Страница:
направляетсвою нетерпеливость, как ствол ружья направляет пули.
Поэтому приходилось предположить, что Старые в какой-то степени обладали самоконтролем, самокритичностью. А это подразумевает разрозненность, когда одна половина существа ополчается на другую. А разрозненность тотчас создает возможность грубых ошибок, Любой невроз и сумасшествие — от разрозненности, когда самокритичность перевешивает жизненную энергетику. Самокритичность — это тормоз, а тормоза порой заклинивает.
И куда это все вело? Я вынужден был сознаться: никуда. Поскольку что может быть абсурднее предположения, что все Старые впали разом в какой-нибудь коллективный невроз? Что может быть фактически менее вероятно? Вспомнилось то жуткое ощущение мощи, что я пережил в библиотеке, и понял, что это не ответ. Существо, способное вызвать такой психический шторм даже во сне, никак не может страдать от «заклинивших тормозов».
В самолете из Филадельфии в Нью-Йорк я остановившимся взором смотрел на ватное одеяло серых туч под нами. Перед посадкой шел сильный дождь, и в воздухе стоял специфический запах намокшей одежды. До меня неожиданно дошло, что до «операции» я таких вещей не замечал. Видно, подсознание было утлым и узким, несоотносительным. Я сделал вялую, вполсилы попытку сбросить с себя угнетенность и понял, что «они» обложили меня плотно.
По крайней мере, теперь понятно, почему их присутствие никак не ощущалось: «они» были машинами, роботами. Но что за превосходными, изобретательными машинами, способными так вкрадчиво реагировать на собственные мои умонастроения!
Меня неожиданно охватил немой восторг, даже ужас перед той «жуткой силой» несколько угас. Что за цивилизацию «они» построили? Из рукописи Войнича я уже почерпнул, что «они» стояли за созданием легендарной цивилизации Му [234], погибшей чуть не шесть миллионов лет назад, в середине плиоцена. Безусловно, Му была цивилизацией людей, построенной по указаниям Великих Старых, «квартал слуг», как назвал ее Литтлуэй. А что же их собственная «цивилизация»? Да, действительно, по людским понятиям «они» были почти бесплотны, но, опять же, и бессмертны; в распоряжении у них были целые геологические эпохи, за время которых они могли развить свою изобретательность.
Какое все же облегчение им было иметь, наконец, «слуг», по прошествии пятисот миллионов лет ожидания! Поскольку слуги архиважны. Пирамиды и мегалиты Европы были спланированы правителями-гениями, но без человечьей силы перетаскивать камни всякий гений был бы впустую.
Может показаться, что я противоречу сам себе, ведь я сказал, что их мощь напоминала духовное землетрясение. Но вся энергия Ниагарского водопада окажется бесполезной для ремонта швейцарских часов, равно как мощь водородной бомбы не поможет в строительстве пирамиды. Создавая человека, Старые выработали инструмент, тонкий инструмент.
Размышляя об этом в таком ключе, я перестал чувствовать страх и уныние. Это была не мелодрама с героем и злодеем; это вселенская трагедия. «Они» сделали неправильный выбор, как и мы. При наличии времени человек изживет последствия узкого сознания. Равно как и «они» при наличии времени могли избежать последствий своей мощи. Но случилось что-то не так...
Подумалось о тех гигантских подземных городах, описанных Лавкрафтом, городах с «циклопическими блоками» каменной кладки, и исполинских наклонных плоскостях. И я вспомнил тот. инсайт. на Силбери Хилл. Уж не скрыт ли под ним город? И, может, так я выйду на причину катастрофы, что чуть не погубила мир?
Мои мысли обратились к цивилизации Му. Все это казалось само по себе невероятным. Главной бедой человека извечно была его воинственность; цивилизация за цивилизацией сокрушались в войнах. Ибо как вид человек словно неспособен работать для общего блага. Уэллс давно указывал, что можно было бы создать сверхцивилизацию, если бы в людях произошла «перемена сердца» и они перестали чувствовать разобщенность друг с другом. Люди Му были слугами Хозяина, которого почитали как бога, они сообща трудились на его милость, без соперничества, без корысти. В пору своего существования цивилизация была почти безупречна — вне сомнения, прототип всех легенд о «золотом веке».
Чтоже тогда случилось?
Глубокое уныние развеялось к той поре, как мы прибыли в аэропорт Ла-Гардиа. На самолете мы с Литтлуэем сидели раздельно, и теперь я начал ему рассказывать о мыслях, посетивших меня в последние двадцать минут. Мы стояли на терминале, дожидаясь привоза багажа. Во время разговора я краем уха слышал, как кто-то громким голосом ругается, и через несколько минут мы обернулись на источник беспокойства — явно подвыпившего типа в ковбойской шляпе, яростно о чем-то спорящего с чернокожим носильщиком. Внезапно стало ясно, что пьяный собирается ударить носильщика. Проходившая мимо стюардесса попыталась урезонить буяна, и носильщик не преминул ускользнуть. Через минуту «ковбой» подошел и встал неподалеку от нас, очевидно, все еще кипятясь и выискивая глазами какую-нибудь сочувствующую душу, которая бы выслушала. Литтлуэй на миг встретился с ним глазами и, быстро отвернувшись, начал разговаривать со мной. «Ковбой» все стоял, тихонько поругиваясь. По транспортеру двинулся багаж; Литтлуэй потянулся было за чемоданом, но нечаянно столкнулся с женщиной, которая тоже шагнула к транспортеру.
— Ой, извините. — Литтлуэй посторонился и отступил на шаг.
«Ковбой», заслышав английский акцент, не замедлил передразнить:
— Извянитя-а-а!
Как я уже говорил, Литтлуэй никогда не отличался особой ровностью темперамента, хотя и очень сильно изменился после «операции»; он бы мог сделать вид, что не слышит, хотя прозвучало настолько громко, что не расслышать было просто нельзя. Он обернулся и метнул на «ковбоя» раздраженный взгляд. Не успел я вмешаться, как тот, подлетев, схватил Литтлуэя за плечи и проорал:
— Чего, разборок хочешь, брат?!
— «Брат» — это вы не по адресу, — с тихой яростью сказал Литтлуэй, — и если сейчас не уберете руки...
— И че тогда?! — запальчиво выдохнул «ковбой», явно в восторге, что «брату» теперь уже никак не отвертеться.
