Валентин Сергеевич Маслюков. Рождение волшебницы

   Золотинку лихорадило: соображения, догадки, видения теснили друг друга… Но главное было сделано – она выбрала, и жизнь ее обрела осмысленность.
   И потом… Золотинка всегда хотела стать волшебницей, но как будто боялась в этом себе признаться. В сущности… в сущности, Золотинка хотела стать волшебницей, как большинство людей хотят. Да только большинство топит свои желания во все более бесплодных, бледнеющих с течением лет мечтаниях, место которых замещают горечь и озлобленность. А она, напротив, сопротивлялась мечтам сколько могла, целомудренно отворачивалась, не доверяла им…
   И вот запреты рухнули, и она поняла: да!
   …И не поступаться совестью, – думала Золотинка два часа спустя.
   Она сидела на скале, устремив невидящий взор в пространства поседелого моря. Рассерженный рокот прибоя вторил ощущениям девушки. Холодный северо-восточный ветер, полуночник, круто падавший с гор, заставлял подрагивать, но она не замечала этого, путая дрожь озябшего тела с жарким ознобом души.
   И что бы ни было, никогда не сворачивать на злое, горячечно думала она. Лучше поражение на полпути, лучше споткнуться в начале и потерять надежду, чем искать обходные пути. Сколько великих людей погибло именно потому, что, теряя успех, хватались за любые средства, цеплялись до последнего, до полной утраты гордости и самоуважения…
   Делать, что можно, и спокойно иметь в виду возможность поражения. Вот! Так надо идти!
   Раскинув руки, Золотинка повалилась в высокую жесткую траву и устремила взор в небо. Она изнемогала под наплывом могущественных ощущений. Мысли – лихорадочный многочасовой озноб – уже теряли отчетливость и связность. Но чувство оставалось, и Золотинка старалась проникнуться им. Запомнить его, впитать в себя, чтобы потом на долгом неверном пути, в череде утомительных будней сверять по этому праздничному чувству и поступки свои, и намерения.
 

Книга вторая
ЖЕРТВА

 

 
   Совсем продрогнув, Золотинка возвратилась в город и засветло постучала в лавку Чепчуга Яри.
   Она застала в лавке человек пять его знакомцев и соседей. Однако ж не такие это были приятели, чтобы лекарь пустил их дальше прилавка, туда, где на сплошных, под самые своды, полках различались бока пузатых сосудцев с наклейками. Там же, за прилавком, стоял на скамье ушат с водой, а рядом грудились навалом склянки.
   – Ага, за мазью. Готово, – сказал старый лекарь, щурясь и упираясь в прилавок, чтобы наклониться к Золотинке.
   – Нет, дядюшка Чепчуг, я не за мазью, – молвила она.
   В затруднении он подвинул по прилавку горшочек, как бы удивляясь, для чего же в таком случае готовил снадобье… Ледащий седой старик с крупным носом и соразмерными носу подслеповато мигающими глазами. Больше на тощем лице лекаря ничего значительного не помещалось, но и этого было довольно: совиные глаза и костлявый нос сообщали Чепчугу Яре вид недобросовестный и зловещий, что нисколько не соответствовало истинной натуре старикана.
   Золотинка хорошо его знала, потому что братья, Поплева и Тучка, хранили в лавке лекаря наиболее ценные или редко необходимые книги. Тут у них имелся свой чулан, выгороженный на чердаке под черепичной кровлей. Ключ от этого чулана лежал у Золотинки в кошельке.
   – Нужно попытать счастья, Чепчуг! – продолжал один из собеседников, остановившийся только для того, чтобы оглянуться на вошедшую девушку. – Судьба не простит тебе, если упустишь случай. – Невысокий лысый человек по имени Лямуд, который это говорил, отобрал у лекаря горшочек с мазью и отставил его подальше.
   Не удавшись ростом, Лямуд зато обладал внушительной головой – лобастой и умной. Ум его сказывался в самом выражении лица, в уголках опущенных губ, привычно запечатанных скорбной думой. И тем значительней звучал в этих устах горячий упрек!
   – Я скажу прямо, тут все свои, – начал другой, – ты заслужил свое счастье. Ты, Чепчуг, лучший лекарь Колобжега. Да и в Толпене – кто этих столичных лекарей щупал?
   – Это слишком, слишком, – пробормотал Чепчуг, делая осторожную попытку завладеть отобранным у него горшочком.
   – Попадешь на лад – хорошо. Не попадешь – тоже ведь голову не снимут, – галдели товарищи.
