Страница:
– Лопайте, – сказал он, вконец расчувствовавшись. – Мне это уже не понадобится, я ухожу…
Не разыскав через болото тропы, Юлий решил попробовать пройти там, где подступал чернеющий за топкой равниной лес. У него не оставалось ничего из годной одежды. Все, что сушилось на печи после многократных вылазок, задубело от засохшей струпьями окаменевшей тины. Юлий прошелся палкой по штанам и полукафтану, чтобы размять сукно. В сапогах застыла по следу не вычищенная вовремя грязь, а носок ссохся и покорежился.
Он набил карманы сухарями и сладостями, а потом вспомнил о деньгах, которые по-прежнему в полному ходу на Большой Земле. Разломал топором рукоять меча, чтобы отделить серебряное яблоко с вделанным в него камнем. За эту штуку, как он предполагал, можно было получить у менялы червонцев десять.
Тот берег – черно встающий за болотом лес – казался близок. Трудно было сообразить, сколько же это будет в казенных саженях, но не больше версты, наверно.
Ощупывая шестом трясину, Юлий пробирался по более или менее разведанному пути и благополучно удалялся от острова. Раз он провалился в тину по пояс – все ничего, только в перемазанных жидкой грязью штанах ноги ломило от холода. Противоположный берег становился как будто ближе. А тот, что остался позади, опускаясь, развертывался вширь: над верхушками елей открылось взору колесо колокольни.
Где-то он успел изрезать ладонь, но боль эта мешалась с ломотой в ногах, перебивалась лихорадочным ознобом. Юлий пробирался, не чуя под собой матерой земли: все колыхалось и чавкало. Он терпел шаг за шагом.
А провалился внезапно – правая нога ухнула вся. И так обвалился, что грязная жижа ударила в рот и в нос, а судорожным шлепком руки он залепил себе глаза. Барахтаясь вслепую с похолодевшим от испуга сердцем, Юлий почувствовал, что кто-то хватает его за ноги: притопит, играючи, и отпустит. Юлий забился, молотя ногами, судорожно закашлял. Цапнул клок травы, и хоть она вся провалилась вниз, растительность все же удерживала лежачего. И так он прополз или проплыл расстояние в несколько локтей, когда удалось зацепиться за нечто существенное. Наконец, выбрался он на залитое студеной жижей хлипкое мочало трав.
За спиной насмешливо чмокнуло. Беглец оглянулся и приметил далеко плавающий шест. В ту сторону нечего было и соваться. Ползком, не решаясь подняться, двинулся он к ближнему берегу. Который был остров. Спасительная его тюрьма.
Он достиг суши засветло, в первых сумерках, но измучился так, что не мерянный час валялся в изнеможении среди кустов. Потом побрел, запинаясь через шаг, но не нашел из лесу выхода, сколько ни тыкался среди толстых елей, и в кромешной уже тьме свалился в яму.
Потом он свалился в ту же яму повторно и тем исчерпал свою волю к сопротивлению. Зарылся в песок между корней, на счастье, сухой, и здесь тянул бредовую ночь, то просыпаясь от озноба, то впадая в жаркую мучительную дурноту – ни явь, ни сон.
…Меж черных стволов мелькнул лихорадочный огонь, он приближался, приходили в движение тени. Юлий оставался равнодушен, пока не распознал на краю овражка человеческий образ. Как бы нарисованная тушью тень, которая походила на старого монаха в долгополой рясе. Приподняв фонарь, человек этот или тот, кто выдавал себя за человека, озирался.
– Вот незадача! – сказала тень, сокрушенно крякнув.
Наверное, Юлий заворочался, пытаясь привлечь к себе внимание или наоборот – глубже зарыться в песок. Он сделал и то, и другое: зашевелился, чтобы привлечь, но молчал, чтобы спрятаться.
Искаженные изменчивым светом, взору его открылись запавшие щеки, тонкий проваленный рот. И глаза – нисколько не помутневшие, как это бывает у мертвеца.
– Са агарох теа, Юлий! – близко-близко пробормотала тень.
Потом было сверкающее в слюдяных оконницах солнце. Юлий повел взглядом, вспоминая, что значит сей просторный чертог с низким, расписанным красками потолком… И узнал вчерашнего монаха перед столом вблизи окна. Тот рассеянно оглянулся и вернулся к своему занятию – продолжал писать, часто и с лихорадочной неточностью макая лебяжье перо в чернильницу.
Одетый в долгую, невыразительного смурого цвета рясу, старик, может статься, и не был монахом. На голове у него сидел не клобук или скуфья (обычный признак священнического чина), а простая низкая шапочка. Излюбленный убор судейских, приказных и разной ученой братии, известной в народе под общим названием начетчики. Шапочка с опущенными короткими ушами совершенно скрывала волосы, отчего голова его еще больше напоминала обтянутый сухой кожей череп. Имевший лишь то преимущество перед голой костью, что густо кустились брови и посверкивали глаза.
Ученый? Заваленный книгами стол свидетельствовал, что это так. И еще особый склад изможденного думами лица. Бремя учености, казалось, давило узкие плечи. Начетчик с непонятным ожесточением бросал перо и хватался за книги, ни одна из которых его не удовлетворяла, если судить по брезгливой складке тонких сухих губ.
Старый человек как будто бы не был Юлию незнаком. В болезненных полуснах мнились ему темные руки, что переворачивали его в теплой воде… И неизвестно кем сказанное: полно, мальчик, полно! Постель и расписной потолок – тоже все это было и раньше. В этой палате большого дома Юлий бывал не раз, как и во всех других помещениях заброшенного города. Только никогда здесь не было человека. И книг. И ковер на полу – откуда?..
Кончилось долгое-долгое одиночество?
Начетчик вскочил, яростно отшвырнул стул. Но остался у стола, вперив в рукопись взор. А когда оглянулся – встретился глазами с мальчиком, который приподнялся, выпростав из-под одеяла руки. И… не заметил Юлия. Опустился перед столом на колено и, схватив перо, продолжал писать, упираясь в столешницу грудью. Счастливое возбуждение заставило его порозоветь, на губах зазмеилось подобие улыбки.
Юлий кашлянул и промолвил, ощущая сухость в горле:
– Простите. Ведь вас зовут… э…
– Дремотаху! – огрызнулся старик, мельком оглянувшись.
Оробевший Юлий притих, не желая с первых же слов знакомства ссориться с едва только обретенным товарищем.
Стоя перед столом на обоих уже коленях, старик запальчиво писал. От сильного нажима перо брызнуло и расщепилось. И это простейшее происшествие повергло ученого в необыкновенное изумление. Он замер.
