Успенский Пётр. Новая модель вселенной

Иногда это была музыка, которая также начиналась с нескольких очень простых звуков и, постепенно усложняясь, переходила в гармонические сочетания, выражавшиеся в видимых формах, которые напоминали только что описанную мной схему или полностью растворялись в ней. Музыка и схема составляли одно целое, так что одна часть как бы выражала другую. Во время всех этих необычных переживаний я предчувствовал, что память о них совершенно исчезнет, едва я вернусь в обычное состояние. Я сообразил, что для запоминания того, что я видел и ощущал, необходимо всё это перевести в слова. Но для многого вообще не находилось слов, тогда как другое проносилось передо мною так быстро, что я просто не успевал соединить то, что я видел, с какими-нибудь словами. Даже в тот момент, когда я испытывал эти переживания и был погружен в них, я догадывался, что всё, запоминаемое мной, - лишь незначительная часть того, что проходит через моё сознание. Я то и дело повторял себе: 'Я должен хотя бы запомнить, что вот это есть, а вот это было, что это и есть единственная реальность, тогда как всё остальное по сравнению с ней совершенно нереально'. Я проводил свои опыты в самых разных условиях и в разной обстановке. Постепенно я убедился, что лучше всего в это время оставаться одному. Проверка опыта, т.е. наблюдение за ним другого лица или же запись переживаний в момент их протекания, окащалась совершенно невозвожной. Во всяком случае, я ни разу не добился таким путём каких-либо результатов. Когда я устраивал так, чтобы кто-нибудь во время моих опытов оставался возле меня, я обнаруживал, что вести какие-либо разговоры с ним невозможно. Я начинал говорить, но между первым и вторым словами фразы у меня возникало такое множество идей, проходивших перед моим умственным взором, что эти два слова оказывались разделены огромным промежутком и не было никакой возможности найти между ними какую-либо связь. А третье слово я забывал ещё до того, как его произносил; я пытался вспомнить его - и обнаруживал миллионы новых идей, совершенно забывая при этом, с чего начинал. Помню, например, начало одной фразы: 'Я сказал вчера...' Едва я произнёс слово 'я', как в моей голове пронеслось множество мыслей о значении этого слова в философском, психологическом и прочих смыслах. 'Всё это было настолько важным, новым и глубоким, что, произнося слово 'сказал', я не мог сообразить, для чего его выговорил; с трудом оторвавшись от первого круга мыслей, я перешёл к идее слова 'сказал' - и тут же открыл в нём бесконечное содержание. Идея речи, возможность выражать мысли словами, прошедшее время глагола - каждая из этих идей вызывала во мне взрыв мыслей, догадок, сравнений и ассоциаций. В результате, когда я произнёс слово 'вчера', я уже совершенно не мог понять, зачем его сказал. Но и оно, в свою очередь, немедленно увлекло меня в глубины проблем времени - прошлого, настоящего и будущего; передо мною открылись такие возможности подхода к этим проблемам, что у меня дух захватило. Именно эти попытки вести разговор позволили мне почувствовать изменение во времени, описываемое почти всеми, кто проделывал опыты, подобные моим. Я почувствовал, что время невероятно удлинилось, секунды растянулись на года и десятилетия. Вместе с тем, обычное чувство времени сохранилось; но наряду с ним или внутри него возникло как бы иное чувство времени, так что два момента обычного времени (например, два слова в моей фразе) могли быть отделены друг от друга длительными периодами другого времени. Помню, насколько поразило меня это ощущение, когда я испытал его впервые. Мой приятель что-то говорил. Между каждым его словом, между каждым звуком и каждым движением губ протекали длиннейшие промежутки времени. Когда он закончил короткую фразу, смысл которой совершенно до меня не дошёл, я почувствовал, что за это время я пережил так много, что нам уже никогда не понять друг друга, поскольку я слишком далеко ушёл от него. В начале фразы мне казалось, что мы ещё в состоянии разговаривать; но к концу это стало совершенно невозможным, так как не существовало никаких способов сообщить ему всё то, что я за это время пережил. Попытки записывать свои впечатления тоже не дали никаких результатов за исключением двух случаев, когда