«Заниматься своим делом — все равно что заниматься своим телом: самый быстрый способ, чтобы стошнило». А почему так? Почему мысль о себе усиливает недомогание, а мысль о чем-то постороннем его ослабляет?
   Следующие сутки меня выворачивало наизнанку от рвоты и поноса; между тем, я не переставал думать о своей яркой догадке. На следующий же день, восстановив мало-мальски способность принимать пищу, я ясно увидел ответ. Как никакое другое существо на планете, человек обладает одним важнейшим качеством: он способен фокусировать ум на вещах, не представляющих для него сиюминутного, личного значения, Сознание животного намертво сомкнуто с насущными нуждами и потребностями; у человека есть способность проникаться интересом к посторонним вещам, не имеющим к его личным нуждам никакого отношения. «Иные вещи» — вот она, жизненно важная фраза. Способность человека на «инаковость». Какой-нибудь аромат или музыкальный пассаж может живо напомнить мне о каком-то ином месте или времени, и настоящее при этом на миг исчезнет. Причем эта способность выноситься из собственного тела привязана не к одним лишь событиям моего прошлого. Такой же в точности «скачок» я могу совершить, и читая биографию какого-нибудь давно умершего ученого. Это же я могу сделать, и слушая симфонию Брукнера, и решая математическую задачу. «Инаковость» позволяет нам привлекать резервы силы, обычно нам недоступной.
   Вспомнился случай, когда я был еще подростком. Однажды я услышал, что в Мэтлоке [75], Дербишир, нашли останки ископаемой рыбы целаканта [76]; я сел на велосипед и воскресным днем поехал посмотреть. Был сильный встречный ветер, и я, пока доехал, весь вымотался. Появился соблазн отыскать кафе и посидеть с полчаса, выпить чаю с сэндвичами, но все уже успели позакрывать. Так что я разыскал человека, ту ценную находку как раз и обнаружившего, и попросил показать. Это был старый лодочник, у которого интерес к подобным вещам был чисто любительский. Но энтузиазм у него был настолько неподдельный, и так он настойчиво предлагал отправиться к пещере, чтобы посмотреть место, где найден был скелет, что мы взобрались на крутой холм, одолжили у какого-то сочувствующего фонарь и отправились по низкому, крутому коридору, врезающемуся в холм. Где-то с час мы перебирались по гигантским каменным плитам, через узкие лазы, сырые коридоры, в то время как старик показывал мне все новые и новые останки рептилий, вмурованные в камень. А когда снова выбрались на свет, я поймал себя на том, что чувствую себя абсолютно посвежевшим — еще больше, чем если бы час проспал в теньке. Ум у меня зачарованно сосредоточился на ископаемых рептилиях; пробираясь по пещерам, я сознавал невероятно древний возраст Земли, краткость человеческой истории. Так с «инаковостью» мысли возвратилась сила; я приобщился к внутреннему ее резерву, недоступному обычному личностному сознанию.
   Это, понял я, и есть завершение моей аргументации в разговоре с Обри Лайеллом. Наука — не бессмысленная абстракция, ничего общего с человеческой жизнью не имеющая. Подобно искусству, литературе, музыке, религии, она — стремление к «инаковости», сообщающей нас с каким-то неясным источником силы внутри нас.
   Да, все это замечательно — но как доказать? Хотя я и убежден, что набрел на непреложную истину, она ничего не значит, пока я ее не увяжу с четкими фактами. Например, человек — одно из самых долгоживущих животных планеты. Собака, лошадь, даже тигр к пятнадцати годам уже старятся. А, допустим, черепахи и слоны живут дольше человека. Что это? Просто исключение из правила или между человеческим долголетием и способностью мыслить есть какая-то связь? Опять же, сегодня человек живет гораздо дольше, чем в прошлом. До времена Шекспира пятидесятилетний уже считался бы стариком. Еще несколькими веками раньше средняя продолжительность жизни составляла тридцать пять. Возросшее долголетие — оно что, как-то обусловлено нашей способностью использовать ум, всеобщим образованием? Или дело здесь просто в улучшившейся гигиене, более коротком рабочем дне и тому подобном? Без конкретного односложного «да» или «нет» все это оставалось сказкой, слегка безумной теорией.
