Валентин Сергеевич Маслюков. Рождение волшебницы

   И улыбнулась с бессознательным, редко когда изменявшим ей добродушием, таким естественным для нее. Но неожиданным, как видно, для Нелюдима, имевшего свои, душегубские понятия о предназначенных для разных обстоятельств улыбках. Он так и застыл, забыв подняться, – вперил недоверчивый взгляд.
   Она схватилась за шляпу, предполагая, что рассыпались волосы, или что другое неладно. И неловко вскочила.
   – Ладно, – двинулась она, прихрамывая. – Вперед!
   Золотинка подхватила свой конец жерди, Нелюдим свой, они подняли ношу, не озаботившись подумать, зачем и к чему. И тотчас же, во всю прыть – Золотинка отчаянно ковыляла – пустились под гору.
   Когда вышли на Драчевку, длинную богатую улицу, спускавшуюся от угла Китовой почти до гавани, стало просторнее. Народ, освободив проезд, теснился к раскрытым дверям, в поднятых окнах опять же зрители.
   – Вниз! – распорядилась Золотинка.
   Они пустились торопливой рысцой, но ушли не далеко – торжествующий рев и дробный грохот захлестнули их со спины. Сзади на расстоянии выстрела из лука бежала плотная волна бегунов на ходулях – стадо тощих великанов. Возбужденные не меньше бегунов, зрители завывали, подбадривая рванувшего вперед сухопарого дядьку, который с непостижимым проворством переставлял свои нелепые костыли.
   Не нужно было ничего говорить – они кинулись наутек, хотя Золотинка сильно припадала на ногу. Впереди улепетывали мальчишки и зазевавшиеся зрители поосновательней. У всей этой удирающей толпы, даже у самых толстых, трясущих ляжками дядек и теток было заметное преимущество перед Золотинкой с Нелюдимом – те отставали, теряя надежду на спасение.
   – Бросить! – крикнул Нелюдим во всю глотку, потому что грохот деревянных ног, стонущий рев улицы закладывали уши. – Бросить!
   Недалеко от Цветной площади беглецы бросили ушат с помоями, Золотинка прянула вбок, а юноша рванул было к площади, но, оглянувшись на беспомощного напарника, остановился. Он едва успел прижаться к стене, как нахлынуло с ужасающим деревянным грохотом все колченогое стадо.
   Уставленную поперек дороги жердь бегуны переступали как-то мудрено, боком, возник затор. Ходульники стремились обойти жердь, притерши Золотинку к дому, задевали ее палками, но каким-то счастьем удерживались от падения, а, вырвавшись на простор, устремлялись вперед с обновленной прытью.
   Казалось, угроза миновала, когда пытаясь переступить жердь, один из отставших бегунов попал костылем в ушат, деревянная нога застряла. Напрасно ходульник пытался высвободиться – и Золотинка с невнятным воплем бросилась подхватить жердь, за ней, повинуясь примеру, – Нелюдим. Ходульники, поминая отца и мать, толкались об него костылями, как об пень. Все же Золотинка с Нелюдимом успели подхватить ушат – как раз, чтобы застрявший ногой ходульник не опрокинул сосуд; они быстро семенили, поспевая за честолюбивым бегуном.
   Туго пришлось Золотинке с Нелюдимом: неловко согнувшись, скачущим приставным шагом неслись они к Цветной площади под свист и улюлюканье безжалостной к проигравшим толпы и вынуждены были при том улавливать малейшие прихоти задней ноги ходульника. Ушат тарахтел о мостовую.
   Уже раскрылась площадь, заставленная праздничными столами, с высоченным шестом посредине, на котором зеленела листва. И тут многострадальный ушат таки опрокинулся – как ни взвизгнула Золотинка, этим ничего уж нельзя было поправить. В дорожную пыль плеснули жалкие брызги помоев – последние. Нелюдим глянул на напарника с внезапно проснувшимся недоумением.