краткие формулировки мыслей, записанные во время эксперимента, помогли мне впоследствии понять и расшифровать кое-что из серии смешанных неопределённых воспоминаний. Обычно всё ограничивалось первым словом; очень редко удавалось больше. Иногда я успевал записать целую фразу, но при этом, кончая её, забывал, что она значит и зачем я её записал; не мог я вспомнить этого и впоследствии. Постараюсь теперь описать последовательность, в которой проходили мои эксперименты. Опускаю физиологические подробности, предшествовавшие изменениям психического состояния. Упомяну лишь об одном из них: сердцебиение ускорялось и достигало очень высокой скорости; затем оно замедлялось. В этой связи я неоднократно наблюдал очень интересное явление. В обычном состоянии намеренное замедление или ускорение дыхания приводит к ускорению сердцебиения. В моём случае, между дыханием и сердцебиением устанавливалась необычная связь, а именно: ускоряя дыхание, я ускорял и сердцебиение, а замедляя дыхание, замедлял сердцебиение. Я почувствовал, что за этим скрываются огромные возможности, и потому старался не вмешиваться в работу организма, предоставив события их естественному ходу. Предоставленные самим себе, сердцебиения усиливались; затем они стали ощущаться в разных частях тела, как бы обретая для себя большое основание; в то же время сердце билось всё более равномерно, пока наконец я не ощутил его во всём теле одновременно; после этого оно продолжалось в виде единого удара. Эта синхронная пульсация всё ускорялась; потом вдруг я всем телом ощутил толчок, как будто щёлкнула какая-то пружина; в тот же момент внутри меня что-то открылось. Всё сразу изменилось, началось нечто необычное, новое, совершенно не похожее на всё то, что бывает в жизни. Я назвал это явление 'первым порогом'. В новом состоянии было много непонятного и неожиданного, главным образом благодаря ещё большему смешению объективного и субъективного. Наблюдались и совсем новые феномены, о которых я сейчас расскажу. Но это состояние не было ещё завершённым, правильно было бы назвать его переходным. В большинстве случаев я покидал его пределы, однако бывало так, что это состояние становилось глубже и шире, как если бы я постепенно погружался в свет - после чего наступал момент ещё одного перехода, опять-таки с ощущением толчка во всём теле. И только после этого наступало самое интересное состояние, которое мне удавалось достичь в своих опытах. 'Переходное состояние' содержало почти все его элементы, но чего-то самого важного и существенного ему не хватало. В сущности, оно почти не отличалось от сна, в особенности от полусна, хотя и обладало своими собственными, довольно характерными формами. Это 'переходное состояние' могло бы, пожалуй, захватить и увлечь меня связанным с ним ощущением чудесного, если бы не моё в достаточной степени критическое к нему отношение; это критическое отношение проистекало, главным образом, из моих более ранних экспериментов по изучению снов. В 'переходном состоянии' - как я вскоре узнал, оно было чисто субъективным - я обычно почти сразу же начинал слышать 'голоса'. Эти 'голоса' и были его характерной чертой. 'Голоса' беседовали со мной и нередко говорили очень странные вещи, заключавшие в себе как будто нечто шутливое. То, что я слышал в подобных случаях, порой меня волновало, в особенности когда это был ответ на мои самые неясные и неоформленные ожидания. Иногда я слышал музыку, будившую во мне довольно разнообразные и сильные эмоции. Как это ни странно, с первого же дня я почувствовал к 'голосам' какое-то скрытое недоверие. Они давали слишком много обещаний, предлагали чересчур много вещей, которые мне хотелось бы иметь. 'Голоса' рассказывали почти обо всём возможном. Они предупреждали меня, подтверждали и объясняли всё, что встречалось в их мире, но делали это как-то слишком уж просто. Я задался вопросом, не мог ли я сам придумать всё то, что они говорят, - не являются ли они моим собственным воображением, тем бессознательным воображением, которое творит наши сны, в которых мы видим людей, разговариваем с ними, получаем от них советы и т.п.? Задумавшись над этим вопросом, я вынужден был признаться, что голоса не сообщили мне ничего такого, чего я не мог бы подумать сам. Вместе с тем, всё, что приходило ко мне таким образом, нередко напоминало 'сообщения', получаемые на медиумических сеансах или посредством автоматического письма. 