– Дремотаху! – позвал Юлий. – Что такое?
Поскольку тот не отвечал, он решился выскользнуть из постели и, подойдя к старику, глянул через плечо на листы, исписанные торопливыми бегущими каракулями. Невнятные и неряшливые, как бред безумного, строки. Невозможно было понять ни слова.
С лавки у оконного простенка бесстрастно, но внимательно глядел рыжий с белыми полосами кот.
И разбросанные по столу книги, все без исключения, были написаны на неизвестных княжичу языках.
– Не убивайтесь так, Дрематоху, – робко молвил Юлий, придерживаясь от слабости за стол. – Подумаешь, перо!
– Са Новотор Шала, – с глубоким сердечным вздохом отвечал старик.
– Как-как?
– Меа номине Новотор Шала.
– Ничего не понял. Не понял, – с трепетом прошептал Юлий.
Но и старик не желал его понимать. Он всматриваясь в княжича так, словно звуки доброй слованской речи были ему в диковину. Потом лицо его просветлело. Ага! – вскинул он палец, и поднялся, чтобы отыскать среди бумаг голубой, запечатанный пятью печатями красного воска пакет. На лицевой стороне жестким мелким почерком с угловатыми раздельно стоящими буквами значилось имя получателя: «Удельное владение Долгий остров, наследнику престола благоверному княжичу Юлию».
Изгнанник торопливо взломал печати. На большом желтом листе, ровно исписанном тем же примечательным почерком, он сразу же обнаружил коротенькую, без лишних уточнений подпись: Милица.
Он сглотнул и начал читать.
«Любезный пасынок мой, княжич Юлий, многолетно здравствуй!
Спешу попенять тебе, княжичу, на недавнее твое неблагоразумие: в Левковом болоте черти водятся. Семейств десять-пятнадцать мирных домовитых бесов, но и беспутные бобыли есть, всегда готовые на шалость. Потому, уповая на твое благоразумие, покорно прошу впредь не удаляться от берегов назначенного тебе удела. Буде постигнет тебя, любезного пасынка моего княжича Юлия, злая судьба, найду ли слова, чтобы оправдаться перед отцом твоим Любомиром и перед слованским народом за твое, княжича, легкомыслие?
А впрочем, препоручаю тебя милости божией, всегда расположенная к тебе
Милица.
Вышгород, месяца брезовора в четвертый день, 763 года от воплощения господа нашего Рода Вседержителя.
Да! Посылаю тебе учителя и наставника, известного доку Новотора Шалу, дабы ты, княжич, по затянувшейся праздности своей не закоснел в невежестве, но готовил себя к государственным заботам.
Оный Новотор, примерного поведения и благонамеренности муж, превзошел весь круг отпущенного человеку знания. Выписанный мною из Тарабарской земли Новотор научит тебя тарабарскому языку, языку высокой науки. Ведь трудно было бы ожидать, чтобы возвышенный образ мыслей, свойственный таким людям, как дока Новотор, выражался при помощи кухонных слов слованского языка, не правда ли?
В полной мере освоив тарабарский язык, ты усвоишь также тарабарскую грамоту и правописание. Не уйдут от тебя в свое время тарабарские физика и метафизика. Предусматривается также, если хватит у тебя, княжич, способностей, изучение тарабарской химии и алхимии. Тарабарское краеведение. Тарабарское военное дело, учение и хитрость ратного строя. Наука возводить крепости и разрушать их, брать приступом или измором. Тарабарская религия и нравственность. Тарабарское красноречие и наука приятного обхождения. Тарабарская механика и тарабарское же врачевание. Наконец, тарабарские способы мыслить и выводить тарабарские умозаключения из тарабарских посылок. Не взыщи, друг мой, если чего не упомянула – мне ли, слабой, малообразованной женщине охватить умственным взором все отрасли тарабарщины? Верю только, что дока Новотор будет тебе настоящим тарабарским товарищем.
За сим пребываю в надежде на всегдашнее твое усердие и послушание. Уповаю, что в недолгом времени порадуешь отца своего, Любомира, тарабарскими успехами.
Милица».
В смятении Юлий опустил лист – дока Новотор глядел на него с простодушным любопытством. Как глядят несмышленые дети. Или безумные.
– Но ведь такого языка нет. Тарабарского языка нет, – прошептал Юлий, не отводя взора от влажно блестящих глаз старика.
Новотор не ответил.
Рада! – вспомнил вдруг Юлий дочь Милицы. – Это она, выходит, передала матери разговор о тарабарском языке – вот когда возникло это слово. В библиотеке, где одинокий и униженный, он пытался разговорить девочку. Пошутил… Но ведь это же Юлий сам и придумал: тарабарский язык!
– Что за ерунда – тарабарский язык! Чушь! Ахинея! – воскликнул княжич, вдохновляясь надеждой, что так оно и есть.
– Най! Най! – сухо возразил Новотор. – Са баянах тарабар мова. Тарабар мова бых!
Раздражение неприступного старика выглядело столь убедительно, что Юлий засомневался. Он улыбнулся – неуверенно и просительно, ибо ощущал свое бессилие отстоять здравый смысл. И вдруг осветило его воспоминание, он порывисто схватил старика за руку:
– Новотор, но ведь ты же сам говорил: «вот незадача!» Тогда, в лесу! Помнишь?! Ты говорил еще: «полно, мальчик, полно»…
– Най! – с гневом и отвращением в лице оборвал его дока Новотор и высвободился, безжалостно оттолкнув. – Най! Са най баянахом!
– Но ведь ты понимаешь, что я говорю! – больно уязвленный, вскричал Юлий.
– Най! – упрямо возразил старик, открещиваясь и руками. – Най баянахом!
По прошествии дней Юлий оставил бесплодные попытки уличить доку в притворстве. Новотор и случайно не обмолвился по-словански. Мучимый жаждой общения, Юлий обратился к тарабарщине. Он установил, что язык этот прост и легок для усвоения. Словарный запас тарабарщины был достаточно богат, чтобы выразить не только явления обихода, но и самые общие, сложные понятия. Юлий с жадностью накинулся на язык, увлекся и, обладая прекрасной памятью, в течение двух-трех недель достиг таких успехов, что мог уже сносно объясниться с учителем.
Поражало обилие одинаковых по смыслу, но различно звучащих слов. Сегодня «говорить» было «баянах». Говорил, соответственно, баянахом, сказал – баянах быхом. Это не сложно. Но завтра то же самое «говорить» обозначалось уже как баятах и даже болтах. И оно же звучало по-тарабарски еще и как мямлях, казах, глаголах, разорях, примечах, вставлях, выводах, трепах, реках, молотах. Юлий заметил и другую особенность: различия между сходными словами заключались иногда не в оттенках смысла, а скорее во времени употребления. Утром Новотор предпочитал одно, вечером другое, а потом целую неделю подряд он не баянах, а разорях.
