Валентин Сергеевич Маслюков. Рождение волшебницы

   – Скажи своему болвану, чтобы пустил меня, в самом деле! – сказала она по возможности небрежно.
   Рукосил будто не слышал.
   – И кстати, ты училась волшебству по каким сочинениям? – спросил он вдруг, снова вспомнив недопитый стакан.
   – Я не училась, – хмуро отозвалась Золотинка. Она устало навалилась на подставленную Порываем опору. – Правильной науки я не прошла. Мне знакомы только «Немая книга» Лулия и «Хроника двенадцати врат».
   – Как? – хмыкнул Рукосил. – Ты наловчилась привораживать рыб по книге этого безмозглого интригана? Занятно. Это и само по себе походит на чудо. Что ты еще умеешь?
   – Ничего, в сущности.
   – Ни-че-го, – протянул Рукосил, раздумчиво перебирая каждый слог, и пригладил бородку, чтобы заострить ее еще больше. Теперь, когда приступ неистовства прошел, можно было заметить, как чародей измотан: глаза окружала нездоровая синева. Видно, выпал ему большой перелет и дурные хлопоты. – Ты разобрала что-нибудь в «Дополнениях»?
   – Нет.
   – Искала ключ?
   – Искала.
   – Ошибаешься, ключ не нужен. – Он обратился к книге. Золотинке нетрудно было разглядеть, что письмена появились сразу, как только чародей принялся листать. С третью долю часа он сосредоточенно полистывал и читал, не вспоминая заточенную в руках истукана девушку. Но, захлопнув книгу, сразу к ней обернулся.
   – Соберись с духом, – сказал он беспристрастно и строго. – Тебе предстоит испытание. Главное в твоей короткой жизни, возможно, последнее.
   Глаза, погруженные в синеву утомления, бестрепетно сомкнутые губы – они не лгали. То, что двигало сейчас Рукосилом, было больше, значительнее пустого желания позабавиться испугом беспомощной девушки. И такая строгость чувствовалась в выражении лица, в законченных, собранных движениях, что можно было вообразить, будто опасность, которую он имел в виду, грозила волшебнику не в меньшей степени, чем Золотинке.
   Она не умела собраться с духом, но испугаться тоже не находила сил. Нравственная усталость, замешанная на какой-то придавленной лихорадке – вот, что она испытывала. Не то же ли чувствовал Юлий, утверждая, что бросится в пропасть, подумала она вдруг с пронзительным сожалением.
   Рукосил надвинулся, но дыхание его не ощущалось. Зажав Асакон щепотью, он провел его, не касаясь, вдоль Золотинкиных губ и в желтых двоящихся гранях камня затеплилась жизнь.
   – Ты хочешь зарядить об меня Асакон? – спросила она.
   – Вроде того, – отозвался он, не отвлекаясь.
   Поднял камень выше, вдоль переносицы на лоб, крестообразно его расчертив, и с той же всепоглощающей сосредоточенностью повел его дальше, обнося стриженое темя, виски, затылок. Потом спустил Асакон на грудь, к сердцу.
   – Держи крепче! – жестко велел он Порываю. – Перехвати, чтобы не дернулась. Левую руку!
   Захват придавил ребра, холодная лапа легла наискось через колени, так что девушка, прижатая к медному человеку, сделалась совсем плоской.
   Рукосил прижал лишившуюся подвижности пясть, а камнем коснулся ногтя.
   – Ты умрешь, – прошептал он с искаженной полуулыбкой.
   Она ощутила режущую грань Асакона. Коротко, без воздуха вздохнула и остановила сердце – совсем.
   Слепящий свет ударил снизу сквозь опущенные ресницы. Золотинка вскрикнула, ушибленное сердце скакнуло, вырываясь, она стиснула зубы и жмурилась. Судорожно сомкнутые веки не защищали ее, она видела расходящийся кругами золотой жар. Асакон проколол зажатый намертво палец, колыхнулась нестерпимая боль. Чья-то ладонь грубо ударила по губам, чтобы зажать рот, да она и крикнуть не могла – горячий огонь палил внутренности, сжег язык и гортань. Ни крикнуть, ни вынести – сознание помутилось.
   Потом она обнаружила, что видит. Комната стала на дыбы, пол торчком, и все, что к нему пристало, не падало; пустая бутылка, лежа на боку, не катилась под уклон.
   Пахло кислым. Это был соленый вкус крови – Золотинка прикусила губу. Со стоном, едва внятным, она приподняла мутную голову, и все поехало, вернувшись на место. Золотинка висела в лапах Порывая. Вот были ноги Рукосила. А сам он уставился в столбняке, губы расслабленно приоткрыты.
   Взоры их встретились.
   – Я – гений, – вымолвил он подавленно.
   Золотинка очнулась уже настолько, что способна была оценить несуразность этого заявления.
   В выжженном ее существе ощущалась пустота. Холодящая пустота, где гуляли, поднимая пепел, сквозняки. Пустота эта полнилась тихим, едва шелестящим звоном и разрасталась, пустота раздувала ее изнутри неприятной легкостью. Она ощущала себя оболочкой, которая содержала в себе беспредельность.