'Голоса' давали друг другу разные имена, говорили мне много лестного, брались отвечать на любые вопросы. Иногда я вёл с 'голосами' долгие беседы. Однажды я задал какой-то вопрос, относящийся к алхимии. Сейчас я не могу припомнить его в точности, но, кажется, я спрашивал что-то или о разных названиях четырёх стихий (огонь, вода, воздух, и земля), или о взаимоотношениях этих стихий. Вопрос был задан в связи с тем, что я тогда читал. Отвечая на мой вопрос, 'голос', назвавший себя хорошо известным именем, сказал, что ответ на этот вопрос можно найти в одной книге. А когда я заметил, что этой книги у меня нет, 'голос' посоветовал поискать её в Публичной библиотеке (дело происходило в Петербурге) и читать её как можно внимательнее. Я осведомился о книге в Публичной библиотеке, но там её не оказалось. Имелся только её немецкий перевод (сама книга написана по-английски), причём первые три главы из двадцати отсутствовали. Но вскоре я достал где-то английский оригинал и впрямь обнаружил там некоторые намёки, тесно связанные с ответом на мой вопрос, хотя ответ был и неполным. Этот случай, как и другие ему подобные, показал мне, что в переходном состоянии я испытывал те же переживания, что и медиумы, 'ясновидящие' и тому подобное. Один 'голос' поведал мне очень интересную вещь о храме Соломона в Иерусалиме, которую я до сих пор не знал, а если и читал о ней когда-то, то начисто забыл. Описывая храм, 'голос', среди прочего, сообщил мне, что там обитали целые полчища мух. Логически это казалось вполне понятным и даже неизбежным. В храме, где совершались жертвоприношения, где убивали животных, где всегда было много крови и всевозможных нечистот, конечно же, должно быть множество мух. Однако это звучало как-то по-новому; насколько мне помнится, я никогда не читал о мухах в связи с древними храмами, зато недавно сам побывал на Востоке и знал, какое обилие мух можно увидеть там даже в обычных условиях. Эти описания Соломонова храма и особенно 'мух' полностью объяснили мне те непонятные вещи, с которыми я сталкивался в литературе и которые нельзя было назвать ни намеренной фальсификацией, ни подлинным 'ясновидением'. Так, 'ясновидение' Ледбитера и доктора Штейнера, все 'хроники Акаши', сообщения о том, что происходило в мифической Атлантиде и других доисторических странах десятки тысяч лет назад, - все они, несомненно, были той же природы, что и 'мухи в храме Соломона'. Единственная разница заключалась в том, что я не верил своим переживаниям, тогда как в 'хроники Акаши' верили и её авторы, и их читатели. Очень скоро мне стало ясно, что ни в этих, ни в других переживаниях нет ничего реального. Всё в них было отражённым, всё приходило из памяти, из воображения. 'Голоса' немедленно умолкали, когда я спрашивал о чём-нибудь знакомом и конкретном, доступном проверке. Это объяснило мне ещё одно обстоятельство: почему авторы, которые охотно описывают Атлантиду, не могут, используя своё 'ясновидение', решить какую-нибудь практическую проблему, относящуюся к настоящему времени; такие проблемы отыскать нетрудно, но их по какой-то причине избегают. Если 'ясновидящие' знают всё, что происходило тридцать тысяч лет назад, то почему они не знают того, что происходит неподалёку от места их экспериментов? Во время этих опытов я понял, что если я поверю 'голосам', то попаду в тупик и дальше не двинусь. Это меня испугало. Я уловил во всём происходящем самообман; стало очевидно, что какими бы заманчивыми ни были слова и обещания 'голосов', они ни к чему не приведут, а оставят меня там же, где я находился. Я понял, что это и было 'прелестью', т.е. всё приходило из воображения. Я решил бороться с переходным состоянием, сохраняя к нему чрезвычайно критическое отношение и отвергая, как не заслуживающие доверия, все те 'сообщения', которые я мог бы придумать сам. Результат не заставил себя ждать. Как только я начал отвергать всё, что слышал, поняв, что это 'та же материя, из которой сделаны сны', решительно отбрасывая услышанное и вообще перестав обращать внимание на 'голоса', моё состояние и мои переживания изменились. Я переступил через второй порог, упоминавшийся мною ранее, за которым начинался новый мир. 