шел вовсе не о женщинах, а о спекуляции - этой язве, разъедающей современное общество.)
   Очень скоро стало ясно, что и на сей раз победителем в споре выйдет Читтерлоу. Он знал столь много и столь многих, что его мудрено было перещеголять. Молодой Уолшингем сыпал злыми эпиграммами и многозначительными недомолвками, но даже неискушенному Киппсу было ясно, что мудрость этого знатока всех пороков почерпнута из книг. Очевидно, сам он не испытал настоящей страсти. Зато Читтерлоу поражал и убеждал. Он безумствовал из-за женщин, и они из-за него безумствовали, он бывал влюблен в нескольких сразу - "не считая Бесси", - он любил и терял, любил и сдерживал свою страсть, любил и покидал возлюбленных. Он пролил яркий свет на мораль современной Америки, где его турне прошло с шумным успехом. Он поведал историю в духе одной из самых известных песен Киплинга. То был рассказ о простой и романтической страсти, о неправдоподобном счастье, о любви я красоте, которые он познал на пароходе во время поездки по Гудзону с субботы до понедельника, и в заключение он процитировал:
   - Это она мне раскрыла глаза, я женское сердце постиг.
   И он повторил рефрен известного стихотворения Киплинга, а потом принялся превозносить самого поэта.
   - Милый, славный Киплинг, - с фамильярной нежностью говорил Читтерлоу, - уж он-то знает. - И вдруг стал читать киплинговские стихи.
   Я смолоду повесой был
   И уз никаких не знал,
   Без удержу тратил сердца пыл,
   Сердца, как цветы, срывал.
   (Такие строки, на мой взгляд, могут расшатать чьи угодно моральные устои.)
   - Жаль, что это не я сочинил, - сказал Читтерлоу. - Ведь это сама жизнь! Но попробуйте изобразить это на сцене, попробуйте изобразить на сцене хоть крупицу истинной жизни - и увидите, как все на вас набросятся! Только Киплинг мог отважиться на такое. Эти стихи меня ошарашили! То есть, конечно, его стихи меня и прежде поражали и после тоже, но эти строки положили меня на обе лопатки. А между тем, знаете... там ведь есть и такое... вот послушайте:
   Я смолоду повесой был,
   Пришли расплаты сроки!
   Когда на многих растратишь свой пыл,
   Останешься одиноким.
   Так вот. Что касается меня... Не знаю, быть может, это еще ничего не доказывает, ибо я во многих отношениях натура исключительная, и нет смысла это отрицать, но если уж говорить обо мне... признаюсь только вам двоим, и вам незачем распространяться об этом... С тех пор, как я женился на Мюриель, я свято храню верность... Да! Ни разу я не изменил ей. Даже случайно ни разу не сказал и не сделал ничего такого, что хоть в малейшей степени...
   Такое доверие лестно слушателям - и его карие глазки стали задумчивы, а раскатистый голос зазвучал серьезнее и строже. - Это она мне раскрыла глаза! - выразительно продекламировал он.
   - Да, - сказал Уолшингем, воспользовавшись этой многозначительной паузой, - мужчина должен знать женщин. И единственно разумный путь познания - это путь эксперимента.
   - Если вас привлекает эксперимент, мой мальчик, могу сообщить вам... снова заговорил Читтерлоу.
   Так они беседовали. И когда поздней ночью Киппс отправился спать, в голове у него шумело от речей и от выпитого виски, и он долго, непозволительно долго сидел на краю постели и горестно размышлял о своей постыдной, недостойной мужчины моногамии и все чаще, все определеннее возвращался к мысли, что, пожалуй, можно бы и не порывать с Энн.
   Несколько дней Киппс упорно противился желанию снова удрать в Нью-Ромней...
   Не знаю, можно ли этим в какой-то мере оправдать его поступок. Настоящий мужчина, волевой, сильный, с твердым характером, остался бы глух к болтовне легкомысленных приятелей, но я никогда и не пытался ставить Киппса столь высоко. Так или иначе, вторую половину следующего дня он провел с Энн и без зазрения совести вел себя так, словно готов влюбиться без памяти.
   Он повстречался с ней на Главной улице, остановил ее и, еще ни о чем не успев подумать, храбро предложил прогуляться "в память о прежних временах".
   - Я-то не против, - ответила Энн.
   Ее согласие, пожалуй, даже испугало Киппса. В своем воображении он не заходил так далеко.
   - Вот будет весело, - сказал он и огляделся по сторонам. - Пошли прямо сейчас.
   - Я с удовольствием, Арти. Я как раз вышла прогуляться, дай, думаю, пройду к святой Марии.
   - Что ж, пошли той дорогой, что за церковью, - сказал Киппс.
