Валентин Сергеевич Маслюков. Рождение волшебницы

   Миха Лунь надеялся видеть своих уважаемых товарищей на волшебстве, имеющем место быть завтра, в четверг, в пятом часу пополудни в здании городского земства.
   – А зна-а-ете что, – протянул Кудай, подгадав миг, когда Золотинка окончила чтение. – Я завтра нарочно за вами заеду. Чтобы вы не могли увильну-у-уть!
 
   Столь много значащее для Золотинки завтра оказалось дождливым. Подернутые водной пылью, утратили определенность очертаний корявые сосны на морской косе, размытый берег походил на воспоминание.
   «Трудно избежать тщеславия тому, кто много говорит о себе», – вспомнила она читанные в» Речах царств» слова. «Трудно избежать тщеславия» – с этим она взялась за иголку, чтобы привести в порядок кое-какие свои наряды. И полдня сидела у раскрытой двери, где обозначился раздел между мокрой палубой и сухим настилом чердака. К обеду небо посветлело. На покрывшемся свежей волной затоне показалась четырехвесельная лодка, на корме которой восседал Кудай – в необыкновенно пышном полукафтанье черных и фиолетовых тонов, с белой пеной кружев у горла и на запястьях, увенчанный красной шляпой с перьями и разрезами.
   Дюжие лодочники подсадили Кудая снизу, сверху его подхватил Тучка. Заморенный науками ученик очутился на палубе на собственных ногах. Коснувшись рукой шляпы, Кудай огляделся, но не узнал Золотинку, пока не всмотрелся пристально.
   Платок скрывал нижнюю половину лица девушки. Большой кусок мягкой некрашеной парусины обнимал круглый затылок. Замотанный затем вокруг шеи, он закрывал рот по самый кончик носа. Два перекрученных жгутами конца затянуты были вверх, и на самом темени красовался узел. (Старозаветный обычай завязывать платок на макушке держался ныне лишь в самых глухих, забытых богом деревнях.) Платку соответствовала такая же парусиновая юбка и короткая рубашка, выпущенная поверх пояса.
   Остались от Золотинки только большие глаза с влажным блеском да выразительные брови.
   – Так и поедешь?.. Чумичкой? – спросил вдруг Кудай с внезапно прорвавшейся и ничем не объяснимой злобой.
   Золотинка на миг опешила, но не обиделась. То важное и торжественное, что ощущала она сегодня в своей душе, трудно было поколебать мелкими житейскими недоразумениями.
   Она подумала, что слабодушному, не очень здоровому, бездарному, может быть, никогда не знавшему, как казалось, щедрой любви, бесполому какому-то Кудаю не весело. А зависть, озлобленное самомнение, самообольщение… едва ли они облегчают жизнь. При том же, подумав, вспоминаешь и о собственной вине: зачем же ты так радостна, ловка, умна и прелестна?
   Золотинка легко спрыгнула в лодку, ученика волшебника спустили. Устроившись на сидении, Кудай одернул кружевной воротник, возвращая себе достоинство. После чего заговорил. Удивительно было, как легко, без всякого повода он переводил речь на себя самого.
   – Но все дело-то в камне, – разглагольствовал Кудай, хватаясь за сиденье и за борт. Лодка вышла на крутую речную волну, которая дробилась здесь о сильный морской прилив, отчего получался сулой – неприятная толчея и быстрины. – Будь ты хоть семи пядей во лбу, а если нет у тебя такого вот камешка… что тебе за цена? Кто тебя знает? Никто тебе спасибо не скажет, хоть полвселенной на голову поставь.
   Золотинка подумала, что такого рода подвиг не стоит благодарности, но от замечаний воздержалась.
   – А ведь я не так уж и молод, как кажусь, – почему-то хихикнул Кудай. – Внешность обманчива.
   Не решаясь ходить морем, он велел править к речной пристани, откуда оставалось до города еще несколько верст по каменистой, большей частью застроенной с обеих сторон дороге. В переполненных лужах стояла мутная белая вода, мыльная после дождя земля скользила под подошвами, приходилось пробираться обочиной по неровному щебню.
   Кудай совсем раскис. Скоро он даже перестал канючить, чтобы Золотинка повременила, а просто хватался за нее, беззастенчиво наваливаясь всей тяжестью. Несколько верст, отделявших речную пристань от Воробьевых ворот, превратили его в развалину с мутным взором, ноги разъезжались, а руки дрожали. Золотинка не раз уже пожалела, что не дождалась Поплеву с Тучкой, а отправилась с внезапно и непоправимо одряхлевшим ухажером. Она тоже измучалась – и за себя, и за него.
