Страница:
Должен сознаться, мне сложно было решиться подвергнуть опасности свою «семью». «Существует ли отцовское сердце, наряду с материнским?» — вопрошает Шоу. Для меня ответ был однозначным: да. Неважно, что Бриджит и Мэттью не были моими детьми. С ними невозможно было соскучиться. Было очевидно, что им нужно отцовское внимание. Прошло два дня, как они жили в этом доме, и ко мне подошел Мэттью:
— Ты собираешься на мамуле жениться?
— Ура здорово! Пойду ей скажу.
Все в доме их очаровывало; они жили в тесном флигеле и никогда не бывали в большом доме. Всю первую неделю они пропадали целыми днями, и мы находили их то на чердаке, всех в пыли и завернутых в старые шторы, то в подвале, где они мастерили дом из старых ящиков из-под чая. Их отец никогда не покупал игрушек, поэтому детям легко было угодить; они научились сами себя занимать. Мне доставляло удовольствие возить их по большим магазинам в Лестере, давая составить списки подарков, которые они хотят от Деда Мороза. Думаю, мгновенная прочность чувства к ним объяснялась телепатической связью с их матерью, так что чувства от нее передались мне. Было неприятно осознавать, что я при этом многим обязан «им».
Вскоре после Рождества Барбара поехала в Картмел навестить родителей. И я опять поймал себя на том, что мыслями обращаюсь к Темным. Дочитав «Древнейшую историю», я переключился на другие дела, вопросы философии и астрофизики. Только что вышла монументальная работа Беннетта по радиоастрономии, и мы с Литтлуэем увлеклись так, что купили два экземпляра, чтобы можно было читать вдвоем одновременно, Но периодически мой ум возвращался к вопросу о «них», остававшемуся без ответа. Как они вмешиваются в наши умы? Какова их цель? Насколько они сильны?
В тот день, когда уехала Барбара, вернулся из больницы Роджер. Он постарел и сильно отощал, но глаза были налиты все тем же упорным светом.
В первый вечер Литтлуэй пригласил Роджера с Кларетой на ужин. Роджер, подошедший в половине восьмого, был слегка подшофе. Я сразу же уяснил, что ко мне с Литтлуэем он чувствует презрительную враждебность. Кларета рассказала ему о Барбаре.
— Я вижу, вы семьянином заделались, — заметил он, причем прекрасно было видно, что он имеет в виду. Он видел во мне уютного, пустого зануду, с головой ушедшего в абстракции, а в настоящей жизни ничего не смыслящего.
Гостем он оказался проблемным. За едой выпил изрядно вина (это помимо виски), потом снова переключился на виски.
И постепенно уходил в себя, словно к чему-то прислушиваясь. Затем он взял «Мифы о Сотворении» Карольи и завел разговор о диких племенах и человеческих жертвоприношениях. Монолог его был бессвязным, но суть вполне ясна: что дикарь а его темными мифами и зверскими ритуалами понимает нечто, о чем цивилизованный человек — в особенности такие неважнецкие особи, как мы с Литтлуэем — позабыл. Временами он умолкал и словно вслушивался, затем опять начинал частить, слова иной раз выпаливал так быстро, что невозможно было уловить сказанное.
Внезапно он посмотрел на меня со странной улыбкой и произнес:
— Нет, меня звать не Ренфилд, — после чего понес дальше об охотниках за головами на Борнео. Литтлуэй с Кларетой пропустили брошенную фразу, но меня словно ударило током. Потому что мне на ум пришло, что Роджер напоминает Ренфилда, маньяка из «Дракулы», поедающего мух с пауками и слушающего голос своего хозяина. Возможно, он напомнил мне актера, игравшего Ренфилда в старой постановке «Дракулы» [222]Лугоши. Во всяком случае, сравнение засело мне в голову и периодически возвращалось, пока я слушал его околесицу.
Это означало, что Роджер каким-то образом мог читать мои мысли, и наши с ним умы находились на волне одинаковой длины. А это было невероятным. Потому что с ним я не ощущал ни малейшего ментального контакта, ничего из той инстинктивной симпатии, какую я чувствовал к Барбаре или Литтлуэю.
И тут мне вспомнилось нечто, о чем я наполовину забыл: тот вечер в Гроксли Грин, с семейством Маддов в старом доме священника. С той поры много чего произошло, и интерес к психическим явлениям был у меня таким поверхностным, что я о том вечере никогда толком и не вспоминал. Теперь мне вспомнилось, как удавалось «вслушиваться» тогда в вибрации, исходящие от различных умов домочадцев, и в конце концов достичь над ними контроля. Это у меня получилось путем отрешения, погружения в полутранс, в котором я как бы завис вне времени. Разумеется, никакой телепатической симпатии к присутствовавшим там я не чувствовал. Дело было просто в отрешенности. А поскольку я был знаком с этим домом, с Роджером, Генри и Кларетой, вызывать такую же отрешенность у меня не возникало мысли.
Для того, чтобы «уход» не был явным, я повернулся и уставился на огонь, поигрывая бокалом вина на подлокотнике кресла; создавалось впечатление, что я слушаю с легким нетерпением. Затем я погрузился в океан отстраненности, отвлекаясь от своей личности, от интереса к людям в этой комнате, словно созерцая из какой-то отдаленной точки космоса Землю. Я перестал слышать голос Роджера, перестал сознавать комнату.
Затем я начал чувствовать «вибрации». Они исходили от Роджера и очень напоминали те, что излучались в старом доме священника; в основном они были негативны. Ощущались и чувства Клареты: ее привязанность к Роджеру, тщетность попытки заставить себя испытывать какую-то симпатию к этому буйному, чужому человеку. Вибрации Литтлуэя были неспокойными, но он себя сдерживал. Беда Роджера Литтлуэя объяснялась в значительной степени его собственным поведением. Умственно он был застопорен; развитие прекратилось много лет назад. Поэтому он был легкой добычей. Единственно, что требовалось для невротичного возбуждения, это определенная изолированность и кое-какие навязчивые идеи. Остальное довершала его собственная энергетика глухого отчаяния.
Я сфокусировал свое видение времени на Роджере, завершая переход к отрешенности, в попытке высветить его просто как предмет. Делая это, я почувствовал интересный факт насчет «их» природы. Уровень их силы был низок. Роджер был легкой добычей. Надо мной или Литтлуэем у «них» силы не было: мы слишком быстро двигались.
