Страница:
— Я не склонен, — ответил Ловел, — признать себя очень плохим.
— Понятно. Вам, молодым людям, признаться в этом так же трудно, как объявить себя сапожниками. Но есть у вас опыт? Ибо, crede experto note 105, взбесившаяся лошадь — не шутка.
— Конечно, я не стал бы хвастать и выдавать себя за великого наездника, но, когда в прошлом году я был адъютантом сэра ***в кавалерийской атаке под ***, я видел, как многие поопытнее меня летели на землю.
— О, значит, вы глядели в лицо седому богу войны? Вам знакомо грозное чело могучего Марса? Этот опыт делает вас вполне достойным задуманной нами эпопеи! Однако бритты, как вы знаете, сражались на колесницах — covinarii note 106 называет этих воинов Тацит. Вы помните замечательное описание сражения, когда они ринулись в самую гущу римской пехоты, несмотря на упоминаемый историком пересеченный характер местности, малопригодной для конного боя? Впрочем, я вообще не представляю себе, где в Шотландии можно было бы разъезжать на колесницах, кроме новейших шоссе. Ну, а теперь скажите, посещала ли вас муза? Можете ли вы что-нибудь показать мне?
— Я проводил время менее приятно, — сказал Ловел, бросив взгляд на черный костюм.
— Смерть друга? — спросил антикварий.
— Да, мистер Олдбок, почти единственного человека, чьей дружбой я мог похвалиться.
— Вот как? Ну что ж, молодой человек, — ответил гость серьезно, но без свойственной ему напускной торжественности, — утешьтесь: потерять унесенного смертью друга, когда ваше взаимное уважение еще не остыло, когда к слезам не примешивается горечь мучительных воспоминаний о холодности, недоверии или предательстве, — это, может быть, значит избежать еще более тяжкого испытания. Оглянитесь вокруг себя сколь немногие сохраняют до старости привязанность тех, с кем дружба соединила их еще в молодости! Источники наших общих радостей иссякают, чем дольше мы странствуем по земной юдоли, и мы высекаем для себя новые водоемы, к которым не допускаются первые спутники наших скитаний, — ревность, соперничество, зависть своим вмешательством отделяют их от нас, и под конец остаются лишь те, кто связан с нами более привычкой, нежели склонностью, более узами крови, нежели расположением, люди, лишь затем проводящие время со стариком, пока он жив, чтобы он не забыл о них, умирая.
Наес data poena diu viventibusnote 107
Ах, мистер Ловел, если вам суждено достигнуть холодного, затянутого тучами, неуютного вечера жизни, вы будете вспоминать горести юных лет как легкие, похожие на тени, облака, на миг затмившие лучи восходящего солнца. Но я пичкаю вас словами, хотя вы, может быть, и так ими сыты…
— Я ценю вашу доброту, — ответил молодой человек, — но свежая рана всегда причиняет острую боль, и в моей нынешней беде для меня слабое утешение — простите, если я так говорю — знать, что жизнь не сулит мне ничего, кроме длинного ряда несчастий. И позвольте мне добавить, мистер Олдбок, что у вас меньше причин, чем у очень многих, так мрачно смотреть на жизнь. У вас прочное, обеспеченное состояние, вы пользуетесь общим уважением, можете, по вашему собственному выражению, vacare musis note 108, предаваться каким хотите исследованиям, можете бывать в обществе, а дома наслаждаться нежным и заботливым вниманием ваших близких.
— Это верно! Женщины… да, женщин я приучил к скромности и послушанию. Они не мешают мне во время моих утренних занятий, они скользят по полу бесшумно, как кошки, когда после обеда или чая мне случается задремать в кресле. Все это превосходно, но мне нужно обмениваться с кем-нибудь мыслями, разговаривать.
— Почему же вам не принять в лоно семьи вашего племянника, капитана Мак-Интайра? Говорят, это приятный и очень неглупый молодой человек.