   Неподалеку от городских ворот, перед подъемом, который кончался узким деревянным мостом, остановились отдышаться. Кудай тяжело опустился на придорожный уступ, а Золотинка осталась стоять, потому что сесть больше было негде.
   – Зна-а-ете что-о… Золотинка, – дрожащим от усталости голосом сказал он, заставив девушку вздрогнуть, – а попросите вы у хозяина Асакон.
   – Как это попросите? – изумилась Золотинка. – Кто мне его даст? Асакон. Вот новости!
   – Миха Лунь даст.
   Больше к Асакону Кудай не возвращался. Кажущееся равнодушие Кудая к столь занимавшему его предмету смущало Золотинку не меньше, чем самая внезапность разговора. Хотелось все же понять. Когда вошли в город, она спросила с не обманувшей никого беспечностью:
   – Почему вы думаете, что Миха Лунь доверит мне Асакон?
   Кудай остановился:
   – Девчонка потому что, соплячка! Кто же доверит Асакон умному человеку?
   Если Кудай пожалел о сорвавшемся слове, то не в этот озлобленный миг. Позднее, когда подходили к дому, он словно нехотя залебезил, пытаясь ослабить впечатление от своей разительной откровенности. Но вот что он не принял во внимание: чистосердечная грубость Кудая Золотинку убедила. Она задумалась.
   В доме волшебника бросалась в глаза новая кричащая обстановка: кровавых тонов тяжелые занавеси, ослепительно начищенные подсвечники и ковры. С задней половины разносились кухонные запахи и слышны были молодые женские голоса, которые свидетельствовали, что особняк не остался без прислуги.
   Посреди увешенного коврами покоя, спиной ко входу стоял в просторном халате Миха Лунь. Запрокинув голову, он глядел в потолок. Ничего особенного там не было: переплетение каштановых балок и таких же каштановых потолочин между ними. Волшебник оглянулся.
   – Ты пришла, – отметил он, без удивления окинув взором убогий наряд девушки.
   И отвернулся. Воздел руки, отчего соскользнули вниз широкие крылья рукавов. Медленным движением он взъерошил остатки волос по бокам лысины и, обхватив голову, уставился в травчатый зеленый узор настенного ковра. Благоговейно изогнувшись и поднеся к губам пугливо сложенные пальцы, Кудай изобразил собой знак молчания.
   А Миха Лунь закусил ногти – с ожесточенным, прямо-таки зверским выражением лица. И страдальчески замычал. И заходил по комнате, приоткрыв искаженные губы. Принялся лихорадочно кусать стиснутый кулак. Резко повернулся на носках… Увидел девушку и некоторое время тупо на нее смотрел.
   – Ты же, наверное, хочешь присутствовать на волшебстве, – сказал он, как бы припомнив.
   – Вы прислали нам такое любезное приглашение, – пролепетала Золотинка, вовсе не уверенная в этот миг, что он действительно прислал им приглашение… такое любезное.
   – Ну так, значит, Кудай проводит тебя на лучшее место, – небрежно махнул он. – Буду рад. Заходи запросто и отца тяни. Не такие у нас отношения, у товарищей по ремеслу, чтобы… – Покрутив рукой, он изобразил нечто несущественное, но не уточнил, что именно.
   Это было все.
   Рассеянно заведя глаза к потолку, волшебник стащил с пальца Асакон, повертел его, не глядя, и пристроил на золотой поднос, который занимал середину круглого столика возле окна. Там волшебник задержался, созерцая мутные стекла частого оконного переплета, мял пальцы и запястья.
   В мгновение ока Золотинка решилась.
   – Простите, Миха Лунь, – произнесла она, не обращая внимания на то, что плохо повинуется голос и не идут на ум подходящие слова. – Вы не могли бы… Асакон. Дайте мне Асакон.
   Волшебник замер, застигнутый врасплох. И она с внезапным переходом от дерзости к раскаянию поняла, что вся затея попросить камень измышлена была Кудайкой, чтобы как-то ее подставить. С готовым выражением любопытства на лице Миха Лунь повернулся… И отрубил так же внезапно, как Золотинка спросила:
   – Пойди возьми!
