Страница:
– Ну, что уставился?.. Ну же, поднимайся!
Не различая в этом игривом щебете смысла, Юлий повиновался не словам, а действиям: девица вытянула его на ковер. Оказалось, что она нисколько не превышает мальчика ростом и, будучи вполне одетой, могла бы сойти за сверстницу.
– Юлька! – молвила она с пугающим блеском в глазах. – Вот ты какой! Ах, Юлька! – простонала она, начиная изнемогать, горячее дыхание ожигало щеку… – Ведь я же люблю тебя – как давно! – острые ноготки ее вонзились в запястье Юлия при первой же попытке высвободиться. – Я вся сгораю от страсти, – добавила она несколько суше, нетерпеливо и даже как бы с угрозой. И потом сразу, не давая опомниться, грубо привлекла мальчика, жарким полуоткрытым ртом обхватила его растерянные губы и впилась.
Что это был за поцелуй! Юлий хранил в памяти ласки матери. И потом однажды он сумел уговорить свою юную подружку Колышку и сорвал несколько волнующих, тревожащих воображение поцелуев… Но это! Этот жестокий ожог, тянущая зубная боль! Горячие губы девицы припеклись и тянули нечто из самого его нутра, лишая дыхания, выматывая душу.
По жилам и жилочкам с мучительной натугой струилась жизнь, поднималась, спирая горло, и уходила изо рта в рот. Казалось, девица сосала не только кровь, но и самую плоть и мозг, вытягивала душу и разум – опустошала. И он не испытывал ни малейшей потребности сопротивляться, понимая, однако, что умирает. И умрет – если этому сосущему жерлу не понадобится ни единой, самой крошечной остановки перевести дух, прежде чем Юлий будет опорожнен весь до самого донышка и брошен, как сморщенная пустая оболочка.
Но девица, должно быть, не рассчитала силы, поторопилась, нагло и грубо пытаясь исполнить в один прием то, на что понадобилось ей со старшим братом несколько недель или даже месяцев. Она вынуждена была вздохнуть, отстранив на мгновение свое налитое багровым, бессмысленное лицо с расквашенными, в пенистой крови, губами. Ослабила хватку. И Юлий, судорожно возбуждая волю, подумал о Громоле, который был предан и брошен. Одурманенное сознание не могло ужаснуться собственной смерти, но он возвратил себе достаточно самообладания, чтобы уразуметь предательство. И когда девица снова всосалась в губы, он держал всей пястью кинжал, которым и уколол себя в бедро раз и другой, не чувствуя боли.
Но боль вскипела, перехлестывая истому, Юлий двинул девицу коленом – чмокнув, она отвалилась, как переполненный пузырь. Удар, верно, был не так силен, однако девица расслабленно шаталась с хмельной гримасой на опухшей, багровосиней, как у застарелого пьяницы, образине. Пьяная от насыщения, она бессмысленно лупала глазами, пытаясь войти в понятие. И напоролась взглядом на сверкающий клинок. Это она поняла, взвизгнула, отмахиваясь руками, и попятилась.
Преодолевая головокружение, Юлий тоже подался прочь от противницы – натолкнулся на низенький стол и сел на него с размаху. На стук упавшего кубка девица шарахнулась, размашисто шатнулась в сторону приставной лестницы, той самой, на которой в прошлый раз искал спасения Юлий, и обратилась в бегство. Тупо проследив за девицей, мальчик вернулся к брату и сдернул покров.
Громол лежал бездыханный.
Глаза потускнели, как запорошенные, рука выскользнула из дрожащих пальцев Юлия, вялая и податливая, шлепнулась на обивку ложа – закоченелый взгляд не изменился. В изнуренном лице Громола не было уже ничего человеческого, того, что свойственно жизни в любых ее проявлениях. Безумно отдалился он… равнодушный к сердечным чувствам, к любви и к ненависти, к надеждам и опасениям. Был он теперь ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем – нигде.
Юлий бросился на холодеющее тело, встряхнул брата за плечи – голова мотнулась и оскалились зубы. Безмозглая смерть навсегда завладела чертами знакомого лица. Захлебываясь без слез, Юлий полусознательно оглянулся и уловил присутствие убийцы.
Она нащупывала ступнями нижние перекладины лестницы, когда Юлий обратил к ней рыдающее лицо. Чутко вздрогнула и замерла, как зверек. Кровавый хмель быстро с нее сходил.
Юлий обнаружил, что сжимает кинжал. Он утерся ладонью и сказал, резко вздыхая:
– Ты уморила брата.
Но, кажется, он и сам еще не мог вместить это в сознание.
– Ты подлый оборотень! Я вижу. Да!
Она настороженно следила за клинком. Раскосые лисьи глаза ее выражали тревогу сытого, но имеющего основания беспокоиться за свою шкуру хищника.
– Зверь! Вот ты кто – зверь! – кричал мальчик в припадке исступленного прозрения.
Мелькая босыми ногами, девица проворно взлетела на самый верх, а он карабкался, от бессилия обливаясь потом, – вряд ли он был способен справиться с отъевшейся и резвой хищницей. Но почему-то она боялась кинжала. Беспокойно оглянувшись напоследок, исчезла в проеме между потолочными балками.
Юлий воспользовался этим, чтобы припасть к перекладине и отдышаться. Голова шла кругом и вместе с нею ходила неустойчивая лестница. Так что Юлий в конце концов вскарабкался наверх с облегчением. Сунулся в темноту, несколько ослабленную исходящим из-под ног полусветом, и махнул наугад клинком, полагая, что девица, где бы она ни таилась, уразумеет предупреждение.
– Не подходи! – взвизгнула она из дальнего конца камеры. – Еще шаг, только шаг – я брошусь в пропасть!
В одной из бойниц колебалась тень – оборотень!
– Только посмей! – воскликнул Юлий, не заботясь о смысле. – Только посмей броситься – я сам тебя выброшу!
С нескольких шагов стало видно, что девица забралась в толщу каменной кладки. Она и в самом деле выбралась на внешний обрез бойницы, выставив локоть в пронизанную блеклым сиянием пустоту. Под нею была не мерянная никем пропасть.
– Кто тебя подослал? Ты расскажешь правду перед судом: кто тебя подослал к наследнику?! – выкрикнул Юлий, внезапно, едва ли не в самый последний миг, сообразив, чего же опасается забившаяся в бойницу, как в нору, девица-оборотень. Страх ее придал ему храбрости – он кинулся втащить девицу внутрь башни, на пол. И тотчас, цепко схватив, она рванула его за собой в пропасть – так сильно, остервенело, что он, ударившись коленом о кладку, опрокинулся и, падая, саданул наугад кинжалом – хруст, вскрик, замирающий вопль. Юлий потерял сознание.