То, что произошло следом, словами описывать гораздо дольше. Во мне вспыхнула ярость: хамство и хулиганские выходки вызывают у меня такое отвращение, что, как говорится, «убил бы». То же самое у Литтлуэя. Вперившись в ту секунду на хама испепеляющим взглядом, я осознал ум Литтлуэя точно так же, как тогда, когда мы сообща пытались «пробить» заслон над рукописью Войнича. Я уже упоминал о моей вдруг открывшейся возможности «отсекать» нежелательные знакомства в Музее Виктории и Альберта; сейчас я вдруг поймал себя на том, что делаю именно это вместо обычной своей «фокусировки». Все произошло слишком быстро, без раздумываний; мы с Литтлуэем просто обратили свой инстинктивный гнев на «ковбоя» — как бы разом крикнули. Чувство полыхнуло подобно молнии — хотя и не в физическом смысле, — и типа просто кинуло навзничь на ленту работающего транспортера. Все это произошло в считанные секунды после того как он схватил Литтлуэя за плечи, поэтому несколько мгновений никто ничего не мог взять в толк. Затем пронзительно крикнула какая-то женщина, и я попытался удержать «ковбоя», который перевалился через движущийся транспортер и ударился об пол. Взор открытых глаз был совершенно пустым, а из уголка рта сочилась кровь. Тем временем навстречу бегом спешили трое мужчин и женщина, очевидно, из компании агрессивного техасца, — жаль, не несколькими минутами раньше.
— Что случилось? — выдохнула женщина;
— Думаю, у него сердечный приступ, — откликнулся Литтлуэй.
Я потрогал у упавшего пульс: к счастью, не остановился.
Начала собираться толпа, среди прочих — пилот «Американ Эрлайнз», который все видел и подтвердил, что Литтлуэй этого человека даже не коснулся. В этот момент подъехал мой чемодан, и, поскольку толпа скопилась порядочная, нам удалось незаметно улизнуть.
— Он был мертв? — спросил Литтлуэй.
— Нет.
— Слава тебе Господи.
Мы оба понимали, что человека в каком-то смысле можно назвать и мертвым. Мы пальнули в него не физической, а ментальной силой, потому и поражение должно быть не физическое, а умственное. Теперь, вслед за происшедшим, мы чувствовали изрядную долю вины. Начать с того, было совершенно ясно, что все это подстроили «они»; вины задиристого техасца здесь не было. Даже если и была, нам следовало позаботиться не причинить серьезного вреда. Кстати, если б мы действовали поодиночке, его бы и не было. Причина, почему пробоина оказалась настолько велика, состояла в том, что мы сплотили свои воли.
Волноваться было бессмысленно: что сделано, то сделано. Просто в следующий раз надо быть осторожнее. Мне стоило отдельного усилия забыть те пустые, умолкнувшие глаза рухнувшего на транспортер техасца.
Однако когда мы на аэропортовском автобусе ехали к восточному терминалу, я поймал себя на том, что пытаюсь припомнить то ощущение в деталях, воссоздать в замедленном темпе. Поскольку было в нем нечто, что показалось неожиданно интересным. А именно следующее. Мой высверк гнева был направленс аккуратностью, для меня новой. Все равно что стрелять из сильной винтовки с оптическим прицелом; предыдущие мои ощущения в Лондонской библиотеке и музее были в сравнении с этим пальбой из старого мушкета. Техасцу пришлось бы не так худо, будь я не таким метким.
Что это означало? Очевидно, мои силы медленно созревали, росли. Но каким образом?
И тогда я понял. Что возросло, так это моя фактическая сила концентрации. Капитан Шатовер в «Доме, где разбиваются сердца» рассуждает насчет попытки достичь «седьмой степени концентрации». Что может быть актуальнее? Мгновения экстаза, взвихрения жизненной энергии сопровождаются концентрацией, словно само сознание сжимается в кулак. Но вслед за таким моментом интенсивности обычно следует невольное расслабление, которое мы не можем сдержать. Можно представить концентрацию настолько интенсивную, что вопроса о потере контроля не возникает. Просто у меня возрастала способность к концентрации, ничего более.
Я сказал Литтлуэю:
— Ты не очень возражаешь, если мы в конце концов полетим домой самолетом?
— Нет, конечно. А что?
— У меня ощущение, что что-то сдвинулось. Не хочется торчать посреди Атланты, когда что-то вдруг разразится.
Звучит абсурдно, но, тем не менее, это действительно так: одну из наиболее важных частей этой истории словами передать невозможно. Ибо все, что можно сказать, —это что пять часов перелета от Нью-Йорка до аэропорта Хитроу я исследовал потенциалы этой силы концентрации. И всякий раз, когда это делал, ум становился подобен свинцовому грузилу, которое я раскручиваю в воздухе, то есть, сконцентрирован и подконтролен.
И тут в едином сполохе я понял. Я знал, что погубило Великих Старых. Знал, что ввергло их в смертный сон на шесть миллионов лет.
Если коротко, то произошло это примерно так. Смакуя свое ощущение управляемой мощи, я мысленно противопоставил его тому, что случилось в Ла-Гардиа, когда гнев застал меня врасплох, Мне не хотелось полностью сокрушать ум бедолаги; это произошло оттого, что мой инстинктивный гнев оказался вдруг сконцентрирован и направлен сознательной силой всего ума.
Что мы подразумеваем под «человеком»? Мы имеем в виду его сознательноебытие, ту часть, что отличает его от зверей. Говоря, например, о «гуманитарности», мы подразумеваем живопись, музыку, поэзию, классические языки, хотя война и спортивные состязания присущи людям в той же степени и, возможно, заслуживают, чтобы в перечень включили и их.
Человек сформировал у себя сознательный ум, шествующий в противоположном направлении от своих инстинктивных движителей. Всякий молодой человек, «болеющий» литературой, музыкой или наукой, сознает, что создаетличность, ничего общего не имеющую со своими более буйными эмоциями: гневом, вожделением, ревностью.
Все это достаточно просто; я уже говорил насчет внутренней разрозненности человека.
А на самолете мне вдруг открылось, что за эти прошедшие месяцы я стабильно разрабатывал свою «гуманную», управляемую часть, силы мысли и концентрации, до тех пор, пока мой сознательный ум не стал смертельным оружием. Так что, когда инстинктивный гнев на миг овладел моей волей, это вылилось в почти полное уничтожение своего собрата-человека.
Грубовато, но изложу это так. В то время как мой сознательный ум развивал точность снайперской винтовки, подсознательный уровень развивал силу тяжелого артиллерийского орудия. Следовательно, чем выше во мне «фокусирование», тем убийственнее моя потенциальная сила разрушения.
Например, одна из стюардесс на самолете напомнила мне Барбару. Остановив на ней на секунду взгляд, я вгляделся в спинку впереди стоящего кресла и вызвал в уме ее образ. Сила концентрации была так велика, что я спроецировал образ девушки на спинку кресла, словно мои глаза были кинопроектором. Образ был, -безусловно, чисто умозрительный, не реальный, однако интенсивность была так велика, что человек с любой степенью «второго зрения» его бы почувствовал. Я с любопытством прибросил, как бы выглядела фигура этой девушки в сравнении с Барбарой, до беременности Барбары. Спроецированный образ тут же принялся снимать с себя одежду до полной наготы. Это нельзя назвать воображением, если разве не считать воображением видение времени. Это было «соотносительное сознание». Так, когда «видение» раздевалось, я заметил, что девушка носит зеленоватый пояс. Позднее, когда «реальная» девушка доставала пассажиру подушку с полки, блузка и юбка у нее случайно разошлись, и между ними на секунду проглянул зеленый пояс.