   – Что стоишь? Понесли! – крикнула Золотинка. Снова они подхватили жердь с пусто крутнувшимся ушатом и кинулись куда-то, заковыляли (что касается Золотинки – в особенности) между нагромождениями скамеек и столов. И выскочили в первый попавшийся заулок.
   – Всё! – воскликнул Нелюдим с нотками нетерпимости в голосе.
   Золотинка внутренне сжалась, догадавшись, что обстоятельства переменились для нее к худшему. Жердь в руках грубо дернулась, она остановилась.
   – Довольно! – продолжал Нелюдим, выказывая признаки несправедливого раздражения. – И хватит!
   Щеки юноши посвежели, словно он только сейчас опомнился и уразумел сомнительную природу приключения, в которое втравила его Золотинка.
   Но почему Золотинка?
   Сам хорош, подумала она с негодованием. Тем более, что и нога саднила. «Тебе бы так!» – добавила она мысленно. Щеки разгорелись, и глазами она умела сверкать не хуже других. Так стояли они, взаимно испепеляя друг друга взглядами. «Да если бы не ты – ха! – чего бы я попала в эту дурацкую переделку?» – выпалила Золотинка без слов. «Вот еще!» – возразил он точно так же. «Очень надо!» – безмолвно фыркнула она в ответ.
   Они стояли в затишье за выпряженной двуколкой с парусиновым верхом, где было удобно препираться – никто не мешал.
   – Вот! – с вызовом воскликнул Нелюдим и бросил свой конец жерди.
   Пустой ушат стукнул, шест упал. Золотинка, пораженная этим предательским малодушием, продолжала удерживать свой конец. Острое чувство обиды непонятно на кого и на что пронзило сердце.
   – Я ухожу! – холодно объявил Нелюдим.
   Но остался на месте.
   – Прощай! – сказал он еще раз.
   Она хмыкнула и скривилась, словно он сказал бог знает какую нелепость. И тогда он пошел. Она не остановила его – с какой стати?!
   Вздохнула, заставила себя встряхнуться, чтобы обратить мысли к палатам княжича, из которых Нелюдим Невестьоткельпришедич так некстати ее увел.
   Пустой ушат, слишком громоздкий, чтобы носить в руках, Золотинка водрузила опять на голову, примяв шляпу, прихватила жердь и тоже пошла. Она попала в низкий проход под домом, который покоился на каменных подпорках и переложенных между ними балках. Просвет впереди закрывала зыбкая толпа, но ее пропустили, принимая за участника шутовского действа, за лубяного ратника со шлемом и с копьем.
   На прилегающем пустыре гремело конное ратоборство. Лубяные витязи мчались навстречу друг другу, но сражались они не между собой, а с деревянным щитом, установленным на конце перекладины, которая вращалась на столбе. Сам столб высился посреди ристалища, разделяя скачущих во весь опор витязей.
   Все это, ненароком оказавшись в первых рядах зрителей, Золотинка схватила одним взглядом и большего не успела. Народ, раздраженный ее вооружением – ушат и жердь, – вытолкал ее на ристалище. Она очутилась на поле в тот самый миг, когда скачущий по соседней дорожке витязь сокрушительным ударом грабель начисто снес щит – перекладина взвизгнула на вертлюге и крутанулась. Золотинка пыталась присесть – поздно!
   Высоко укрепленная перекладина ничем ей как будто бы не грозила, но на конце противоположного щиту плеча висел узкий мешок с песком. Он мотнулся, взвиваясь по кругу, да так саданул – со звоном – по ушату на голове, что помойный сосуд брызнул, разлетевшись клепками.
   Толпа так и ахнула.