…Очнувшись в тесноте, он приподнял тяжелую голову и увидел далеко под собой затонувшее в серебристой мгле дно равнины. Непроницаемой чернотой угадывалась река.
Значит, это была ночь.
Потом он осознал, что лежит в толще башенной стены, в бойнице над пропастью. Падая, он полоснул кинжалом по руке, тянувшей его в бездну… Трудно было только понять, сколько времени пребывал он в глубоком обмороке между звездным небом и залитой лунным светом землей.
Юлий отполз назад. Проем ведущей вниз лестницы различался слабо – свечи там, в этом жутком чертоге, догорели, кроме, по видимости, одной или двух. Он нашел спуск и на последних ступеньках сорвался.
С восходом солнца его нашли в беспамятстве под окнами Громоловой спальни.
Что произошло с вашим братом, государь? – раздвинув людей, которые несли Юлия, заговорил растрепанный бородатый вельможа в сбившейся набок шапке.
Юлий узнал одного из ближних бояр, хотя и не вспомнил имени.
– Он умер.
От этих безжалостных, только что пришедших на ум слов Юлий ослабел и откинулся на придерживающие его руки.
– Отчего умер? Что за причина ужасному несчастью? – со странной, неуместной осторожностью спросил вельможа.
– Его отравила мачеха, – сообщил Юлий, подумав. Нужно было напрягаться, чтобы извлечь определенную мысль из всей этой сумятицы в голове, поэтому он держался самого простого и очевидного: его отравила Милица.
Изменившись в лице, боярин оглянулся.
– Она погубила маму, – пояснил Юлий. – Теперь Громола. Теперь она погубит меня. Я не хочу. Скажите Милице, мне ничего не нужно. Мы с Обрютой уедем. У него брат в деревне. Однодворец. Я хочу уехать с Обрютой, – повторил Юлий, проникаясь надеждой, что это действительно возможно. Особенно, если просьбу услышит тот, третий человек, на кого боярин оглядывается.
И точно: боярин обернулся опять, словно безмолвно с кем-то сверяясь, что говорить и спрашивать.
– Позвольте, княжич: Громол скончался. Вы словно бы и не удивились смерти наследника. Вы предъявили вашей мачехе великой государыне Милице ни много ни мало, как обвинение в государственной измене… Вы, что ли, собственными глазами видели, как государыня совершила мм… именно те действия, которые вы ей приписываете? С ваших слов я вынужден заключить, что великая государыня Милица отравила наследника престола.
– Ничего подобного. Я не говорил, – возразил Юлий. Он безнадежно путался.
– Что ты мелешь? Вздор! Как ты смеешь! – вскричал стоявший за спиной у боярина отец, губы его тряслись. – Кто отравил?
Дворяне со строгими, каменными лицами держали Юлия на руках.
– Громол спрятал девушку. И упыри. Они Громола не тронули. А девушка зацеловала его до смерти и выпрыгнула в окно. Она теперь… в пропасти.
– Несчастный повредился в уме! – с озлоблением вскричал Любомир, оглядываясь на бояр. – Девушка? Зацеловала? Ты тоже там целовался с девками?
– Да…
– Но остался жив! – жестко перебил отец. – Ты остался жив, ты – слюнтяй! А Громол… мое солнце… – закрыв лицо, отец судорожно разрыдался.
По знаку боярина Юлия понесли.
Когда он оправился, то обнаружил, что находится под стражей в одном из покоев Большого дворца.
Это была библиотека – двойной высоты комната, заставленная книгами до потолка. Толстенные тома в кожаных переплетах занимали все стены сплошняком, включая и промежуток между окнами. Библиотека оказалась, по видимости, единственным помещением, какое можно было без ущерба для дворцового обихода назначить местом заключения малолетнего узника. Большая часть книг, однако, была за отсутствием лестницы Юлию недоступна. Те же, которые можно было достать, взобравшись на стулья, состояли, как обнаружилось, из рукописных и печатных сочинений на неизвестных языках. Сплошная тарабарщина. При всей своей начитанности, Юлий правильного образования не получил и до двенадцати лет сумел сохранить в неприкосновенности исконное, природное невежество в обширнейших областях знания.
К тому же много томительных дней должно было миновать, чтобы он снова почувствовал влечение к ученым занятиям.
Сначала Юлия держали в другой комнате, и там его допрашивали государевы следователи – бородатый боярин, чье имя оказалось Деменша, окольничий Селдевнос и дьяк Пятин. Деменша зачитал составленные, несомненно, отцом вопросные статьи, а Юлий, путаясь, отвечал. Дьяк добросовестно заносил на бумагу все те смеху подобные сказки, которые княжич считал необходимым сообщить в ответ на поставленные ему вопросы. Что касается окольничего Селдевноса – тот два с половиной часа промолчал, жалостливо вздыхая. Потом княжича оставили одного, и он стал ждать, когда его отравят или удушат.
Смерть Громола прошла для него, как в дурмане. Целые часы и дни проводил он в тупом бездействии, не находя в себе сил переживать несчастье заново. Известие о похоронах брата почти не взволновало его, а звуки печальной музыки, проникавшие сквозь свинцовые переплеты окон, вызывали страдальческое желание тишины. В ту пору как раз, кажется, его и перевели в библиотеку.
…Дверь открылась и в комнату заглянул часовой. Окинув узника взором, он посторонился, чтобы пропустить девочку в строгом, почти монашеском платьице. Это была Рада, старшая дочь Милицы – единокровная сестра Юлия. Он вскочил.
Рада шмыгнула глазками и пробормотала нечто такое, что Юлию показалось, будто ослышался. Но это было не так – за ней последовала плоскогрудая мамка в таких же строгих одеждах, она ответила воспитаннице такими же тарабарскими словами. Без малейшей запинки продолжали они свой лопочущий разговор, не нуждаясь ни в ком из присутствующих. И так старательно не замечали Юлия, не видели его, почитая как бы не существующим, что у мамки дрожали руки, когда она вытаскивала книги и ставила их обратно в ряд.
– Рада! Ты знаешь тарабарский язык? – заговорил Юлий с натужной шутливостью. – Вот как?.. А для меня это все тарабарская грамота!
Сестра оглянулась, но не ответила. А занятая делом наставница и вовсе его не слышала. Когда книга, за которой они приходили, нашлась, обе с облегчением заторопились к выходу.