   Исключающий сомнения жест указывал на волшебный камень.
   И вот Золотинка стоит у окна: на золотом подносе Асакон, вделанный в слишком широкое для Золотинки кольцо.
   Она сомкнула пальцы, ощущая заглаженные бока и резкие грани… Асакон нельзя было приподнять, он будто приклеился. Но и поднос не шевельнулся. Не оторвался от столешницы вместе с камнем, когда Золотинка, напрягая кончики пальцев, потянула в полную силу. Асакон налился тяжестью. Все, чего она достигла, – покачнула перстень, как десятипудовый валун, который чуть-чуть накренился и опять лег на место.
   Золотинка оглянулась: волшебник не выказывал чувств. Кудайка, раздвинув бесцветные губы и прищурившись, ожидал провала. Никто не проронил ни звука.
   Попалась.
   Пытаясь унять дрожь, Золотинка возвратилась к камню.
   Вот в чем вопрос: волшебник налил Асакон неподъемной тяжестью нарочно для нее?.. И тогда надежды, пожалуй, нет. Или это изменчивое свойство Асакона? Природа всякого волшебного камня неповторима и непредсказуема. С налету его не возьмешь.
   Привычная, словно бы уже врожденная последовательность упражнений Ощеры Ваги возникла в сознании вся сразу. Золотинка мягко обняла камень – и мыслью, и чувством. Словно это была ускользающая на сорокасаженной глубине тяжелая и сильная рыбина… Потом – невозможно сказать, сколько прошло времени – она наложила на него ладони, крест накрест, двойным покровом и глянула. Слабенько-слабенько, как заплутавший в полдневной яри светлячок, разгорался Асакон. Свет этот… даже не свет, а большую насыщенность желтизны можно было различить лишь в тени наложенных ладоней. Но Асакон отвечал ей, хотя несмело и слабо.
   И когда она попробовала поднять камень, вскрикнула от ошеломительной легкости – рука нелепо дернулась вверх. Она надела перстень, и он пришелся точно впору.
   – Этого следовало ожидать, – пробормотал волшебник, то ли разочарованный, то ли довольный.
   Кудай ожесточенно расчесывал запястье…
   – Ну вот что, – задумчиво прищурившись, молвил Миха Лунь, но и потом еще помолчал, что-то соображая. – Вот что… Я, пожалуй, дам тебе Асакон. На три дня. Поиграться. Но с условием…
   – Оно трудное? – спросила Золотинка с ребяческим нетерпением.
   Волшебник усмехнулся.
   – Условие – чтобы сегодняшнее волшебство сошло благополучно. Получится у меня – я дам тебе перстень на три дня.
   Густые Золотинкины брови сдвинулись.
   – Ничего трудного, – заверил Миха. – Пустяки. Только я сегодня не совсем спокоен. Хочется иметь на своей стороне чистую душу.
   – А я, учитель? – прошелестел никому словно не принадлежащий голос.
   – Разумеется! – отмахнулся волшебник, не обернувшись к пустоте, где родился голос.
   А Золотинка успела глянуть: ученик волшебника походил на какую-то сморщенную кислятину. В глазах его обнажилось нечто нутряное и потому подлинное, но она не успела разобрать что.
   – Что бы ни случилось во время волшебства, ты будешь желать мне удачи. Всей душой. От сердца. – повторил Миха.
   – Это не трудно, – улыбнулась Золотинка.
   – Совсем не трудно, – подтвердил Миха. Но не улыбнулся.
   В земство ее провожал Кудай. Неверное дыхание измученного ревностью ученика мало беспокоило теперь Золотинку. И это отнюдь не красящее девушку обстоятельство придется отметить. Неужели это нужно было ей для полноты торжества: изнемогающий душой, терзаемый завистью свидетель?
   Недолгий путь до расположенного здесь же, на Торговой площади, земства тем и заполнен был, что Кудайка несколько раз менялся в лице и в повадке. То он издавал невразумительные звуки, и лебезящие, и угрожающие разом. То, неприступно помрачнев, намекал на некую роковую тайну. То принимался восхвалять достоинства Михи Луня. А то и вовсе впадал в слабоумие и не стеснялся пороть напыщенную чепуху про чародейные глазки Золотинки, про коралловые губки и – особенно удачно! – белоснежные перси.