'Голоса' исчезли, вместо них звучал иногда один голос, который нетрудно было узнать, какие бы формы он ни принимал. Новое состояние отличалось от переходного невероятной ясностью сознания. Тогда-то я и обнаружил себя в мире математических отношений, в котором не было ничего похожего на то, что бывает в жизни. И в этом состоянии, перейдя через второй порог и оказавшись в 'мире математических отношений', я также получал ответы на свои вопросы, но эти ответы зачастую принимали очень странную форму. Чтобы понять их, нужно иметь в виду, что мир математических отношений, в котором я находился, не был неподвижным. Иными словами, ничто не оставалось там таким же, каким было мгновение назад. Всё двигалось, менялось, преобразовывалось и превращалось во что-то иное. Временами я неожиданно замечал, как все математические отношения одно за другим исчезали в бесконечности. Бесконечность поглощала всё, заполняла всё, сглаживала все различия. Я чувствовал, что пройдёт ещё одно мгновение, - и я сам исчезну в бесконечности! Меня обуревал ужас перед необозримостью бездны. Охваченный ужасом, я вскакивал иногда на ноги и принимался ходить взад и вперёд, чтобы прогнать одолевающий меня кошмар. Тогда я чувствовал, что кто-то смеётся надо мною, а порой казалось, что я слышу смех. Внезапно я ловил себя на мысли, что это я сам смеюсь над собой, что я опять попал в западню 'прелести', т.е. собственного воображения. Бесконечность притягивала меня и в то же время страшила и отталкивала. Тогда-то у меня и возник иной взгляд на неё: бесконечность - это не бесконечная протяжённость в одном направлении, а бесконечное число вариаций в одном месте. Я понял, что ужас перед бесконечностью есть следствие неправильного подхода, неверного отношения к ней. При правильном подходе к бесконечности именно она всё объясняет, и без неё нельзя ничего объяснить. И всё же я продолжал видеть в бесконечности реальную угрозу и реальную опасность. Описать в определённом порядке весь ход моих опытов, течение возникавших у меня идей и случайных мыслей совершенно невозможно - главным образом потому, что ни один эксперимент не был похож на другой. Всякий раз я узнавал об одной и той же вещи нечто новое, но происходило это таким образом, что все мои прежние знания об этой вещи полностью изменялись. Как я уже сказал, характерной чертой мира, в котором я находился, было его математическое строение и полное отсутствие чего-либо, что можно было бы выразить в обычных понятиях. Пользуясь теософской терминологией, можно сказать, что я находился на ментальном плане 'арупа'; но особенность моих переживаний состояла в том, что реально существовал только этот мир 'арупа', а всё остальное было созданием воображения. Интересный факт: во время первого моего эксперимента я сразу же или почти сразу оказался в этом мире, ускользнув от 'мира иллюзий'. Но в последующих экспериментах 'голоса' старались удержать меня в воображаемом мире, и мне удавалось освободиться от них только тогда, когда я упорно и решительно боролся с возникающими иллюзиями. Всё это очень напоминало мне то, что я читал раньше. В описаниях магических экспериментов, посвящений и предшествующих испытаний было что-то очень похожее на мои переживания и ощущения; впрочем, это не касается современных 'медиумистических сеансов' или церемониальной магии, которые являются полным погружением в мир иллюзий. Интересным в моих опытах было сознание опасности, которая угрожала мне со стороны бесконечности, и постоянные предостережения, исходившие от кого-то, как будто бы этот кто-то непрестанно наблюдал за мной и пытался убедить прекратить опыты и свернуть с моего пути, ибо этот путь, с точки зрения некоторых принципов, которые я в то время понимал очень смутно, был неправильным и незнакомым. То, что я назвал 'математическими отношениями', постоянно изменялось вокруг меня и во мне самом; иногда оно принимало форму музыки, иногда - схемы, а порой заполняющего всё пространство света, особого рода видимых вибраций световых лучей, которые скрещивались и переплетались друг с другом, проникая повсюду. С этим было связано безошибочное ощущение, что благодаря этим звукам, схемам, свету я узнавал нечто такое, чего не знал раньше. Но