На следующий день явились после большого перерыва следователи, тот же бородатый боярин, усатый окольничий и бритый, жилистый дьяк. Вопросные статьи с мелкими недобросовестными подковырками повторяли прежде спрошенное и сказанное, зачем-то переиначивая слова. Можно было также понять, что останков выбросившейся в окно девицы на скалах и на дне пропасти не нашли. Само существование бесовки по смыслу поставленных вопросов представлялось злонамеренной выдумкой. И сказано было, что солгал Юлий еще раз про оберег на шее покойного – змеиную кожу нигде не обнаружили после самых тщательных поисков.
Не умея отбиться от прямых обвинений и двусмысленно звучащих намеков, Юлий горячился, путался, повторялся и должен был останавливаться, чтобы сдержать накипающие слезы. Он терялся, затрудняясь опровергнуть и объяснить все сразу. Он устал. Упал духом. Ответы его становились все короче и небрежнее. Объяснить не могу. Ничем. Никак. Откуда я знаю? Что вы от меня хотите? Эти бесполезные запирательства кончились тем, что Юлий расплакался и перестал отвечать вовсе.
Но они заставили его вздрогнуть, хотя, казалось, он утратил уже способность ужасаться. Не раньше, чем княжич выплакался, боярин Деменша, укоризненно покряхтев, отчеркнул толстым ногтем очередную статью:
– И пусть княжич Юлий изволит объяснить своему царственному родителю, почему государев человек Обрюта показал с третьей пытки…
– С третьей пытки? – воскликнул Юлий, отшатнувшись. – Вы пытали Обрюту?
Больше следователи ничего не могли от Юлия добиться, он дрожал, кусал руку и ударялся в слезы. Когда боярин с окольничим удалились, замешкавший собрать бумаги и принадлежности дьяк тихонько сказал, покосившись на дверь:
– Во вторник, государь, заседание думы.
Забившийся в угол мальчик не отвечал ни словом, ни взглядом, но дьяк продолжал, перебравшись поближе, чтобы можно было перейти на шепот.
– Готовьтесь, государь, все решится. Великие государь и государыня находят ваши ответы неудовлетворительными. Вы теперь старший сын; подготовлен закон… лишить престолонаследия. В городах прокатились волнения и погромы. Народ возмущен. Требуют наказать виновных в гибели наследника. Среди виновных называют и вас. Толкуют, что княжич Юлий более других приобрел от гибели наследника. Наследник погиб у вас на руках, княжич, в отсутствии третьих лиц и при загадочных обстоятельствах. Ходят толки, что вы склоняли своего старшего брата к разврату. Прощайте, мой государь, сожалею, что ничем не могу вам помочь. Боюсь, великие государи настроены весьма решительно.
И оставил онемевшего Юлия, отвесив ему на прощание почтительный поклон.
Заседание думы состоялось в Звездной палате. Юлий бывал здесь давно, в прошлой своей жизни – при матери. С младенчества запал ему в память обшарпанный бок некрашеного, с осыпавшейся позолотой кресла – это был престол. Но само устройство палаты он едва помнил. Главное место державы, святилище власти оказалось обширным четырехугольным покоем с частыми решетчатыми окошками. Потолок его слагался из идущих от окон и дверей полусводов, затейливо скрещенных граней между этими полусводами, которые сходились к высокой, пропадающей в полумраке сердцевине, образуя многолучевую звезду. Внутреннее убранство палаты не обновлялось более трехсот лет, еще со времен Могутов: до блеска вытертые боярскими шубами стены, проржавевшие, много раз крашенные оконные переплеты – местами неровный слой краски был толще железа; бугристые на сучках дубовые скамьи из толстенных досок и ветхий с виду двойной престол, поставленный на каменное возвышение между порталами дверей. Престол Шереметов, укрепленный изнутри последовательными починками, должен был выдержать и еще триста лет – так выходило по расчетам. Но полвека назад подломилась скамья вдоль западной стены, ее вынесли, ничем не заменив. Бояре западной стены уже полвека принимали участие в заседаниях думы стоя, тогда как их товарищи по северной и восточной стенам утверждали свои обширные седалища на иссохшем в течение столетий дубе.
Вся страна до последнего подпаска пребывала в уверенности, что род Шереметов не придет к упадку прежде, чем не подломится или не будет заменен на новый престол.
Острословы утверждали, что именно по этой причине князья рода Шереметов выбирали себе в жены тоненьких, изящного сложения девушек. И неизменно отправляли растолстевших княгинь в монастырь. Эта злая судьба явно не грозила Милице: девичий стан не знающей возраста государыни не испортили и тройные роды. Шереметы, казалось, достигли вершины благополучия и славы.
А Юлий – что ж, маленькую веточку большого дерева можно было обломать безболезненно. Он чувствовал это так же, как все присутствующие. Были здесь еще два зеленых росточка: младший брат Юлия Святополк и сестра Лебедь, которых поставили возле думцев западной стены, поближе к престолу. Место Юлия было посредине палаты на истоптанных плитах прямо под сердцевиной звезды.
Бледный Святополк в пышном черном кафтане и белых чулках держал маленький Родословец и почти не отрывал от него глаз. Впервые попавшая в Звездную палату Лебедь зыркала украдкой по сторонам, неизменно возвращаясь взглядом к Юлию. У сестрички были доверчивые глаза и курносый, простоватый носик. Русую головку ее оплетали праздничные цветы. Дочерей Милицы не было.
Сначала – необыкновенно долго – дьяк Пятин зачитывал письменные показания, допросы, очные ставки, донесения. Даже Юлий перестал следить, хотя сперва и напрягался это делать. Подавшись вперед и скособочившись, великий князь Любомир опирался на подлокотник престола, чтобы перевалиться потом на другой бок и опять застыть в неподвижности. Хмурая дума не сходила с его болезненного чела. Прекрасная, как в шестнадцать лет, Милица не поднимала глаза, но слушала – так, словно все звучащее под звездчатым сводом палаты было ей в диковину.
Когда дьяк кончил, руки его дрожали от утомления. К тому же он был близорук, очки мало помогали в полумраке старинной палаты с цветными стеклами и толстенную книгу на руках нужно было подносить к глазам. Запинаясь, из последних сил довел он повествование до конца.
– Господа дума! – молвил великий государь пересохшим голосом. – Придется решать.
Бояре, потупившись, молчали. Слышно было только, как Святополк шепчет лихорадочную молитву.
– Отец! – переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. – Великий государь! – поправился княжич. – Ни в чем я не виноват! Громола… я любил. Вы хотите лишить меня… права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. – Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством.
– Я отрекаюсь, – повторил Юлий с вызовом.
– Великий государь! – неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. – Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! – он быстро осенил себя колесным знамением: сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.