   – Как ты себя чувствуешь? – с приторной заботливостью спросил чародей, растопырив руки, словно имел намерение обхватить девушку со всех сторон, чтобы она не могла раздуваться дальше.
   – Слабо, – пробормотала Золотинка, с удивлением слушая собственный голос.
   – Так! Она чувствует себя слабо! – откликнулся чародей бессмысленным смешком. И кинулся куда-то, схватившись за виски, – полтора шага не сделал, как возвратился. – Знаешь ли ты, чудо, что до тебя скончалось восемь человек. Покрепче тебя были! Ты девятая. И жива! – снова он хохотнул, давая выход возбуждению. – Ощущаешь что-нибудь особенное?
   – Не-ет…
   – Нет! – восхищенно повторил чародей. – Нет! Ничего особенного! Представьте, она не чувствует ничего особенного! – он лихорадочно огляделся в поисках свидетелей небывалого события. Но приметил только лишь истукана: – Для чего ты держишь Золотинку, Лоботряс? Пусти ее сейчас же!
   И кинулся подхватить девушку, принял ее под мышки, но не усадил на стул, как порывался, а обнял, прижал к себе и клюнул губами стриженую колючую макушку. Он успел еще несколько раз – десяток! – поцеловать такие же колючие виски, затылок, поцеловать ухо, лоб, нос, щеку, губы, когда Золотинка начала сопротивляться.
   – Послушай, девочка моя, чего ты сейчас больше всего хочешь? – суетился он.
   – Где отхожее место? – грубо спросила Золотинка. – Я околела стоять.
   Чародей глядел на нее в изумлении. Потом вскрикнул «о!» и бросился показать дорогу, для чего пришлось подвинуть загромождавшую проход клетку с орлом и пройти в какой-то коридорчик.
   – Там темно. Возьми свечу, вот!
   Едва Золотинка пристроила подсвечник и заперлась в крошечной, но вполне приспособленной к делу коморке, Рукосил постучал:
   – Послушай, девочка! – она растерялась и не отвечала. – Ты там?
   – Там.
   – Послушай, ведь я же гений! Живой гений – это я! Да что там, ха, больше! Больше! – он сильно стукнул дверцу – просто в избытке чувств. – Как все сошлось? Невероятно! Всякий на моем месте потерял бы надежду после того, как сжег восемь человек. Ты слышишь? Ведь мы с тобой, что! мы с тобой овладеем миром! – он требовательно постучал.
   – Ты меня видишь?
   Золотинка видела.
   – Вижу! – проговорила она вдруг, не осознав еще толком чуда. Сквозь двери и сквозь переборку она видела, как Рукосил метнулся по коридорчику, не в силах стоять на месте, и тотчас вернулся. Все это она видела. Хотя и не так ясно, как воочию. Пришлось тронуть переборку, чтобы убедиться, что преграда не растворилась, не разошлась туманом.
   – Что? В самом деле? – воскликнул он, уловив восклицание. – В самом деле, видишь? – Но ответа не дождался и заговорил: – Могущество мое велико! Я один из могущественнейших волшебников современности. Едва ли найдется десять-двадцать человек, которые могли бы стать со мной вровень. И никто в Словании. Могущество мое еще не взошло в зенит. Слышишь?
   – Слышу.
   – Слава моя впереди. И каждый, кто окажется рядом со мной в час торжества, разделит грядущую славу. Вдвоем с тобой мы сумеем омрачить солнце. Ха! – возбуждение прорывалось ненужными, ни с того ни с сего смешками. – Это судьба. Судьба в образе пакостной старухи Колчи свела нас с тобой. Значит, так велел рок – ты принадлежишь мне! А я… я подниму тебя на высоту, где не достанет тебя ни зависть, ни месть… Но как же это? Что-то необыкновенное было у тебя на душе. А?.. Может, через месяц-другой ты не смогла бы вынести страшной встряски. Только сейчас. Может быть, раз в жизни. Но я нашел, уловил миг. Определил меру. Потому что я гений. Тут ведь какая штука, давай объясню: нужно сопротивление. Твое сопротивление. То, что я совершил, возможно только взаимодействием, на острие двух сил, в их столкновении. Не иначе. Я ничего не смог бы тебе дать, если бы ты сама не способна была взять! Нужно сопротивление предмета. Твое сопротивление, плотность нужна, стойкость на изгиб и на растяжение. Сопротивление это я замечал у Зимки, но не решился ее испытывать – сгорит. Я сделал ее доносчицей, сорокой-доносчицей, это предел, большего она не достигнет. С тобой все иначе. Да. Тут нужна мера, непостижимая мера сопротивления и мера сотрудничества, ее невозможно уловить. Постоянно нарушенное и постоянно восстановленное равновесие. Равновесие в движении. А это очень трудно. Настоящее совершенство и, значит, могущество, включает в себя и силу, и слабость в их взаимном равновесии. Добро и зло. Сопротивление и податливость. Медлительность и поспешность. Меру эту невозможно определить заранее – вот где трудность. Мера нарушается, едва только ты ее достиг. Тем-то как раз и нарушается, что ты достиг, момент достижения уже и несет в себе залог будущего разлада…