С внезапным приливом веселости я позволил своему уму «вмешаться» в вибрации Роджера, используя тот же метод, что тогда в старом священническом доме: то есть минимальным усилием перенаправлять чужие вибрации. Принцип примерно тот же, что разгонять автомобиль, начиная его раскачивать. Для начала я просто дал собственным вибрациям совпасть с вибрациями Роджера. Затем :тал увеличивать их силу, чтобы речь Роджера (которая ча секунду замедлилась) перешла в немолчный поток. Когда я начал воздействовать на его ум проецированием образов. Я представил громадного паука, в тенетах которого бьется человек. Роджер немедленно залопотал:
— У финикийцев был бог-паук по имени Атлак-Накха, который явился с планеты Сатурн с Цаттогуа. Он был ввернут в заключение под гору в северной Сибири. Вечность он проводит простирая паутину через огромный залив. Вы знаете, как часто в дикарской мифологии появляются огромные пауки? Конечно, нет, а я вот знаю, и друг ваш Карольи тоже знает, еще бы... — и дальше в том же духе.
Что изумляло, так это глубина уровня, с которого всплывали образы. Роджер, по. сути, создавал сновидение из слов, своего рода безумную вереницу образов, что означало, что он может продолжать словоизлияние без передышки. Логики в нем почти не было, лишь чисто случайная.
Мне вспомнилось кое-что. Упоминание об Атлак-Накхе, боге-пауке, я встречал в одном из оккультных текстов, которые изучал. Неужто Роджер знаком с этим текстом? Или... от такой мысли заходился ум... он принимает напрямую от Великих Старых? Я попытался спроецировать образ из еще одного оккультного текста, на этот раз Азатота, слепого бога-идиота, правящего извне пространства и времени, и чей блажной говор — звук Хаоса. Роджер тотчас зачастил:
— И есть еще Азатот, поведший когда-то Старых в их восстании против Старших богов; он был вышвырнут из трехмерной вселенной в слепое гиперпространство...
Я спросил непринужденно, почти не прерывая его словесный поток:
— Но чего он боится?
— А вы что думаете? — переспросил Роджер, не раздумывая. — Вам бы понравилось быть связанным по рукам и ногам? Он в пустыне и не знает дороги, потому что спит и видит сон. Нам чертовски везет, что они все спят, иначе управа на нас быстро бы нашлась. Им надо спешить, иначе мы можем одержать над ними верх. Потому что мы тоже спим. Все равно что положить змеиное яйцо в гнездо рядом с орлиным яйцом. Кто из них первым вылупится и уничтожит другого?
— Но как они заснули, если когда-то бодрствовали? — спросил я.
На этот раз Роджер осекся. Я повернулся и взглянул на него. Он начал что-то говорить и тут поперхнулся, словно его схватили за горло, Я наблюдал с полнейшей отрешенностью, словно изучая в микроскоп. В глазах его стыло полыхнул ужас. Затем губы разомкнулись и вытеснился странный клекот, перешедший в пронзительный вой. Голова вдруг дернулась, и он съехал со стула, головой стукнувшись о ковер. Туловище окаменело, вытянутый язык оказался затиснут между зубами, отчего из угла рта потекла какая-то кровавая пена. Несколько раз Роджер крупно дернулся всем телом, словно стальная пружина, и затих. Кларета, взвизгнув, вскочила.
— Ничего, все нормально, — поспешно успокоил Литтлуэй. — Небольшой эпилептический припадок. Они случались у него в детстве.
Мы подняли Роджера и отнесли на кушетку. На миг наши взгляды встретились, и я понял, что Литтлуэй догадывается, что произошло.
Минут через десять лицо у Роджера разгладилось и сделалось землисто-серым. Сменился ритм дыхания, став тихим и ровным.
— Я думаю, ему лучше спать здесь, — сказал Литтлуэй. — Схожу принесу одеяло.
Еще полчаса ушло на то, чтобы успокоить и утешить Кларету, затем она отправилась спать. Мы с Литтлуэем сели у огня и повели разговор; я объяснил суть происшедшего. Во время разговора Роджер забормотал во сне и тут, открыв глаза, сел.
— Что такое, черт побори, произошло? — спросил он.
— Вы уснули, вот и все, — ответил я.
Он издал протяжный стон.
— Голова просто раскалывается. А Кларета где? Спать ушла? Вот лентяйка, черт бы ее.
Я заметил, что она о нем беспокоилась.
— Да, я знаю. В самом деле, хорошая девушка, Я к ней очень расположен. Может, последую вашему примеру и женюсь на ней. Если она меня возьмет. — Роджер, поднявшись, зевнул. — Пойду-ка я спать. Ужин славный. Спасибо вам обоим за обходительность. В самом деле приятственно.
Он удалился. Мы с Литтлуэем переглянулись. Выражать мысли вслух не было смысла.
Роджер, судя по всему, «излечился». «Они» поняли опасность постоянной психической связи с ним. Он мог выдать их секреты. Поэтому «они» его оставили. Но надолго ли?
Образ Роджера — орел и змея в одном гнезде — показался нам обоим зловещим. Получается, время все же истекает? Но почему? Что поставлено на карту? И как «они» могут спать, когда их действия свидетельствуют, что они расчетливы и настороже?
Наутро я проснулся с несвойственной мне усталостью и депрессией; оказалось, еще и на два часа позднее обычного. Период перемирия закончился. «Они» снова начали осаду.
Я сосредоточенно напрягал ум в течение получаса, прежде чем в мозгу настала ясность. Затем отправился в комнату к Литтлуэю. Он мылся в душе. Я окликнул его в ванной насчет самочувствия.
— Ужасно, слов нет! — прокричал он сквозь шум воды. — Голова болит!
Кларету я застал у окна; она отсутствующим взором смотрела на струи дождя. Вид у нее был явно удрученный. От нее я узнал, что Роджер все еще спит. Я поднялся к нему в комнату. Он был накрыт одной лишь простыней, одеяло валялось на полу.
Подушка отсырела от пота. У самого Роджера вид был ужасный: свалявшиеся волосы прилипли ко лбу, кожа изжелта-зеленая. Он лежал с открытым ртом, глаза запали. Я сел на подоконник и, обратившись взором в сад, вызвал в себе ощущение покоя. Это было сложно; «они» сопротивлялись, пытаясь меня отвлечь.
Но через несколько секунд я этого добился. Мне моментально стало ясно, что «они» возвратились: комната вибрировала тем особым мрачным насилием, что я впервые ощутил на Стоунхендже.