 
   Здание земства окружали со всех сторон низенькие лавки и клетушки. Оно высилось среди торговых рядов, как серый утес в пене взбаламученного моря. На ступенях главного входа перед зевом распахнутых дверей скопились люди. Стража держала толпу, которая целиком запрудила образованный лавками заулок. Глянув на столпотворение, Кудай сердито дернул спутницу за руку и потащил в обход. Малоприметная дверца нашлась с восточной стороны земства. Они пустились в странствие по внутренним теснинам здания и вышли в зал земского собрания.
   Это был не слишком удобный для общественных нужд покой: узкий и несоразмерно длинный. Он представлял собой просто-напросто длинный приземистый свод. По сторонам его тянулись полукруглые окна, устроенные в столь толстых стенах, что уличный свет терялся в глубоких выемках. Еще один свет сиял на западе, над головами собравшихся – круглое окно под вершиной свода. Косой столб солнечных лучей пробивал в правую стену, но его не хватало на все длинное помещение. Там, где вошла Золотинка, не расходился сумрак.
   Дальний край покоя уже заполнился людьми, и поместилось там человек двести. Ближе к западному концу низкие скамьи без спинок выгородили двойной квадрат. Внутреннее пространство квадрата занимал широкий стол с орущим на нем младенцем. Приставленные к младенцу стражники (без мечей, но в железных латах) не препятствовали истцу в выражении естественных чувств. Для простоты дела они извлекли истца из пеленок и уложили как есть на одеяльце.
   На лавках в некотором удалении от стола расположились лучшие люди города: купцы, судовладельцы, состоятельные мастеровые. За спинами их теснился народ поплоше. Не трудно было заметить еще один, ничем не обозначенный, но отчетливый рубеж. Он разделил собрание надвое, раздвинув зрителей к противоположным стенам покоя, – незанятой оказалась середина поперечных скамей. Там и пришлась разделяющая народ черта. Разделилась и знать. Золото и серебро, тускло блестящий атлас и парча, пудреные лица и обнаженные груди – все это рассредоточилось на двух раздельных балконах, воздвигнутых соответственно над правой и левой дверью в торце покоя.
   Кудай усадил Золотинку на середину уставленной поперек покоя лавки, которую никто не решался занимать. То есть на разделительный рубеж.
   И справа, и слева на нее косились, на нее показывали и делились пришедшими на ум соображениями. Золотинка, как и поднадоевший уже младенец, сделалась предметом общественного внимания. Ее принимали за необходимую принадлежность будущего действа. Кудайка же удалился, не озаботившись хоть что-то пояснить.
   Доставленная учеником волшебника девица – под намотанным на лицо платком ее не могли узнать – явилась новым предметом в продолжающихся уже без малого пять месяцев спорах, которые достигли такого накала, что все доводы были исчерпаны, никто никого не слушал, а говорить – говорили.
   Прочно укоренившееся мнение обвиняло в младенце колобжегского епископа Кура Тутмана. Этого мнения держалась епископская прачка Купава, красивая статная девка с сочными губами, румянцем на щеках и на руках. То есть прачка утверждала, имея на то известные ей основания, что отец младенца Кур Тутман. Материнство Купавы при этом под сомнение не ставилось, обсуждалось отцовство, и частный этот вопрос неожиданно приобрел громкое общественное звучание.
   Принявшая сторону Купавы паства вытурила епископа за городские ворота и долгое время препятствовала ему в попытках вернуться. Между тем народ, не без оснований ссылаясь на длительное отсутствие в городе духовного пастыря, требовал выборов нового епископа. Тем бы и кончилось к непоправимому ущербу для Кура Тутмана, если бы горожане сумели сговориться относительно нового избранника; пока же народ, полагая свое дело обеспеченным, препирался в бесплодных разногласиях, отвергнутый паствой Кур явил чудо в доказательство своей попранной правоты, и общественное мнение раскололось. Значительная часть горожан во главе с городским судьей Жекулой и владетелем Вьялицей утвердилась в мысли, что епископ Кур – мученик веры. Другая, не менее значительная и влиятельная часть, возглавляемая мастеровыми и купцами, по-прежнему настаивала на том, что Кур – исчадие ада. Весь город распался на два враждующих конца: курники и законники.