   – Хозяйство на кого я оставлю? – возразил Чепчуг.
   Неожиданный довод не был отвергнут с ходу, все задумались и несколько поскучнели. Чепчуг же, вспомнив о хозяйстве, оглянулся на гору посудин рядом с лоханью и крикнул в проем двери между полками:
   – Зимка, ты помыла склянки, негодница? А?..
   На ответ он, похоже, особенно не рассчитывал. Но Золотинка по естественному для нее побуждению (потому уже, что неряшливая гора склянок вызывала в руках зуд и что в лохани стояла чистая теплая вода, а рядом лежала губка) прошла за прилавок, чтобы принять на себя обязанности негодницы. Она взялась закатывать рукава.
   – Да где подсохло-то, размочи, – ворчливо заметил лекарь. Он не придавал излишнего значения вполне уже обнаружившейся разнице между Зимкой и Золотинкой.
   – Послушайте-ка лучше меня, – обратился Чепчуг к товарищам. – Любой из вас мог бы вылечить княжича не хуже лекаря. Если вообще рассуждать, в целом.
   Послышался ропот несогласия, а Золотинка придержала недомытую фаянсовую чашку и прислушалась.
   – Давайте подходить научно! – предложил лекарь, заметно воодушевляясь.
   – Давайте! – тотчас же согласились все.
   – Что такое научный подход? – продолжал он, трогая себя за коротко стриженную, сплошь седую макушку. Оживление в лавке сменилось благоразумной и настороженной сдержанностью.
   Кто-то заметил:
   – Зажгите свет!
   – Зажгите свет! – загалдели все, потому что сгустился сумрак, а Чепчуговы приятели чувствовали потребность надлежащим образом осветить вопрос.
   – Зимка, свечу! – велел лекарь Золотинке.
   Она и не подумала возражать, прекрасно понимая, что не стоит задерживаться сейчас на пустяковых недоразумениях, и только спросила торопливо:
   – А где свеча?
   Но свечу Чепчуг уже нашарил, а у кого-то из курильщиков нашелся в кармане полный зажигательный прибор: кремень, кресало и трут. Высекли искру. Свеча затеплилась, в полумраке проступили носы, блестящие, обеспокоенные глаза, щеки, вздернутые бороды.
   – Научный подход состоит в том, – заговорил лекарь, возвысив голос, – чтобы исключить из рассмотрения все лишнее, ненужное, не относящееся к делу и недостоверное. В данном случае мы должны, прежде всего, исключить врожденный изъян речи Юлия.
   – Нет, недуг наследника не врожденный! – воскликнул кто-то. – Ни в коем случае!
   – Далее мы должны были бы исключить волшбу и порчу.
   – Исключить?..
   – Но мы не можем этого сделать, – остудил горячие головы Чепчуг. – Мы не располагаем свидетельствами, которые позволили бы исключить злонамеренное волшебство. Однако мы можем принять такую возможность в качестве условного допущения: недуг княжича Юлия имеет естественную природу, а не вызван кознями чернокнижников. Мы обязаны сделать допущение, если хотим продвигаться дальше.
   Тихонечко звякнув, Золотинка осторожно возвратилась к мытью склянок. Никто, впрочем, и не глянул в ее сторону.
   – Могу только доложить вам, – продолжал Чепчуг, деятельно переставляя по прилавку горшочек с мазью, – что, совершив все первоначальные изъятия, то есть исключив все, что можно исключить, не покидая почву науки, и допустив все, что можно допустить, ощущая эту почву под ногами, я пришел к выводу, что болезнь наследника Юлия есть следствие внезапного душевного потрясения, называемого в обиходе испугом.
   Слушатели переглянулись.
   – Чепчуг! – протянул Лямуд с разочарованием. – Об этом… это все так прямо и сказано в государевой грамоте.