Я поступил в точности так, как накануне: вживился в ритм разрозненных образов Роджера и начал понемногу нагнетать давление в том же направлении. Ему, судя по всему, снился город, изнемогающий от ужаса перед двумя воплощениями зла: Товейо-Судьбоносцем и Яоцином-Врагом; оба они сбивали с пути странников и погребали их тела в болоте. Периодически полуразложившиеся трупы извлекались и оставлялись на городской площади... Этот сон, можно сказать, был вариацией легенд о Тескатлипоке, Повелителе Ночного Ветра.
Я был определенно уверен, что Роджер очнется прежде, чем я достигну каких-нибудь результатов; основной моей надеждой было, что у него не будет еще одного приступа эпилепсии. Поэтому давление я нагнетал крайне медленно и осторожно. Роджер начал бормотать во сне. Любому другому его лепет показался бы невнятным, но так как я уже находился «внутри» его сна, я мог понять, что он пытается выговорить. Он рассказывал о существе по прозванию Охотник За Головами, что появляется и бродит лишь при лунном свете. Роджер теперь подергивался и истекал потом; я знал, что до пробуждения остались считанные минуты. Я подошел к изголовью его кровати и прошептал:
— Где мне найти «Некрономикон»? — неожиданно вспомнилось, что у Евангелисты в «Древнейшей истории» он называется еще и «Аль Азиф», поэтому я спросил: — Где находится «Аль Азиф»?
Вопрос я повторил шепотом несколько раз. Мозг Роджера разрывали противоборствующие силы; видно было, что он вот-вот очнется. Тут он произнес что-что вроде:
— В ладье...
Сопровождающий слово образ истаял так быстро, что я не успел его уловить. На меня смотрели расширенные от ужаса глаза Роджера. Я улыбнулся.
— Тебе кошмары виделись.
— Сигарету мне, ради Бога! — Судя по голосу, «они» ушли.
Кларета принесла Роджеру кофе и бекон. Я еще посидел, поговорил с ним минут десять (достаточно, чтобы убедиться: он в норме), и отправился сообщить Литтлуэю. Тот ел копченую селедку и намазывал на тост масло, причем с аппетитом, показывающим, что ему полегчало. Я рассказал о происшедшем.
— Как жаль, что мы не знали обо всем этом раньше, пока Роджер действительно был болен. Могли бы попробовать его загипнотизировать.
— Они, возможно, еще возвратятся, — подумал я вслух. Хотя особой надежды не было.
Когда я размышлял об этом позднее тем утром, мне вдруг пришло в голову, что медленное пробуждение Роджера давало определенную зацепку. Будь «они» в полном сознании, то позаботились бы, чтобы он проснулся сразу же, едва я войду в спальню, или, по крайней мере, прервали бы наш контакт.
А получилось так, что я застал их без малого врасплох. Но вместе с тем «они» воспротивились моему усилию установить «созерцательную объективность», в то время как я сидел на подоконнике. Очевидно, они не сумели увязать ее с Роджером, хотя накануне я проделывал то же самое. Либо они очень тупы, либо их защитная система как-то автоматичнаи срабатывает чересчур медленно. Это подтверждалось утверждением Роджера насчет того, что «они» спят.
В таком случае у нас преимущество. Мы с Литтлуэем не спали. Но как сделать на это упор?
Литтлуэй пришел примерно через час.
— Я думаю, что все-таки сказал Роджер, — поделился он. — «В ладье». Просмотрел указатель к «Атласу мира», определить, где есть такое место, чтобы звучало как «ладья». Есть несколько в Индии и Бирме. Но вот что меня шарахнуло. Ты уверен, что это именно «В ладье»? может, то было «Ф ладье»? Что-нибудь типа «Филадье»?
— Филадье? Где оно такое?
— А Филадельфия? Например, начинаешь выговаривать «Фи ладельфия» и тут обрываешься: «Филаде...»
Я хлопнул его по плечу.
— Боже ты мой, Генри, гениально! Может, ты в самом деле прав!
— Что ж, возможно... единственно что: как выяснить, есть ли какая-то оккультная коллекция в Филадельфии? Может же оказаться и частный коллекционер. Или какая-нибудь полубезумная секта. Если я верно помню, Евангелиста какое-то время провел в Филадельфии...
— Я знаком с Эдгаром Фрименом, заведующим английским отделением Пенсильванского университета. Он, по-моему, большую часть жизни там прожил.
— Позвони ему. Сколько сейчас времени — половина второго? В Пенсильвании восемь тридцать. Дай ему до десяти часов.
Казалось маловероятным, но мы были твердо настроены использовать каждую возможность, неважно какую зыбкую. Я сделал заказ на международной, запросив на десять часов связь с Пенсильванским университетом. Оператор позвонил в самом начале одиннадцатого. К счастью, Фримен оказался у себя в кабинете.
Назвавшись и поздоровавшись, я сказал:
— У меня к вам довольно странная просьба. Я пытаюсь отыскать книгу, средневековую книгу по магии и сверхъестественному. В Филадельфии есть какие-нибудь библиотеки, которые специализируются на таких вещах?
— Насколько я знаю, нет. Я бы смог сделать для вас запрос. Кажется, у розенкрейцеров есть здесь филиал, но не думаю, что у них такая уж большая библиотека. Есть, конечно, впечатляющий отдел здесь в университете. Вы знаете, как она хоть примерно называется?
Я объяснил, что звучит примерно как «Некрономикон», но досконально точно не знаю. Фримен указал, что «Некрономикон» — это вымышленное название, выдуманное Лавкрафтом, но я объяснил, что есть основания считать, что он действительно существовал или был основан на реальной книге.
— Вот те раз, — растерялся он, — просто не знаю, что и сказать. Сознаюсь, не подозревал даже... Это, наверное, на латыни?
— Не обязательно. Может оказаться и на арабском.
—.Что ж, это не так сложно проверить. Я бы мог выяснить, есть- ли у нас какие-нибудь фолианты по магии на арабском. Откровенно говоря, сомневаюсь. Если желаете, наведу справки в каталоге Библиотеки Конгресса?
— Нет. Я думаю, это где-то в Филадельфии.
— Что ж, ладно. Тогда прямо сейчас спущусь в библиотеку. Вам перезвонить?
— Давайте, я вам перезвоню. Скажем, через час.