– Великий государь! – продолжал Юлий. – Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!
– Я пойду с Юлькой! – слезно выкрикнула сестра Лебедь.
Такого позорища не ожидали, видно, даже седобородые бояре. Любомир подергивался, терзаясь и яростью, и стыдом. Подняла голову Милица, с несказанным изумлением озирая все это представление.
– Цыц! – поднялся государь, пристукнув подлокотник. – Цыц у меня, сопляки! Молчать!
Лебедь ударилась в слезы. Многие годы по неизвестной причине сестрице не позволяли видеться с Юлием.
Опять подал голос Святополк:
– Грешен я, отец и матушка, грешен. Первый грех – завидовал покойному брату Громолу. – Святополк в низком поклоне коснулся лбом пола. – Видел дурной пример покойного брата моего любезного Громола и не увещевал. Видел дурное влияние Юлия на благоверного наследника и не смел увещевать. Грешен. – Лбом об пол. – Имел дурные мысли о брате моем Юлии. – Об пол! – Дурно думал о государыне Милице. Нуждаюсь в покаянии, грешен. – Об пол! – Не доверял неизреченной мудрости богоизбранного отца моего багрянородного Любомира…
– Довольно! – с неожиданной резкостью вскинулась вдруг Милица. – Хватит, Полкаша! Мы все тут чрезмерно утомлены твоими тяжкими грехами.
Что-то необыкновенно презрительное прорезалось во всей Милициной повадке. Святополк опешил. Да и было чему дивиться: грозно и страшно взметнулась во взоре мачехи черная мгла – явила себя на миг вздрогнувшей думе и сгинула, как припавший к земле вихрь. Подернулись уголки розовых губок.
Напуганная этой вспышкой, Лебедь оказалась в объятиях Юлия прежде, чем сообразила всю меру отваги, которая нужна была, чтобы выскочить на пустынную середину палаты. Но теперь уж поздно было соображать: ревела она без понятия, но всласть.
Зашмыгали носами поседелые в государственных заботах мужи, беспомощно заморгали, преувеличенно громко откашливаясь, закряхтели в ладонь, небрежно поводя пальцами под глазами и вздыхая. Иные, напротив, замкнулись в себе, сведя брови или зажав в кулаке бороду.
– Лебедь, на место! – прикрикнула Милица, удушив побелевшие пальцы шнуровкой на груди платья.
И конечно же, сестричка повиновалась бы, но бедная девочка ничего не разумела.
– Юлий! – закрутила шнуровку Милица. – Юлий! Сейчас же прекрати! Прекрати это!
Оно и верно, что пора было прекратить. В благоустроенных государствах заседания думы не проводятся с такой невозможной трогательностью. Однако от окриков брат с сестрицей лишь теснее прижимались друг к другу. Окончательно удушив палец в шнурке, Милица заставила себя сдержаться – когда высвободила палец, был он перерезан багровым рубцом.
– Святополк! – сказала она тише, но с железным звоном в голосе. Лицо государыни исказилось, и каждый, кому достало мужества глянуть на темный лик, должен был уразуметь участь непокорных.
Казалось, что даже великий государь боялся оглянуться на супругу. Окаменев, он судорожно сжимал подлокотники трона.
– Святополк! – повторила Милица, почти не разжимая зубы. – Уведи сестру! Оторви девчонку от Юлия и уведи прочь!
Святополк поднялся, расслабленно отряхнув с белых чулок сор.
– Сестрица!.. Любезная сестрица Лебедь! – промямлил он, потряхивая Родословцем с нерешительным намерением постучать по плечу девочки.
– Святополк! – взрычал вдруг Любомир и так грохнул кулаком, что пересохшее дерево подлокотника разлетелось.
Протяжный, как стон, общий вздох ужаса. Бояре повскакивали. Обломанной костью торчали из сидения прадедовского престола расколотые стойки подлокотника, на ступенях подножия валялась щепа.
Широко махнув руками, Святополк вывернулся, закатил глаза и грохнул, как подсеченный, на пол. Оставив Юлия, Лебедь метнулась к бесчувственному брату. Бояре – на помощь государю: со слабым протяжным стоном Любомир сполз к подножию трона и опустился перед рассыпанной щепой.
– Слуз, – несчастным голосом молвил государь Любомир Третий, поймав взгляд одного из думцев, – как бы это склеить, а?
Смятение написано было на лицах бояр. Предсказанное древним пророчеством крушение престола задевало что-то действительно важное и подлинное, если только сохранилось вообще что-то подлинное в душах неутомимых царедворцев.
– Битый кувшин два века живет, – молвила Милица, перегибаясь со своего сидения, чтобы видеть подробности. – Прошу вас, государь… Господа дума, прошу всех вернуться к заседанию. Трон Шереметов никому не дано поколебать! Эта мелкая починка дело столяра, а не государственных мужей. Полно вам… дедовские сказки. Вернемся к делу. Несчастный мальчик, – она указала на распростертого Святополка, возле которого бестолково причитала Лебедь и кое-кто из думцев. – Отнесите его на свежий воздух. Уксус – виски растереть. И похлопать по щекам. Живее!
Дворяне со слегка очнувшимся Святополком на руках протиснулись в узенькую полукруглую дверцу, перепуганная Лебедь с ними.
Любомир, тиская острый кусок дерева, бледный и потерянный, присел на краешек трона. Блуждающий взор его неизменно возвращался к следам крушения – обломкам и мелкому дрязгу на ступенях подножия.
– Господа дума! – сказала Милица. – Великий государь Любомир Третий желает выслушать ваше мнение. – Она покосилась на супруга и тот, рассеянно коснувшись лба, как человек, тщетно пытающийся припомнить нечто ускользающее, кивнул.
– Господа дума! – сказал он.
Но сколь долго ни ждали бояре продолжения, за этим ничего не последовало. Любомир молчал.
Юлий стоял под звездчатым сводом палаты опять один.
– Прошу высказываться! – сломала тягостную тишину Милица.
Бояре только переглядывались. А когда Любомир назвал нескольких человек по именам, отозвались неразумением и недостатком понятливости, необходимой в столь запутанном и ответственном деле. Иные, впрочем, склонялись к мнению, что разумно было бы вовсе отложить вопрос о престолонаследии. Прозвучало весьма тонкое соображение насчет того, что отречение княжича не имеет законной силы, поскольку последний не был еще объявлен наследником… Хороший или привычный наблюдатель (а таковыми и были в подавляющем большинстве члены думы) заметил бы по некоторым признакам, что великие государь и государыня благосклонно принимают взвешенные и всесторонне обставленные суждения бояр.