Вид раздевающейся девушки не производил сейчас почти никакого сексуального возбуждения. Хотя владей я такой силой в ранней молодости, я бы, безусловно, весь день проводил, «раздевая» каждую из числа моих знакомых. Но все же, хотя мои сексуальные аппетиты всегда были вполне нормальны, энергичные устремления моего интеллекта означали, что меня ни за что нельзя было бы назвать «сексуально озабоченным». Помнится, я читал биографию Теодора Драйзера, где упоминается, что он хотел обладать попросту каждой встречной и пяти минут не мог провести в одной комнате с привлекательной девушкой, чтобы не испытать соблазна притронуться. Что произошло бы с Драйзером, владей он этой силой фокусировки своего воображения? Ошеломляющая сила сексуального побуждения возобладала бы в нем над сознательной силой фокусирования; его жизнь сделалась бы бесконечной оргией умственного изнасилования.
Думаю, основной момент здесь ясен. Сознательные силы фокусирования опасны: они обусловлены степенью контроля над подсознательными уровнями ума.
Человека Старые создали, застопорив, видимо, развитие зародыша обезьяны. Но для того, чтобы создать что-то, приходится впрягать в работу силы бессознательного. Попробуйте во время спешки вдеть нитку в иглу. Это трудно, потому что вы вызвали энергию, предназначенную гнать вас на полной скорости, а теперь ее приходится подавлять, чтобы сосредоточиться на игольном ушке. Четкое созидательное действие невозможно без подавления наших энергий.
Старые были созданиями невероятной мощи, элементалами. И вместе с тем они стали напарниками человека в строительстве первой великой цивилизации мира, они наблюдали за своими первыми гуманоидами, которых создали, и уяснили себе силу человеческого воображения, питаемую оптимизмом и целенаправленностью. И им неожиданно открылось: неважно как велик риск, но придется-таки развить сознательный «фильтр», способность фокусироватьсвою невероятную мощь. Они использовали людей для самой аккуратной и тонкой работы, но и сами старались развить у себя аккуратность и точность. Они переживали этап, через который проходит любой смышленый подросток: развитие обновленного, личностного сознания, когда инстинктам отводится место на заднем плане. И поначалу все продвигалось успешно. Пока однажды подавленные инстинкты не рванулись наружу, разрушив все, что создали, уничтожив цивилизацию Му и своих слуг-людей. Лишь немногое сохранилось...
Это, я был уверен, являлось ответом на загадку того, как Великие Старые впали в сон. Их фактически оглушило катаклизмом, который они навлекли на себя. И шесть миллионов лет минули, как единая ночь, а остатки человечества организовались и сумели построить свою собственную цивилизацию. Но как долго еще продлится сон Великих Старых?
Пока я стоял в очереди на досмотр в аэропорту Хитроу, я рассказал о своем открытии Литтлуэю. Он был заинтригован описанием этой новой силы «фокусирования». Однако спросил со всегдашней своей осторожностью ученого:
— Ты точно считаешь, что это не просто воображение? То есть, это же могло оказаться совпадением, что на девушке зеленый пояс...
— Не знаю, Должен быть какой-то способ убедиться.
На той стороне таможенного контроля приветствовала своего мужа изысканно одетая дама. Большущий эльзасский дог рядом тоже лизал ему руку, Мне вспомнилось, как Литтлуэй однажды высказался в том духе, что у породистых собак «второе зрение» развито лучше, чем у дворняг. Я сфокусировался на пятачке пола неподалеку от пса и воссоздал образ сиамской кошки леди Джейн — крайне строптивого животного, недолюбливающего собак. Дог отреагировал мгновенно: резко повернув голову, вперился в воображаемую кошку. Между тем хозяева пса, взявшись за руки, удалялись, не замечая, что внимание пса приковано к чему-то постороннему. Тогда я перестал «фокусировать» кошку и вместо этого спроецировал образ мужчины и женщины, уходящих в противоположную сторону. В эту секунду мужчина обернулся и, увидев, что дог куда-то засмотрелся, негромко свистнул. Пес чутко дрогнул и припустил за моей проекцией. Он даже головы не повернул, когда хозяин позвал: «Дина!». Я ослабил сосредоточенность и дал образу истаять. Пес растерянно остановился, но тут услышал окрик хозяина и побежал в противоположном направлении. Литтлуэй за всем этим наблюдал; он следил за моим взглядом.
— Что ты такое учудил?
Я объяснил.
— А интересно, на людях сказывается? Попробуй-ка, — предложил он.
Таможенник только что отпустил стоящую перед нами женщину; теперь он перевел взгляд на наши чемоданы и показал обычные декларации. Мы оба покачали головой, и он заглянул в наши открытые чемоданы. В этот момент я сосредоточил все свои силы, проецируя образ молоденькой красотки, открывающей чемодан как раз на том месте, которое только что освободила женщина. Ничего вроде и не произошло; таможенник кивнул, чтобы мы закрывали чемоданы. Я сделал дополнительное усилие. Чиновник повернулся к пустому месту возле нас, заводя уже руку, чтобы выдать «красотке» декларацию. Увидя пустое место, он сморгнул от изумления, но тут же оправился и повернулся к средних лет даме по другую сторону от нас.
— Ну? — тихонько спросил Литтлуэй.
Я с улыбкой кивнул. Эффект был не такой броский, как с догом, но я уверен, что мой образ действительнопередался таможеннику: его удивление было неподдельным.
По дороге в Лондон в аэропортовском автобусе Литтлуэй заметил:
— Я начинаю жалеть, что проволокитил с операцией лишних шесть месяцев.
— Я так чувствую, — откликнулся я, — тебе не придется долго ждать, пока разовьется сила фокусирования. Это в один день может произойти.
На деле «операция» не обязательна для того, чтобы развить конкретно эту способность; она по силам любому человеку. Рассудите: если пытаться молотком расколоть грецкий орех, положив его при этом на подушку, на это потребуется вся сила. Но положить этот орех на бетонный пол — и он расколется от малейшего нажима. Пока орех на подушке, энергия удара рассеивается. И это объясняет очевидную нестойкость человеческого воображения. Мы пытаемся создать образ вполсилы и продлить его толком не стараемся. Мы не ожидаем того, что что-нибудь случится, поэтому действие бесцельно, и его энергия рассеивается.