   Только как приступить к такой проверке? Как бы я ни ломал голову, ответ так и не напрашивался. В корабельной библиотеке я обнаружил книгу, от которой возникло ощущение, будто надо мной насмехается эдакий смутный демон науки. В ней излагалась гипотеза, будто бы у Земли насчитывалось несколько лун [77], из которых каждая падала на Землю, порождая великие мифы о потопах и вселенских разрушениях. По этой книге, у людей средневековья был меньший рост (как, кстати, несомненно, и было), потому что теперешняя Луна отстояла тогда от Земли дальше. Тем временем она подтянулась ближе, в некоторой степени нейтрализовав земное тяготение и дав нам возможность расти, а в свою очередь, и дольше жить, поскольку меньшая гравитация означает меньший износ наших тел!
   Помнится, читая книгу, я испытывал своего рода суеверный трепет. Казалось, судьба предупреждает, что я приближаюсь к опасной грани помутнения рассудка. Первой немедленной реакцией была решимость раскопать факты насчет долголетия, неважно сколько на это уйдет времени. «Старение человека» я прочел от корки до корки в надежде найти там отправную точку — безуспешно. Рассуждения насчет средних веков были, очевидно, бесполезны: их никак не проверишь. И теории насчет человеческого сознания были в равной степени бесполезны, покуда не исследованы в лаборатории, Так с чего же начать? Очевидно, с человеческого тела и его способностей. Но на этот счет я знал очень и очень мало, меня эта тема попросту никогда не интересовала. В таком случае отталкиваться приходилось от изучения тела.
 
   Описывать в подробностях следующие полтора года моей жизни нет смысла. Я жил на квартире на Додж Стрит, посещал в университетском колледже лекции по анатомии и патологии и много времени проводил в читальном зале Британского музея. На новые знакомства из-за обилия работы времени почти не оставалось. В плане отдыха мне больше всего нравилось копаться в книжных лавках по Чэринг Кросс Роуд [78]и бродить по городу (приятнее всего ближе к вечеру по субботам и воскресеньям). Снейнтон большую часть времени пустовал; Хауард, адвокат леди Лайелл, рассказал, что она в основном проводит время с друзьями или на охоте. Так что выходные я часто проводил в Снейнтоне, благо езды туда всего пара часов по автостраде. Теперь, когда оба брата женились, я больше времени стал проводить и с родителями.
   Однажды по дороге из Ноттингема я включил в машине радио и услышал следующее: «...Эволюция человека — стойкий рост его независимости от тела и физического мира. Ум у нас, похоже, настроен бросить вызов процессам времени. В этом отношении наука и искусство служат одной и той же цели. Любитель Диккенса ориентируется в Лондоне девятнадцатого века ничуть не хуже, чем в Лондоне сегодняшнем, историк может знать древний Рим или Афины так же хорошо, как Оксфорд или Кембридж. А кому-то из ученых эпоха плейстоцена [79]может казаться более интересной, чем наш двадцатый век. Человеческому уму не по нраву то, что он прикован к настоящему. История человечества — это история поиска более широких горизонтов. И вот теперь встает краеугольный вопрос. Какова цель всего этого созерцания? Чтобы лишь осознать собственную незначительность — то, что жизнь у нас коротка настолько, что в ней и смысла практически нет? Если так, то наука поражает собственную цель. Уж лучше быть втиснутым в рамки постоянного горизонта настоящего, как рыба в свой горизонт воды. Да так ли это? Неужто финал человеческого знания — для того, чтобы приучить человека к сознанию своей собственной никчемности? Или же мы по праву верим в тот сокровенный, странно оптимистический импульс, что неудержимо влечет нас пробить брешь в нашей замурованности во Времени?»
   Секунду спустя голос диктора объявил: «Вы слушали седьмую, заключительную лекцию сэра Генри Литтлуэя, прочитанную им в Литте под общим названием «Человек-Лекало».