   И вот они уже идут к берегу моря и в отличном настроении беседуют о том, о сем. Сперва поговорили о Сиде. И поначалу Киппс совершенно забыл, что ведь и Энн тоже "девчонка", как выражался Читтерлоу, он помнил только, что она - Энн. Но некоторое время спустя он словно ощутил отрыжку того ночного разговора и стал смотреть на свою спутницу какими-то другими глазами. Они вышли к морю и сели на берегу, выбрав усыпанное галькой местечко, где среди камней пробивалась худосочная травка и даже морские маки; Киппс оперся на локоть и подбрасывал и ловил камешки, а Энн тихонько сидела рядом, освещенная солнцем, и не сводила с него глаз. Изредка они перекидывались словечком-другим. Они уже переговорили обо всех делах Сида и об Энн, но Киппс старательно умалчивал о свалившемся на него богатстве.
   И теперь Киппс начал слегка заигрывать с Энн.
   - А я еще берегу ту монетку, - сказал он.
   - Право слово?
   С этой минуты беседа потекла по новому руслу.
   - А я свою всегда хранила... - сказала Энн и умолкла.
   Они говорили о том, как часто вспоминали друг друга все эти годы. Тут Киппс, пожалуй, немножко приврал, но Энн, вероятно, говорила правду.
   - Я встречала разных людей, Арти, - сказала она. - Да только такого, как ты, ни одного не видала.
   - А хорошо, что мы опять повстречались, - сказал Киппс. - Гляди, пароход. Уже совсем близко...
   Киппс задумался, запечалился было, но скоро попробовал перейти в наступление. Он стал подкидывать камешки, чтобы они, будто случайно, попадали на руки Энн. И тогда он в раскаянии гладил ушибленное местечко. Будь на месте Энн другая девушка, ну, к примеру, Фло Бейтс, уж она бы не упустила случая пококетничать, но поведение Энн смутило и даже остановило Киппса: она не уклонялась, не отодвигалась от него, она лишь мило улыбалась, полузакрыв глаза (ее слепило солнце). Она словно считала, что так и должно быть.
   Киппс снова заговорил - наставления Читтерлоу опять зазвучали у него в ушах, - и он сказал, что никогда-никогда ее не забывал.
   - И я не забывала тебя, Арти, - сказала Энн. - ЧуднО, правда?
   Киппсу тоже это показалось чуднО.
   Он унесся мыслями в прошлое и вдруг вспомнил далекий теплый летний вечер.
   - Слышь, Энн, а помнишь майских жуков?
   Но вспомнился ему тот вечер вовсе не из-за жуков. Самое главное, о чем они оба тотчас подумали, - что он так ни разу ее и не поцеловал. Киппс поднял глаза и увидел губы Энн.
   И опять ему нестерпимо захотелось поцеловать ее. Словно не было долгих лет разлуки. И вот он снова, как прежде, одержим этим желанием, а все иные желания и решения вылетели у него из головы. И ведь с той мальчишеской поры он кое-чему научился. На этот раз он не стал спрашивать позволения. Он как ни в чем не бывало продолжал болтать, но каждый нерв его трепетал, как струна, а мысль работала быстро и четко.
   Он огляделся по сторонам и, убедившись, что вокруг никого нет, подсел к Энн поближе и сказал - какой прозрачный сегодня воздух; кажется, до Дандженесского маяка рукой подать.
   И снова они оба замолчали. Проходили минуты.
   - Энн, - прошептал Киппс и обнял ее дрожащей рукой.
   Она не произнесла ни слова, не противилась, и (ему суждено было потом об этом вспомнить) лицо у нее стало очень серьезное.
   Он повернул это лицо к себе и поцеловал ее в губы, и она ответила ему поцелуем - бесхитростным и нежным, как поцелуй ребенка.
   Как ни странно, но, вспоминая об этом поцелуе, Киппс не испытывал ни малейшего удовлетворения от своей, как он полагал, измены. Конечно, это разврат, да, да, разврат, достойный Читтерлоу, - заигрывать с "девчонкой" в Литтлстоуне, сидеть с нею на берегу, даже добиться от нее поцелуя, когда помолвлен с другой "девчонкой" в Фолкстоне; но почему-то для Киппса они были не "девчонки", они были для него Энн и Элен. К Элен в особенности не шло понятие "девчонка". И в тихом дружелюбном взгляде Энн, в ее бесхитростной улыбке, в том, как наивно, не таясь, она сжимала его руку, была какая-то беззащитность и доброта, которая сообщила этому приключению совсем неожиданную прелесть. Это она мне раскрыла глаза... Строчка эта кружилась у него в голове и не давала думать ни о чем другом, но на самом деле он узнал только самого себя.
   Непременно надо еще раз повидать Энн и объяснить ей... Но что ж тут объяснишь? Этого он и сам толком не знал.