передать то, что я узнавал, рассказать или написать об этом было невероятно трудно. Трудность объяснения возрастала и потому, что слова плохо выражали сущность того напряжённого эмоционального состояния, в котором я находился во время экспериментов; передать всё словами было просто невозможно. Моё эмоциональное состояние было, пожалуй, самой яркой характеристикой описываемых переживаний. Всё приходило через него, без него ничего не могло быть; и поэтому понять окружающее можно было только понимая его. Чтобы уяснить сущность моих опытов и переживаний, надо иметь в виду, что я вовсе не оставался равнодушным к упомянутым выше звукам и свету. Я воспринимал всё посредством чувств, я переживал эмоции, которые в обычной жизни не существовали. Новое знание приходило только ко мне тогда, когда я находился в чрезвычайно напряжённом эмоциональном состоянии. И моё отношение к новому знанию вовсе не было безразличным: я или любил его, или испытывал к нему отвращение, стремился к нему или восхищался им; именно эти эмоции с тысячью других помогали мне понять природу нового мира, который я должен был узнать. В том мире, где я оказался, очень важную роль играло число 'три'. Совершенно непостижимым для нашей математики образом оно входило во все количественные отношения, создавало их и происходило от них. Всё вместе взятое, т.е. вся вселенная, являлось ко мне иногда в виде 'триады', составляющей одно целое и образующей некий гигантский трилистник. Каждая часть 'триады' в силу какого-то внутреннего процесса вновь преобразовывалась в 'триаду', и процесс этот длился до тех пор, пока всё не оказывалось заполненным 'триадами', которые, в свою очередь, превращались в музыку, свет или схемы. Должен ещё раз напомнить, что все мои описания очень плохо выражают то, что происходило, ибо они не передают эмоциональный элемент радости, удивления, восторга, ужаса - и постоянного перехода этих чувств в друг друга. Как я уже говорил, эксперименты проходили более успешно, когда я лежал, пребывая в одиночестве. Впрочем, иногда я пытался экспериментировать среди людей и даже на улице. Обычно эти эксперименты не давали результатов, что-то начиналось и тут же прерывалось, оставляя после себя ощущение физической тяжести. Но иногда я оказывался всё-таки в ином мире. В этом случае всё, что меня окружало, менялось самым тонким и причудливым образом. Всё становилось другим; но описать, что именно происходило, абсолютно невозможно. Первое, что доступно выражению, таково: для меня вокруг не оставалось ничего безразличного; всё вместе или в отдельности так или иначе меня задевало. Иными словами, я воспринимал всё эмоционально. Далее, в окружавшем меня новом мире не было ничего отдельного, ничего, что не было бы связано с другими вещами или со мной лично. Все вещи оказывались связанными друг с другом, и эта связь была далеко не случайной, а проявлялась под действием непостижимой цепи причин и следствий. Всё вещи зависели одна от другой; все жили одна в другой. Наконец, в этом мире не было ничего мёртвого, неодушевлённого, лишённого мысли и чувства, ничего бессознательного. Всё было живым, всё обладало самосознанием. Всё говорило со мною, я мог говорить со всем. Особенно интересны были дома, мимо которых я проходил, и более того - старые здания. Это были живые существа, полные мыслей, чувств, настроений, воспоминаний. Жившие в них люди и были их мыслями, чувствами и настроениями. Я хочу сказать, что люди по отношению к домам играют примерно ту же роль, что разные 'я' нашей личности по отношению к нам. Они приходят и уходят, иногда живут внутри нас долгое время, иногда же появляются лишь на мгновения. Помню, как однажды, на Невском проспекте меня поразила обыкновенная ломовая лошадь. Она поразила меня своей головой, своей 'физиономией', в которой выразилась вся сущность лошади, и, глядя на её морду, я понял всё, что можно было понять о лошади. Все особенности её природы, всё, на что она способна, всё, на что не способна, всё, что она может или не может сделать, - всё это выразилось в чертах её 'физиономии'. В другой раз сходное чувство у меня вызвала собака. Вместе с тем, эти лошадь и собака были не просто лошадью и собакой; это были 'атомы', сознательные, движущиеся 'атомы' больших существ - 'большой лошади' и 'большой собаки'. Тогда я понял, что мы тоже являемся атомами большого существа 'большого человека'; и точно также любая вещь представляет собой атом 'большой вещи'. Стакан - это атом 'большого стакана', вилка - атом 'большой вилки' и т.