   Лекарь пренебрежительно отмахнулся:
   – Я не бунтовщик. Но едва ли кто-нибудь из самых верных подданных государя решится с чистой совестью утверждать, что государевы указы обнаруживают научный подход. Указ указом… А я вам говорю, что болезнь княжича происходит из тончайших душевных переживаний. Нарушена сопряженность душевных субстанций – вот где причина! Следовательно, излечение должно состоять в том, чтобы восстановить нарушенное равновесие и сопряжение умственных связей. Чтобы вправить повредившийся ум, нужно как бы возвратить княжича назад, именно в то положение, когда и произошел сдвиг. Возвратившись на роковое распутье, ум больного получит возможность избрать правильную дорогу и возвратиться к самому себе. И на то есть примеры у древних: у Сальватория, у Хорузия и, конечно, у Абу Усамы. Правда, Хорузий толкует несколько иной случай… Словом, друзья мои, позволю себе напомнить, с чего начал: каждый из вас, вообще, любой встречный-поперечный может излечить Юлия. Напугав больного, пишет Абу Усама, которому я вполне доверяю в этом вопросе, действительно, до глубины души его испугав, следует тотчас же, без промедления, открыть ему вздорную природу испуга с тем, чтобы встревоженный ум больного возвратился к основаниям разума.
   Старый лекарь кончил. Под воздействием смелой мысли Абу Усамы маленькое товарищество вокруг чадящей свечи притихло. Сокрушенно как-то крякнул Лямуд:
   – Так надо понимать, что ты отказываешься попытать счастья?.. И оставляешь свободу рук тому, кто возьмется вправить княжичу мозги по способу Абу-Этогосамого?
   – Сам не собираюсь и никому из вас не советую, если уж говорить о деле, – резко отвечал Чепчуг, кинув на собеседника подслеповатый, но осмысленный взгляд. – Потому что среди нас тут нет ни одного Абу Усамы.
   Скоро все распрощались, Чепчуг никого не удерживал. Заперев входную дверь и внезапно наткнувшись затем на Золотинку, которая заканчивала мытье склянок, лекарь удивился. Он поднял свечу, чтобы присмотреться к закутанной в платок девушке.
   – Но это не Зимка, – сказал Чепчуг. – А где Зимка?
   – Я не знаю, – виновато отозвалась девушка. – Я – Золотинка.
   – А-а! – признал девушку Чепчуг. – Да-да-да… Как поживает почтенный Поплева?
   – Боюсь, неважно он поживает. Он уехал по делам и никаких известий. Я очень беспокоюсь.
   – А Тучка?
   – Тучка… Тучка попал по делу курников на ладьи. Мне сказали, что он на «Фазане». Ладьи ушли в море. До конца студеня или даже до весны. Он гребет… Он прикован цепью к напарнику и гребет большим длинным веслом. В рукоять такого весла заливают два пуда свинца.
   – Гребет? – удивился старик и почесал свободной рукой веко. – Такой любезный, воспитанный, любознательный молодой человек. Что же у нас, больше грести некому? И потом, когда человечество научилось использовать даровую силу ветра… Это не варварство ли, грести на ладье?
   Золотинка улыбнулась сквозь слезы:
   – Я буду у вас жить, дядюшка Чепчуг.
   Старик принял это к сведению.
   – Пойдем, я покажу тебе новый перевод из Хорузия, – сказал он. – В некоторых отношениях я бы поставил Хорузия выше Абу Усамы… Ты знаешь, у Хорузия была дочь… У него тоже была дочь… Да. – Тощее, словно усохшее до одного носа и потому смешное лицо старика омрачилось.
   – Зимка – хорошая дочь, – мягко сказала Золотинка. – Только… немножко ветреная. И у нее живой ум.
   – Да? – вспыхнул от удовольствия Чепчуг. – Вот как ты судишь?.. Ага. И она ведь слишком молода еще, верно?
   – Конечно, – охотно согласилась Золотинка. Зимкина двадцатилетняя молодость давала Золотинке право и себя не считать старухой – в восемнадцать.
 
   Зиму Золотинка провела у лекаря Чепчуга Яри, усердно помогая ему в лавке. Разговоры со стариком составляли нарочное занятие, которое требовало времени, навыков и известной самоотверженности. Пространные умствования старого человека бывали поучительны и любопытны, бывали утомительны, но слишком часто несвоевременны.
   Зимка, единственная отрада давно овдовевшего лекаря, целиком и полностью уступила Золотинке обязанности записного слушателя. Тем более что старикова дочь и раныие-то ими пренебрегала. Золотинка не тяготилась стариком и скоро приноровилась под требующие неусыпного внимания, скачущие речи толочь минералы, запаривать травы, приготовлять мази. Лавка и приготовление лекарств сразу легли на ее плечи. Все ничего, да только Золотинка, заморенная разглагольствованиями лекаря, оставалась безмерно одинока. Часами поддакивая ему, она не имела возможности высказать и свое – наболевшее и тревожное. Старый Чепчуг не слушал и не слышал, не понимал ничего, что не касалось удачных или неудачных опытов врачевания, его любимой Зимки, разнообразных достоинств ее и опять же – недостатков и достоинств.