Шансов было до абсурдного мало. Была лишь моя решимость отследить всякую возможность, на какую в принципе можно рассчитывать. Через час нас звонком снова связал оператор. Фримен находился в библиотеке. Он зачел перечень книг, на которых Лавкрафт мог основывать свой замысел «Некрономикона»: Парацельс [223], Корнелий Агриппа [224], Джон Ди, аль-Кинди [225], Коста ибн-Лука [226], аль-Бумасар, Халид ибн-Язид [227], Рази [228]и неизвестный автор сочинения по герметизму в «Китаб-Фихристе», арабской энциклопедии десятого века. Библиотекарь придерживался мнения, что прототипом «безумного араба Абдула Альхазреда» послужил Мориений, легендарный колдун, написавший ряд книг по магии, из которых не уцелело ни одной. Единственной восточной книгой по магии в библиотеке был перевод на латынь «Различия меж душой и духом» Коста ибн-Лука, сделанный в двенадцатом веке Иоанном Испанским.
Я начал говорить с библиотекарем, который оказался большим любителем Лавкрафта и позаботился поднять любой источник, имеющий связь с «Некрономиконом». «Древнейшую историю» Евангелисты мне упоминать не хотелось, чтобы не сойти за окончательного сумасброда. Мы проговорили двадцать минут и проследили всякую возможность. Затем он сказал:
— Есть еще и рукопись Войнича, хотя о ней, конечно, мы знаем очень мало...
— Что это?
— Вы разве не знаете? К ней последнее время существует некоторый интерес. Очень заинтересовался профессор Ланг, но, разумеется, исчез...
— Чтосделал?
— Попал, кажется, в авиакатастрофу. Его племянник работает здесь в английском отделе.
— Вы бы могли рассказать поподробнее?
— Может, лучше написать? У вас счет за разговор, наверное, набегает громадный.
— Оплата — дело третье.
Гудвин (так звали библиотекаря) рассказал вкратце о том, что профессор Ланг из университета Вирджинии семь лет назад как-то заинтересовался рукописью Войнича. Перефотографировал ее в цвете, увеличил, а впоследствии так и сказал кое-кому из близких друзей, что успел ее перевести. А сам исчез во время перелета в Вашингтон в 1968 году — тот частный самолет так и не был найден.
— Но что это за рукопись такая?
Эта история была более продолжительной и сложной. Рукопись была найдена в каком-то итальянском замке и привезена в 1912 году в Америку торговцем редкими книгами по фамилии Войнич. Считалось, что это работа Роджера Бэкона [229], алхимика тринадцатого века. Но, судя по всему, написана она была шифром или какими-то странными знаками. Некто профессор Ньюболд из Пенсильванского университета несколько лет посвятил расшифровке этого манускрипта, и на собрании Американского философского общества в 1921 году заявил, что манускрипт доказал: как ученый и философ Бэкон почти на пять веков опережает свое время. Ньюболд умер в 1928 году, но его перевод зашифрованного манускрипта увидел свет. Тогда его тщательно изучил еще один специалист по тайнописи — профессор Мэнли из Чикаго, и пришел к выводу, что Ньюболд обманулся. «Раскусить» шифр невозможно, потому что знаки просто невозможно прочесть: слишком много чернил облупилось с пергамента. «Перевод» Ньюболда оказался выдаванием желаемого за действительное. Что, в свою очередь, ставило крест на «самой загадочной рукописи в мире» до тех пор, пока в 1966 году перевод не попытался по-новой осуществить Ланг.
Когда Гудвин рассказывал это, я чувствовал, как во мне просыпается неуемное волнение. Даже без самого примечательного факта исчезновения Ланга я проникался уверенностью, что нашел то, чего ищу.
— Я смог бы ознакомиться с рукописью, если бы приехал?
— Конечно. Но, может, лучше выслать вам микрофильм?
— Нет. Я бы хотел сам на нее посмотреть.
— Очень хорошо, всегда пожалуйста... — в голосе звучала растерянность. Повесив трубку, я представил, как он говорит Фримену:
— Еще один больной. Понять не могу...
Когда вошел Литтлуэй, я сказал:
— Ты когда-нибудь слышал о рукописи Войнича?
— Нет, а что это?
— Если есть везение, это может оказаться именно то, что мы ищем. — Я рассказал о Ланге. Потянулся к трубке: — Ты хочешь поехать?
— Да что ты, конечно!
Я дозвонился до «Кукс» [230]и сказал, что мне нужен ближайший рейс на Нью-Йорк. Литтлуэй положил мне на руку ладонь.
— Мне закажи на другой рейс. Нам нельзя рисковать лететь на одном самолете.
Я сделал, как он просил, себе заказав на сегодняшний вечерний рейс, а ему на завтра, на 11.15.
— Ты понимаешь, — спросил Литтлуэй, — что мы здорово рискуем, отправляясь самолетом?
— Нет. Риска нет, — возразил я. — Потому что я заранее знаю: верх одержим мы.
И вот что, возможно, труднее всего пояснить на языке повседневного сознания: последние дни понимание этого во мне утвердилось. Всякий знает, что значит иметь настрой на то, что «не миновать»: чувствовать усталость, депрессию, как-то заведомо знать, что все кончится неблагоприятно. Но каждый когда-нибудь ощущал и противоположное: внутренний подъем, что-то вроде «так держать!». Можно нестись на машине со скоростью девяноста миль и каким-то образом з н а т ь, что аварии ни за что не будет. Это чувство — не иллюзия, рожденная от излишней самоуверенности. Наши подсознательные корни уходят в почву реальности гораздо глубже, чем мы это сознаем, и во времена сплоченности ума берут над вещами контроль. Это не так странно, как кажется. Я контролирую свое тело, хотя по сути это кусок чуждой материи. Более того, я контролирую его, сам не зная как; знаю, единственно, что могу заставить его бежать, прыгать, ходить. И вот в моменты интенсивности та же воля, что контролирует мое тело, простирается за его пределы, к материальным предметам. Мы уясняем что-то из реальности окружающей Вселенной и черпаем из этой реальности силу.
Так вот, мой ум несся по большей части на скорости девяноста миль. И меня не покидало то чувство уверенности, что бывает от скорости, и, быть может, еще и смутное познавание, что на меня работают «другие» силы. Я понятия не имел об их природе, но не сомневался насчет их достоверности. Вот откуда уверенность, что авиакатастрофы не будет.
В полночь я приземлился в Нью-Йорке (пять утра по лондонскому времени) и сумел успеть на рейс в Филадельфию, что через сорок минут. Остаток ночи я провел в «Хилтоне» при аэропорту, а в восемь утра был уже на ногах. За завтраком меня хватило лишь на тост и кофе: я был полон возбуждения, которое обычно бывает, когда «берешь след». Я взял аэропортский лимузин до Филадельфии и уже около десяти был в университете. Эдгар Фримен рот раскрыл от изумления, когда я вошел к нему в кабинет.