По дороге обратно в Лэнгтон Плэйс я пытался объяснить технику Литтлуэю. Единственным различием между его силой и моей была моя чуть большая способность фокусировать; можно сказать, «фокусирующий мускул» у меня был крепче. Но мускул укрепляется тренировкой. И это все, что было нужно Литтлуэю. Сесть на стул и не отрываясь глядеть на однотонную стену, воссоздавая образ — предпочтительно что-нибудь знакомое, — а затем «смотреть» на образ так, словно он реален, проецируя стремление, равное тому, как если бы это и была реальность. Успешность процесса зависит всецело от силы воли, с какой фокусируется образ. Люди в большинстве и не помыслят нагнетать силу воли на фокусированный образ: они не ожидают, что от этого будет хоть мало-мальский эффект. А фактически сила воли, необходимая на «реализацию» образа, находится в пределах возможности любого интеллектуального человека.
В результате Литтлуэй при минимальной помощи с моей стороны «фокусировал» уже через пару часов. Я понял, что он достиг этого, когда, наклонясь над фонтаном, выуживал паука, уныло дрейфующего на плывущем листке. Я почувствовал, что у меня за спиной стоит здоровенный громила, обломком трубы думающий ударить меня по затылку; едва не угодив в фонтан, я обернулся, вскинув руку, чтобы защитить голову. Никого за спиной не было, а был Литтлуэй, улыбающийся во весь рот из окна библиотеки.
Весь остаток дня мы провели, играя в эту чарующую игру. То было одно из самых небывалых ощущений, которые я когда-либо испытывал, — видеть, к примеру, малюсенького, как Мальчик-с-Пальчик, человечка в зеленом, гуляющего по столу, — четкого, во всех деталях — и который галантно мне кланяется, держа зеленую шляпу на отлете. Жуть охватывала при взгляде за окно, где откуда ни возьмись возникала чудовищная волосатая образина, похожая на Кинг-Конга, и люто на меня таращилась. Литтлуэй попытался даже создать ради меня образ своей жены, но тому недоставало четкости — видно, потому, что отношение самого Литтлуэя к ней было двойственным.
Мы так заинтересовались перспективами этой новой силы, что я напрочь забыл о базальтовой фигурке. О ней мне напомнила Барбара, позвонив в девять вечера сообщить, что думает завтра приехать.
— Кстати, — сказала она, — в одном из воскресных цветных приложений была еще одна статья насчет Чичен-Итцы. Там есть снимок базальтовой статуэтки, очень даже похожей на ту, что у вас.
Воскресные газеты находились на половине Роджера; на обложке приложения я увидел великолепную фотографию извлеченной из колодца фигурки. Внутри находилась еще одна фотография на всю страницу, снятая под другим углом. Эта статуэтка была покрыта тонким орнаментом, именно поэтому ее, видно, и сфотографировали дважды.
Я впился взглядом в снимок на обложке. По словам открывателя находки, ее орнамент совсем не походил на обычный орнамент майя: не такой прихотливый, более простой. Лицо было угловатым, жестким и сильным. Как правило, фотография не так хорошо годится для «видения времени», как реальный предмет, Но в данном случае снимки были такими четкими, а сходство с нашей собственной фигуркой таким замечательным, что мне удалось «ухватить» ее умом и исследовать почти так же глубоко, словно это был реальный предмет. Более того, было даже легче, чем с нашей фигуркой, поскольку орнамент был более характерным, а язык майя мне теперь знаком.
И тут, немея от изумления и восторга, я почувствовал, что помех нет. На секунду подумалось, что это «они» решили не блокировать больше мое видение времени. И тогда я понял. Это была фотография, в то время как блокирование включается только при воздействии на реальный предмет. Ну конечно! Несмотря на очень высокий уровень своей цивилизации, люди Му понятия не имели о фотографии, которая зависит от случайного открытия, что серебряные соли затемняются светом. Рисунок фигурки, неважно насколько четкий, из истории ее жизни не передавал бы почти ничего. А потому «они» допустили невероятную ошибку. Блокирование было связано с самим предметом, все равно что защитная сигнализация, но никак не относилось к фотографиям! В безудержном порыве торжества и восторга я помчался наверх рассказать обо всем Литтлуэю. Он в это время находился в ванной; я влетел туда без стука.
— Бог ты мой, это точно?
— Ты взгляни! — Я выставил перед собой цветное приложение.
— Погоди-погоди, дай сначала выйду, а то вода попадет.
Я оставил его обсушиться. Через десять минут возвратился, Литтлуэй голышом сидел на краю ванны, неотрывно глядя на фотографию и бормоча:
— Так, так, так...
Он так был поглощен этим занятием, что вздрогнул, когда я спросил:
— Ну, что ты думаешь?
Литтлуэй поднял глаза.
— Ты сам-то заглядывал? (Он имел в виду, не «заглядывал» ли я в ее прошлое).
Я сказал, что нет: сразу побежал поделиться радостью. Он без слов подал журнал мне. Я пошел с ним к Литтлуэю в спальню, сел там в кресло и дал себе погрузиться в созерцательную объективность. Это заняло дольше обычного, настолько я был взволнован. А когда ум вызволился, взреяв над фотографией, я был в секунду ошеломлен тем же чувством суеверного ужаса, что обуяло меня на Стоунхендже, и тем же ощущением уходящего вниз на множество миль ущелья. Ум вскружился от иллюзорного эффекта огромных расстояний и бескрайних горизонтов. Но по мере того, как я неотрывно смотрел, ужас прошел; я смотрел сквозь и за его пределы, на дали гораздо более глубокие. И то, что мне тогда открылось, оглушило, потрясло все мои чувства головокружительной красотой и жизненностью. Я вглядывался в более свежий, более первозданный мир, мир, кажущийся гораздо живее и зеленее нашего. Мне почему-то вспомнилось о том, как мы с Алеком Лайеллом сидели возле глубокой, быстрой горной речки в Шотландии, глядя в зеленую воду, текущую, словно расплавленное стекло, но кажущуюся почти недвижной, если не считать легких взвихрений на поверхности. Что-то в этом видении вызывало невероятный прилив чистой радости, ощущение было каким-то весенним; вместе с тем это была буйная, тропическая весна бесконечной благости, словно романтическая мечта о рае южного моря. Я, разумеется, сознавал, что вижу не «сам предмет»; этой фигурке было немногим более полумиллиона лет, я же просматривал даль глубиной в семь миллионов лет. То, что я видел, было религией, традицией, но такими словами совершенно невозможно передать ее жизненность. То была традиция выношенная и выхоженная, в которую верили так истово, что она казалась реальной, словно повседневная жизнь. Ближайшая параллель, которая напрашивается, — это христианская история распятия и та абсолютная сила, с какой она воздействовала на такое множество умов.