— Кого? — воскликнул Монкбарнс. — Моего племянника Гектора? Этого Хотспера нашего Севера? Дорогой мой, да я скорее пригласил бы пылающую головню в мой овин. Это Альмансор, это Шамон. Его шотландская родословная длиннее его палаша, а тот — длиной с Хай-стрит в Фейрпорте, и в последний свой приезд он обнажил его против военного врача. Я ожидаю его в скором времени, но буду держать на почтительном расстоянии, смею вас заверить. Ему стать моим домочадцем? Столы и стулья — и те задрожали бы от его выкриков. Нет, нет, не надо мне Гектора Мак-Интайра! Но послушайте, Ловел, вы — человек спокойного и мягкого нрава, почему бы вам не разбить свой шатер в Монкбарнсе на месяц-другой, раз вы, по-видимому, не собираетесь немедленно уезжать? Я велю пробить для вас дверь в сад — это будет стоить пустяки, и там как раз хватит места, чтобы повесить старую дверь, которая лежит среди всякого хлама. Через упомянутую дверь вы сможете входить в Зеленую комнату и выходить, когда вам заблагорассудится, не мешая мне, старику, и я тоже вам не помешаю. Что касается еды, то миссис Хедоуэй говорит, что вы непривередливы, и я надеюсь, что вы не будете в обиде на мои простой стол. А насчет стирки…
— Остановитесь, дорогой мистер Олдбок, — прервал его Ловел, не в силах скрыть улыбку, — и прежде чем ваше гостеприимство обеспечит все мои нужды, позвольте мне самым искренним образом поблагодарить вас за такое любезное предложение, хотя в настоящее время не в моей власти принять его. Но весьма возможно, что прежде чем я распрощаюсь с Шотландией, я найду случай погостить у вас более или менее продолжительное время.
У мистера Олдбока вытянулось лицо.
— Жаль! Мне казалось, что я придумал нечто вполне подходящее для нас обоих. Кто знает, что ждет нас впереди и нужно ли нам будет расставаться вообще? Я ведь полный хозяин своих акров, мой друг вот преимущество происхождения от человека, у которого разума было больше, чем спеси. Никто не может заставить меня распорядиться моим добром, землями и прочим иначе, чем мне будет угодно. За мной не тянется вереница наследников с документами в руках, пустыми и незначительными, как бумажки, которые ребята привязывают к хвосту воздушного змея, и никто не может мешать моим склонностям и вкусам. Впрочем, я вижу, что в настоящее время вас ничем не соблазнить. Но «Каледониада», надеюсь, будет двигаться вперед?
— О, конечно! — заверил его Ловел. — Я не могу отказаться от такого многообещающего плана.
— Да, это замечательный план, — сказал антикварий, проникновенно устремляя взор ввысь, ибо, обладая достаточно острым умом, чтобы правильно оценивать всевозможные чужие планы, он часто бывал преувеличенно высокого мнения о тех, которые возникали в его собственной голове, — да, это действительно прекрасное дело, и если завершить его с таким же воодушевлением, с каким оно замышлялось, оно может снять обвинение в легкомыслии с литературы современного поколения.
Здесь его прервал стук в дверь, после чего мистеру Ловелу было передано письмо. Миссис Хедоуэй сообщила при этом, что слуга ждет ответа.
— Это касается и вас, мистер Олдбок, — сказал Ловел, проглядев записку, и передал ее антикварию.
Письмо было от сэра Артура Уордора, который в изысканных выражениях высказывал свое сожаление, что приступ подагры до сих пор лишал его возможности проявить в отношении мистера Ловела то внимание, на которое он вправе был рассчитывать после своего доблестного поведения при недавнем опасном происшествии. Сэр Артур просил извинить его за то, что он не явился лично засвидетельствовать свое почтение, но надеялся, что мистер Ловел отбросит лишние церемонии и в числе других гостей примет завтра участие в прогулке к развалинам монастыря святой Руфи, а затем пообедает и проведет вечер в замке Нокуиннок. В заключение сэр Артур сообщил, что уже послал такое же приглашение семейству Монкбарнса. Встреча была назначена у перекрестка дорог, приблизительно на равном расстоянии от места обитания всех участников.
— Как же нам поступить? — спросил Ловел, глядя на антиквария, но отлично зная, что сделает сам.