Кстати, само слово вечер значило меркат – нетрудно запомнить. Легко укладывались в памяти такие слова, как дверь – походуля, нитка – тягла. Чуть хуже было с таким, как голова – кочева. И уж совсем ни к селу ни к городу звучали: глаза – рербухи, сундук – присперник. Однако, Юлий, ничем больше уже не смущаясь, жадно учился. Он был счастлив самой возможностью говорить. Говорить, делиться мыслями, слушать, писать.
Новотор привез с собой изрядное количество рукописных трудов по тарабарским отраслям знания. Сам он, как оказалось, неистово работал над составлением толкового словаря тарабарского языка. Отвлекаясь только для разговоров с учеником, он занимался учеными изысканиями по двенадцать-шестнадцать часов в сутки. Казалось, он совсем не спал: ложился за полночь и вставал до рассвета. Иногда Юлий примечал, как учитель, не отрываясь от дела, постанывал и морщился, хватался за живот. Но никогда не жаловался, да и сам, кажется, не вспоминал свои болячки, пока не прихватит. Когда же становилось невмоготу, выскакивал в сени и совал голову в бадью с холодной колодезной водой.
Невозможно было понять, как относится Новотор Шала к своему ученику вне пределов тарабарской действительности. Но Юлий обладал драгоценной для человеческого общежития способностью ощущать благодарность. Восхищение княжича вызывала самая эта граничащая с помешательством работоспособность ученого. Крохи внимания, которые Новотор уделял мальчику, вызывали отклик в его истомленном сердце. Вдвоем и только вдвоем, всегда вдвоем – отрезанные от Большой Земли болотами и лесами, духотой испарений, тучами комаров, затяжными дождями и первыми морозами, влекущими за собой метели… Долгие месяцы и годы эти двое, старик и юноша, не уставали друг от друга. Они были надежно защищены от нетерпимости и себялюбия, которое делает тесные человеческие отношения невыносимыми. Один был защищен исступлением ума, другой – свежестью чувств.
Дерзкий замысел по-товарищески посетить странствующего волшебника Миху Луня, который только-только успел известить горожан о своем прибытии, зародился в начитанной голове Поплевы под влиянием старых летописей, неоднократно отмечавших вольные нравы чародеев прошлого. Не возражала и Золотинка. Тучка же оробел и наотрез отказался срамиться перед заезжим человеком. Поплева и Золотинка, растревоженные, но влюбленные друг в друга больше обычного, взяли маленькую лодку под шпринтовым парусным вооружением и отчалили.
На взморье уменьшили парус, но крутая волна и порывистый ветер трепали валкое без достаточного груза суденышко. Пришлось Золотинке подобрать подол и сесть за руль, а Поплева в полном наряде (в смазных сапогах, потертой бархатной куртке и при шляпе) должен был улечься на дно лодки вместо балласта – бревно бревном. Через полчаса лодка вошла в заштиленную гавань Колобжега.
Время шло к полудню, окруженная со всех сторон разновысокими домами, заставленная повозками и лавками Торговая площадь обыденно гудела. Но и в этой всепоглощающей толчее различалось отдельное столпотворение в северном конце площади, где начиналась Китовая улица. Здесь, на углу, в особняке белого камня с красными кирпичными простенками поселился волшебник.
Среди скопления зевак на каменной мостовой стоял гроб без крышки, и в нем вытянулось узко сведенными ногами тело: синюшное лицо, запавшие щеки, тощая шея. Небрежно причесанная вдова в заношенном платье стояла возле гроба, бессильно уронив руки. И тут же жались дети: трое малышей, мальчики и девочка в одинаковых рубашонках без штанов.
По видимости, все тут: и зеваки, и просители, и вдова с детьми, и покойник – ожидали волшебника.
Внушительное его жилище было отмечено броским белым листом на воротах, запиравших проезд в первом этаже дома. Приколоченный гвоздями лист извещал грамотеев, что в доме суконщика Зыкуна на Торговой площади поселился странствующий волшебник досточтимый Миха Лунь и его ученик Кудай.
Ниже выведенного красными буквами объявления следовал список вида на волшебство, законным порядком полученного досточтимым Михой Лунем в управлении столичной Казенной палаты. После непременного вступления, которое содержало полные титулы великого государя и государыни, сообщалось, что «означенный мещанин Миха Лунь в силу вышеизложенного повеления и за уплатой причитающихся казне пошлин в сумме двадцати двух червонцев имеет неоспоримое право и вытекающее из этого права преимущество волховать всеми видами разрешенного волшебства».
А именно – следовал исчерпывающий перечень. Прояснять и обнародовать события прошлого (не подлежит прояснению прошлое венценосных особ и высших должностных лиц государства). Предсказывать будущее (исключение то же). Находить украденное, равно как похищенное и потерянное, утраченное по неопределенным причинам имущество. Воскрешать мертвых (разрешение не распространяется на останки венценосных особ и высших должностных лиц, а также мертвые тела казненных по приговору суда или бессудному повелению венценосных особ и высших должностных лиц). Излечивать больных и немощных. Восстанавливать супружескую любовь (исключая любовь венценосных особ и высших должностных лиц). Приостанавливать и совершенно прекращать стихийные бедствия: бури, затяжные дожди, засухи, наводнения, грады, пожары, землетрясения, извержения огнедышащих гор, нападения саранчи, моровые поветрия. Изгонять крыс, блох, клопов, мух и ядовитых змей. На этом перечень разрешенных видов волшебства внезапно и необъяснимо обрывался. Следовало перечисление тяжелых телесных наказаний (иные из которых подозрительно смахивали на заурядную смертную казнь), которым «означенный мещанин Миха Лунь будет подвергнут немедленно по установлению в судебном порядке незаконного или вредоносного волшебства».
Досконально изучив бумагу от упоминания о доме суконщика Зыкуна до места печати внизу, Поплева постучал.
Сплоченные из толстых досок ворота едва отозвались. На помощь кинулись добровольцы из толпившихся вокруг зевак. Кто-то притащил тяжеленный булыжник. Стонущие удары по воротам должны были пронизывать особняк до самой крыши, но в темных окнах не шевельнулась ни одна занавеска, не дрогнул ставень.