Не различая в этом игривом щебете смысла, Юлий повиновался не словам, а действиям: девица вытянула его на ковер. Оказалось, что она нисколько не превышает мальчика ростом и, будучи вполне одетой, могла бы сойти за сверстницу.
– Юлька! – молвила она с пугающим блеском в глазах. – Вот ты какой! Ах, Юлька! – простонала она, начиная изнемогать, горячее дыхание ожигало щеку… – Ведь я же люблю тебя – как давно! – острые ноготки ее вонзились в запястье Юлия при первой же попытке высвободиться. – Я вся сгораю от страсти, – добавила она несколько суше, нетерпеливо и даже как бы с угрозой. И потом сразу, не давая опомниться, грубо привлекла мальчика, жарким полуоткрытым ртом обхватила его растерянные губы и впилась.
Что это был за поцелуй! Юлий хранил в памяти ласки матери. И потом однажды он сумел уговорить свою юную подружку Колышку и сорвал несколько волнующих, тревожащих воображение поцелуев… Но это! Этот жестокий ожог, тянущая зубная боль! Горячие губы девицы припеклись и тянули нечто из самого его нутра, лишая дыхания, выматывая душу.
По жилам и жилочкам с мучительной натугой струилась жизнь, поднималась, спирая горло, и уходила изо рта в рот. Казалось, девица сосала не только кровь, но и самую плоть и мозг, вытягивала душу и разум – опустошала. И он не испытывал ни малейшей потребности сопротивляться, понимая, однако, что умирает. И умрет – если этому сосущему жерлу не понадобится ни единой, самой крошечной остановки перевести дух, прежде чем Юлий будет опорожнен весь до самого донышка и брошен, как сморщенная пустая оболочка.
Но девица, должно быть, не рассчитала силы, поторопилась, нагло и грубо пытаясь исполнить в один прием то, на что понадобилось ей со старшим братом несколько недель или даже месяцев. Она вынуждена была вздохнуть, отстранив на мгновение свое налитое багровым, бессмысленное лицо с расквашенными, в пенистой крови, губами. Ослабила хватку. И Юлий, судорожно возбуждая волю, подумал о Громоле, который был предан и брошен. Одурманенное сознание не могло ужаснуться собственной смерти, но он возвратил себе достаточно самообладания, чтобы уразуметь предательство. И когда девица снова всосалась в губы, он держал всей пястью кинжал, которым и уколол себя в бедро раз и другой, не чувствуя боли.
Но боль вскипела, перехлестывая истому, Юлий двинул девицу коленом – чмокнув, она отвалилась, как переполненный пузырь. Удар, верно, был не так силен, однако девица расслабленно шаталась с хмельной гримасой на опухшей, багровосиней, как у застарелого пьяницы, образине. Пьяная от насыщения, она бессмысленно лупала глазами, пытаясь войти в понятие. И напоролась взглядом на сверкающий клинок. Это она поняла, взвизгнула, отмахиваясь руками, и попятилась.
Преодолевая головокружение, Юлий тоже подался прочь от противницы – натолкнулся на низенький стол и сел на него с размаху. На стук упавшего кубка девица шарахнулась, размашисто шатнулась в сторону приставной лестницы, той самой, на которой в прошлый раз искал спасения Юлий, и обратилась в бегство. Тупо проследив за девицей, мальчик вернулся к брату и сдернул покров.
Громол лежал бездыханный.
Глаза потускнели, как запорошенные, рука выскользнула из дрожащих пальцев Юлия, вялая и податливая, шлепнулась на обивку ложа – закоченелый взгляд не изменился. В изнуренном лице Громола не было уже ничего человеческого, того, что свойственно жизни в любых ее проявлениях. Безумно отдалился он… равнодушный к сердечным чувствам, к любви и к ненависти, к надеждам и опасениям. Был он теперь ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем – нигде.
Юлий бросился на холодеющее тело, встряхнул брата за плечи – голова мотнулась и оскалились зубы. Безмозглая смерть навсегда завладела чертами знакомого лица. Захлебываясь без слез, Юлий полусознательно оглянулся и уловил присутствие убийцы.
Она нащупывала ступнями нижние перекладины лестницы, когда Юлий обратил к ней рыдающее лицо. Чутко вздрогнула и замерла, как зверек. Кровавый хмель быстро с нее сходил.
Юлий обнаружил, что сжимает кинжал. Он утерся ладонью и сказал, резко вздыхая:
– Ты уморила брата.
Но, кажется, он и сам еще не мог вместить это в сознание.
– Ты подлый оборотень! Я вижу. Да!
Она настороженно следила за клинком. Раскосые лисьи глаза ее выражали тревогу сытого, но имеющего основания беспокоиться за свою шкуру хищника.
– Зверь! Вот ты кто – зверь! – кричал мальчик в припадке исступленного прозрения.
Мелькая босыми ногами, девица проворно взлетела на самый верх, а он карабкался, от бессилия обливаясь потом, – вряд ли он был способен справиться с отъевшейся и резвой хищницей. Но почему-то она боялась кинжала. Беспокойно оглянувшись напоследок, исчезла в проеме между потолочными балками.
Юлий воспользовался этим, чтобы припасть к перекладине и отдышаться. Голова шла кругом и вместе с нею ходила неустойчивая лестница. Так что Юлий в конце концов вскарабкался наверх с облегчением. Сунулся в темноту, несколько ослабленную исходящим из-под ног полусветом, и махнул наугад клинком, полагая, что девица, где бы она ни таилась, уразумеет предупреждение.
– Не подходи! – взвизгнула она из дальнего конца камеры. – Еще шаг, только шаг – я брошусь в пропасть!
В одной из бойниц колебалась тень – оборотень!
– Только посмей! – воскликнул Юлий, не заботясь о смысле. – Только посмей броситься – я сам тебя выброшу!
С нескольких шагов стало видно, что девица забралась в толщу каменной кладки. Она и в самом деле выбралась на внешний обрез бойницы, выставив локоть в пронизанную блеклым сиянием пустоту. Под нею была не мерянная никем пропасть.
– Кто тебя подослал? Ты расскажешь правду перед судом: кто тебя подослал к наследнику?! – выкрикнул Юлий, внезапно, едва ли не в самый последний миг, сообразив, чего же опасается забившаяся в бойницу, как в нору, девица-оборотень. Страх ее придал ему храбрости – он кинулся втащить девицу внутрь башни, на пол. И тотчас, цепко схватив, она рванула его за собой в пропасть – так сильно, остервенело, что он, ударившись коленом о кладку, опрокинулся и, падая, саданул наугад кинжалом – хруст, вскрик, замирающий вопль. Юлий потерял сознание.