Поэтому приходилось предположить, что Старые в какой-то степени обладали самоконтролем, самокритичностью. А это подразумевает разрозненность, когда одна половина существа ополчается на другую. А разрозненность тотчас создает возможность грубых ошибок, Любой невроз и сумасшествие — от разрозненности, когда самокритичность перевешивает жизненную энергетику. Самокритичность — это тормоз, а тормоза порой заклинивает.
И куда это все вело? Я вынужден был сознаться: никуда. Поскольку что может быть абсурднее предположения, что все Старые впали разом в какой-нибудь коллективный невроз? Что может быть фактически менее вероятно? Вспомнилось то жуткое ощущение мощи, что я пережил в библиотеке, и понял, что это не ответ. Существо, способное вызвать такой психический шторм даже во сне, никак не может страдать от «заклинивших тормозов».
В самолете из Филадельфии в Нью-Йорк я остановившимся взором смотрел на ватное одеяло серых туч под нами. Перед посадкой шел сильный дождь, и в воздухе стоял специфический запах намокшей одежды. До меня неожиданно дошло, что до «операции» я таких вещей не замечал. Видно, подсознание было утлым и узким, несоотносительным. Я сделал вялую, вполсилы попытку сбросить с себя угнетенность и понял, что «они» обложили меня плотно.
По крайней мере, теперь понятно, почему их присутствие никак не ощущалось: «они» были машинами, роботами. Но что за превосходными, изобретательными машинами, способными так вкрадчиво реагировать на собственные мои умонастроения!
Меня неожиданно охватил немой восторг, даже ужас перед той «жуткой силой» несколько угас. Что за цивилизацию «они» построили? Из рукописи Войнича я уже почерпнул, что «они» стояли за созданием легендарной цивилизации Му [234], погибшей чуть не шесть миллионов лет назад, в середине плиоцена. Безусловно, Му была цивилизацией людей, построенной по указаниям Великих Старых, «квартал слуг», как назвал ее Литтлуэй. А что же их собственная «цивилизация»? Да, действительно, по людским понятиям «они» были почти бесплотны, но, опять же, и бессмертны; в распоряжении у них были целые геологические эпохи, за время которых они могли развить свою изобретательность.
Какое все же облегчение им было иметь, наконец, «слуг», по прошествии пятисот миллионов лет ожидания! Поскольку слуги архиважны. Пирамиды и мегалиты Европы были спланированы правителями-гениями, но без человечьей силы перетаскивать камни всякий гений был бы впустую.
Может показаться, что я противоречу сам себе, ведь я сказал, что их мощь напоминала духовное землетрясение. Но вся энергия Ниагарского водопада окажется бесполезной для ремонта швейцарских часов, равно как мощь водородной бомбы не поможет в строительстве пирамиды. Создавая человека, Старые выработали инструмент, тонкий инструмент.
Размышляя об этом в таком ключе, я перестал чувствовать страх и уныние. Это была не мелодрама с героем и злодеем; это вселенская трагедия. «Они» сделали неправильный выбор, как и мы. При наличии времени человек изживет последствия узкого сознания. Равно как и «они» при наличии времени могли избежать последствий своей мощи. Но случилось что-то не так...
Подумалось о тех гигантских подземных городах, описанных Лавкрафтом, городах с «циклопическими блоками» каменной кладки, и исполинских наклонных плоскостях. И я вспомнил тот. инсайт. на Силбери Хилл. Уж не скрыт ли под ним город? И, может, так я выйду на причину катастрофы, что чуть не погубила мир?
Мои мысли обратились к цивилизации Му. Все это казалось само по себе невероятным. Главной бедой человека извечно была его воинственность; цивилизация за цивилизацией сокрушались в войнах. Ибо как вид человек словно неспособен работать для общего блага. Уэллс давно указывал, что можно было бы создать сверхцивилизацию, если бы в людях произошла «перемена сердца» и они перестали чувствовать разобщенность друг с другом. Люди Му были слугами Хозяина, которого почитали как бога, они сообща трудились на его милость, без соперничества, без корысти. В пору своего существования цивилизация была почти безупречна — вне сомнения, прототип всех легенд о «золотом веке».
Чтоже тогда случилось?
Глубокое уныние развеялось к той поре, как мы прибыли в аэропорт Ла-Гардиа. На самолете мы с Литтлуэем сидели раздельно, и теперь я начал ему рассказывать о мыслях, посетивших меня в последние двадцать минут. Мы стояли на терминале, дожидаясь привоза багажа. Во время разговора я краем уха слышал, как кто-то громким голосом ругается, и через несколько минут мы обернулись на источник беспокойства — явно подвыпившего типа в ковбойской шляпе, яростно о чем-то спорящего с чернокожим носильщиком. Внезапно стало ясно, что пьяный собирается ударить носильщика. Проходившая мимо стюардесса попыталась урезонить буяна, и носильщик не преминул ускользнуть. Через минуту «ковбой» подошел и встал неподалеку от нас, очевидно, все еще кипятясь и выискивая глазами какую-нибудь сочувствующую душу, которая бы выслушала. Литтлуэй на миг встретился с ним глазами и, быстро отвернувшись, начал разговаривать со мной. «Ковбой» все стоял, тихонько поругиваясь. По транспортеру двинулся багаж; Литтлуэй потянулся было за чемоданом, но нечаянно столкнулся с женщиной, которая тоже шагнула к транспортеру.
— Ой, извините. — Литтлуэй посторонился и отступил на шаг.
«Ковбой», заслышав английский акцент, не замедлил передразнить:
— Извянитя-а-а!
Как я уже говорил, Литтлуэй никогда не отличался особой ровностью темперамента, хотя и очень сильно изменился после «операции»; он бы мог сделать вид, что не слышит, хотя прозвучало настолько громко, что не расслышать было просто нельзя. Он обернулся и метнул на «ковбоя» раздраженный взгляд. Не успел я вмешаться, как тот, подлетев, схватил Литтлуэя за плечи и проорал:
— Чего, разборок хочешь, брат?!
— «Брат» — это вы не по адресу, — с тихой яростью сказал Литтлуэй, — и если сейчас не уберете руки...
— И че тогда?! — запальчиво выдохнул «ковбой», явно в восторге, что «брату» теперь уже никак не отвертеться.