– Стучи не стучи, птички улетели! – с усмешкой толковали в толпе. Осведомленные люди, которые собственными ушами слышали тех, кто слышал очевидцев, объяснили Поплеве, что волшебник в обществе тощего, похожего на облезлого кота ученика глубокой ночью вылетел в облаке сажи и тусклых искр из трубы. Поднялся к тучам и до сих пор не спустился – если судить по тому, что печь не топится.
Праздная толпа почти вся перетекла ко входу в особняк, забросив занимавший ее прежде гроб. А Поплева дернул себя за ухо и вернулся к вдове.
– Простите, сударыня… – молвил он, истово прижимая к груди шляпу. – Примите соболезнования. – Вдова вскинула покрасневшие глаза. – По-видимому, ваш муж? – продолжал Поплева, комкая шляпу. – А это детки? Такие маленькие?
Женщина всхлипнула и глухо, грудью зарыдала. Чуть погодя, подергивая друг друга за руки, начали всхлипывать и дети.
– Простите, сударыня, – продолжал, однако, Поплева с непреклонностью, – разумеется… я понимаю, это малое утешение… Воскресить вашего мужа невозможно.
– А дети? – крикливо возразила вдова. – Куда я их дену? Пусть тогда заколотят и детей! Положите их в гроб! – вдова выбросила в указующем жесте руку – малыши дружно взвыли.
Народ негодующе зашумел, так что Поплева не знал, кому отвечать, сразу же оказавшись в кругу обличителей.
– Зачем тогда пишут, а? – наседал на него самоуверенный мужчина в узорчатом, как оконная решетка, жилете. – Зачем же тогда они все это пишут? Зачем писать, а? Вот, то-то и оно!
– Ты здесь не стой!., ты уходи! Уходи, говорю… – гугниво бубнил пьяненький мужичок из базарных крючников и легонько подталкивал Поплеву в плечо, намекая, что толкнет и сильней, когда возникнет в том надобность.
Золотинка потянула Поплеву прочь от гроба, умоляя не возражать. Увести себя вовсе он не дал, а задержался опять у входа в особняк.
– Стучи громче! Головой стукни! – советовала враждебная толпа.
Стучать, однако, не пришлось – грянул засов. На крылечко из двух стершихся ступенек вышел волшебник.
Без сомнения волшебник. Миха Лунь.
Дородный осанистый муж. Величественный рост не мешал ему держаться необыкновенно прямо без малейшего поползновения ссутулиться и тем самым малодушно умалить присущие ему от природы размеры. Округлое крепенькое брюшко, вызывающее в памяти придорожный валун, удерживалось в равновесии широко расправленными плечами и откинутой головой. Высокий лоб естественно переходил в покатую, как поднимающаяся гора, лысину. Встрепанные остатки волос за ушами торчали по бокам этой сияющей на солнце вершины наподобие коротких тупых рожек.
Волшебник зевнул, прищуриваясь на свет, повел высоким, поверх голов взглядом. Казалось, он был один в этой довольно-таки приевшейся ему пустыне – отшельник вышел на край утеса и зевнул, озирая все те же горные вершины, сверкающие снега, водопады, громыхающие в небе колесницы и неровный полет неумело махающего крыльями змея.
Змей, огнедышащие горы, небесные колесницы, луна и звезды, и земная твердь, осиянная сине-зелеными лучами ночного светила, – все это было искуснейшим образом выткано на просторном шелковом халате волшебника с длинными рукавами, в необъятных раструбах которых огненным зевом горела и переливалась багровая подкладка. Увитая серебряными нитями веревка перерезала лиловое царство ночи где-то пониже выдающейся части брюшка. Босые ноги в меховых шлепанцах и обнаженные волосатые лодыжки свидетельствовали, что волшебник настроен по-домашнему. Рассеянный взор его снизошел до людей и, наконец, осенил Поплеву.
– Ну?! – прогремел раскатистый, приноровленный к горним просторам голос. – Это вы тут шумели?
Толпа благоговейно внимала. Поплева, обнаружив, что комкает в руках шляпу и даже просительно прижимает ее к груди, водрузил шляпу на место и сказал с восхитившим Золотинку самообладанием:
– Простите, товарищ. Вероятно, не вовремя. Я здешний волшебник… любитель. Поплева. Так меня назвали родители. Мое имя вряд ли вам известно.
– Что же, и вид на волшебство имеется? – спросил волшебник, несколько поумерив природное громыхание голоса.
– Не имеется, – отвечал Поплева сдержанно. – Волшебством не пользую. Похвастаться нечем: познания мои и ограничены, и шатки.
– А… – великодушно протянул волшебник. – «Хроника двенадцати врат»?
– Не расстаюсь с этой книгой и сейчас, – с достоинством отвечал Поплева.
– Умная книга! Возвышенная! Питомник разума! – сказал Миха Лунь. – Все мы вышли из «Хроники двенадцати врат». Дайте руку, товарищ.
Поплева, как ни был он строг и скромен, вспыхнул от удовольствия. С немым изумлением наблюдала толпа знаменательное рукопожатие: сверху вниз. Однако, Поплева и тут не изменил себе: все еще удерживая широкую ладонь Михи Луня, красный от смущения, он продолжал со всей возможной непреклонностью:
– Только вот, товарищ, какая штука… короче, я удивлен: воскрешение мертвых. Позвольте заметить, наука волхования не имеет достоверных свидетельств, что воскрешение вообще возможно.
– Наука волхования, – живо громыхнул с крыльца волшебник Миха Лунь, – отличается от всякой другой тем, что общие ее правила и законы своеобразно, а зачастую непредугаданно – непредугаданно! – преломляются в личности волшебника.
– Бесспорно! – поспешил согласиться Поплева.
– Высокий душой волшебник не запнется там, где нищего духом ожидает крушение. Ибо возвышенный дух и сам по себе великая преобразующая сила!
– Да, конечно, – вставил Поплева, но Миха Лунь не позволил себя перебить.
– Духовными упражнениями воспитать в себе эту преобразующую силу, – наставительно продолжал он, – это и есть задача всякого подлинного мастера…
– Разумеется.
– …А впрочем, товарищ, конечно же, вы правы. Пойдемте, пожалуй, глянем.
Миха Лунь ступил на мостовую, свойски подхватил Поплеву под руку и повел его между расступившимися людьми к мертвому телу. Вдова тотчас заголосила, но волшебник остановил ее одним предостерегающим изгибом брови. Подвернув полы халата, он опустился на корточки у гроба. Опершись о боковину, склонился над посинелым лицом покойника. Шушуканье вокруг прекратилось. Казалось, вот-вот под чародейным взглядом шевельнутся провалившиеся губы и дрогнут веки…
– Совершенно мертв! – молвил Миха Лунь. Толпа перевела дух. – Мертв! – повторил он с глубочайшим убеждением и немного погодя начал вставать.