   А Золотинка, целая и невредимая, но ошеломленная в точном значении слова, даже и не пыталась опамятоваться, только то она понимала, что без ушата не возвратиться ей в особняк Юлия. Она не позволила себе ужаснуться, но с бессловесным отчаянием загнанного в угол и все потерявшего человека кинулась собирать клепки и развившиеся кольцами обручи. Быстро сгребла, сложила на руку поленницей, подняла копье, то бишь жердь, и пустилась прихрамывающим бегом вдоль ристалища, озираясь, чтобы не попасть под копыта. Единым духом проскочила она остаток дорожки и на росстани, где улица развалилась надвое, последний раз оглянувшись, шарахнулась влево – на пузатого, с оскаленной пастью змея.
   От неожиданности она уронила руки, дубовые дощечки посыпались частой дробью. Она не бросилась прочь от змея, который быстро двигался на колесах – бежать не бросилась, но и клепки забыла. Ничего она не успела сделать, ни того, ни этого, а осталась столбом, разиня рот.
   И змей, тщетно искавший жертву, ее обрел. Припавшая к земле челюсть подбила Золотинку под ноги – девушка упала в пасть. Лязгнула пружина – и она очутилась в капкане. По сторонам змеевой пасти торчали ноги, голова и одна рука, а другая неизвестно где.
   Только больно было – везде. Толстобрюхий змей нестерпимо трясся на колдобинах, ускоряя ход под уклон. Радостная толпа прибывала в числе и так круто завернула чудовище на повороте, что змей выбил крылом окно и выкатил с визгом на ристалище.
   Золотинка не кричала. Она закусила губу и жмурилась, зажатая болью. Среди хохота, рева и дребезжания, среди стука, скрипа и воплей нельзя было разобрать одинокий, беспомощный стон. Никто ее не слышал.
 
   И лишь один человек о ней думал.
   Это был неприкаянно блуждавший в толпе Юлий. Он искал одиночества. Как и час назад, когда, истомившись многолюдством придворного обихода, он замыслил побег и через кишащие челядью службы тайком и в чужом обличье пробрался в кухонные сени. Как и все эти дни и недели после отбытия из Толпеня… И хотя остался теперь в долгожданном уединении среди толпы, испытывал потребность бежать и дальше. Спокойствие Юлий потерял по дороге. Он и злился, и смеялся, и возбуждал в себе досаду за этот смех. Ведь не этих перебаламученных чувств он искал, когда схватил ушат с помоями, рассчитывая добыть себе таким образом пару часов безвестности!
   То столкновение в сенях… нечто такое тогда возникшее, не до конца осознанное… Вся эта глупость… И эта щедрая, неожиданная улыбка свалившегося на него со ставнем в руках мальчишки, который оказался девушкой… Вот это все – ни на что не похожее.
   Просто какая-то дурь.
   Кстати подвернулась потерянная кем-то тряпичная полумаска, Юлий бессознательно отряхнул ее и надел, завязав тесемки.
   Примечательно, что мысль о заморской принцессе Нуте ни разу не взошла ему на ум. Он даже как будто не очень верил, что скоро предстанет перед ним некая заморская дива, подтверждая сходство со своим собственным имевшимся у Юлия портретом.
   Он, конечно же, понимал, что Нута живой человек – раз нарисован с нее портрет. И была строка в государственном договоре, где одна из вошедших в соглашение сторон называлась Нутой. Действительность принцессы была подкреплена всей мощью мессалонского государства. Юлий знал, что она существует – о чем же тогда беспокоиться? И он старался не беспокоиться, с тех пор как поддался уговорам отца и утешил его родительское сердце обещанием жениться.
   Самый замысел, скорее всего, как княжич догадывался, принадлежал конюшенному боярину Рукосилу, который по-прежнему опасался возвращения Милицы и находил благоразумным укрепить положение наследника, представлявшееся ему весьма шатким. Так это можно было понять, но Юлий, согласившись на все, рассчитывал, во всяком случае, не забивать себе голову чужими соображениям и заботами.