…Очнувшись в тесноте, он приподнял тяжелую голову и увидел далеко под собой затонувшее в серебристой мгле дно равнины. Непроницаемой чернотой угадывалась река.
Значит, это была ночь.
Потом он осознал, что лежит в толще башенной стены, в бойнице над пропастью. Падая, он полоснул кинжалом по руке, тянувшей его в бездну… Трудно было только понять, сколько времени пребывал он в глубоком обмороке между звездным небом и залитой лунным светом землей.
Юлий отполз назад. Проем ведущей вниз лестницы различался слабо – свечи там, в этом жутком чертоге, догорели, кроме, по видимости, одной или двух. Он нашел спуск и на последних ступеньках сорвался.
С восходом солнца его нашли в беспамятстве под окнами Громоловой спальни.
Что произошло с вашим братом, государь? – раздвинув людей, которые несли Юлия, заговорил растрепанный бородатый вельможа в сбившейся набок шапке.
Юлий узнал одного из ближних бояр, хотя и не вспомнил имени.
– Он умер.
От этих безжалостных, только что пришедших на ум слов Юлий ослабел и откинулся на придерживающие его руки.
– Отчего умер? Что за причина ужасному несчастью? – со странной, неуместной осторожностью спросил вельможа.
– Его отравила мачеха, – сообщил Юлий, подумав. Нужно было напрягаться, чтобы извлечь определенную мысль из всей этой сумятицы в голове, поэтому он держался самого простого и очевидного: его отравила Милица.
Изменившись в лице, боярин оглянулся.
– Она погубила маму, – пояснил Юлий. – Теперь Громола. Теперь она погубит меня. Я не хочу. Скажите Милице, мне ничего не нужно. Мы с Обрютой уедем. У него брат в деревне. Однодворец. Я хочу уехать с Обрютой, – повторил Юлий, проникаясь надеждой, что это действительно возможно. Особенно, если просьбу услышит тот, третий человек, на кого боярин оглядывается.
И точно: боярин обернулся опять, словно безмолвно с кем-то сверяясь, что говорить и спрашивать.
– Позвольте, княжич: Громол скончался. Вы словно бы и не удивились смерти наследника. Вы предъявили вашей мачехе великой государыне Милице ни много ни мало, как обвинение в государственной измене… Вы, что ли, собственными глазами видели, как государыня совершила мм… именно те действия, которые вы ей приписываете? С ваших слов я вынужден заключить, что великая государыня Милица отравила наследника престола.
– Ничего подобного. Я не говорил, – возразил Юлий. Он безнадежно путался.
– Что ты мелешь? Вздор! Как ты смеешь! – вскричал стоявший за спиной у боярина отец, губы его тряслись. – Кто отравил?
Дворяне со строгими, каменными лицами держали Юлия на руках.
– Громол спрятал девушку. И упыри. Они Громола не тронули. А девушка зацеловала его до смерти и выпрыгнула в окно. Она теперь… в пропасти.
– Несчастный повредился в уме! – с озлоблением вскричал Любомир, оглядываясь на бояр. – Девушка? Зацеловала? Ты тоже там целовался с девками?
– Да…
– Но остался жив! – жестко перебил отец. – Ты остался жив, ты – слюнтяй! А Громол… мое солнце… – закрыв лицо, отец судорожно разрыдался.
По знаку боярина Юлия понесли.
Когда он оправился, то обнаружил, что находится под стражей в одном из покоев Большого дворца.
Это была библиотека – двойной высоты комната, заставленная книгами до потолка. Толстенные тома в кожаных переплетах занимали все стены сплошняком, включая и промежуток между окнами. Библиотека оказалась, по видимости, единственным помещением, какое можно было без ущерба для дворцового обихода назначить местом заключения малолетнего узника. Большая часть книг, однако, была за отсутствием лестницы Юлию недоступна. Те же, которые можно было достать, взобравшись на стулья, состояли, как обнаружилось, из рукописных и печатных сочинений на неизвестных языках. Сплошная тарабарщина. При всей своей начитанности, Юлий правильного образования не получил и до двенадцати лет сумел сохранить в неприкосновенности исконное, природное невежество в обширнейших областях знания.
К тому же много томительных дней должно было миновать, чтобы он снова почувствовал влечение к ученым занятиям.
Сначала Юлия держали в другой комнате, и там его допрашивали государевы следователи – бородатый боярин, чье имя оказалось Деменша, окольничий Селдевнос и дьяк Пятин. Деменша зачитал составленные, несомненно, отцом вопросные статьи, а Юлий, путаясь, отвечал. Дьяк добросовестно заносил на бумагу все те смеху подобные сказки, которые княжич считал необходимым сообщить в ответ на поставленные ему вопросы. Что касается окольничего Селдевноса – тот два с половиной часа промолчал, жалостливо вздыхая. Потом княжича оставили одного, и он стал ждать, когда его отравят или удушат.
Смерть Громола прошла для него, как в дурмане. Целые часы и дни проводил он в тупом бездействии, не находя в себе сил переживать несчастье заново. Известие о похоронах брата почти не взволновало его, а звуки печальной музыки, проникавшие сквозь свинцовые переплеты окон, вызывали страдальческое желание тишины. В ту пору как раз, кажется, его и перевели в библиотеку.
…Дверь открылась и в комнату заглянул часовой. Окинув узника взором, он посторонился, чтобы пропустить девочку в строгом, почти монашеском платьице. Это была Рада, старшая дочь Милицы – единокровная сестра Юлия. Он вскочил.
Рада шмыгнула глазками и пробормотала нечто такое, что Юлию показалось, будто ослышался. Но это было не так – за ней последовала плоскогрудая мамка в таких же строгих одеждах, она ответила воспитаннице такими же тарабарскими словами. Без малейшей запинки продолжали они свой лопочущий разговор, не нуждаясь ни в ком из присутствующих. И так старательно не замечали Юлия, не видели его, почитая как бы не существующим, что у мамки дрожали руки, когда она вытаскивала книги и ставила их обратно в ряд.
– Рада! Ты знаешь тарабарский язык? – заговорил Юлий с натужной шутливостью. – Вот как?.. А для меня это все тарабарская грамота!
Сестра оглянулась, но не ответила. А занятая делом наставница и вовсе его не слышала. Когда книга, за которой они приходили, нашлась, обе с облегчением заторопились к выходу.