д. Эта идея и несколько других мыслей, сохранившихся в моей памяти после экспериментов, вошли в мою книгу 'Tertium Organum', которая как раз и была написана во время этих опытов. Таким образом, формулировка законов ноуменального мира и некоторые другие идеи, относящиеся к высшим измерениям, были заимствованы из того, что я узнал во время экспериментов. Иногда во время опытов я чувствовал, что многое понимаю особенно ясно; я чувствовал, что, если бы сумел сохранить в своей памяти то, что понимаю, я узнал бы, как переходить в это состояние в любое время по желанию, как сделать его продолжительным, как им пользоваться. Вопрос о том, как задержать это состояние сознания, возникал постоянно, и я много раз задавал его во время эксперимента, пребывая в том состоянии сознания, когда получал на свои вопросы ответы. Но на этот вопрос я никогда не получал прямого ответа. Обычно ответ начинался откуда-то издалека; постепенно расширяясь, он охватывал собою всё, так что в конце концов ответ на мой вопрос включал ответы на все возможные вопросы; естественно, что я не мог удержать его в памяти. Помню, как однажды, когда я особенно ясно понял всё, что мне хотелось понять, я решил отыскать какую-нибудь формулу или ключ, который дал бы мне возможность припомнить на следующий день то, что я понял. Я хотел кратко суммировать всё, что мне стало понятно, и записать, если удастся, в виде одной фразы то, что необходимо для повторного приведения себя в такое же состояние как бы одним поворотом мысли, без какой-либо предварительной подготовки. В течение всего эксперимента мне казалось, что это возможно. И вот я отыскал такую формулу - и записал её карандашом на клочке бумаги. На следующий день я прочёл фразу: 'Мыслить в других категориях!' Таковы были слова, но в чём же их смысл? Куда делось всё то, что я связывал с этими словами, когда их писал? Всё исчезло, всё пропало, как сон. Несомненно, фраза 'мыслить в других категориях' имела какой-то смысл, но я не мог его припомнить, не мог до него добраться. Позднее точно такое же случалось со многими другими словами и фрагментами идей, которые оставались у меня в памяти после опытов. Сначала эти фразы казались мне совершенно пустыми. Я даже смеялся над ними, обнаружив в них полное подтверждение невозможности передать оттуда сюда хоть что-то. Но постепенно в моей памяти кое-что начало оживать, и по прошествии двух-трёх недель я всё лучше и лучше вспоминал то, что было связано с этими словами. И хотя их содержание продолжало оставаться неясным, как бы видимым издалека, я всё же начал усматривать особый смысл в словах, которые поначалу казались мне лишь отвлечёнными обозначениями чего-то, не имеющего практической ценности. То же самое повторялось почти каждый раз. На следующий день после эксперимента я помнил очень немногое. Но уже к вечеру порой начинали возвращаться кое-какие неясные воспоминания. Через день я мог вспомнить больше; в течение же следующих двух или трёх недель удавалось восстановить отдельные детали эксперимента, хотя я прекрасно сознавал, что в памяти всплывает лишь ничтожно малая часть пережитого. Когда же я пробовал проводить опыты чаще, чем раз в две-три недели, всё смешивалось, и я не мог уже ничего вспомнить. Но продолжу описание удачных экспериментов. Неоднократно, почти всегда, я чувствовал, что, переходя через второй порог, я прихожу в соприкосновение с самим собою, с тем 'я', которое всегда пребывает внутри меня, всегда видит меня и говорит мне нечто, чего я в обычном состоянии сознания не в силах понять и даже услышать. Почему же я не могу этого понять? Я отвечал себе: потому, что в обычном состоянии во мне звучат одновременно тысячи голосов, которые и создают то, что мы называем нашим 'сознанием', нашими мыслями, чувствами, настроениями, воображением. Эти голоса заглушают звук того голоса, который доносится из глубины. Мои эксперименты ничего не прибавили к обычному 'сознанию'; они только сузили его; но как раз благодаря этому сужению его мощность неизмеримо возросла.