   Ничего он теперь толком не знал. Осмыслить всю свою жизнь, все душевные движения и поступки как нечто единое и закономерное, когда одно неизбежно вытекает из другого, - это может далеко не всякий, это - высшее, на что способен человеческий разум, а Киппс просто жил, как живется, бездумно и безотчетно - как трава растет. Его жизнь была просто сменой настроений: то найдет стих, то сойдет, то вновь нахлынет.
   Когда он думал об Элен, или об Энн, или о ком-либо из своих друзей, он видел их то в одном, то в другом свете, не понимая, какие они на самом деле, не замечая, что его представления о людях нелогичны и противоречивы. Он любил Элен, боготворил ее. И вместе с тем уже начинал ее люто ненавидеть. Когда он вспоминал поездку к Димпнскому замку, его охватывали глубокие, смутные и прекрасные чувства; но стоило ему подумать о неизбежных визитах, которые придется проделать вместе с нею, или о ее последнем замечании по поводу его манер, - и в душе закипал гнев и на язык просились разные колкости, облеченные в отнюдь не изысканную форму. Но об Энн, которую он видел так недолго, вспоминать было гораздо проще. Она такая милая, такая на удивление женственная; о ней можно думать так, как никогда не подумаешь об Элен. Быть может, всего милее в Энн, что она так его уважает, каждый ее взгляд - словно бальзам для его самолюбия, которое ранят все, кому не лень.
   Направление его мыслей определили случайные подсказки и намеки приятелей, немалую роль тут сыграло и то, что он был здоров, молод и жил теперь в довольстве и достатке, не зная нужды. И все же одно ему было ясно: ездить вторично в Нью-Ромней нарочно, чтобы повидаться с Энн, дать ей понять, будто все это время он думал только о ней, а главное, поцеловать ее, было дурно и подло с его стороны. Но, к сожалению, он понял это на несколько часов позже, чем следовало.
   На пятый день после поездки в Нью-Ромней Киппс поднялся позднее обычного; во время бритья он порезал подбородок, когда умывался, зашвырнул шлепанец в таз и в сердцах выругался.
   Вам, дорогой читатель, наверно, знакомы эти невыносимые утра, когда, кажется, нет ни сил, ни охоты встать с постели, и нервы напряжены, и все валится из рук, и весь белый свет ненавистен. В такое утро кажется, что ни на что не годен. Обычно такое утро наступает после бессонной ночи и означает, что вы не выспались, так как с вечера слишком плотно поужинали, а может быть, ваше душевное равновесие нарушилось оттого, что вы, по выражению Киппса-старшего, хлебнули шипучего сверх меры, а может быть, вас одолела какая-то тревога. И хотя накануне вечером у Киппса опять побывал в гостях Читтерлоу, больше всего на сей раз виновата была тревога. В последние дни заботы обступали его со всех сторон, а накануне вечером эти враги мидийские просто одолели его, и в хмурые предрассветные часы Киппс делал им смотр.
   Главная неприятность надвигалась на него вот под каким флагом:
   "Мистеру Киппсу.
   Миссис Биндон Боттинг будет рада видеть
   Вас у себя в четверг, 16 сентября.
   От 4 до 6:30 имеют быть анаграммы
   R.S.V.P."
   [Repondez s'il vous plait - соблаговолите ответить (франц.)]
   Это вражеское знамя во образе пригласительного билета было засунуто за зеркало в гостиной. И из-за сего чрезвычайной важности документа они с Элен серьезно поговорили, а, точнее сказать, по мнению Киппса, поругались.
   Давно уже стало ясно, что Киппс вовсе и не жаждет пользоваться теми возможностями привыкать к обществу, какие ему предоставлялись, и уж, конечно, не ищет новых возможностей - из-за этого они с Элен были постоянно недовольны друг другом и между ними назревал разлад. Киппса явно приводило в ужас это общепринятое развлечение - послеобеденные визиты, - и Элен недвусмысленно дала ему понять, что его страх - просто глупость и его надо побороть. Впервые Киппс проявил столь недостойную мужчины слабость в гостях у Филина накануне того дня, когда он поцеловал Энн. Они все сидели в гостиной и мило болтали, и вдруг вошла маленькая служанка в огромной наколке и возвестила о приходе мисс Уэйс-младшей.
   На лице Киппса изобразилось отчаяние, он привстал со стула и пробормотал:
   - Вот напасть! Можно, я пойду наверх?
   И тут же снова опустился на стул, так как было уже поздно. Вполне вероятно даже, что, входя, мисс Уэйс-младшая слышала его слова.
   Элен промолчала, хотя и не скрыла своего удивления, а потом сказала Киппсу, что он должен привыкать к обществу. Ей с матерью предстоит целый ряд визитов, так вот пусть он их сопровождает, Киппс нехотя согласился, но потом с неожиданной для Элен изобретательностью всячески от этого уклонялся. Наконец ей удалось заполучить его для визита к мисс Панчефер визита весьма несложного: мисс Панчефер была глуха и при ней можно было говорить что вздумается; однако у самых дверей дома подле Рэднор-парка Киппс снова увильнул.