— Пойдем, друг мой, непременно пойдем! Сейчас сообразим… Придется взять карету для вас и для меня, ну и для Мэри Мак-Интайр, а другая пусть отправляется в пасторский дом. Вы можете заехать за мной в карете — она будет нанята на весь день.
— Зачем же? Я, пожалуй, поеду верхом.
— Верно, верно, я забыл про вашего Буцефала! Неразумный вы малый, кстати, если так сразу покупаете лошадь. Как бы вы не пожалели, что доверяете ногам животного больше, чем своим собственным.
— У лошади, видите ли, то преимущество, что она движется намного быстрее. А так как у нее, кроме того, две пары ног вместо одной, я склонен…
— Довольно, довольно об этом! Делайте как знаете. Ну, а я захвачу с собой Гризл или пастора, потому что, взяв на почте лошадей, я хочу как следует использовать их за свои деньги. Значит, мы встретимся на Тирлингенском перекрестке в пятницу, точно в двенадцать.
Условившись о встрече, друзья расстались.
Утро пятницы было такое безмятежное и ясное, словно не затевалось никакой увеселительной прогулки. А это случается редко, как в романах, так и в действительной жизни. Ловел, испытывая на себе живительное воздействие хорошей погоды и радуясь перспективе еще раз увидеться с мисс Уордор, ехал рысью к месту рандеву в лучшем настроении, чем то, в каком он пребывал последнее время. Его виды на будущее во многих отношениях казались светлее и благоприятнее, и надежда, хотя и пробивавшаяся еще, подобно утреннему солнцу, сквозь тучи и ливни, теперь освещала ему путь. Как и можно было ожидать, при таком состоянии духа он первым прибыл на место сбора и, как тоже можно было предположить, так сосредоточенно смотрел в сторону нокуиннокской дороги, что узнал о прибытии монкбарнсского отряда лишь тогда, когда услышал громкие понукания возницы и позади него, громыхая, остановилась карета. В этом экипаже находилась, во-первых, внушительная фигура самого мистера Олдбока, во-вторых, едва ли менее дородная особа преподобного мистера Блеттергаула, священника Троткозийского прихода, на территории которого лежали как Монкбарнс, так и Нокуиннок. На преподобном джентльмене был пышный парик, поверх которого сидела треуголка. Это был наиболее великолепный экземпляр из трех еще оставшихся в приходе париков, которые, как любил говорить Монкбарнс, соответствовали трем степеням сравнения: волосяной убор сэра Артура представлял положительную, его собственный круглый парик — сравнительную и ошеломляющее серо-белое сооружение достойного священника — превосходную степень. Главный инспектор этих древностей, воображавший (или только делавший вид), что ему никак нельзя отсутствовать при таком случае, собравшем всех трех их владельцев вместе, сидел на скамеечке за каретой, чтобы «быть под рукой, если господам понадобится поправить прически перед обедом». Между массивными фигурами Монкбарнса и священника была втиснута худенькая Мэри Мак-Интайр, тетка же ее предпочла навестить пасторский дом и поболтать с мисс Бекки Блеттергаул, нежели осматривать руины монастыря святой Руфи.
Пока шел обмен приветствиями между обитателями Монкбарнса и мистером Ловелом, подкатила коляска баронета, которую примчали великолепные гнедые, в мыле от быстрого бега. Нарядный кучер, гербы, украшенные геральдическими знаками дверцы, пара форейторов — все это представляло резкий контраст с ветхой каретой и жалкими, загнанными клячами, доставившими антиквария и его спутников. Главные места в коляске занимали сэр Артур и его дочь. При первом же взгляде, которым обменялись мисс Уордор и Ловел, она сильно покраснела. Но молодая леди, по-видимому, решила относиться к нему как к другу, и только другу, поэтому ее ответ на его взволнованное приветствие был исполнен спокойной вежливости. Сэр Артур задержал коляску, чтобы приветливо пожать руку своему спасителю и высказать удовольствие по поводу того, что теперь имеет случай лично поблагодарить его. Затем, представляя ему своего спутника, небрежно добавил:
— Мистер Дюстерзивель — мистер Ловел.