   Вот и сейчас, прислонившись к стене и уставив в пространство взор, он пренебрегал насущными государственными делами. Ведь нельзя же было, в самом деле, признать полноценными, достойными наследника престола мыслями те обрывки переживаний, нерасслышанных слов и недопонятых взглядов, что теснились в его голове… И все та же непредумышленная, некстати… добрая и неизъяснимо искренняя, славная улыбка свалившейся на него… мальчишки – буйная россыпь золота под безобразной шляпой. Рухнувший со ставнем в руках аромат фиалок.
   В повадках нежданного товарища его не было, однако, ничего приторного и сладкого. Ничего деланного.
   Бессознательная ухмылка блуждала на губах Юлия, мешая ему хмуриться и сердиться.
   Отуманенный взгляд его задержался тут на ристалище, Юлий увидел, что происходит: все тот же змей с застрявшей в зубах жертвой. И явилось над головами, затрепетало черное знамя на прикрепленном к спине всадника древке.
   Мохнатая и вытянутая, как у лисы, морда всадника посверкивала клыками, вытянутые губы змеились подобием улыбки. Черный всадник на черном коне с черным стягом за спиной и с тяжелой боевой метлой в руках; шлемом ему служила епископская митра. Вызывающе потряхивая оружием, сатанинский витязь взывал к зрителям, которые отвечали ему ропотом. В середине поля припал к земле змей. Короткий зад его продолжался бревном, за которое толкают и поворачивают.
   А в зубах у чудовища трепыхались красные штаны, которые и возбудили у Юлия первое смутное беспокойство.
   Нахмурившись, он стал пробираться на ристалище и ступил на освобожденное для ратоборств, опустевшее поле. Смелость его проистекала из того же источника, что и замкнутость: внутренне сосредоточенный, он не придавал значения ожиданиям и настроениям толпы.
   Да, застрявшая в змеевой пасти жертва была недавняя его соратница по помойным страстям, ряженая под мальчика девушка. Аромат фиалок…
   Попала ли она в нынешнее, замысловатое положение по собственной воле?
   Впору было усомниться теперь и в улыбке, и в аромате, в самой памяти ощущений… в той невинной… не сознающей себя детской возне, которая сопровождала их нелепые похождения.
   Не подстроено ли приключение от начала и до конца?
   Нехорошая, черная мысль стеснила сердце.
   Все это – ясноглазая и стройная… мальчишка, нечаянные, товарищеские прикосновения которой так остро он теперь помнил… все это в целом, вся паутина обстоятельств – и путаница тесных улиц, ведущая в западню… и самый праздник… и толпы бесноватого народа… Не есть ли это все наваждение? Невесть кем созданная видимость и соблазн? Морок.
   – Но сколько ж можно? – сказала Золотинка с мукой: она узнала своего Нелюдима и под маской.
   Она произнесла это так неестественно ровно, сдерживая боль, что Юлий шагнул ближе, чтобы разобрать: притворяется или нет?
   Золотинка кривилась и жмурилась, рукой она упиралась в шершавую морду змея и в безнадежной попытке высвободиться тряхнула головой – шляпа свалилась, недолго зависнув на заколках, обрушился наземь сноп волос.
   Закусив губу, девушка обратила к товарищу полные боли глаза.
   Если все это было подстроено нарочно… чтобы погубить Юлия, то цель эта, выходит, была достигнута.
   Сердце юноши билось беспокойными трепетными ударами, как если бы и сердце само готовилось на что-то решиться. И Юлий понял, что вот так же беспомощно, обречено стоял его умный и сильный брат Громол перед своей бесовкой, когда вдруг – ведь когда-то же это случилось в первый раз! – она объявилась перед ним во всем своем обольстительном коварстве. Наверное, и Громол точно также понял, что погиб. Мало же это ему помогло!
   Юлий бросился за шестом, который приметил на ристалище еще прежде. Тот самый помойный шест.
   Толпа настороженно притихла, смолкли разнузданные голоса.
   Юлий не задумывался, что это значит. Он занялся чудовищем: там, где застряла девушка, обитые войлоком челюсти размыкались, образуя кривую ухмылку. Он вставил шест в пасть между зубов под ноздрями и навалился всем телом – пасть заскрипела, раздаваясь, и девушка со слабым стоном подвинулась.