   Я почувствовал легкое покалывание в нервных окончаниях, ощущение физической легкости — то, которое выработалось в начале новой стадии моего странствования. Я уверен, что чувство это — не просто плод фантазии. Это была вспышка озарения, четкого видения будущего. О Генри Литтлуэе я до этого никогда не слышал, но имя вдруг показалось мне знакомым наравне с моим собственным. Первым делом, возвратившись домой, я бросился выискивать его в справочнике «Кто есть кто?». Родился в 1919-м в Грейт Глен, Лестершир [80], обучался в Лидсе, в Нормандии был представлен к ордену «За безупречную службу», с 1949-го по 1956-й возглавлял кафедру психологии в университете Мак-Гилла, затем по 1965-й — в Массачусетском технологическом институте. Этот выпуск «Кто есть кто?» оказался староват, но в нем значился адрес Литтлуэя: Лэнгтон Плэйс, Грейт Глен. Я тотчас написал ему письмо, обрисовав свою собственную биографию и объяснив свой теперешний интерес к геронтологии. Прежде чем заклеить конверт, я испытал короткий приступ неуверенности. Ведь я, в конце концов, слышал лишь несколько заключительных предложений окончания курса лекций; взгляды Литтлуэя могли оказаться диаметрально противоположны моим.
   Если он из Массачусетского технологического, то не исключено, что является последователем Скиннера [81]и бихевиористов [82]. Но все равно, терять нечего. Я пешком дошел до почтамта на Морнингтон Кресент, чтобы конверт ушел завтра же утром.
   С месяц никаких вестей не было. И вот однажды мне пришла небольшая авиабандероль с американской почтовой маркой. В ней находилась книга в мягкой обложке — «Старение и уяснение ценностей» Аарона Маркса, а также письмо от Литтлуэя. Литтлуэй извинялся за задержку с ответом: приехал в Америку на конференцию Американской ассоциации психологов. Он немного был знаком с Лайеллом и относился к нему с симпатией, обратно в Лондоне он надеялся быть в конце марта, тогда и планировал встречу со мной, а пока — вот она книга, которая даст некоторое представление о проделываемой работе. Упоминал он и некоторые другие книги на близкую тематику.
   Книгу Маркса я прочел всю за одно утро. Затем отправился в Британский музей и посмотрел другие его публикации, а также разные книги, рекомендованные Литтлуэем: Гуссерля [83], Шелера [84], Кантрила, Мерло-Понти [85], Лестера [86]. Обычно я читаю и впитываю быстро, а тут к исходу первого дня почувствовал, что мозг в черепе сейчас вскипит, как смола. Удивляло, что, оказывается, существует так много важных работ, о которых я абсолютно не подозревал. В основном из-за того, что все это — область, никогда меня не интересовавшая, нейтральная зона между психологией и философией. Два года я втайне считал, что являюсь единственным пионером в области, способной вызвать скорее насмешки, чем интерес. А теперь вот раскрывается, что идеи, которые я считал дерзкими, для Маркса и Литтлуэя — так, нечто средненькое.
   Вскоре я обнаружил, что Маркс создал батарею терминов, в сравнении с которыми мои собственные неологизмы звучат поверхностно. Основополагающей идеей у него было «постижение ценности».
   Подавляющую часть времени, писал он, человек ограничен узким горизонтом восприятия. Он лимитирован в трех аспектах: что касается пространства, что касается времени и что касается значения. Жизнь он воспринимает как есть, а ценности, какие попутно усваивает, это животные ценности голода, жажды, усталости, нужда в самоутверждении и территории. Они настолько закоренелые, что человек сознает их даже не как ценности, а просто как импульсы. Но есть-таки определенные моменты отрешения, моменты, когда он начинает сознавать значения и хитросплетение символов за теперешним своим горизонтом. Вместо околка он вдруг охватывает взором лес. Эти моменты, когда вместо дерева-двух открывается лес, я называю «постижением ценности» — П.Ц. для краткости.
   Иными словами, «постижение ценности» Маркса было моим «взглядом с высоты птичьего полета». Только у него определения были куда точнее моих. П.Ц., или освоение значимости, может иметь несколько форм. К примеру, сексуальный оргазм обычно привносит это ощущение горизонтов значимости вне повседневного сознания, так что невольно может возникнуть соблазн заявить, что все постижения ценности сходны с оргазмом.
   Но это не так, поскольку существует другой тип П.Ц., привносящий чувство глубокого покоя. Приведем, например, строки из сонета Вордсворта «На Вестминстерском мосту»:
 
 
Нет, никогда так ярко не вставало,
Так первозданно солнце над рекой,
Так чутко тишина не колдовала,
Вода не знала ясности такой.