Не разыскав через болото тропы, Юлий решил попробовать пройти там, где подступал чернеющий за топкой равниной лес. У него не оставалось ничего из годной одежды. Все, что сушилось на печи после многократных вылазок, задубело от засохшей струпьями окаменевшей тины. Юлий прошелся палкой по штанам и полукафтану, чтобы размять сукно. В сапогах застыла по следу не вычищенная вовремя грязь, а носок ссохся и покорежился.
Он набил карманы сухарями и сладостями, а потом вспомнил о деньгах, которые по-прежнему в полному ходу на Большой Земле. Разломал топором рукоять меча, чтобы отделить серебряное яблоко с вделанным в него камнем. За эту штуку, как он предполагал, можно было получить у менялы червонцев десять.
Тот берег – черно встающий за болотом лес – казался близок. Трудно было сообразить, сколько же это будет в казенных саженях, но не больше версты, наверно.
Ощупывая шестом трясину, Юлий пробирался по более или менее разведанному пути и благополучно удалялся от острова. Раз он провалился в тину по пояс – все ничего, только в перемазанных жидкой грязью штанах ноги ломило от холода. Противоположный берег становился как будто ближе. А тот, что остался позади, опускаясь, развертывался вширь: над верхушками елей открылось взору колесо колокольни.
Где-то он успел изрезать ладонь, но боль эта мешалась с ломотой в ногах, перебивалась лихорадочным ознобом. Юлий пробирался, не чуя под собой матерой земли: все колыхалось и чавкало. Он терпел шаг за шагом.
А провалился внезапно – правая нога ухнула вся. И так обвалился, что грязная жижа ударила в рот и в нос, а судорожным шлепком руки он залепил себе глаза. Барахтаясь вслепую с похолодевшим от испуга сердцем, Юлий почувствовал, что кто-то хватает его за ноги: притопит, играючи, и отпустит. Юлий забился, молотя ногами, судорожно закашлял. Цапнул клок травы, и хоть она вся провалилась вниз, растительность все же удерживала лежачего. И так он прополз или проплыл расстояние в несколько локтей, когда удалось зацепиться за нечто существенное. Наконец, выбрался он на залитое студеной жижей хлипкое мочало трав.
За спиной насмешливо чмокнуло. Беглец оглянулся и приметил далеко плавающий шест. В ту сторону нечего было и соваться. Ползком, не решаясь подняться, двинулся он к ближнему берегу. Который был остров. Спасительная его тюрьма.
Он достиг суши засветло, в первых сумерках, но измучился так, что не мерянный час валялся в изнеможении среди кустов. Потом побрел, запинаясь через шаг, но не нашел из лесу выхода, сколько ни тыкался среди толстых елей, и в кромешной уже тьме свалился в яму.
Потом он свалился в ту же яму повторно и тем исчерпал свою волю к сопротивлению. Зарылся в песок между корней, на счастье, сухой, и здесь тянул бредовую ночь, то просыпаясь от озноба, то впадая в жаркую мучительную дурноту – ни явь, ни сон.
…Меж черных стволов мелькнул лихорадочный огонь, он приближался, приходили в движение тени. Юлий оставался равнодушен, пока не распознал на краю овражка человеческий образ. Как бы нарисованная тушью тень, которая походила на старого монаха в долгополой рясе. Приподняв фонарь, человек этот или тот, кто выдавал себя за человека, озирался.
– Вот незадача! – сказала тень, сокрушенно крякнув.
Наверное, Юлий заворочался, пытаясь привлечь к себе внимание или наоборот – глубже зарыться в песок. Он сделал и то, и другое: зашевелился, чтобы привлечь, но молчал, чтобы спрятаться.
Искаженные изменчивым светом, взору его открылись запавшие щеки, тонкий проваленный рот. И глаза – нисколько не помутневшие, как это бывает у мертвеца.
– Са агарох теа, Юлий! – близко-близко пробормотала тень.
Потом было сверкающее в слюдяных оконницах солнце. Юлий повел взглядом, вспоминая, что значит сей просторный чертог с низким, расписанным красками потолком… И узнал вчерашнего монаха перед столом вблизи окна. Тот рассеянно оглянулся и вернулся к своему занятию – продолжал писать, часто и с лихорадочной неточностью макая лебяжье перо в чернильницу.
Одетый в долгую, невыразительного смурого цвета рясу, старик, может статься, и не был монахом. На голове у него сидел не клобук или скуфья (обычный признак священнического чина), а простая низкая шапочка. Излюбленный убор судейских, приказных и разной ученой братии, известной в народе под общим названием начетчики. Шапочка с опущенными короткими ушами совершенно скрывала волосы, отчего голова его еще больше напоминала обтянутый сухой кожей череп. Имевший лишь то преимущество перед голой костью, что густо кустились брови и посверкивали глаза.
Ученый? Заваленный книгами стол свидетельствовал, что это так. И еще особый склад изможденного думами лица. Бремя учености, казалось, давило узкие плечи. Начетчик с непонятным ожесточением бросал перо и хватался за книги, ни одна из которых его не удовлетворяла, если судить по брезгливой складке тонких сухих губ.
Старый человек как будто бы не был Юлию незнаком. В болезненных полуснах мнились ему темные руки, что переворачивали его в теплой воде… И неизвестно кем сказанное: полно, мальчик, полно! Постель и расписной потолок – тоже все это было и раньше. В этой палате большого дома Юлий бывал не раз, как и во всех других помещениях заброшенного города. Только никогда здесь не было человека. И книг. И ковер на полу – откуда?..
Кончилось долгое-долгое одиночество?
Начетчик вскочил, яростно отшвырнул стул. Но остался у стола, вперив в рукопись взор. А когда оглянулся – встретился глазами с мальчиком, который приподнялся, выпростав из-под одеяла руки. И… не заметил Юлия. Опустился перед столом на колено и, схватив перо, продолжал писать, упираясь в столешницу грудью. Счастливое возбуждение заставило его порозоветь, на губах зазмеилось подобие улыбки.
Юлий кашлянул и промолвил, ощущая сухость в горле:
– Простите. Ведь вас зовут… э…
– Дремотаху! – огрызнулся старик, мельком оглянувшись.
Оробевший Юлий притих, не желая с первых же слов знакомства ссориться с едва только обретенным товарищем.
Стоя перед столом на обоих уже коленях, старик запальчиво писал. От сильного нажима перо брызнуло и расщепилось. И это простейшее происшествие повергло ученого в необыкновенное изумление. Он замер.
– Дремотаху! – позвал Юлий. – Что такое?