— К чему такая срочность? Я не ожидал вас по меньшей мере еще неделю.
— Ты собираешься на мамуле жениться?
— Ура здорово! Пойду ей скажу.
Все в доме их очаровывало; они жили в тесном флигеле и никогда не бывали в большом доме. Всю первую неделю они пропадали целыми днями, и мы находили их то на чердаке, всех в пыли и завернутых в старые шторы, то в подвале, где они мастерили дом из старых ящиков из-под чая. Их отец никогда не покупал игрушек, поэтому детям легко было угодить; они научились сами себя занимать. Мне доставляло удовольствие возить их по большим магазинам в Лестере, давая составить списки подарков, которые они хотят от Деда Мороза. Думаю, мгновенная прочность чувства к ним объяснялась телепатической связью с их матерью, так что чувства от нее передались мне. Было неприятно осознавать, что я при этом многим обязан «им».
Вскоре после Рождества Барбара поехала в Картмел навестить родителей. И я опять поймал себя на том, что мыслями обращаюсь к Темным. Дочитав «Древнейшую историю», я переключился на другие дела, вопросы философии и астрофизики. Только что вышла монументальная работа Беннетта по радиоастрономии, и мы с Литтлуэем увлеклись так, что купили два экземпляра, чтобы можно было читать вдвоем одновременно, Но периодически мой ум возвращался к вопросу о «них», остававшемуся без ответа. Как они вмешиваются в наши умы? Какова их цель? Насколько они сильны?
В тот день, когда уехала Барбара, вернулся из больницы Роджер. Он постарел и сильно отощал, но глаза были налиты все тем же упорным светом.
В первый вечер Литтлуэй пригласил Роджера с Кларетой на ужин. Роджер, подошедший в половине восьмого, был слегка подшофе. Я сразу же уяснил, что ко мне с Литтлуэем он чувствует презрительную враждебность. Кларета рассказала ему о Барбаре.
— Я вижу, вы семьянином заделались, — заметил он, причем прекрасно было видно, что он имеет в виду. Он видел во мне уютного, пустого зануду, с головой ушедшего в абстракции, а в настоящей жизни ничего не смыслящего.
Гостем он оказался проблемным. За едой выпил изрядно вина (это помимо виски), потом снова переключился на виски.
И постепенно уходил в себя, словно к чему-то прислушиваясь. Затем он взял «Мифы о Сотворении» Карольи и завел разговор о диких племенах и человеческих жертвоприношениях. Монолог его был бессвязным, но суть вполне ясна: что дикарь а его темными мифами и зверскими ритуалами понимает нечто, о чем цивилизованный человек — в особенности такие неважнецкие особи, как мы с Литтлуэем — позабыл. Временами он умолкал и словно вслушивался, затем опять начинал частить, слова иной раз выпаливал так быстро, что невозможно было уловить сказанное.
Внезапно он посмотрел на меня со странной улыбкой и произнес:
— Нет, меня звать не Ренфилд, — после чего понес дальше об охотниках за головами на Борнео. Литтлуэй с Кларетой пропустили брошенную фразу, но меня словно ударило током. Потому что мне на ум пришло, что Роджер напоминает Ренфилда, маньяка из «Дракулы», поедающего мух с пауками и слушающего голос своего хозяина. Возможно, он напомнил мне актера, игравшего Ренфилда в старой постановке «Дракулы» [222]Лугоши. Во всяком случае, сравнение засело мне в голову и периодически возвращалось, пока я слушал его околесицу.
Это означало, что Роджер каким-то образом мог читать мои мысли, и наши с ним умы находились на волне одинаковой длины. А это было невероятным. Потому что с ним я не ощущал ни малейшего ментального контакта, ничего из той инстинктивной симпатии, какую я чувствовал к Барбаре или Литтлуэю.
И тут мне вспомнилось нечто, о чем я наполовину забыл: тот вечер в Гроксли Грин, с семейством Маддов в старом доме священника. С той поры много чего произошло, и интерес к психическим явлениям был у меня таким поверхностным, что я о том вечере никогда толком и не вспоминал. Теперь мне вспомнилось, как удавалось «вслушиваться» тогда в вибрации, исходящие от различных умов домочадцев, и в конце концов достичь над ними контроля. Это у меня получилось путем отрешения, погружения в полутранс, в котором я как бы завис вне времени. Разумеется, никакой телепатической симпатии к присутствовавшим там я не чувствовал. Дело было просто в отрешенности. А поскольку я был знаком с этим домом, с Роджером, Генри и Кларетой, вызывать такую же отрешенность у меня не возникало мысли.
Для того, чтобы «уход» не был явным, я повернулся и уставился на огонь, поигрывая бокалом вина на подлокотнике кресла; создавалось впечатление, что я слушаю с легким нетерпением. Затем я погрузился в океан отстраненности, отвлекаясь от своей личности, от интереса к людям в этой комнате, словно созерцая из какой-то отдаленной точки космоса Землю. Я перестал слышать голос Роджера, перестал сознавать комнату.
Затем я начал чувствовать «вибрации». Они исходили от Роджера и очень напоминали те, что излучались в старом доме священника; в основном они были негативны. Ощущались и чувства Клареты: ее привязанность к Роджеру, тщетность попытки заставить себя испытывать какую-то симпатию к этому буйному, чужому человеку. Вибрации Литтлуэя были неспокойными, но он себя сдерживал. Беда Роджера Литтлуэя объяснялась в значительной степени его собственным поведением. Умственно он был застопорен; развитие прекратилось много лет назад. Поэтому он был легкой добычей. Единственно, что требовалось для невротичного возбуждения, это определенная изолированность и кое-какие навязчивые идеи. Остальное довершала его собственная энергетика глухого отчаяния.
Я сфокусировал свое видение времени на Роджере, завершая переход к отрешенности, в попытке высветить его просто как предмет. Делая это, я почувствовал интересный факт насчет «их» природы. Уровень их силы был низок. Роджер был легкой добычей. Надо мной или Литтлуэем у «них» силы не было: мы слишком быстро двигались.