И город спит. Еще прохожих мало.
И в Сердце мощном царствует покой.
 
 
   Ясно, что поэт ощущал противоположностьоргазма, нечто близкое к буддийскому понятию нирваны, восторженное созерцание. Такое уяснение ценности Маркс определяет как моменты «созерцательной объективности».
   Как теперь известно каждому, Маркс был первым, кто разработал идею, что примерно пять процентов людей (и, вообще, любого вида животных) принадлежат к доминирующему меньшинству, «эволюционному острию». Большую часть этого доминирующего меньшинства составляют невротики, по той очевидной причине, что, имея более развитое чувство цели, они в то же время легче поддаются фрустрации. Маркс провел серию знаменитых экспериментов, когда намеренно вызывал нервные стрессы у собак, крыс и хомяков, подвергая их различным формам фрустрации. У преобладающего меньшинства — точно: у пяти процентов — срыв наступал примерно вдвое быстрее, чем у остальных девяноста пяти. Этими опытами Маркс продвинулся на решающий шаг впереди Фрейда. Доминирующие пять процентов влечет неутолимая жажда к саморазвитию и созреванию. Существенным элементом невроза является сексуальная фрустрация, поскольку сексуальное развитие — жизненно важная часть процесса созревания. Но она — не самая важная или основная причина невроза.
   Доминирующее меньшинство среди людей в целом действует и реагирует очень похоже на доминирующее меньшинство животных. Но есть одна важная отличительная особенность. Крайне небольшой процент тех пяти процентов (Маркс определил примерно как 0,5 % от 5%, или 0,00025 человечества) стремится выражать свое преобладание иным видом самовыражения — эволюцией ума. Большинство из пяти процентов самовыражается посредством социального превосходства; их тянет помыкать или затмевать своим величием других людей. 0,00025 неудержимо влечет «постижение ценности», это их высшая форма самовыражения. Все прочие формы достижений и преобладания кажутся таким людям пустыми.
   А вот теперь та часть, которая меня действительно взволновала. Маркс провел две серии экспериментов, подведя, таким образом, под свои наблюдения солидную основу. Первая — это излечение «неизлечимых» алкоголиков путем введения П.Ц., вторая — увеличение продолжительности жизни у обитателей дома престарелых.
   Эксперимент с алкоголиками строился на предположении, что большое их количество принадлежит к тем самым 0,00025 (Маркс называет их «творческим меньшинством», заимствуя термин Тойнби [87]). Очень небольшое количество людей действительно творческих достигает полного самовыражения, поскольку переход от социальной ориентации (стремления возвыситься над другими людьми) к подлинной созидательности (стремлению к «постижению ценностей» любой ценой) очень труден. Причина проста: П.Ц. трудно достигается по собственной воле, пока человек не перерастет желания доминировать над другими людьми. Это означает, что существует период, когда человек находится «между двух стульев». Он начал утрачивать интерес к другим, но все еще не достиг точки, где старое стремление преобладать сменяется «постижением ценности». Творческое меньшинство на такой стадии склонно выискивать удовлетворение где-нибудь на стороне: в алкоголе, наркотиках, сексуальных излишествах. Напряженность может породить и болезнь, в особенности туберкулез. Это объясняет, почему так много поэтов-романтиков и артистов умерли трагически или стали наркоманами, как Колридж или Де Квинси [88].
   Для появления у алкоголиков П.Ц. Маркс применил различные способы: гипноз, электронный стробоскоп, шумовые анализаторы, психоделики — и излечил примерно 62 процента подопытных (где-то 23 процента потом опять скатились к алкоголизму, а 9 приходилось систематически подлечивать).