То, что произошло следом, словами описывать гораздо дольше. Во мне вспыхнула ярость: хамство и хулиганские выходки вызывают у меня такое отвращение, что, как говорится, «убил бы». То же самое у Литтлуэя. Вперившись в ту секунду на хама испепеляющим взглядом, я осознал ум Литтлуэя точно так же, как тогда, когда мы сообща пытались «пробить» заслон над рукописью Войнича. Я уже упоминал о моей вдруг открывшейся возможности «отсекать» нежелательные знакомства в Музее Виктории и Альберта; сейчас я вдруг поймал себя на том, что делаю именно это вместо обычной своей «фокусировки». Все произошло слишком быстро, без раздумываний; мы с Литтлуэем просто обратили свой инстинктивный гнев на «ковбоя» — как бы разом крикнули. Чувство полыхнуло подобно молнии — хотя и не в физическом смысле, — и типа просто кинуло навзничь на ленту работающего транспортера. Все это произошло в считанные секунды после того как он схватил Литтлуэя за плечи, поэтому несколько мгновений никто ничего не мог взять в толк. Затем пронзительно крикнула какая-то женщина, и я попытался удержать «ковбоя», который перевалился через движущийся транспортер и ударился об пол. Взор открытых глаз был совершенно пустым, а из уголка рта сочилась кровь. Тем временем навстречу бегом спешили трое мужчин и женщина, очевидно, из компании агрессивного техасца, — жаль, не несколькими минутами раньше.
— Что случилось? — выдохнула женщина;
— Думаю, у него сердечный приступ, — откликнулся Литтлуэй.
Я потрогал у упавшего пульс: к счастью, не остановился.
Начала собираться толпа, среди прочих — пилот «Американ Эрлайнз», который все видел и подтвердил, что Литтлуэй этого человека даже не коснулся. В этот момент подъехал мой чемодан, и, поскольку толпа скопилась порядочная, нам удалось незаметно улизнуть.
— Он был мертв? — спросил Литтлуэй.
— Нет.
— Слава тебе Господи.
Мы оба понимали, что человека в каком-то смысле можно назвать и мертвым. Мы пальнули в него не физической, а ментальной силой, потому и поражение должно быть не физическое, а умственное. Теперь, вслед за происшедшим, мы чувствовали изрядную долю вины. Начать с того, было совершенно ясно, что все это подстроили «они»; вины задиристого техасца здесь не было. Даже если и была, нам следовало позаботиться не причинить серьезного вреда. Кстати, если б мы действовали поодиночке, его бы и не было. Причина, почему пробоина оказалась настолько велика, состояла в том, что мы сплотили свои воли.
Волноваться было бессмысленно: что сделано, то сделано. Просто в следующий раз надо быть осторожнее. Мне стоило отдельного усилия забыть те пустые, умолкнувшие глаза рухнувшего на транспортер техасца.
Однако когда мы на аэропортовском автобусе ехали к восточному терминалу, я поймал себя на том, что пытаюсь припомнить то ощущение в деталях, воссоздать в замедленном темпе. Поскольку было в нем нечто, что показалось неожиданно интересным. А именно следующее. Мой высверк гнева был направленс аккуратностью, для меня новой. Все равно что стрелять из сильной винтовки с оптическим прицелом; предыдущие мои ощущения в Лондонской библиотеке и музее были в сравнении с этим пальбой из старого мушкета. Техасцу пришлось бы не так худо, будь я не таким метким.
Что это означало? Очевидно, мои силы медленно созревали, росли. Но каким образом?
И тогда я понял. Что возросло, так это моя фактическая сила концентрации. Капитан Шатовер в «Доме, где разбиваются сердца» рассуждает насчет попытки достичь «седьмой степени концентрации». Что может быть актуальнее? Мгновения экстаза, взвихрения жизненной энергии сопровождаются концентрацией, словно само сознание сжимается в кулак. Но вслед за таким моментом интенсивности обычно следует невольное расслабление, которое мы не можем сдержать. Можно представить концентрацию настолько интенсивную, что вопроса о потере контроля не возникает. Просто у меня возрастала способность к концентрации, ничего более.
Я сказал Литтлуэю:
— Ты не очень возражаешь, если мы в конце концов полетим домой самолетом?
— Нет, конечно. А что?
— У меня ощущение, что что-то сдвинулось. Не хочется торчать посреди Атланты, когда что-то вдруг разразится.
Звучит абсурдно, но, тем не менее, это действительно так: одну из наиболее важных частей этой истории словами передать невозможно. Ибо все, что можно сказать, —это что пять часов перелета от Нью-Йорка до аэропорта Хитроу я исследовал потенциалы этой силы концентрации. И всякий раз, когда это делал, ум становился подобен свинцовому грузилу, которое я раскручиваю в воздухе, то есть, сконцентрирован и подконтролен.
И тут в едином сполохе я понял. Я знал, что погубило Великих Старых. Знал, что ввергло их в смертный сон на шесть миллионов лет.
Если коротко, то произошло это примерно так. Смакуя свое ощущение управляемой мощи, я мысленно противопоставил его тому, что случилось в Ла-Гардиа, когда гнев застал меня врасплох, Мне не хотелось полностью сокрушать ум бедолаги; это произошло оттого, что мой инстинктивный гнев оказался вдруг сконцентрирован и направлен сознательной силой всего ума.
Что мы подразумеваем под «человеком»? Мы имеем в виду его сознательноебытие, ту часть, что отличает его от зверей. Говоря, например, о «гуманитарности», мы подразумеваем живопись, музыку, поэзию, классические языки, хотя война и спортивные состязания присущи людям в той же степени и, возможно, заслуживают, чтобы в перечень включили и их.
Человек сформировал у себя сознательный ум, шествующий в противоположном направлении от своих инстинктивных движителей. Всякий молодой человек, «болеющий» литературой, музыкой или наукой, сознает, что создаетличность, ничего общего не имеющую со своими более буйными эмоциями: гневом, вожделением, ревностью.
Все это достаточно просто; я уже говорил насчет внутренней разрозненности человека.
А на самолете мне вдруг открылось, что за эти прошедшие месяцы я стабильно разрабатывал свою «гуманную», управляемую часть, силы мысли и концентрации, до тех пор, пока мой сознательный ум не стал смертельным оружием. Так что, когда инстинктивный гнев на миг овладел моей волей, это вылилось в почти полное уничтожение своего собрата-человека.
Грубовато, но изложу это так. В то время как мой сознательный ум развивал точность снайперской винтовки, подсознательный уровень развивал силу тяжелого артиллерийского орудия. Следовательно, чем выше во мне «фокусирование», тем убийственнее моя потенциальная сила разрушения.
Например, одна из стюардесс на самолете напомнила мне Барбару. Остановив на ней на секунду взгляд, я вгляделся в спинку впереди стоящего кресла и вызвал в уме ее образ. Сила концентрации была так велика, что я спроецировал образ девушки на спинку кресла, словно мои глаза были кинопроектором. Образ был, -безусловно, чисто умозрительный, не реальный, однако интенсивность была так велика, что человек с любой степенью «второго зрения» его бы почувствовал. Я с любопытством прибросил, как бы выглядела фигура этой девушки в сравнении с Барбарой, до беременности Барбары. Спроецированный образ тут же принялся снимать с себя одежду до полной наготы. Это нельзя назвать воображением, если разве не считать воображением видение времени. Это было «соотносительное сознание». Так, когда «видение» раздевалось, я заметил, что девушка носит зеленоватый пояс. Позднее, когда «реальная» девушка доставала пассажиру подушку с полки, блузка и юбка у нее случайно разошлись, и между ними на секунду проглянул зеленый пояс.