На следующий день явились после большого перерыва следователи, тот же бородатый боярин, усатый окольничий и бритый, жилистый дьяк. Вопросные статьи с мелкими недобросовестными подковырками повторяли прежде спрошенное и сказанное, зачем-то переиначивая слова. Можно было также понять, что останков выбросившейся в окно девицы на скалах и на дне пропасти не нашли. Само существование бесовки по смыслу поставленных вопросов представлялось злонамеренной выдумкой. И сказано было, что солгал Юлий еще раз про оберег на шее покойного – змеиную кожу нигде не обнаружили после самых тщательных поисков.
Не умея отбиться от прямых обвинений и двусмысленно звучащих намеков, Юлий горячился, путался, повторялся и должен был останавливаться, чтобы сдержать накипающие слезы. Он терялся, затрудняясь опровергнуть и объяснить все сразу. Он устал. Упал духом. Ответы его становились все короче и небрежнее. Объяснить не могу. Ничем. Никак. Откуда я знаю? Что вы от меня хотите? Эти бесполезные запирательства кончились тем, что Юлий расплакался и перестал отвечать вовсе.
Но они заставили его вздрогнуть, хотя, казалось, он утратил уже способность ужасаться. Не раньше, чем княжич выплакался, боярин Деменша, укоризненно покряхтев, отчеркнул толстым ногтем очередную статью:
– И пусть княжич Юлий изволит объяснить своему царственному родителю, почему государев человек Обрюта показал с третьей пытки…
– С третьей пытки? – воскликнул Юлий, отшатнувшись. – Вы пытали Обрюту?
Больше следователи ничего не могли от Юлия добиться, он дрожал, кусал руку и ударялся в слезы. Когда боярин с окольничим удалились, замешкавший собрать бумаги и принадлежности дьяк тихонько сказал, покосившись на дверь:
– Во вторник, государь, заседание думы.
Забившийся в угол мальчик не отвечал ни словом, ни взглядом, но дьяк продолжал, перебравшись поближе, чтобы можно было перейти на шепот.
– Готовьтесь, государь, все решится. Великие государь и государыня находят ваши ответы неудовлетворительными. Вы теперь старший сын; подготовлен закон… лишить престолонаследия. В городах прокатились волнения и погромы. Народ возмущен. Требуют наказать виновных в гибели наследника. Среди виновных называют и вас. Толкуют, что княжич Юлий более других приобрел от гибели наследника. Наследник погиб у вас на руках, княжич, в отсутствии третьих лиц и при загадочных обстоятельствах. Ходят толки, что вы склоняли своего старшего брата к разврату. Прощайте, мой государь, сожалею, что ничем не могу вам помочь. Боюсь, великие государи настроены весьма решительно.
И оставил онемевшего Юлия, отвесив ему на прощание почтительный поклон.
Заседание думы состоялось в Звездной палате. Юлий бывал здесь давно, в прошлой своей жизни – при матери. С младенчества запал ему в память обшарпанный бок некрашеного, с осыпавшейся позолотой кресла – это был престол. Но само устройство палаты он едва помнил. Главное место державы, святилище власти оказалось обширным четырехугольным покоем с частыми решетчатыми окошками. Потолок его слагался из идущих от окон и дверей полусводов, затейливо скрещенных граней между этими полусводами, которые сходились к высокой, пропадающей в полумраке сердцевине, образуя многолучевую звезду. Внутреннее убранство палаты не обновлялось более трехсот лет, еще со времен Могутов: до блеска вытертые боярскими шубами стены, проржавевшие, много раз крашенные оконные переплеты – местами неровный слой краски был толще железа; бугристые на сучках дубовые скамьи из толстенных досок и ветхий с виду двойной престол, поставленный на каменное возвышение между порталами дверей. Престол Шереметов, укрепленный изнутри последовательными починками, должен был выдержать и еще триста лет – так выходило по расчетам. Но полвека назад подломилась скамья вдоль западной стены, ее вынесли, ничем не заменив. Бояре западной стены уже полвека принимали участие в заседаниях думы стоя, тогда как их товарищи по северной и восточной стенам утверждали свои обширные седалища на иссохшем в течение столетий дубе.
Вся страна до последнего подпаска пребывала в уверенности, что род Шереметов не придет к упадку прежде, чем не подломится или не будет заменен на новый престол.
Острословы утверждали, что именно по этой причине князья рода Шереметов выбирали себе в жены тоненьких, изящного сложения девушек. И неизменно отправляли растолстевших княгинь в монастырь. Эта злая судьба явно не грозила Милице: девичий стан не знающей возраста государыни не испортили и тройные роды. Шереметы, казалось, достигли вершины благополучия и славы.
А Юлий – что ж, маленькую веточку большого дерева можно было обломать безболезненно. Он чувствовал это так же, как все присутствующие. Были здесь еще два зеленых росточка: младший брат Юлия Святополк и сестра Лебедь, которых поставили возле думцев западной стены, поближе к престолу. Место Юлия было посредине палаты на истоптанных плитах прямо под сердцевиной звезды.
Бледный Святополк в пышном черном кафтане и белых чулках держал маленький Родословец и почти не отрывал от него глаз. Впервые попавшая в Звездную палату Лебедь зыркала украдкой по сторонам, неизменно возвращаясь взглядом к Юлию. У сестрички были доверчивые глаза и курносый, простоватый носик. Русую головку ее оплетали праздничные цветы. Дочерей Милицы не было.
Сначала – необыкновенно долго – дьяк Пятин зачитывал письменные показания, допросы, очные ставки, донесения. Даже Юлий перестал следить, хотя сперва и напрягался это делать. Подавшись вперед и скособочившись, великий князь Любомир опирался на подлокотник престола, чтобы перевалиться потом на другой бок и опять застыть в неподвижности. Хмурая дума не сходила с его болезненного чела. Прекрасная, как в шестнадцать лет, Милица не поднимала глаза, но слушала – так, словно все звучащее под звездчатым сводом палаты было ей в диковину.
Когда дьяк кончил, руки его дрожали от утомления. К тому же он был близорук, очки мало помогали в полумраке старинной палаты с цветными стеклами и толстенную книгу на руках нужно было подносить к глазам. Запинаясь, из последних сил довел он повествование до конца.
– Господа дума! – молвил великий государь пересохшим голосом. – Придется решать.
Бояре, потупившись, молчали. Слышно было только, как Святополк шепчет лихорадочную молитву.
– Отец! – переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. – Великий государь! – поправился княжич. – Ни в чем я не виноват! Громола… я любил. Вы хотите лишить меня… права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. – Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством.
– Я отрекаюсь, – повторил Юлий с вызовом.
– Великий государь! – неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. – Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! – он быстро осенил себя колесным знамением: сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.