С внезапным приливом веселости я позволил своему уму «вмешаться» в вибрации Роджера, используя тот же метод, что тогда в старом священническом доме: то есть минимальным усилием перенаправлять чужие вибрации. Принцип примерно тот же, что разгонять автомобиль, начиная его раскачивать. Для начала я просто дал собственным вибрациям совпасть с вибрациями Роджера. Затем :тал увеличивать их силу, чтобы речь Роджера (которая ча секунду замедлилась) перешла в немолчный поток. Когда я начал воздействовать на его ум проецированием образов. Я представил громадного паука, в тенетах которого бьется человек. Роджер немедленно залопотал:
— У финикийцев был бог-паук по имени Атлак-Накха, который явился с планеты Сатурн с Цаттогуа. Он был ввернут в заключение под гору в северной Сибири. Вечность он проводит простирая паутину через огромный залив. Вы знаете, как часто в дикарской мифологии появляются огромные пауки? Конечно, нет, а я вот знаю, и друг ваш Карольи тоже знает, еще бы... — и дальше в том же духе.
Что изумляло, так это глубина уровня, с которого всплывали образы. Роджер, по. сути, создавал сновидение из слов, своего рода безумную вереницу образов, что означало, что он может продолжать словоизлияние без передышки. Логики в нем почти не было, лишь чисто случайная.
Мне вспомнилось кое-что. Упоминание об Атлак-Накхе, боге-пауке, я встречал в одном из оккультных текстов, которые изучал. Неужто Роджер знаком с этим текстом? Или... от такой мысли заходился ум... он принимает напрямую от Великих Старых? Я попытался спроецировать образ из еще одного оккультного текста, на этот раз Азатота, слепого бога-идиота, правящего извне пространства и времени, и чей блажной говор — звук Хаоса. Роджер тотчас зачастил:
— И есть еще Азатот, поведший когда-то Старых в их восстании против Старших богов; он был вышвырнут из трехмерной вселенной в слепое гиперпространство...
Я спросил непринужденно, почти не прерывая его словесный поток:
— Но чего он боится?
— А вы что думаете? — переспросил Роджер, не раздумывая. — Вам бы понравилось быть связанным по рукам и ногам? Он в пустыне и не знает дороги, потому что спит и видит сон. Нам чертовски везет, что они все спят, иначе управа на нас быстро бы нашлась. Им надо спешить, иначе мы можем одержать над ними верх. Потому что мы тоже спим. Все равно что положить змеиное яйцо в гнездо рядом с орлиным яйцом. Кто из них первым вылупится и уничтожит другого?
— Но как они заснули, если когда-то бодрствовали? — спросил я.
На этот раз Роджер осекся. Я повернулся и взглянул на него. Он начал что-то говорить и тут поперхнулся, словно его схватили за горло, Я наблюдал с полнейшей отрешенностью, словно изучая в микроскоп. В глазах его стыло полыхнул ужас. Затем губы разомкнулись и вытеснился странный клекот, перешедший в пронзительный вой. Голова вдруг дернулась, и он съехал со стула, головой стукнувшись о ковер. Туловище окаменело, вытянутый язык оказался затиснут между зубами, отчего из угла рта потекла какая-то кровавая пена. Несколько раз Роджер крупно дернулся всем телом, словно стальная пружина, и затих. Кларета, взвизгнув, вскочила.
— Ничего, все нормально, — поспешно успокоил Литтлуэй. — Небольшой эпилептический припадок. Они случались у него в детстве.
Мы подняли Роджера и отнесли на кушетку. На миг наши взгляды встретились, и я понял, что Литтлуэй догадывается, что произошло.
Минут через десять лицо у Роджера разгладилось и сделалось землисто-серым. Сменился ритм дыхания, став тихим и ровным.
— Я думаю, ему лучше спать здесь, — сказал Литтлуэй. — Схожу принесу одеяло.
Еще полчаса ушло на то, чтобы успокоить и утешить Кларету, затем она отправилась спать. Мы с Литтлуэем сели у огня и повели разговор; я объяснил суть происшедшего. Во время разговора Роджер забормотал во сне и тут, открыв глаза, сел.
— Что такое, черт побори, произошло? — спросил он.
— Вы уснули, вот и все, — ответил я.
Он издал протяжный стон.
— Голова просто раскалывается. А Кларета где? Спать ушла? Вот лентяйка, черт бы ее.
Я заметил, что она о нем беспокоилась.
— Да, я знаю. В самом деле, хорошая девушка, Я к ней очень расположен. Может, последую вашему примеру и женюсь на ней. Если она меня возьмет. — Роджер, поднявшись, зевнул. — Пойду-ка я спать. Ужин славный. Спасибо вам обоим за обходительность. В самом деле приятственно.
Он удалился. Мы с Литтлуэем переглянулись. Выражать мысли вслух не было смысла.
Роджер, судя по всему, «излечился». «Они» поняли опасность постоянной психической связи с ним. Он мог выдать их секреты. Поэтому «они» его оставили. Но надолго ли?
Образ Роджера — орел и змея в одном гнезде — показался нам обоим зловещим. Получается, время все же истекает? Но почему? Что поставлено на карту? И как «они» могут спать, когда их действия свидетельствуют, что они расчетливы и настороже?
Наутро я проснулся с несвойственной мне усталостью и депрессией; оказалось, еще и на два часа позднее обычного. Период перемирия закончился. «Они» снова начали осаду.
Я сосредоточенно напрягал ум в течение получаса, прежде чем в мозгу настала ясность. Затем отправился в комнату к Литтлуэю. Он мылся в душе. Я окликнул его в ванной насчет самочувствия.
— Ужасно, слов нет! — прокричал он сквозь шум воды. — Голова болит!
Кларету я застал у окна; она отсутствующим взором смотрела на струи дождя. Вид у нее был явно удрученный. От нее я узнал, что Роджер все еще спит. Я поднялся к нему в комнату. Он был накрыт одной лишь простыней, одеяло валялось на полу.
Подушка отсырела от пота. У самого Роджера вид был ужасный: свалявшиеся волосы прилипли ко лбу, кожа изжелта-зеленая. Он лежал с открытым ртом, глаза запали. Я сел на подоконник и, обратившись взором в сад, вызвал в себе ощущение покоя. Это было сложно; «они» сопротивлялись, пытаясь меня отвлечь.
Но через несколько секунд я этого добился. Мне моментально стало ясно, что «они» возвратились: комната вибрировала тем особым мрачным насилием, что я впервые ощутил на Стоунхендже.
Я поступил в точности так, как накануне: вживился в ритм разрозненных образов Роджера и начал понемногу нагнетать давление в том же направлении. Ему, судя по всему, снился город, изнемогающий от ужаса перед двумя воплощениями зла: Товейо-Судьбоносцем и Яоцином-Врагом; оба они сбивали с пути странников и погребали их тела в болоте. Периодически полуразложившиеся трупы извлекались и оставлялись на городской площади... Этот сон, можно сказать, был вариацией легенд о Тескатлипоке, Повелителе Ночного Ветра.