Поскольку тот не отвечал, он решился выскользнуть из постели и, подойдя к старику, глянул через плечо на листы, исписанные торопливыми бегущими каракулями. Невнятные и неряшливые, как бред безумного, строки. Невозможно было понять ни слова.
С лавки у оконного простенка бесстрастно, но внимательно глядел рыжий с белыми полосами кот.
И разбросанные по столу книги, все без исключения, были написаны на неизвестных княжичу языках.
– Не убивайтесь так, Дрематоху, – робко молвил Юлий, придерживаясь от слабости за стол. – Подумаешь, перо!
– Са Новотор Шала, – с глубоким сердечным вздохом отвечал старик.
– Как-как?
– Меа номине Новотор Шала.
– Ничего не понял. Не понял, – с трепетом прошептал Юлий.
Но и старик не желал его понимать. Он всматриваясь в княжича так, словно звуки доброй слованской речи были ему в диковину. Потом лицо его просветлело. Ага! – вскинул он палец, и поднялся, чтобы отыскать среди бумаг голубой, запечатанный пятью печатями красного воска пакет. На лицевой стороне жестким мелким почерком с угловатыми раздельно стоящими буквами значилось имя получателя: «Удельное владение Долгий остров, наследнику престола благоверному княжичу Юлию».
Изгнанник торопливо взломал печати. На большом желтом листе, ровно исписанном тем же примечательным почерком, он сразу же обнаружил коротенькую, без лишних уточнений подпись: Милица.
Он сглотнул и начал читать.
«Любезный пасынок мой, княжич Юлий, многолетно здравствуй!
Спешу попенять тебе, княжичу, на недавнее твое неблагоразумие: в Левковом болоте черти водятся. Семейств десять-пятнадцать мирных домовитых бесов, но и беспутные бобыли есть, всегда готовые на шалость. Потому, уповая на твое благоразумие, покорно прошу впредь не удаляться от берегов назначенного тебе удела. Буде постигнет тебя, любезного пасынка моего княжича Юлия, злая судьба, найду ли слова, чтобы оправдаться перед отцом твоим Любомиром и перед слованским народом за твое, княжича, легкомыслие?
А впрочем, препоручаю тебя милости божией, всегда расположенная к тебе
Милица.
Вышгород, месяца брезовора в четвертый день, 763 года от воплощения господа нашего Рода Вседержителя.
Да! Посылаю тебе учителя и наставника, известного доку Новотора Шалу, дабы ты, княжич, по затянувшейся праздности своей не закоснел в невежестве, но готовил себя к государственным заботам.
Оный Новотор, примерного поведения и благонамеренности муж, превзошел весь круг отпущенного человеку знания. Выписанный мною из Тарабарской земли Новотор научит тебя тарабарскому языку, языку высокой науки. Ведь трудно было бы ожидать, чтобы возвышенный образ мыслей, свойственный таким людям, как дока Новотор, выражался при помощи кухонных слов слованского языка, не правда ли?
В полной мере освоив тарабарский язык, ты усвоишь также тарабарскую грамоту и правописание. Не уйдут от тебя в свое время тарабарские физика и метафизика. Предусматривается также, если хватит у тебя, княжич, способностей, изучение тарабарской химии и алхимии. Тарабарское краеведение. Тарабарское военное дело, учение и хитрость ратного строя. Наука возводить крепости и разрушать их, брать приступом или измором. Тарабарская религия и нравственность. Тарабарское красноречие и наука приятного обхождения. Тарабарская механика и тарабарское же врачевание. Наконец, тарабарские способы мыслить и выводить тарабарские умозаключения из тарабарских посылок. Не взыщи, друг мой, если чего не упомянула – мне ли, слабой, малообразованной женщине охватить умственным взором все отрасли тарабарщины? Верю только, что дока Новотор будет тебе настоящим тарабарским товарищем.
За сим пребываю в надежде на всегдашнее твое усердие и послушание. Уповаю, что в недолгом времени порадуешь отца своего, Любомира, тарабарскими успехами.
Милица».
В смятении Юлий опустил лист – дока Новотор глядел на него с простодушным любопытством. Как глядят несмышленые дети. Или безумные.
– Но ведь такого языка нет. Тарабарского языка нет, – прошептал Юлий, не отводя взора от влажно блестящих глаз старика.
Новотор не ответил.
Рада! – вспомнил вдруг Юлий дочь Милицы. – Это она, выходит, передала матери разговор о тарабарском языке – вот когда возникло это слово. В библиотеке, где одинокий и униженный, он пытался разговорить девочку. Пошутил… Но ведь это же Юлий сам и придумал: тарабарский язык!
– Что за ерунда – тарабарский язык! Чушь! Ахинея! – воскликнул княжич, вдохновляясь надеждой, что так оно и есть.
– Най! Най! – сухо возразил Новотор. – Са баянах тарабар мова. Тарабар мова бых!
Раздражение неприступного старика выглядело столь убедительно, что Юлий засомневался. Он улыбнулся – неуверенно и просительно, ибо ощущал свое бессилие отстоять здравый смысл. И вдруг осветило его воспоминание, он порывисто схватил старика за руку:
– Новотор, но ведь ты же сам говорил: «вот незадача!» Тогда, в лесу! Помнишь?! Ты говорил еще: «полно, мальчик, полно»…
– Най! – с гневом и отвращением в лице оборвал его дока Новотор и высвободился, безжалостно оттолкнув. – Най! Са най баянахом!
– Но ведь ты понимаешь, что я говорю! – больно уязвленный, вскричал Юлий.
– Най! – упрямо возразил старик, открещиваясь и руками. – Най баянахом!
По прошествии дней Юлий оставил бесплодные попытки уличить доку в притворстве. Новотор и случайно не обмолвился по-словански. Мучимый жаждой общения, Юлий обратился к тарабарщине. Он установил, что язык этот прост и легок для усвоения. Словарный запас тарабарщины был достаточно богат, чтобы выразить не только явления обихода, но и самые общие, сложные понятия. Юлий с жадностью накинулся на язык, увлекся и, обладая прекрасной памятью, в течение двух-трех недель достиг таких успехов, что мог уже сносно объясниться с учителем.
Поражало обилие одинаковых по смыслу, но различно звучащих слов. Сегодня «говорить» было «баянах». Говорил, соответственно, баянахом, сказал – баянах быхом. Это не сложно. Но завтра то же самое «говорить» обозначалось уже как баятах и даже болтах. И оно же звучало по-тарабарски еще и как мямлях, казах, глаголах, разорях, примечах, вставлях, выводах, трепах, реках, молотах. Юлий заметил и другую особенность: различия между сходными словами заключались иногда не в оттенках смысла, а скорее во времени употребления. Утром Новотор предпочитал одно, вечером другое, а потом целую неделю подряд он не баянах, а разорях.