   Курники требовали неделимости наследственных поместий с обязательной передачей недвижимого имущества в руки старшего сына, а при отсутствии сыновей дочери. Поговаривали о том, чтобы запретить переход крестьян от одного владельца к другому и считали необходимым отменить ввозные пошлины на железо, шелк и пряности, при этом ввозные пошлины на зерно следовало повысить.
   Законники, в свою очередь, выдвинули собственные требования: полная отмена казенной монополии на соль, неприкосновенность беглых в городах, повышение ввозных пошлин на железо и все виды тканей, отмена ввозных пошлин на зерно и запрет торговли с возов.
   И те и другие, сторонники обоих концов, не уставали между тем таскать взад-вперед епископа Кура Тутмана. Законники раз за разом выбрасывали это исчадие ада за городские ворота в ров, а курники извлекали мученика веры обратно и с пением церковных гимнов вносили на руках в город. Не обходилось и без прямых столкновений между концами, переходящих порой в общегородские побоища, молва о которых докатывалась и до «Трех рюмок».
   Однако коренной вопрос о принадлежности Купавиного младенца не был решен удовлетворительно и по сию пору. Несложное чудо Кура Тутмана, которым совершенно безосновательно гордились курники, состояло в том, что он при свидетелях набрал в подол рясы горящих углей из своего девственного очага. Принял угли на живот и с огнедышащей тяжестью прошел три версты до могилы святого Лухно, предстательством которого не прожег рясы и уберег от изъязвления живот. Законники, не оспаривая самое свидетельство святого, признавали его недостаточным.
   Между тем набиравшие силу разногласия вызвали по всему городу пожары. В разное время выгорели дотла или частично Верхняя улица с прилегающими переулками, четыре дома по Бочарному переулку и городские амбары владетеля Вьялицы – дотла.
   Вскоре после этого вожаки противоборствующих концов сошлись для переговоров. Они-то и порешили вынести дело на третейский суд странствующего волшебника. Михе Луню, то есть, предписывалось явить нелицеприятное свидетельство в ту или иную сторону. Причем независимо от исхода – отец или не отец епископ – оба конца обязались выплатить волшебнику по сорок червонцев за самую внятность и основательность представленного свидетельства. Сумма была собрана, пересчитана, увязана в кожаный кошель и уложена под столом.
   Где Золотинка мешочек и лицезрела, потрудившись только опустить глаза. Она избегала смотреть по сторонам и сидела потупившись. Имела она время изучить и самый мешок, и красные бечевки, и печать, представлявшую собой вдавленное изображение топора с перечеркнутым наискось топорищем. Не миновали ее праздного внимания и порыжелые башмаки стражника, которого приставили сторожить кошель. Предосторожность, вообще говоря, излишняя: все, что находилось на столе, под столом и вокруг стола, включая неопознанную Золотинку, пребывало под перекрестным наблюдением противоборствующих концов. Вожаки их справа и слева от Золотинки, обреченные то и дело встречаться взглядами, всякий раз при этом повторяющемся событии приподнимали шляпы – не столько из учтивости, вероятно, сколько по необходимости выпустить пар. В самом обилии тяжеловесных любезностей, которые они беспрестанно отвешивали друг другу, заключалось своего рода предостережение.
   Назначенный для действа час наступил вместе с далеким ударом колокола. За стенами покоя послышался нарастающий гомон, и в сопровождении внушительно топающей свиты празднично одетых мастеровых в левой двери покоя показалась Купава. Ожидаемое явление ее отозвалось приветственным гулом и негодующим шиканьем. Однообразно улыбаясь присутствующим, Купава приметила и младенца – на столе, благожелательная улыбка изменила ей… Городской голова Репех, отмеченный спущенной на пузо золотой цепью, указал Купаве стул. Усаживаясь, округлым движением рук она огладила бедра, поправила подол и посчитала нужным возобновить улыбку.
   Такой же точно стул с черной обивкой ожидал по правую сторону от стола епископа Кура Тутмана. Женщина окинула пустующее место ничего не выражающим взглядом.
   Треволнения последних месяцев, похоже, способствовали особенному, может быть, неповторимому расцвету епископской прачки. Оказавшись волею обстоятельств в средоточии общественных страстей, Купава неудержимо похорошела. Гладкое лицо, налитые плечи лоснились чудесным шелковистым блеском, который свидетельствует о хорошем уходе и содержании. Ее оленьи глаза, непроницаемые под чувственной поволокой, не озарялись мыслью и не меняли выражения, когда она обращала безмятежный взор к враждебно шикающей стороне покоя. И тогда, пристыженные этой пленительной безмятежностью, курники немного стихали.