   Эксперимент со стариками шел примерно по тому же сценарию. В этом случае Маркс пытался выяснить, можно ли «перезарядить» к жизни стариков, переставших интересоваться живописью, поэзией и музыкой или в них что-то такое уже атрофировалось. На этот раз подопытных он отбирал, однако позаботился, чтобы среди них были несколько, увлекавшихся в свое время поэзией или музыкой. Опять различными способами нагнеталось П.Ц., а потом все подопытные были подвергнуты разным формам эстетического воздействия. Так как у большинства исследуемых не было интереса к поэзии, музыке или живописи, Маркс показывал им еще и великолепные подборки слайдов по Скандинавии и национальным паркам США — цветные, с объемным изображением (что примечательно, под музыку Сибелиуса и Брукнера). Результаты оказались невероятные. У всех исследуемых без исключения появился интерес к жизни, полностью исчезла апатия. Некоторые из них при этом ударились в религию, стали устраивать коллективные молебны. Эксперименты проводились ранней весной, и все старики стали ежедневно выходить на прогулку, организовывать по округе автобусные экскурсии (Норфолк, Вирджиния). А семеро из пятидесяти, включая тех, кого Маркс отобрал специально, испытывали полное интеллектуальное и эстетическое пробуждение — образовали музыкально-поэтический кружок, а также группу по обсуждению прочитанного. У всех повысился общий уровень здоровья.
   Из пятидесяти отобранных всем было за семьдесят пять, так что по статистике кое-кто из них в следующем году вполне мог и умереть (ожидалось примерно 17 %). А получилось, что спустя два года все, кроме троих, остались по-прежнему живы. Одиннадцать впали в прежнее свое состояние безразличия, но оставались здоровы.
   Эти два эксперимента вызвали у меня восхищение, особенно последний, поскольку сразу же становилось ясно, что успех со стариками с лихвой перекрыл все ожидания. Алкоголики были уже избранной группой; Маркс предполагал, что «творческое меньшинство» дает большой процент алкоголиков. Так что успех на восемьдесят два процента, в принципе, можно было и ожидать. А вот полсотни стариков были группой типичной; даже подбор четверки «творческих» особой погоды в плане шансов на успех не делал, потому что в доме и не набиралось полусотни людей старше семидесяти пяти. Так что если говорить о сравнении, то здесь уровень успеха и близко нельзя было предугадать. И все же поначалу казалось необъяснимым. Старикам от будущего ждать нечего. Алкоголик, излечившись, может еще многое наверстать, может даже добиться больших успехов. Старики в ходе эксперимента знали, что вряд ли уже покинут дом (хотя и, судя по всему, великолепно обустроенный). Так почему уровень рецидива у них оказался настолько ниже, чем у алкоголиков?
   Маркс не делал попытки это объяснить. А вот объяснение, пришедшее на ум мне, явилось едва не самым волнующим во всей цепи моего осмысления. Известно, что с наступлением старости воля жить из людей постепенно уходит; будущее все более скудеет, нет больше волнующего ожидания, влюбленности или открытия чего-то нового, Так что, по логике, и какое бы то ни было развитие постепенно замирает. «Не говорите мне о глубокомыслии старости», — говорит Т. С. Элиот. А что, если это предположение ошибочно? Предположим, действительно, что старение само по себе автоматически содержит вызревание — процесс, которого мы в большинстве случаев не сознаем, так как в пику ему усугубляется распад.
   Возможно, это тот случай, когда древним было виднее. У них было принято к старикам относиться как к естественному воплощению мудрости. Сегодня мы видим лишь противоположное: старость ассоциируется с одряхлением. Хотя в древних формациях было куда больше способов поддерживать стариков в форме. Жить было труднее; пожилые играли более активную роль в жизни племени и так далее. Распад шел медленнее. (Может, потому во многих древних источниках упоминается о людях на редкость старых — Ной, Мафусаил [89]и т.д.?) Естественной мудрости распад не противоречил.