Кстати, само слово вечер значило меркат – нетрудно запомнить. Легко укладывались в памяти такие слова, как дверь – походуля, нитка – тягла. Чуть хуже было с таким, как голова – кочева. И уж совсем ни к селу ни к городу звучали: глаза – рербухи, сундук – присперник. Однако, Юлий, ничем больше уже не смущаясь, жадно учился. Он был счастлив самой возможностью говорить. Говорить, делиться мыслями, слушать, писать.
Новотор привез с собой изрядное количество рукописных трудов по тарабарским отраслям знания. Сам он, как оказалось, неистово работал над составлением толкового словаря тарабарского языка. Отвлекаясь только для разговоров с учеником, он занимался учеными изысканиями по двенадцать-шестнадцать часов в сутки. Казалось, он совсем не спал: ложился за полночь и вставал до рассвета. Иногда Юлий примечал, как учитель, не отрываясь от дела, постанывал и морщился, хватался за живот. Но никогда не жаловался, да и сам, кажется, не вспоминал свои болячки, пока не прихватит. Когда же становилось невмоготу, выскакивал в сени и совал голову в бадью с холодной колодезной водой.
Невозможно было понять, как относится Новотор Шала к своему ученику вне пределов тарабарской действительности. Но Юлий обладал драгоценной для человеческого общежития способностью ощущать благодарность. Восхищение княжича вызывала самая эта граничащая с помешательством работоспособность ученого. Крохи внимания, которые Новотор уделял мальчику, вызывали отклик в его истомленном сердце. Вдвоем и только вдвоем, всегда вдвоем – отрезанные от Большой Земли болотами и лесами, духотой испарений, тучами комаров, затяжными дождями и первыми морозами, влекущими за собой метели… Долгие месяцы и годы эти двое, старик и юноша, не уставали друг от друга. Они были надежно защищены от нетерпимости и себялюбия, которое делает тесные человеческие отношения невыносимыми. Один был защищен исступлением ума, другой – свежестью чувств.
Дерзкий замысел по-товарищески посетить странствующего волшебника Миху Луня, который только-только успел известить горожан о своем прибытии, зародился в начитанной голове Поплевы под влиянием старых летописей, неоднократно отмечавших вольные нравы чародеев прошлого. Не возражала и Золотинка. Тучка же оробел и наотрез отказался срамиться перед заезжим человеком. Поплева и Золотинка, растревоженные, но влюбленные друг в друга больше обычного, взяли маленькую лодку под шпринтовым парусным вооружением и отчалили.
На взморье уменьшили парус, но крутая волна и порывистый ветер трепали валкое без достаточного груза суденышко. Пришлось Золотинке подобрать подол и сесть за руль, а Поплева в полном наряде (в смазных сапогах, потертой бархатной куртке и при шляпе) должен был улечься на дно лодки вместо балласта – бревно бревном. Через полчаса лодка вошла в заштиленную гавань Колобжега.
Время шло к полудню, окруженная со всех сторон разновысокими домами, заставленная повозками и лавками Торговая площадь обыденно гудела. Но и в этой всепоглощающей толчее различалось отдельное столпотворение в северном конце площади, где начиналась Китовая улица. Здесь, на углу, в особняке белого камня с красными кирпичными простенками поселился волшебник.
Среди скопления зевак на каменной мостовой стоял гроб без крышки, и в нем вытянулось узко сведенными ногами тело: синюшное лицо, запавшие щеки, тощая шея. Небрежно причесанная вдова в заношенном платье стояла возле гроба, бессильно уронив руки. И тут же жались дети: трое малышей, мальчики и девочка в одинаковых рубашонках без штанов.
По видимости, все тут: и зеваки, и просители, и вдова с детьми, и покойник – ожидали волшебника.
Внушительное его жилище было отмечено броским белым листом на воротах, запиравших проезд в первом этаже дома. Приколоченный гвоздями лист извещал грамотеев, что в доме суконщика Зыкуна на Торговой площади поселился странствующий волшебник досточтимый Миха Лунь и его ученик Кудай.
Ниже выведенного красными буквами объявления следовал список вида на волшебство, законным порядком полученного досточтимым Михой Лунем в управлении столичной Казенной палаты. После непременного вступления, которое содержало полные титулы великого государя и государыни, сообщалось, что «означенный мещанин Миха Лунь в силу вышеизложенного повеления и за уплатой причитающихся казне пошлин в сумме двадцати двух червонцев имеет неоспоримое право и вытекающее из этого права преимущество волховать всеми видами разрешенного волшебства».
А именно – следовал исчерпывающий перечень. Прояснять и обнародовать события прошлого (не подлежит прояснению прошлое венценосных особ и высших должностных лиц государства). Предсказывать будущее (исключение то же). Находить украденное, равно как похищенное и потерянное, утраченное по неопределенным причинам имущество. Воскрешать мертвых (разрешение не распространяется на останки венценосных особ и высших должностных лиц, а также мертвые тела казненных по приговору суда или бессудному повелению венценосных особ и высших должностных лиц). Излечивать больных и немощных. Восстанавливать супружескую любовь (исключая любовь венценосных особ и высших должностных лиц). Приостанавливать и совершенно прекращать стихийные бедствия: бури, затяжные дожди, засухи, наводнения, грады, пожары, землетрясения, извержения огнедышащих гор, нападения саранчи, моровые поветрия. Изгонять крыс, блох, клопов, мух и ядовитых змей. На этом перечень разрешенных видов волшебства внезапно и необъяснимо обрывался. Следовало перечисление тяжелых телесных наказаний (иные из которых подозрительно смахивали на заурядную смертную казнь), которым «означенный мещанин Миха Лунь будет подвергнут немедленно по установлению в судебном порядке незаконного или вредоносного волшебства».
Досконально изучив бумагу от упоминания о доме суконщика Зыкуна до места печати внизу, Поплева постучал.
Сплоченные из толстых досок ворота едва отозвались. На помощь кинулись добровольцы из толпившихся вокруг зевак. Кто-то притащил тяжеленный булыжник. Стонущие удары по воротам должны были пронизывать особняк до самой крыши, но в темных окнах не шевельнулась ни одна занавеска, не дрогнул ставень.
– Стучи не стучи, птички улетели! – с усмешкой толковали в толпе. Осведомленные люди, которые собственными ушами слышали тех, кто слышал очевидцев, объяснили Поплеве, что волшебник в обществе тощего, похожего на облезлого кота ученика глубокой ночью вылетел в облаке сажи и тусклых искр из трубы. Поднялся к тучам и до сих пор не спустился – если судить по тому, что печь не топится.