Вид раздевающейся девушки не производил сейчас почти никакого сексуального возбуждения. Хотя владей я такой силой в ранней молодости, я бы, безусловно, весь день проводил, «раздевая» каждую из числа моих знакомых. Но все же, хотя мои сексуальные аппетиты всегда были вполне нормальны, энергичные устремления моего интеллекта означали, что меня ни за что нельзя было бы назвать «сексуально озабоченным». Помнится, я читал биографию Теодора Драйзера, где упоминается, что он хотел обладать попросту каждой встречной и пяти минут не мог провести в одной комнате с привлекательной девушкой, чтобы не испытать соблазна притронуться. Что произошло бы с Драйзером, владей он этой силой фокусировки своего воображения? Ошеломляющая сила сексуального побуждения возобладала бы в нем над сознательной силой фокусирования; его жизнь сделалась бы бесконечной оргией умственного изнасилования.
Думаю, основной момент здесь ясен. Сознательные силы фокусирования опасны: они обусловлены степенью контроля над подсознательными уровнями ума.
Человека Старые создали, застопорив, видимо, развитие зародыша обезьяны. Но для того, чтобы создать что-то, приходится впрягать в работу силы бессознательного. Попробуйте во время спешки вдеть нитку в иглу. Это трудно, потому что вы вызвали энергию, предназначенную гнать вас на полной скорости, а теперь ее приходится подавлять, чтобы сосредоточиться на игольном ушке. Четкое созидательное действие невозможно без подавления наших энергий.
Старые были созданиями невероятной мощи, элементалами. И вместе с тем они стали напарниками человека в строительстве первой великой цивилизации мира, они наблюдали за своими первыми гуманоидами, которых создали, и уяснили себе силу человеческого воображения, питаемую оптимизмом и целенаправленностью. И им неожиданно открылось: неважно как велик риск, но придется-таки развить сознательный «фильтр», способность фокусироватьсвою невероятную мощь. Они использовали людей для самой аккуратной и тонкой работы, но и сами старались развить у себя аккуратность и точность. Они переживали этап, через который проходит любой смышленый подросток: развитие обновленного, личностного сознания, когда инстинктам отводится место на заднем плане. И поначалу все продвигалось успешно. Пока однажды подавленные инстинкты не рванулись наружу, разрушив все, что создали, уничтожив цивилизацию Му и своих слуг-людей. Лишь немногое сохранилось...
Это, я был уверен, являлось ответом на загадку того, как Великие Старые впали в сон. Их фактически оглушило катаклизмом, который они навлекли на себя. И шесть миллионов лет минули, как единая ночь, а остатки человечества организовались и сумели построить свою собственную цивилизацию. Но как долго еще продлится сон Великих Старых?
Пока я стоял в очереди на досмотр в аэропорту Хитроу, я рассказал о своем открытии Литтлуэю. Он был заинтригован описанием этой новой силы «фокусирования». Однако спросил со всегдашней своей осторожностью ученого:
— Ты точно считаешь, что это не просто воображение? То есть, это же могло оказаться совпадением, что на девушке зеленый пояс...
— Не знаю, Должен быть какой-то способ убедиться.
На той стороне таможенного контроля приветствовала своего мужа изысканно одетая дама. Большущий эльзасский дог рядом тоже лизал ему руку, Мне вспомнилось, как Литтлуэй однажды высказался в том духе, что у породистых собак «второе зрение» развито лучше, чем у дворняг. Я сфокусировался на пятачке пола неподалеку от пса и воссоздал образ сиамской кошки леди Джейн — крайне строптивого животного, недолюбливающего собак. Дог отреагировал мгновенно: резко повернув голову, вперился в воображаемую кошку. Между тем хозяева пса, взявшись за руки, удалялись, не замечая, что внимание пса приковано к чему-то постороннему. Тогда я перестал «фокусировать» кошку и вместо этого спроецировал образ мужчины и женщины, уходящих в противоположную сторону. В эту секунду мужчина обернулся и, увидев, что дог куда-то засмотрелся, негромко свистнул. Пес чутко дрогнул и припустил за моей проекцией. Он даже головы не повернул, когда хозяин позвал: «Дина!». Я ослабил сосредоточенность и дал образу истаять. Пес растерянно остановился, но тут услышал окрик хозяина и побежал в противоположном направлении. Литтлуэй за всем этим наблюдал; он следил за моим взглядом.
— Что ты такое учудил?
Я объяснил.
— А интересно, на людях сказывается? Попробуй-ка, — предложил он.
Таможенник только что отпустил стоящую перед нами женщину; теперь он перевел взгляд на наши чемоданы и показал обычные декларации. Мы оба покачали головой, и он заглянул в наши открытые чемоданы. В этот момент я сосредоточил все свои силы, проецируя образ молоденькой красотки, открывающей чемодан как раз на том месте, которое только что освободила женщина. Ничего вроде и не произошло; таможенник кивнул, чтобы мы закрывали чемоданы. Я сделал дополнительное усилие. Чиновник повернулся к пустому месту возле нас, заводя уже руку, чтобы выдать «красотке» декларацию. Увидя пустое место, он сморгнул от изумления, но тут же оправился и повернулся к средних лет даме по другую сторону от нас.
— Ну? — тихонько спросил Литтлуэй.
Я с улыбкой кивнул. Эффект был не такой броский, как с догом, но я уверен, что мой образ действительнопередался таможеннику: его удивление было неподдельным.
По дороге в Лондон в аэропортовском автобусе Литтлуэй заметил:
— Я начинаю жалеть, что проволокитил с операцией лишних шесть месяцев.
— Я так чувствую, — откликнулся я, — тебе не придется долго ждать, пока разовьется сила фокусирования. Это в один день может произойти.
На деле «операция» не обязательна для того, чтобы развить конкретно эту способность; она по силам любому человеку. Рассудите: если пытаться молотком расколоть грецкий орех, положив его при этом на подушку, на это потребуется вся сила. Но положить этот орех на бетонный пол — и он расколется от малейшего нажима. Пока орех на подушке, энергия удара рассеивается. И это объясняет очевидную нестойкость человеческого воображения. Мы пытаемся создать образ вполсилы и продлить его толком не стараемся. Мы не ожидаем того, что что-нибудь случится, поэтому действие бесцельно, и его энергия рассеивается.