   Жестокий удар в спину бросил его наземь. Юлий не вскрикнул – на продранных коленях брызнула, мешаясь с грязью, кровь, содраны были ладони, локоть, а черный всадник, поразив противника меж лопаток, гикнул и вздыбил коня. Змеева пасть захлопнулась, защемив конец шеста, который взвился вверх. Золотинку опять придавило: туловище и руки снаружи, а ноги в пасти.
   – Берегись! – истошно завопила она.
   Пытаясь подняться, юноша оглянулся на крик – и черный витязь поразил в плечо. Жесткая, ровно подрубленная метла обожгла его, он опрокинулся.
   Бросив поводья, черный витязь перехватил метлу и ударил упавшего сверху, как цепом, – раз и еще. Изодранный, избитый Юлий вертелся волком и рычал. Не успевал он подняться, только лицо и глаза берег, перекатываясь в облаке пыли. А когда вскочил, повержен был страшным тычком сверху – черный всадник поднял коня и обратив метлу прутьями вниз, ударил. Юлий грянулся.
   Очумело галдящая толпа притихла – что-то действительно жуткое происходило, не шуточное.
   Улучив миг, когда конь вздыбился и пронес всадника, Юлий перекатился в пыли и вскочил, чтобы спрятаться от противника за змеем. Вмиг оказался он за преградой.
   Хищно пошмыгивая, бес не спускал взгляда с безоружного противника.
   Тут Золотинка уразумела, отчего так пугливо-послушно кидается вскачь конь: огромные петушиные лапы беса кончались страшными когтями. Вот тронул он черного коня, чуть шевельнул ногами, и тот махнул через бревно – бес поскакал по кругу.
   Юлий – куда пешему против конного! – бежал, огибая змея. Удар меж лопаток – подбитый юноша нырнул вниз и метнулся назад. Бес продолжал скакать тем же крутым винтом по выбитому копытами кольцу и в несколько мгновений налетел на бегущего навстречу противника. Юлий шарахнулся – заранее перегнувшись в седле набок, на всем скаку достал его бес в шею.
   Ах, как вскрикнула Золотинка! Извернулась до боли в позвоночнике и достала-таки кончиками пальцев шест – она попыталась его вытащить.
   Юноша бросился наземь и закатился под низкое брюхо змея.
   – А-а! – взвыла площадь, злобной радостью приветствуя неудачу беса.
   Но черный всадник не медлил. Поспешно оставив коня, соскочил на свои петушиные лапы и принялся шуровать метлою под змеем. Напряженная до зубовного скрежета, исказившись лицом, Золотинка тащила шест, что застрял в змеевой пасти накрепко. И так была велика страсть, что заскрипело что-то и поддалось, хотя рычаг был малый и никакого упора. Она толкнула шест от себя. Ожидая удара в поясницу, поджалась, и все равно хватило ее крепко – пасть защелкнулась. Но и шест, вывернувшись, застрял в змеевых зубах одним кончиком. Последний толчок – и он оказался в руках пуще прежнего переломленной Золотинки.
   – Держи! – крикнула она, не видя юноши, и прогнулась, чтобы кинуть шест назад, но шест дернулся из рук, в тот же миг раздался треск раздираемых покровов и чья-то нога чувствительно лягнула ее пониже спины. Нога утвердилась, и другая обрушилась с треском – где-то рядом.
   Это Юлий, соскочив со спины змея на голову, чтобы схватить шест, проломил изготовленную из лозы и крашеного холста переносицу. Отбивая наскоки беса, он топтался по Золотинкиным бедрам и прилегающим частям тела. Вытаращив глаза и сцепив зубы, она терпела. Бес же утратил преимущество. Пропустив удар, он отскочил с визгом, тогда как юноша, наступив ногой на девушку, бдительно за ним наблюдал. За спиной черного витязя болтался на перешибленном древке обломленный стяг.