   Как попала в эту озабоченную душу Зимка, трудно было уже установить – это произошло давно. Чепчуг обожал дочь с болезненной страстью неуравновешенного человека. Безрассудная любовь старого отца, сколько Золотинка успела заметить, не пошла дочери на пользу.
   Это была взбалмошная, избалованная девица. Хотя… Хотя человек по-своему замечательный, было за что любить! если бы только Чепчуг по свойственной ему слабости не обратил лучших задатков дочери в своего рода нравственный вывих. Веселый нрав Зимки, не зная ограничений, обернулся развязностью. Чистосердечие и прямота ее обрели отличительные черты самой наивной, не замечающей себя грубости. Природная сообразительность сказалась несносной самоуверенностью суждений, иногда, впрочем, по случаю, остроумных и точных. Душевная чуткость, положенная ей от рождения мера доброты и отзывчивости выродилась в некую нравственную ловкость: умение подладиться к старику и помыкать им по мере надобности.
   Появление в доме Золотинки застало старикову дочь врасплох. Она подвела девушку к зеркалу, поставила рядом с собой и, подумав, сказала: «А ты смешная!». Это и решило дело. Золотинка была принята благосклонно, хотя сомнения оставались. Золотинка казалась неуловима, и это сбивало хозяеву дочь с толку. Взять хотя бы то же зеркало – тут не все уж так просто было. Не совсем правильный, вздернутый носик Золотинки… слишком большой, как у куклы, рот, узковатый, может быть, подбородок, глаза – большие до безобразия… Разбирая рыбачку по частям, лекарева дочь Чепчугова Зимка находила в ней множество утешительных изъянов. Вот же и брови: густые, как нарисованные, а при дворе, говорят, их теперь выщипывают. Притом же брови изгибались с неестественной подвижностью, вразнобой: правая, заломившись, выражала беспричинное удивление, тогда как левая пребывала в безмятежном покое. И губы при этом улыбались, а глаза глядели пугающе пристально.
   В чрезмерной подвижности и выразительности Золотинкиного лица было что-то смешное, как в преувеличенных чертах вырезанной из дерева куклы. И это же самое лицо до оторопи поражало Зимку неизъяснимой, хватающей за душу прелестью.
   Но нужно ведь было на чем-то остановиться. И старикова дочь Зимка, безупречной красоты девица с румяными щечками, круглым подбородком и роскошной волной волос, повертевши девушку и так и эдак, окончательно установила:
   – Нет, какая же ты все-таки забавная! Определенно!
   Порешив на этом, Зимка оказалась не такой уж дурной подругой, потому что не видела надобности притеснять приблудную девчонку. Хозяйская дочь, понимая положение рыбацкой сиротки как приниженное, нисколько не догадывалась о чудовищной – откуда ей быть? – гордости, о беспримерном – так! – честолюбии, которые скрывались под чистым лбом Золотинки.
   На этом недоразумении они и сошлись. Золотинка пользовала больных под руководством старого лекаря. Однажды, храбро не поддаваясь страху, стояла возле Чепчуга, когда он принимал роды. И выпало ей держать раздробленную ногу ломового извозчика, который – совершенно справедливо! – вопил и бранился, пока Чепчуг, от напряжения обливаясь потом, резал клочья мышц и разбирал обломки костей. И еще лекарь показал ей, как перевязывать хлещущие кровью жилы. И сама перевязывала.
   Вот чем занималась Золотинка, кроме того, разумеется, что сонно моргала по ночам над врачебным сочинением Абу Усамы.
   А старикова дочь изводила окрестных парней, имея среди прочих достижений самоубийство портняжного подмастерья Сипяги, пусть и не доведенное до окончательного результата. То есть Золотинка лечила раны, а Зимка их наносила. Так они и уживались под одним кровом вполне мирно.
   С первыми холодами, когда продолжительные вьюги развеяли поклонников колобжегской красавицы, заметно поубавив их любовный жар, и приходилось коротать время в единственной теплой горнице промерзшего дома, Зимка обнаружила в себе готовность взяться за лечение княжича Юлия. Она потребовала сочинение Абу Усамы, но не раскрыла его, а недели две держала у себя, пока Золотинка тихонько не выкрала книгу обратно. Впрочем, старикова дочь без обиняков утверждала, что не нужно быть Абу Усамой, чтобы вразумить несчастненького княжича – тут она бросала взгляд в зеркало.