По дороге обратно в Лэнгтон Плэйс я пытался объяснить технику Литтлуэю. Единственным различием между его силой и моей была моя чуть большая способность фокусировать; можно сказать, «фокусирующий мускул» у меня был крепче. Но мускул укрепляется тренировкой. И это все, что было нужно Литтлуэю. Сесть на стул и не отрываясь глядеть на однотонную стену, воссоздавая образ — предпочтительно что-нибудь знакомое, — а затем «смотреть» на образ так, словно он реален, проецируя стремление, равное тому, как если бы это и была реальность. Успешность процесса зависит всецело от силы воли, с какой фокусируется образ. Люди в большинстве и не помыслят нагнетать силу воли на фокусированный образ: они не ожидают, что от этого будет хоть мало-мальский эффект. А фактически сила воли, необходимая на «реализацию» образа, находится в пределах возможности любого интеллектуального человека.
В результате Литтлуэй при минимальной помощи с моей стороны «фокусировал» уже через пару часов. Я понял, что он достиг этого, когда, наклонясь над фонтаном, выуживал паука, уныло дрейфующего на плывущем листке. Я почувствовал, что у меня за спиной стоит здоровенный громила, обломком трубы думающий ударить меня по затылку; едва не угодив в фонтан, я обернулся, вскинув руку, чтобы защитить голову. Никого за спиной не было, а был Литтлуэй, улыбающийся во весь рот из окна библиотеки.
Весь остаток дня мы провели, играя в эту чарующую игру. То было одно из самых небывалых ощущений, которые я когда-либо испытывал, — видеть, к примеру, малюсенького, как Мальчик-с-Пальчик, человечка в зеленом, гуляющего по столу, — четкого, во всех деталях — и который галантно мне кланяется, держа зеленую шляпу на отлете. Жуть охватывала при взгляде за окно, где откуда ни возьмись возникала чудовищная волосатая образина, похожая на Кинг-Конга, и люто на меня таращилась. Литтлуэй попытался даже создать ради меня образ своей жены, но тому недоставало четкости — видно, потому, что отношение самого Литтлуэя к ней было двойственным.
Мы так заинтересовались перспективами этой новой силы, что я напрочь забыл о базальтовой фигурке. О ней мне напомнила Барбара, позвонив в девять вечера сообщить, что думает завтра приехать.
— Кстати, — сказала она, — в одном из воскресных цветных приложений была еще одна статья насчет Чичен-Итцы. Там есть снимок базальтовой статуэтки, очень даже похожей на ту, что у вас.
Воскресные газеты находились на половине Роджера; на обложке приложения я увидел великолепную фотографию извлеченной из колодца фигурки. Внутри находилась еще одна фотография на всю страницу, снятая под другим углом. Эта статуэтка была покрыта тонким орнаментом, именно поэтому ее, видно, и сфотографировали дважды.
Я впился взглядом в снимок на обложке. По словам открывателя находки, ее орнамент совсем не походил на обычный орнамент майя: не такой прихотливый, более простой. Лицо было угловатым, жестким и сильным. Как правило, фотография не так хорошо годится для «видения времени», как реальный предмет, Но в данном случае снимки были такими четкими, а сходство с нашей собственной фигуркой таким замечательным, что мне удалось «ухватить» ее умом и исследовать почти так же глубоко, словно это был реальный предмет. Более того, было даже легче, чем с нашей фигуркой, поскольку орнамент был более характерным, а язык майя мне теперь знаком.
И тут, немея от изумления и восторга, я почувствовал, что помех нет. На секунду подумалось, что это «они» решили не блокировать больше мое видение времени. И тогда я понял. Это была фотография, в то время как блокирование включается только при воздействии на реальный предмет. Ну конечно! Несмотря на очень высокий уровень своей цивилизации, люди Му понятия не имели о фотографии, которая зависит от случайного открытия, что серебряные соли затемняются светом. Рисунок фигурки, неважно насколько четкий, из истории ее жизни не передавал бы почти ничего. А потому «они» допустили невероятную ошибку. Блокирование было связано с самим предметом, все равно что защитная сигнализация, но никак не относилось к фотографиям! В безудержном порыве торжества и восторга я помчался наверх рассказать обо всем Литтлуэю. Он в это время находился в ванной; я влетел туда без стука.
— Бог ты мой, это точно?
— Ты взгляни! — Я выставил перед собой цветное приложение.
— Погоди-погоди, дай сначала выйду, а то вода попадет.
Я оставил его обсушиться. Через десять минут возвратился, Литтлуэй голышом сидел на краю ванны, неотрывно глядя на фотографию и бормоча:
— Так, так, так...
Он так был поглощен этим занятием, что вздрогнул, когда я спросил:
— Ну, что ты думаешь?
Литтлуэй поднял глаза.
— Ты сам-то заглядывал? (Он имел в виду, не «заглядывал» ли я в ее прошлое).
Я сказал, что нет: сразу побежал поделиться радостью. Он без слов подал журнал мне. Я пошел с ним к Литтлуэю в спальню, сел там в кресло и дал себе погрузиться в созерцательную объективность. Это заняло дольше обычного, настолько я был взволнован. А когда ум вызволился, взреяв над фотографией, я был в секунду ошеломлен тем же чувством суеверного ужаса, что обуяло меня на Стоунхендже, и тем же ощущением уходящего вниз на множество миль ущелья. Ум вскружился от иллюзорного эффекта огромных расстояний и бескрайних горизонтов. Но по мере того, как я неотрывно смотрел, ужас прошел; я смотрел сквозь и за его пределы, на дали гораздо более глубокие. И то, что мне тогда открылось, оглушило, потрясло все мои чувства головокружительной красотой и жизненностью. Я вглядывался в более свежий, более первозданный мир, мир, кажущийся гораздо живее и зеленее нашего. Мне почему-то вспомнилось о том, как мы с Алеком Лайеллом сидели возле глубокой, быстрой горной речки в Шотландии, глядя в зеленую воду, текущую, словно расплавленное стекло, но кажущуюся почти недвижной, если не считать легких взвихрений на поверхности. Что-то в этом видении вызывало невероятный прилив чистой радости, ощущение было каким-то весенним; вместе с тем это была буйная, тропическая весна бесконечной благости, словно романтическая мечта о рае южного моря. Я, разумеется, сознавал, что вижу не «сам предмет»; этой фигурке было немногим более полумиллиона лет, я же просматривал даль глубиной в семь миллионов лет. То, что я видел, было религией, традицией, но такими словами совершенно невозможно передать ее жизненность. То была традиция выношенная и выхоженная, в которую верили так истово, что она казалась реальной, словно повседневная жизнь. Ближайшая параллель, которая напрашивается, — это христианская история распятия и та абсолютная сила, с какой она воздействовала на такое множество умов.