Я был определенно уверен, что Роджер очнется прежде, чем я достигну каких-нибудь результатов; основной моей надеждой было, что у него не будет еще одного приступа эпилепсии. Поэтому давление я нагнетал крайне медленно и осторожно. Роджер начал бормотать во сне. Любому другому его лепет показался бы невнятным, но так как я уже находился «внутри» его сна, я мог понять, что он пытается выговорить. Он рассказывал о существе по прозванию Охотник За Головами, что появляется и бродит лишь при лунном свете. Роджер теперь подергивался и истекал потом; я знал, что до пробуждения остались считанные минуты. Я подошел к изголовью его кровати и прошептал:
— Где мне найти «Некрономикон»? — неожиданно вспомнилось, что у Евангелисты в «Древнейшей истории» он называется еще и «Аль Азиф», поэтому я спросил: — Где находится «Аль Азиф»?
Вопрос я повторил шепотом несколько раз. Мозг Роджера разрывали противоборствующие силы; видно было, что он вот-вот очнется. Тут он произнес что-что вроде:
— В ладье...
Сопровождающий слово образ истаял так быстро, что я не успел его уловить. На меня смотрели расширенные от ужаса глаза Роджера. Я улыбнулся.
— Тебе кошмары виделись.
— Сигарету мне, ради Бога! — Судя по голосу, «они» ушли.
Кларета принесла Роджеру кофе и бекон. Я еще посидел, поговорил с ним минут десять (достаточно, чтобы убедиться: он в норме), и отправился сообщить Литтлуэю. Тот ел копченую селедку и намазывал на тост масло, причем с аппетитом, показывающим, что ему полегчало. Я рассказал о происшедшем.
— Как жаль, что мы не знали обо всем этом раньше, пока Роджер действительно был болен. Могли бы попробовать его загипнотизировать.
— Они, возможно, еще возвратятся, — подумал я вслух. Хотя особой надежды не было.
Когда я размышлял об этом позднее тем утром, мне вдруг пришло в голову, что медленное пробуждение Роджера давало определенную зацепку. Будь «они» в полном сознании, то позаботились бы, чтобы он проснулся сразу же, едва я войду в спальню, или, по крайней мере, прервали бы наш контакт.
А получилось так, что я застал их без малого врасплох. Но вместе с тем «они» воспротивились моему усилию установить «созерцательную объективность», в то время как я сидел на подоконнике. Очевидно, они не сумели увязать ее с Роджером, хотя накануне я проделывал то же самое. Либо они очень тупы, либо их защитная система как-то автоматичнаи срабатывает чересчур медленно. Это подтверждалось утверждением Роджера насчет того, что «они» спят.
В таком случае у нас преимущество. Мы с Литтлуэем не спали. Но как сделать на это упор?
Литтлуэй пришел примерно через час.
— Я думаю, что все-таки сказал Роджер, — поделился он. — «В ладье». Просмотрел указатель к «Атласу мира», определить, где есть такое место, чтобы звучало как «ладья». Есть несколько в Индии и Бирме. Но вот что меня шарахнуло. Ты уверен, что это именно «В ладье»? может, то было «Ф ладье»? Что-нибудь типа «Филадье»?
— Филадье? Где оно такое?
— А Филадельфия? Например, начинаешь выговаривать «Фи ладельфия» и тут обрываешься: «Филаде...»
Я хлопнул его по плечу.
— Боже ты мой, Генри, гениально! Может, ты в самом деле прав!
— Что ж, возможно... единственно что: как выяснить, есть ли какая-то оккультная коллекция в Филадельфии? Может же оказаться и частный коллекционер. Или какая-нибудь полубезумная секта. Если я верно помню, Евангелиста какое-то время провел в Филадельфии...
— Я знаком с Эдгаром Фрименом, заведующим английским отделением Пенсильванского университета. Он, по-моему, большую часть жизни там прожил.
— Позвони ему. Сколько сейчас времени — половина второго? В Пенсильвании восемь тридцать. Дай ему до десяти часов.
Казалось маловероятным, но мы были твердо настроены использовать каждую возможность, неважно какую зыбкую. Я сделал заказ на международной, запросив на десять часов связь с Пенсильванским университетом. Оператор позвонил в самом начале одиннадцатого. К счастью, Фримен оказался у себя в кабинете.
Назвавшись и поздоровавшись, я сказал:
— У меня к вам довольно странная просьба. Я пытаюсь отыскать книгу, средневековую книгу по магии и сверхъестественному. В Филадельфии есть какие-нибудь библиотеки, которые специализируются на таких вещах?
— Насколько я знаю, нет. Я бы смог сделать для вас запрос. Кажется, у розенкрейцеров есть здесь филиал, но не думаю, что у них такая уж большая библиотека. Есть, конечно, впечатляющий отдел здесь в университете. Вы знаете, как она хоть примерно называется?
Я объяснил, что звучит примерно как «Некрономикон», но досконально точно не знаю. Фримен указал, что «Некрономикон» — это вымышленное название, выдуманное Лавкрафтом, но я объяснил, что есть основания считать, что он действительно существовал или был основан на реальной книге.
— Вот те раз, — растерялся он, — просто не знаю, что и сказать. Сознаюсь, не подозревал даже... Это, наверное, на латыни?
— Не обязательно. Может оказаться и на арабском.
—.Что ж, это не так сложно проверить. Я бы мог выяснить, есть- ли у нас какие-нибудь фолианты по магии на арабском. Откровенно говоря, сомневаюсь. Если желаете, наведу справки в каталоге Библиотеки Конгресса?
— Нет. Я думаю, это где-то в Филадельфии.
— Что ж, ладно. Тогда прямо сейчас спущусь в библиотеку. Вам перезвонить?
— Давайте, я вам перезвоню. Скажем, через час.
Шансов было до абсурдного мало. Была лишь моя решимость отследить всякую возможность, на какую в принципе можно рассчитывать. Через час нас звонком снова связал оператор. Фримен находился в библиотеке. Он зачел перечень книг, на которых Лавкрафт мог основывать свой замысел «Некрономикона»: Парацельс [223], Корнелий Агриппа [224], Джон Ди, аль-Кинди [225], Коста ибн-Лука [226], аль-Бумасар, Халид ибн-Язид [227], Рази [228]и неизвестный автор сочинения по герметизму в «Китаб-Фихристе», арабской энциклопедии десятого века. Библиотекарь придерживался мнения, что прототипом «безумного араба Абдула Альхазреда» послужил Мориений, легендарный колдун, написавший ряд книг по магии, из которых не уцелело ни одной. Единственной восточной книгой по магии в библиотеке был перевод на латынь «Различия меж душой и духом» Коста ибн-Лука, сделанный в двенадцатом веке Иоанном Испанским.