   И опять же, еслиэто правда (а «если», надо сказать, пребольшое), то следующий шаг в аргументации еще яснее. Человек находится к воплощению сверхчеловеческого ближе, чем предполагает. Просто в нас глубоко вкоренилась идея, что старость это лишьраспад и не более, как и у всех животных в общем и целом. В черепахе оттого, что ей двести лет, мудрости не прибавляется. Имейся в наличии наглядный пример, что в человеке со старением включается процесс, работающий против распада, то считалось бы доказанным, что между человеком и животными существует принципиальное различие. Механистическое воззрение о человеке рушится. Он не просто машина, которая со временем изнашивается. На другом своем уровне он продолжает эволюционировать. Но эволюцию угнетает сознание физического распада, который в свою очередь является следствием упадка воли. Последнее удивительно четко иллюстрируют эксперименты Маркса. Алкоголик — чересчур чувствительный человек, изнуренный сложностью современного мира. Будучи изнуренным, он перестает испытывать П.Ц. Поэтому, чтобы вызвать его, он пьет. Он впадает в зависимость от спиртного, перестает как-либо укреплять силу воли, а потому, чтобы вызывать П.Ц., ему требуется еще больше спиртного. И в том трагедия, что он не сознает: именно отрицание воли не дает ему иметь П.Ц. А тут Маркс вводит П.Ц. куда более мощным и эффективным методом, чем алкоголь; итог — озаряющий сполох инсайта, раскрывающий суть П.Ц., что само по себе зависит от жизненной энергии, здоровья и силы воли. Алкоголик усваивает, что, преследуя, казалось бы, П.Ц., он, на самом деле, мчится в противоположном направлении. Тогда он поступает наоборот и перестает быть алкоголиком.
 
   Получив тогда от Литтлуэя письмо, я тем же вечером написал ему ответ в десять страниц, где изложил свои соображения. С той поры я и думать перестал о медицинской школе, а заодно и об экспериментах, объясняющих работу автолитических ферментов.
   Через неделю от Литтлуэя пришел ответ, вместе с экземплярами его бесед в «Слушателе». И опять я ощутил себя так, будто из-под ног вытягивают ковер. Насчет результатов марксовских лекций Литтлуэй уже выдвинул гипотезу, очень напоминающую мою собственную. Это было в его четвертой лекции в Литте, где он говорил об истории витализма от Ламарка [90]до Дриша [91]и Бергсона (с переключением на Эйкена [92], Эдуарда Гартмана [93]и Уайтхеда), а заканчивал утверждением, что биологии двадцатого века необходимо будет возвратиться к какой-то форме гипотезы о жизненной энергетике. Заканчивает Литтлуэй словами: «Заключение представляется ясным, человек выделяется среди прочих животных интенсивностью эволюционного позыва, которую он олицетворяет, он — эволюционное животное, более любого существа способное на большее благо и на большее зло, поскольку зло — прямое следствие угнетенного эволюционного позыва». А в конце шестой лекции он пишет: «Жизненная сила в людях количественно различна, и есть тенденция к тому, что она становится различна и качественно. Если бы человек мог достичь более-менее стойкого состояния объективности (здесь он ссылается на марксовский термин «созерцательная объективность»), эволюционный импульс стал бы самоподдерживающим, самоусиливающимся».
   Первой моей реакцией была разочарованность. Подобно Альфреду Расселу Уоллесу, я повторял работу, уже проделанную кем-то с большей эффективностью, А когда вдумался, разочарованность сменилась чувством уверенности и оптимизма. У Уоллеса для разочарования была причина. Теория естественного отбора — абстрактная истина, не способная принести пользы никому, кроме лавров для ее первооткрывателя. А вот если правы Маркс и Литтлуэй, последствия могут быть немедленно применены на практике; это может стать единственно величайшим открытием в истории планеты. Так что я с обновленной энергией возвратился к книгам по старению и нетерпеливо дожидался прибытия Литтлуэя.
   Всякий, сопереживающий этому повествованию, должен сознавать, что чувства мои насчет «секрета» метались от одной крайности к другой. Временами я чувствовал себя настолько возбужденным, что, казалось, весь мир преображается на глазах. Я смотрел, идя улицей, на прохожих
   и думал: «Если бы они только знали...» А иной раз, наоборот, казалось, что я пытаюсь угнаться за сновидением. Человек два миллиона лет был более-менее одним и тем же существом. Эволюция его была скорее общественной, чем биологической. И так ли уж на самом деле современный человек отличается от австралопитека [94]? Если б нас с вами перенесло каким-то образом назад в каменный век, намного ли лучше бы мы смотрелись в сравнении с неандертальцами? Знали бы мы, где разыскать железную руду и как ее плавить, чтобы получились ножи? Даже огонь разжечь в курящемся паром лесу — и то получилось бы? Так что если ответ на все это отрицательный, то какая уж там надежда за сегодня-завтра изменить природу человека. Рассуждая таким образом, я корил себя за безрассудство, ненаучность и проглатывал по нескольку глав из «Логики научного открытия» Поппера