   Роскошные свои волосы Купава закручивала высоким столбом, и трудно было бы ожидать от этой величественной женщины иного.
   – Что там за девка в платке? – обронила вдруг Купава, глянув на Золотинку так, словно бы девушка находилась за тридевять земель. – Это что за новости?
   Ответа она не получила. Вновь загромыхало на площади – все повернулись к дверям. С правого входа в ярко-синей долгополой рясе и круглой малиновой шапочке появился Кур Тутман. Прибытие епископа было покрыто восторженным ревом одних, негодующими возгласами других. Он сел на уготованный ему стул и сразу же встал, вспомнив о пастырских обязанностях. Курники приняли благословение с истово обнаженными головами. Законники язвительно улыбались и снимали шапки с вызывающей медлительностью.
   Лицо у Кура Тутмана было помятое, в рыхлых морщинах, что, однако, не скрывало костлявой его основы; глаза водянистые блеклого оттенка, и губы приоткрыты. Однотонная синяя ряса епископа не носила на себе никаких следов падений, волочения и таски, хотя казалось, что глаза присутствующих такие следы непроизвольно искали.
   За епископом согласно заранее установленному порядку настала очередь волшебника. Он и прибыл – при сдержанном гомоне площади. Для первого своего появления Миха Лунь выбрал левую дверь, Кудай, чтобы уравновесить дурное для курников предзнаменование, появился в правой. За учеником доставили обитый зеленым сафьяном сундучок, и сразу за тем с трудом протиснулись Поплева с Тучкой. Где-то на крыльце и ближе, в сенях, слышались вздорные крики и шум свалки.
   Едва отметив взглядом Золотинку, Поплева заторопился перебраться на левую сторону покоя. Тучка застрял тут же, у правого входа. Ибо братья, как это ни прискорбно, придерживались противоположных воззрений на расколовший общество предмет – Купавиного младенца.
   Тишина установилась, и приступили к присяге. Городской голова Репех, дородный мужчина с умными маленькими глазками на щекастом лице, поднес Родословец волшебнику. Миха, принимая священную книгу, сбросил на пол подбитый мехом плащ. Атласный серо-голубой наряд, в котором он остался, едва сдерживал распирающие ткань телеса: толстые ляжки, икры, крепкое брюшко. В этом воинственном одеянии, блеском и определенностью очертаний напоминавшем железные латы, волшебник выглядел неуязвимым поборником истины.
   Благоговейно коснувшись губами серебряного оклада книги, он потупился и некоторое время оставался недвижим, строгий и сосредоточенный. Кур Тутман, взявши святыню, побледнел – это не прошло незамеченным для обоих концов. Купава облобызала Родословец с каким-то бесстыдным, возмутившим Золотинку сладострастием.
   Может статься, курники ожидали, что небесный гром поразит наглую девку непосредственно в миг святотатственной клятвы. Этого не произошло, и приходилось признать, что провидение имеет свои собственные, не всегда открытые разуму курников виды. Не стала бы и Золотинка возражать против своевременной грозовой трепки, чтобы поубавить кое-кому спеси. И выходит, сделалась она правоверной курницей.
   Вот она, кажется, уверовала, почти уверовала, что, следуя закону высшего блага, Миха Лунь явит несомненное свидетельство в пользу епископа. Она сочувствовала Михе всей душой, соединяя воедино, в одном побуждении любовь к справедливости и – это естественно! – ожидание некой награды. Взволнованные чувства девушки подпирали, с одной стороны, близко маячивший Асакон, с другой – все более укрепляющееся недоверие к одной увенчанной неприступным столбом волос особе.
   После целования Родословца волшебник подписал еще и особую поручную запись, в которой принимал на себя ответственность за сознательное нарушение законов высшего блага. С особой лихостью расчеркнувшись белым лебединым пером, он вернул его почтительно склоненному приказному. Беглый, но резкий, обнаженный взгляд свидетельствовал, что волшебник помнит о Золотинке.
   Пока ученик при всеобщем молчании, захватившем и зал, и шумливые сени за дверями, готовил принадлежности волшебства, Миха Лунь расцепил перепутанные пальцы, встряхнул их в попытке сбросить напряжение и, оказавшись почему-то подле Золотинки, невзначай коснулся плеча.