   – Мне больно! – просипела Золотинка со всей возможной при таких обстоятельствах скромностью.
   Вдруг, сорвавшись с места, бес кинулся ловить отбежавшего коня. Да только конь изворачивался и брыкался, а бегал бес на своих петушиных лапах не слишком ловко. Но и юноша основательно застрял среди переломанной, перепутанной лозы и рваных клочьев рогожи. Он измочалил чудовище, все вокруг перебил, порвал, перепортил и, напоследок ступив Золотинке на спину, выкарабкался на волю.
   И тогда ринулся на противника с шестом наперевес – бесова лапа выскользнула из стремени, черный всадник рухнул, вскочил и обратился в бегство. А толпа уже подхватила победителя, вырвала у него разрушительную жердь.
   – Ура! – взревели сотни восторженных глоток. И высоко же он подлетел! Выше! Еще выше, перевертываясь в воздухе.
   Между тем оказалось, что змея не нужно было ломать, чтобы освободить жертву. Знающие люди потянули где-то рычаг, щелкнула пружина. Перекореженная, с продавленной переносицей пасть, от которой остались только передние клыки да ноздри, раскрылась. Нетерпеливые руки выволокли Золотинку вон, она поплыла, не касаясь земли, и напрасно причитала, что кости у нее переломаны.
   Уррра-а-а-а! – подлетела Золотинка еще выше, чем юноша-победитель. С высоты полета увидела она затопленную народом площадь и камнем ринулась вниз, где ждали ее упругие руки. У-ух! – подлетела она без передышки.
   – Пусти-те-те же ме-меня! – взвизгивала Золотинка. – Не тро-жжжьте-те!
   Золотые волосы ее метались в воздухе, как пламя раздутого ветром костра.
   Людская стремнина вынесла их на Цветную площадь, где разразились перекатным грохотом барабаны. Не замедляя хода, толпа увлекла юношу и Золотинку к глухому торцу дома на южной стороне площади. Здесь их сбросили на ноги – мягче не скажешь. Друг возле дружки. И хороши же они были! Ободранный юноша в лохмотьях, с кровоточащими грязными коленями. На ладонях кровь, ссадины на шее, маска на лице перекосилась и закрыла один глаз совсем, от другого осталось только предположение. Золотинка же не стояла прямо, вынуждена была колебаться, изгибаясь соответственно полученным повреждениям.
   Юноша поправил личину, не позволив ее снять, а Золотинка кое-как распрямилась – сколько позволяла боль в теле. Тут они посмотрели друг на друга – не без сочувствия.
   Но долго-то им, конечно, шуры-муры разводить не позволили.
   Составленные пирамидой друг на друга бочки под стеной дома назначались им в качестве престола. Доброхоты уже подталкивали к подножию этого величественного сооружения Золотинку. Но юноша, не обращая внимания на суженую, быстро вскарабкался по бочкам наверх, оказавшись высоко над толпой и рядом с протянувшимся за углом дома висячим гульбищем. Он ухватился руками, легко подтянулся и перевалился внутрь гульбища – скопившиеся там зрители только шарахнулись. Мигом перебрался на гребень высокой каменной стены… два-три шага под раскидистую крону старого ореха – прыгнул на ту сторону и был таков.
   То есть убежал.
   Золотинка наблюдала этот неожиданный подвиг с некоторым изумлением. И вообще говоря, с обидой. Хотя и не без замирания в сердце. Как истинный товарищ, конечно же, она сочувствовала всякому предприятию своего спасителя.
   Пусть даже это был побег из-под венца.
   Уже приготовленного. Ибо внизу, изрядно разочарованные, стояли устроители с двумя увитыми зеленью венцами.
   Захромав больше обычного, Золотинка двинулась прочь, наугад через раздавшуюся толпу. Ее не удерживали.
   Кому была нужна оставленная царем и покалеченная царица!