Праздная толпа почти вся перетекла ко входу в особняк, забросив занимавший ее прежде гроб. А Поплева дернул себя за ухо и вернулся к вдове.
– Простите, сударыня… – молвил он, истово прижимая к груди шляпу. – Примите соболезнования. – Вдова вскинула покрасневшие глаза. – По-видимому, ваш муж? – продолжал Поплева, комкая шляпу. – А это детки? Такие маленькие?
Женщина всхлипнула и глухо, грудью зарыдала. Чуть погодя, подергивая друг друга за руки, начали всхлипывать и дети.
– Простите, сударыня, – продолжал, однако, Поплева с непреклонностью, – разумеется… я понимаю, это малое утешение… Воскресить вашего мужа невозможно.
– А дети? – крикливо возразила вдова. – Куда я их дену? Пусть тогда заколотят и детей! Положите их в гроб! – вдова выбросила в указующем жесте руку – малыши дружно взвыли.
Народ негодующе зашумел, так что Поплева не знал, кому отвечать, сразу же оказавшись в кругу обличителей.
– Зачем тогда пишут, а? – наседал на него самоуверенный мужчина в узорчатом, как оконная решетка, жилете. – Зачем же тогда они все это пишут? Зачем писать, а? Вот, то-то и оно!
– Ты здесь не стой!., ты уходи! Уходи, говорю… – гугниво бубнил пьяненький мужичок из базарных крючников и легонько подталкивал Поплеву в плечо, намекая, что толкнет и сильней, когда возникнет в том надобность.
Золотинка потянула Поплеву прочь от гроба, умоляя не возражать. Увести себя вовсе он не дал, а задержался опять у входа в особняк.
– Стучи громче! Головой стукни! – советовала враждебная толпа.
Стучать, однако, не пришлось – грянул засов. На крылечко из двух стершихся ступенек вышел волшебник.
Без сомнения волшебник. Миха Лунь.
Дородный осанистый муж. Величественный рост не мешал ему держаться необыкновенно прямо без малейшего поползновения ссутулиться и тем самым малодушно умалить присущие ему от природы размеры. Округлое крепенькое брюшко, вызывающее в памяти придорожный валун, удерживалось в равновесии широко расправленными плечами и откинутой головой. Высокий лоб естественно переходил в покатую, как поднимающаяся гора, лысину. Встрепанные остатки волос за ушами торчали по бокам этой сияющей на солнце вершины наподобие коротких тупых рожек.
Волшебник зевнул, прищуриваясь на свет, повел высоким, поверх голов взглядом. Казалось, он был один в этой довольно-таки приевшейся ему пустыне – отшельник вышел на край утеса и зевнул, озирая все те же горные вершины, сверкающие снега, водопады, громыхающие в небе колесницы и неровный полет неумело махающего крыльями змея.
Змей, огнедышащие горы, небесные колесницы, луна и звезды, и земная твердь, осиянная сине-зелеными лучами ночного светила, – все это было искуснейшим образом выткано на просторном шелковом халате волшебника с длинными рукавами, в необъятных раструбах которых огненным зевом горела и переливалась багровая подкладка. Увитая серебряными нитями веревка перерезала лиловое царство ночи где-то пониже выдающейся части брюшка. Босые ноги в меховых шлепанцах и обнаженные волосатые лодыжки свидетельствовали, что волшебник настроен по-домашнему. Рассеянный взор его снизошел до людей и, наконец, осенил Поплеву.
– Ну?! – прогремел раскатистый, приноровленный к горним просторам голос. – Это вы тут шумели?
Толпа благоговейно внимала. Поплева, обнаружив, что комкает в руках шляпу и даже просительно прижимает ее к груди, водрузил шляпу на место и сказал с восхитившим Золотинку самообладанием:
– Простите, товарищ. Вероятно, не вовремя. Я здешний волшебник… любитель. Поплева. Так меня назвали родители. Мое имя вряд ли вам известно.
– Что же, и вид на волшебство имеется? – спросил волшебник, несколько поумерив природное громыхание голоса.
– Не имеется, – отвечал Поплева сдержанно. – Волшебством не пользую. Похвастаться нечем: познания мои и ограничены, и шатки.
– А… – великодушно протянул волшебник. – «Хроника двенадцати врат»?
– Не расстаюсь с этой книгой и сейчас, – с достоинством отвечал Поплева.
– Умная книга! Возвышенная! Питомник разума! – сказал Миха Лунь. – Все мы вышли из «Хроники двенадцати врат». Дайте руку, товарищ.
Поплева, как ни был он строг и скромен, вспыхнул от удовольствия. С немым изумлением наблюдала толпа знаменательное рукопожатие: сверху вниз. Однако, Поплева и тут не изменил себе: все еще удерживая широкую ладонь Михи Луня, красный от смущения, он продолжал со всей возможной непреклонностью:
– Только вот, товарищ, какая штука… короче, я удивлен: воскрешение мертвых. Позвольте заметить, наука волхования не имеет достоверных свидетельств, что воскрешение вообще возможно.
– Наука волхования, – живо громыхнул с крыльца волшебник Миха Лунь, – отличается от всякой другой тем, что общие ее правила и законы своеобразно, а зачастую непредугаданно – непредугаданно! – преломляются в личности волшебника.
– Бесспорно! – поспешил согласиться Поплева.
– Высокий душой волшебник не запнется там, где нищего духом ожидает крушение. Ибо возвышенный дух и сам по себе великая преобразующая сила!
– Да, конечно, – вставил Поплева, но Миха Лунь не позволил себя перебить.
– Духовными упражнениями воспитать в себе эту преобразующую силу, – наставительно продолжал он, – это и есть задача всякого подлинного мастера…
– Разумеется.
– …А впрочем, товарищ, конечно же, вы правы. Пойдемте, пожалуй, глянем.
Миха Лунь ступил на мостовую, свойски подхватил Поплеву под руку и повел его между расступившимися людьми к мертвому телу. Вдова тотчас заголосила, но волшебник остановил ее одним предостерегающим изгибом брови. Подвернув полы халата, он опустился на корточки у гроба. Опершись о боковину, склонился над посинелым лицом покойника. Шушуканье вокруг прекратилось. Казалось, вот-вот под чародейным взглядом шевельнутся провалившиеся губы и дрогнут веки…
– Совершенно мертв! – молвил Миха Лунь. Толпа перевела дух. – Мертв! – повторил он с глубочайшим убеждением и немного погодя начал вставать.