   Чужие неудачи не совсем понятным образом лишь подкрепляли уверенность стариковой дочери. То и дело всплывали имена знаменитых врачей и волшебников, которые немало повредили своей славе, безуспешно пытаясь втеснить наследнику в ум понятие о слованской речи. Были наказанные, иной раз жестоко.
   С Золотинкой происходило обратное: натруженная голова ее отказывалась принимать всю эту прорву сведений, которые она почерпнула в сочинениях Абу Усамы и Сальватория. Она изнемогала под тяжестью противоречивых утверждений. Сталкиваясь с беспомощностью Чепчуга Яри перед тяжелыми человеческими страданиями, она начинала подозревать, что врачевание не наука. Не было в ней того изящного, точного соответствия между причиной и следствием, которое человек вправе ожидать, например, от волшебства. Во врачевании не было ничего твердого, раз навсегда установленного, и только огромный опыт лекаря позволял ему иной раз наугад и на ощупь назначить верное лечение. Нищета и невежество врачевания походили на внезапно открывшуюся Золотинке постыдную тайну. И она краснела, когда больные Чепчуга и вообще горожане, завидев старого лекаря, за двадцать шагов снимали шляпу и почтительно кланялись. Она отошла в сторону и стояла в задумчивости, когда случайно встреченная старуха бросилась перед лекарем на колени и ловила полы кафтана. Золотинка ведь знала, что счастливое излечение старухиного внучонка только случай. И Чепчуг, кажется, знал.
   В середине зимнего месяца просинеца по замерзшей Белой привезли из столицы глухо кашлявшего Лямуда. Упрямый коротышка, отстояв выматывающие очереди, пробился-таки к наследнику. Назначенные к делу чиновники определили ему четверть часа, чтобы он мог попытать счастья по способу Абу Усамы… В наказание Лямуд получил пять ударов кнутом. Был он совершенно плох, когда его привезли в Колобжег, кашлял и харкал кровью, стал неразговорчив и раздражителен.
   Чепчуг посмотрел изрубленную кнутом спину и, глянув на Золотинку, покачал головой. Она поняла и уже не смела расспрашивать неудавшегося целителя о княжиче Юлии, о столице и вообще обо всем, что ее так сильно занимало. Когда они покинули больного Лямуда, Золотинка спросила Чепчуга Ярю:
   – Выходит, наследника Юлия нельзя излечить?
   – Слишком много врачей! – живо и как будто с удовлетворением отвечал Чепчуг. – Сильные мира сего не самые счастливые люди. Они не принадлежат себе, вокруг всегда толчея. Я слышал, прошения подают князю на подпись прямо в постель. Все на что-то рассчитывают, все глядят жадными глазами. Вот и толпа лекарей, они же друг друга топят. А затем несчастных секут кнутом и выставляют на позор. Княжич, конечно, утратил доверие к врачам, он их и ненавидит, и боится.
   – Да, – задумчиво подтвердила Золотинка. – Сильные мира сего не могут найти одиночества… Но ведь, выходит, Юлий как раз нашел: разучился понимать слованскую речь и отгородился от всех? – она и сама удивилась открытию. Но не задержалась на нем.
   Это было месяца просинеца в двадцать третий день 769 года.
   В эту зиму она ужасно зябла и вот однажды, вернувшись домой, кинулась к полуостывшему очагу отогреть руки. В гостиной стоял накрытый стряпухой обед, тоже остывший. Из щелей замороженного окна ощутимо дуло.
   – Папа! – несчастным голосом выкрикнула Зимка, сбегая по лестнице в горницу. Она и дома не снимала волчью шубу, щеки ее румянились, но глаза блестели слезами. – Папа, ты слышал?
   Теперь и Золотинка насторожилась, охваченная неясным беспокойством.
   – Княжич Юлий!..
   – Излечен? – ахнул Чепчуг.
   – Женится!
   – Ну что же, – пожал плечами Чепчуг, – дело доброе.
   А в груди у Золотинки похолодело.
   – Принцесса Нута Мессалонская! – воскликнула Зимка, раздражаясь от отцовского спокойствия. – Пока ты тут разглагольствовал, они послали сватов. Нута Мессалонская прибудет морем в начале лета, – вот! Она будет здесь, в Колобжеге!