 
   Дома Золотинка никого не застала и едва сумела раздеться без посторонней помощи. Синяки и кровоподтеки расползлись по всему телу. Она нашла в лавке запас высохшей речной губки бодяги и наскоро приготовила мазь для втирания.
   На следующий день она почувствовала себя хуже и с неделю перемогалась, не показываясь на улице. Только Зимка иной раз заносила обрывки новостей с большого света.
   – Да не ты ли это, мать, была под венцом на потешное царство? – проницательно ухмыляясь, спросила Чепчугова дочь. Верно, Золотинкино имя уже трепалось языками.
   – Я, – искренне вздохнула Золотинка.
   Зимка, ясное дело, прыснула. Смешно ей было, что такая растяпа, как Золотинка, даже потешного жениха не сумела удержать. Но растяпа не защищалась, и это несколько смягчило Зимку.
   – А тот… ну этот, кто? – спросила она добрее и с некоторой осторожностью.
   И когда Золотинка, нисколько не покривив душой, заверила, что понятия не имеет кто, Зимка и вовсе снизошла до сочувствия.
   – А говорят, это был Мизин сын Тишин Тоболка, пивовар, – добавила она соболезнующим тоном.
   – Ну нет! – возразила Золотинка с неоправданной, вообще говоря, горячностью. Так что смутные подозрения вновь зашевелились в изменчивой Зимкиной душе, но остались без удовлетворения. Впрочем, не многим больше понимала и Золотинка.
   Праздники кончились и в одночасье отодвинулись в прошлое.
   А на взморье видели паруса, верст за двадцать от берега – целый флот. Ветры с берега отогнали корабли прочь в белесую пучину, но мало кто сомневался, что это был флот мессалонской принцессы. Можно было надеяться, что, как только ветер поутихнет и переменится, корабли войдут в гавань. Город ждал погоды с возрастающим беспокойством.
   И только Золотинка не могла забыть о прошедшем празднике – день и ночь напоминали о нем доцветающие синяки.
   Пришел, однако, и Золотинкин черед обратиться к более важным, насущным вещам. Всю эту неделю Чепчуг неукоснительно отмечался в очереди лекарей и волшебников, и вот он ворвался в лавку с известием, что конюшенный боярин судья Казенной палаты Рукосил затребовал к себе Зимку, его, Чепчуга, и Золотинку – всех троих. Золотинка тоже была замечена, старый лекарь добросовестно вносил ее в списки.
   Все остальное сразу же вылетело из головы напрочь.
   Наутро Чепчуг и две девушки в лучших своих нарядах, подрагивая от холода и возбуждения, прибыли к Рукосиловым покоям, в соседний с княжичевым особняком дом по Китовой улице. Их пустили. Пустили беспрекословно, но ждать пришлось часа два – среди молчаливо сидящих целителей, призванных к судье Казенной палаты для предварительного разговора.
   Потом позвали всех троих сразу.
   В большой роскошно обставленной комнате, завешенной тяжелыми занавесями до духоты, у раскрытого окна стоял стройный моложавый вельможа. И что поразило Золотинку: голова его, подпертая под подбородок широким жестким воротником, лежала на этом плоском, снежно-белом поле, как на блюде, – отрезанная. Бескровное лицо было бледно, но жизнь выказывала себя осмысленным напряжением черт, сосредоточенным взглядом и темными кругами утомления под глазами.
   Испытывая потребность отстранить давящий, внушающий беспокойство взгляд, Золотинка отвернулась, покосившись на Чепчугову дочь, и по какой-то особой растерянности в ее лице вдруг сообразила, что человек перед ними, должно быть, хорош собой.
   Теперь она увидела это и сама. То было нечто большее, чем обычная мужская привлекательность – завораживающее соединение красоты и силы. Холеная и в то же время как будто пренебрегающая собой в виду высших соображений мужская красота… Вздернутые в кончиках усы, под которыми укрывался крепко сложенный рот, остроконечная бородка. И пышные женственные волосы, что падали на плоское поле воротника.