Я начал говорить с библиотекарем, который оказался большим любителем Лавкрафта и позаботился поднять любой источник, имеющий связь с «Некрономиконом». «Древнейшую историю» Евангелисты мне упоминать не хотелось, чтобы не сойти за окончательного сумасброда. Мы проговорили двадцать минут и проследили всякую возможность. Затем он сказал:
— Есть еще и рукопись Войнича, хотя о ней, конечно, мы знаем очень мало...
— Что это?
— Вы разве не знаете? К ней последнее время существует некоторый интерес. Очень заинтересовался профессор Ланг, но, разумеется, исчез...
— Чтосделал?
— Попал, кажется, в авиакатастрофу. Его племянник работает здесь в английском отделе.
— Вы бы могли рассказать поподробнее?
— Может, лучше написать? У вас счет за разговор, наверное, набегает громадный.
— Оплата — дело третье.
Гудвин (так звали библиотекаря) рассказал вкратце о том, что профессор Ланг из университета Вирджинии семь лет назад как-то заинтересовался рукописью Войнича. Перефотографировал ее в цвете, увеличил, а впоследствии так и сказал кое-кому из близких друзей, что успел ее перевести. А сам исчез во время перелета в Вашингтон в 1968 году — тот частный самолет так и не был найден.
— Но что это за рукопись такая?
Эта история была более продолжительной и сложной. Рукопись была найдена в каком-то итальянском замке и привезена в 1912 году в Америку торговцем редкими книгами по фамилии Войнич. Считалось, что это работа Роджера Бэкона [229], алхимика тринадцатого века. Но, судя по всему, написана она была шифром или какими-то странными знаками. Некто профессор Ньюболд из Пенсильванского университета несколько лет посвятил расшифровке этого манускрипта, и на собрании Американского философского общества в 1921 году заявил, что манускрипт доказал: как ученый и философ Бэкон почти на пять веков опережает свое время. Ньюболд умер в 1928 году, но его перевод зашифрованного манускрипта увидел свет. Тогда его тщательно изучил еще один специалист по тайнописи — профессор Мэнли из Чикаго, и пришел к выводу, что Ньюболд обманулся. «Раскусить» шифр невозможно, потому что знаки просто невозможно прочесть: слишком много чернил облупилось с пергамента. «Перевод» Ньюболда оказался выдаванием желаемого за действительное. Что, в свою очередь, ставило крест на «самой загадочной рукописи в мире» до тех пор, пока в 1966 году перевод не попытался по-новой осуществить Ланг.
Когда Гудвин рассказывал это, я чувствовал, как во мне просыпается неуемное волнение. Даже без самого примечательного факта исчезновения Ланга я проникался уверенностью, что нашел то, чего ищу.
— Я смог бы ознакомиться с рукописью, если бы приехал?
— Конечно. Но, может, лучше выслать вам микрофильм?
— Нет. Я бы хотел сам на нее посмотреть.
— Очень хорошо, всегда пожалуйста... — в голосе звучала растерянность. Повесив трубку, я представил, как он говорит Фримену:
— Еще один больной. Понять не могу...
Когда вошел Литтлуэй, я сказал:
— Ты когда-нибудь слышал о рукописи Войнича?
— Нет, а что это?
— Если есть везение, это может оказаться именно то, что мы ищем. — Я рассказал о Ланге. Потянулся к трубке: — Ты хочешь поехать?
— Да что ты, конечно!
Я дозвонился до «Кукс» [230]и сказал, что мне нужен ближайший рейс на Нью-Йорк. Литтлуэй положил мне на руку ладонь.
— Мне закажи на другой рейс. Нам нельзя рисковать лететь на одном самолете.
Я сделал, как он просил, себе заказав на сегодняшний вечерний рейс, а ему на завтра, на 11.15.
— Ты понимаешь, — спросил Литтлуэй, — что мы здорово рискуем, отправляясь самолетом?
— Нет. Риска нет, — возразил я. — Потому что я заранее знаю: верх одержим мы.
И вот что, возможно, труднее всего пояснить на языке повседневного сознания: последние дни понимание этого во мне утвердилось. Всякий знает, что значит иметь настрой на то, что «не миновать»: чувствовать усталость, депрессию, как-то заведомо знать, что все кончится неблагоприятно. Но каждый когда-нибудь ощущал и противоположное: внутренний подъем, что-то вроде «так держать!». Можно нестись на машине со скоростью девяноста миль и каким-то образом з н а т ь, что аварии ни за что не будет. Это чувство — не иллюзия, рожденная от излишней самоуверенности. Наши подсознательные корни уходят в почву реальности гораздо глубже, чем мы это сознаем, и во времена сплоченности ума берут над вещами контроль. Это не так странно, как кажется. Я контролирую свое тело, хотя по сути это кусок чуждой материи. Более того, я контролирую его, сам не зная как; знаю, единственно, что могу заставить его бежать, прыгать, ходить. И вот в моменты интенсивности та же воля, что контролирует мое тело, простирается за его пределы, к материальным предметам. Мы уясняем что-то из реальности окружающей Вселенной и черпаем из этой реальности силу.
Так вот, мой ум несся по большей части на скорости девяноста миль. И меня не покидало то чувство уверенности, что бывает от скорости, и, быть может, еще и смутное познавание, что на меня работают «другие» силы. Я понятия не имел об их природе, но не сомневался насчет их достоверности. Вот откуда уверенность, что авиакатастрофы не будет.
В полночь я приземлился в Нью-Йорке (пять утра по лондонскому времени) и сумел успеть на рейс в Филадельфию, что через сорок минут. Остаток ночи я провел в «Хилтоне» при аэропорту, а в восемь утра был уже на ногах. За завтраком меня хватило лишь на тост и кофе: я был полон возбуждения, которое обычно бывает, когда «берешь след». Я взял аэропортский лимузин до Филадельфии и уже около десяти был в университете. Эдгар Фримен рот раскрыл от изумления, когда я вошел к нему в кабинет.
— К чему такая срочность? Я не ожидал вас по меньшей мере еще неделю.