– Великий государь! – продолжал Юлий. – Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!
– Я пойду с Юлькой! – слезно выкрикнула сестра Лебедь.
Такого позорища не ожидали, видно, даже седобородые бояре. Любомир подергивался, терзаясь и яростью, и стыдом. Подняла голову Милица, с несказанным изумлением озирая все это представление.
– Цыц! – поднялся государь, пристукнув подлокотник. – Цыц у меня, сопляки! Молчать!
Лебедь ударилась в слезы. Многие годы по неизвестной причине сестрице не позволяли видеться с Юлием.
Опять подал голос Святополк:
– Грешен я, отец и матушка, грешен. Первый грех – завидовал покойному брату Громолу. – Святополк в низком поклоне коснулся лбом пола. – Видел дурной пример покойного брата моего любезного Громола и не увещевал. Видел дурное влияние Юлия на благоверного наследника и не смел увещевать. Грешен. – Лбом об пол. – Имел дурные мысли о брате моем Юлии. – Об пол! – Дурно думал о государыне Милице. Нуждаюсь в покаянии, грешен. – Об пол! – Не доверял неизреченной мудрости богоизбранного отца моего багрянородного Любомира…
– Довольно! – с неожиданной резкостью вскинулась вдруг Милица. – Хватит, Полкаша! Мы все тут чрезмерно утомлены твоими тяжкими грехами.
Что-то необыкновенно презрительное прорезалось во всей Милициной повадке. Святополк опешил. Да и было чему дивиться: грозно и страшно взметнулась во взоре мачехи черная мгла – явила себя на миг вздрогнувшей думе и сгинула, как припавший к земле вихрь. Подернулись уголки розовых губок.
Напуганная этой вспышкой, Лебедь оказалась в объятиях Юлия прежде, чем сообразила всю меру отваги, которая нужна была, чтобы выскочить на пустынную середину палаты. Но теперь уж поздно было соображать: ревела она без понятия, но всласть.
Зашмыгали носами поседелые в государственных заботах мужи, беспомощно заморгали, преувеличенно громко откашливаясь, закряхтели в ладонь, небрежно поводя пальцами под глазами и вздыхая. Иные, напротив, замкнулись в себе, сведя брови или зажав в кулаке бороду.
– Лебедь, на место! – прикрикнула Милица, удушив побелевшие пальцы шнуровкой на груди платья.
И конечно же, сестричка повиновалась бы, но бедная девочка ничего не разумела.
– Юлий! – закрутила шнуровку Милица. – Юлий! Сейчас же прекрати! Прекрати это!
Оно и верно, что пора было прекратить. В благоустроенных государствах заседания думы не проводятся с такой невозможной трогательностью. Однако от окриков брат с сестрицей лишь теснее прижимались друг к другу. Окончательно удушив палец в шнурке, Милица заставила себя сдержаться – когда высвободила палец, был он перерезан багровым рубцом.
– Святополк! – сказала она тише, но с железным звоном в голосе. Лицо государыни исказилось, и каждый, кому достало мужества глянуть на темный лик, должен был уразуметь участь непокорных.
Казалось, что даже великий государь боялся оглянуться на супругу. Окаменев, он судорожно сжимал подлокотники трона.
– Святополк! – повторила Милица, почти не разжимая зубы. – Уведи сестру! Оторви девчонку от Юлия и уведи прочь!
Святополк поднялся, расслабленно отряхнув с белых чулок сор.
– Сестрица!.. Любезная сестрица Лебедь! – промямлил он, потряхивая Родословцем с нерешительным намерением постучать по плечу девочки.
– Святополк! – взрычал вдруг Любомир и так грохнул кулаком, что пересохшее дерево подлокотника разлетелось.
Протяжный, как стон, общий вздох ужаса. Бояре повскакивали. Обломанной костью торчали из сидения прадедовского престола расколотые стойки подлокотника, на ступенях подножия валялась щепа.
Широко махнув руками, Святополк вывернулся, закатил глаза и грохнул, как подсеченный, на пол. Оставив Юлия, Лебедь метнулась к бесчувственному брату. Бояре – на помощь государю: со слабым протяжным стоном Любомир сполз к подножию трона и опустился перед рассыпанной щепой.
– Слуз, – несчастным голосом молвил государь Любомир Третий, поймав взгляд одного из думцев, – как бы это склеить, а?
Смятение написано было на лицах бояр. Предсказанное древним пророчеством крушение престола задевало что-то действительно важное и подлинное, если только сохранилось вообще что-то подлинное в душах неутомимых царедворцев.
– Битый кувшин два века живет, – молвила Милица, перегибаясь со своего сидения, чтобы видеть подробности. – Прошу вас, государь… Господа дума, прошу всех вернуться к заседанию. Трон Шереметов никому не дано поколебать! Эта мелкая починка дело столяра, а не государственных мужей. Полно вам… дедовские сказки. Вернемся к делу. Несчастный мальчик, – она указала на распростертого Святополка, возле которого бестолково причитала Лебедь и кое-кто из думцев. – Отнесите его на свежий воздух. Уксус – виски растереть. И похлопать по щекам. Живее!
Дворяне со слегка очнувшимся Святополком на руках протиснулись в узенькую полукруглую дверцу, перепуганная Лебедь с ними.
Любомир, тиская острый кусок дерева, бледный и потерянный, присел на краешек трона. Блуждающий взор его неизменно возвращался к следам крушения – обломкам и мелкому дрязгу на ступенях подножия.
– Господа дума! – сказала Милица. – Великий государь Любомир Третий желает выслушать ваше мнение. – Она покосилась на супруга и тот, рассеянно коснувшись лба, как человек, тщетно пытающийся припомнить нечто ускользающее, кивнул.
– Господа дума! – сказал он.
Но сколь долго ни ждали бояре продолжения, за этим ничего не последовало. Любомир молчал.
Юлий стоял под звездчатым сводом палаты опять один.
– Прошу высказываться! – сломала тягостную тишину Милица.
Бояре только переглядывались. А когда Любомир назвал нескольких человек по именам, отозвались неразумением и недостатком понятливости, необходимой в столь запутанном и ответственном деле. Иные, впрочем, склонялись к мнению, что разумно было бы вовсе отложить вопрос о престолонаследии. Прозвучало весьма тонкое соображение насчет того, что отречение княжича не имеет законной силы, поскольку последний не был еще объявлен наследником… Хороший или привычный наблюдатель (а таковыми и были в подавляющем большинстве члены думы) заметил бы по некоторым признакам, что великие государь и государыня благосклонно принимают взвешенные и всесторонне обставленные суждения бояр.