   - Я не могу войти, - сказал он упавшим голосом.
   - Вы должны. - Прекрасное лицо Элен стало суровым и непреклонным.
   - Не могу.
   Киппс торопливо вытащил носовой платок, прижал его к лицу и глядел на Элен поверх платка круглыми враждебными глазами.
   - У меня... э-э... у меня кровь из носу, - хриплым чужим голосом пробормотал он сквозь платок.
   Тем и кончилась его попытка взбунтоваться, и когда настал день чая с анаграммами, Элен безжалостно отмела все его протесты. Она настаивала.
   - Я намерена как следует вас пробрать, - честно сказала она. И пробрала...
   Филин, как мог, растолковал Киппсу, что такое анаграммы и каковы правила игры. Анаграмма, объяснял Филин, - это слово, состоящее из тех же букв, что и какое-нибудь другое слово, только порядок букв другой. Ну, вот, например, анаграмма к слову в-и-н-о - в-о-и-н.
   - Воин, - старательно повторил Киппс.
   - Или о-в-и-н, - сказал Филин.
   - Или о-в-и-н, - повторил Киппс, при каждой букве помогая себе кивком своей бедной головушки. Он изо всех сил пытался постичь эту мудрость.
   Когда Киппс усвоил, что такое анаграмма. Филин стал объяснять, что значит чай с анаграммами. Киппс наконец усвоил: собирается человек тридцать, а то и шестьдесят, и у каждого к платью пристегнута анаграмма.
   - Вам дают карточку, ну, вроде той, куда на танцевальных вечерах записывают танцы, и вы ходите, смотрите и записываете на нее все свои догадки, - говорит Филин. - Это очень забавно.
   - Еще как забавно! - с притворным увлечением отозвался Киппс.
   - Такое поднимается непринужденное веселье, - сказал Филин.
   Киппс улыбнулся и понимающе кивнул...
   Среди ночи все его страхи воплотились в грозное видение чая с анаграммами; этот чай царил над всеми его неприятностями: тридцать, а то и шестьдесят человек, по преимуществу дамы и кавалеры, и великое множество букв, в особенности в-и-н-о и о-в-и-н, появлялись, и исчезали, и маршировали взад и вперед, и Киппс тщетно пытался составить хоть одно какое-нибудь слово из этой нескончаемой процессии...
   И слово это, которое он наконец с чувством произнес в ночной тиши, было "Проклятье".
   Вся эта буквенная вереница сплеталась вокруг Элен, и она была такая, как в ту минуту, когда они побранились: лицо строгое, немного раздраженное и разочарованное. И Киппс вдруг представил, как он ходит по комнате от гостя к гостю и строит догадки, а она не сводит с него строгих глаз...
   Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, избегая, однако, еще более тягостных раздумий, от которых неотделимы были золотистые морские маки, и тогда в ночи перед ним возникли хорошо знакомые лица - Баггинс. Пирс и Каршот - три погубленные дружбы, и под их укоризненными взглядами ужасные предчувствия сменились жесточайшими угрызениями совести. Вчера был четверг, в этот день они обычно собирались и распевали под банджо, и Киппс с робкой надеждой выставил на стол старика Мафусаила в окружении стаканов и открыл ящик отборных сигар. Напрасно старался. Теперь, видно, уже они не нуждались в его обществе. А вместо них заявился Читтерлоу - ему не терпелось узнать, не передумал ли Киппс вступать с ним в долю. Он не пожелал пить ничего, кроме самого слабого виски с содовой, "просто чтобы промочить горло", во всяком случае, пока они не обсудят дело, и он изложил Киппсу четко и ясно свои планы. Вскоре он ненароком налил себе еще виски, и могучий ткацкий станок у него а голове заработал быстрее, щедро окутывая Киппса прихотливой тканью слов. В этот узор вплетался рассказ о коренных изменениях, которые предстоит внести в "Загнанную бабочку" - жук опять заползет герою за шиворот, - и повесть о серьезном и затяжном споре с миссис Читтерлоу о том, где и как они заживут после шумного успеха пьесы; и мысли о том, почему достопочтенный Томас Норгейт никогда не финансировал ни одно товарищество, я всевозможные соображения о товариществе, которое они теперь основывают. Но хоть разговор был сумбурный, сразу обо всем, вывод из него был ясен я прост. Столпом товарищества будет Киппс, и его взнос составит две тысячи фунтов. Киппс застонал, перевернулся на другой бок, и тут перед ним снова предстала Элен. "Обещайте мне, - говорила она, - что вы ничего не станете предпринимать, не посоветовавшись со мной".