   – Нута Мессалонская? – пробормотал Чепчуг. Совиные глаза замигали. Он оживился, как это всегда с ним происходило, когда случалось набрести на занятную мысль. – Ты знаешь, в предгорьях Меженного хребта с западной, мессалонской его стороны встречается дерево карнаух, плоды его собирают поздней осенью нарочные сборщики – карнаухи…
   Зимка дико глянула на отца, готовая разрыдаться, он этого не заметил. Тогда ей пришлось таки разреветься. Чепчуг так и осекся, недоуменно озираясь. Но Золотинка не оказала ему поддержки и молча вышла из комнаты.
   Слухи подтвердились. По городу говорили, что княжич Юлий будет встречать высокородную невесту в Колобжеге, на пристани, при первых шагах мессалонской принцессы по слованской земле. И что княжич прибудет в Колобжег заранее, не позднее травеня. Ожидается наплыв гостей из столицы. Несколько сот или даже тысяч придворных, включая высших сановников государства.
   Эти подробности ошеломляли. И сколько же эти люди истопчут башмаков, танцевать-то, поди, придется напропалую и день, и ночь? – гадали сапожники. Портные мерили гулящую толпу локтями бархата, атласа, камки и лучших сукон – от подсчетов рябило. Купцы ворочали в голове тысячами пудов хлеба, мяса, масла, яиц, круп, пудами восковых свечей, лесной дичины. И дух захватывало, когда мысли обращались к потокам вина и пива. Исподволь начали расти цены, обещая к лету невиданный скачок. Кабатчики суетились, заполняя подвалы. Дело доходило до новых вывесок, до мытья закоптелых потолков и стен.
   Возбуждение охватило весь город. Замужние жены и едва вошедшие в возраст девицы, все, кому позволяли средства, кинулись кроить и перекраивать. А кому средства не позволяли, кто не имел ни малейшей надежды попасть на придворные или общегородские торжества, ограничивались тем, что старые наряды перелицовывали. У кого были одни лохмотья, те ходили по улицам, разинув рот, и слушали сказки о бочках вина на улицах – пей не хочу! – и государевых пирогах, таких больших, что хватит каждому по кусочку.
   Золотинка тоже достала праздничное платье и долго над ним раздумывала. Выводы были, по видимости, неутешительные, потому что примерять не стала, свернула его со вздохом и вернулась к делу. В лавке ждали ее полголовы серы, которую нужно было перетереть в пыль, а затем смешать с известью и дегтем. Спускаясь вниз, слышала она в комнате Зимки голоса и смех – там теперь работали две швеи и толклись с утра до вечера приближенные Зимкины подруги.
   Золотинка оставалась скучна.
   Весной, когда сошел лед, она навестила родные места, где стоял на вечной приколе старый корабельный кузов «Три рюмки». Дом ее затонул. На рябой поверхности затона торчали две наклонно вбитые сваи, и от них падал в воду истертый канат. В холодной глубине просматривались закоченелые очертания «Рюмок». Сунув руку в воду, можно было достать печную трубу.
   Прошлое ушло под воду. Будущее не давало о себе знать, неясное и несбыточное.
   Золотинка причалила у завалившегося забора подели, где второй месяц продолжалось сверхурочное столпотворение. Сотни набранных по всей реке плотников строили на корабельном дворе несчетное множество гребных судов, огромных, затейливо устроенных насадов для нарочного каравана, который должен был доставить Юлия и Нуту вверх по Белой в столицу.
   Золотинка прошла между обставленными подпорками судами и среди высоких кладок брусьев и досок наткнулась на змееву голову. Она лежала, словно, срубленная небесным витязем, свалилась из-под облаков и брякнулась где пришлось – огромная некрашеная голова с выпученными деревянными глазами. На скрипучей, медленно движущейся между кладками повозке пристроилась парочка глуповатых русалок с рыбьими хвостами. Гомонивший вокруг народ говорил, что есть еще дерево с серебряными листьями. А к тому дереву золотые плоды в особом ящике и за печатью.
   На пустыре за складами Золотинка увидела железную клетку, в ней ходили беспокойными шагами два необыкновенно крупных барса. А дальше, за головами облепивших забор людей поматывала гривой полосатая лошадь!
   – Зачем ее так разрисовали? – громко спросила Золотинка, оглядываясь вокруг веселыми глазами.
   Вопрос никого не удивил. Кто хихикал, кто строил из себя знатока, имея на то известные основания: он видел лошадь еще вчера! Бывалый высказал предположение, что полосы полиняют после первого же дождя – на него зашикали. Забравшись на забор, витийствовал пьяненький подьячий в зипуне.