Ловел взглянул на немецкого мудреца, занимавшего в коляске переднее сиденье, обычно предоставляемое людям подчиненным или низшим по рангу. Угодливая улыбка и низкий поклон, которыми иностранец ответил на его легкий кивок, еще усилили ту неприязнь, которую Ловел уже питал к нему. И по тому, как антикварий нахмурил косматые брови, можно было заключить, что и ему неприятно это прибавление к их компании. Остальные участники прогулки лишь издали обменялись приветствиями, затем экипажи снова тронулись и, проехав от места встречи еще около трех миль, остановились перед вывеской захудалой маленькой гостиницы «Четыре подковы», где Кексон почтительно открыл дверцу и опустил подножку наемной кареты, тогда как седокам коляски помогли выйти их более парадные слуги.
Здесь возобновился обмен приветствиями. Молодые леди пожали друг другу руки, и Олдбок, очутившийся в своей стихии, занял место проводника и чичероне во главе компании, которой предстояло пешком направиться к месту, которое ее интересовало. Антикварий постарался удержать подле себя Ловела, как лучшего слушателя среди присутствующих, но иногда обращался с немногословными разъяснениями к мисс Уордор и Мэри Мак-Интайр, следовавшим непосредственно за ними. Баронета и пастора он, в общем, избегал, зная, что они оба считают себя осведомленными не хуже, а может быть, и лучше его. Что же касается Дюстерзивеля, которого Олдбок считал шарлатаном, то он был так тесно связан с ожидаемыми убытками на акциях горнопромышленной компании, что антикварию противно было даже видеть его. Таким образом, пастор и эксперт, как два спутника планеты, вынуждены были вращаться в орбите сэра Артура, который к тому же естественно притягивал их, как наиболее важная персона в маленьком обществе.
Нередко самые живописные уголки Шотландии бывают скрыты в какой-нибудь уединенной лесистой долине, и вы можете разъезжать по стране в любом направлении, не подозревая, что совсем неподалеку от вас есть чем полюбоваться, если только заранее принятое решение или случай не приведут вас прямо туда. В особенности это можно сказать об окрестностях Фейрпорта, вообще говоря — открытых, незащищенных и голых. Но там и сям ручейки и небольшие речонки образуют ложбины и лощины, или, как их здесь называют, логи, где на высоких скалистых берегах нашли приют всевозможные деревья и кусты, буйно разросшиеся и тем более радующие глаз, что составляют неожиданный контраст с общим видом местности. Именно такой характер носила она близ развалин обители святой Руфи. Сперва путь представлял собой просто овечью тропу, которая лепилась по склону крутого и обнаженного холма. Однако постепенно, по мере того как эта тропа спускалась и огибала холм, стали появляться деревья, сперва — одиночные, чахлые и уродливые, как бы с клоками шерсти на стволах и корнями, выступающими из земли и образующими углубления, где любят отдыхать овцы, — зрелище, более приятное для любителя красивых мест, чем для садовода или лесничего. Дальше деревья начали образовывать группы, по краям и в середине которых росли терновник и орешник. Наконец эти группы настолько слились, что, хотя под их ветвями кое-где открывалась широкая прогалина или встречались болотца и небольшие пустоши, на которых не находили питания разлетающиеся повсюду семена деревьев, — ландшафт в целом, безусловно, можно было назвать лесистым. Склоны долины все более сближались. Внизу послышался плеск ручья, а в лесных просветах уже можно было видеть и его светлые, быстрые воды, мчавшиеся под сенью древесных крон.
Теперь Олдбок полностью присвоил себе права чичероне и настойчиво требовал, чтобы никто ни на шаг не отклонялся от пути, который он указывал, если они желают увидеть наилучшим образом то, ради чего сюда явились.
— Вам повезло, что я буду вашим гидом, мисс Уордор! — воскликнул старожил, размахивая рукой и качая головой в такт стихам, которые с увлечением декламировал:
— Не огорчайтесь, дорогой сэр, — сказала мисс Уордор, — здесь ваш верный слуга, готовый исправить беду, и когда вы вновь появитесь в вашем головном уборе, восстановленном в его прежнем великолепии, я продолжу цитату:
Действительно, когда все вслед за ним пролезли сквозь брешь в низкой полуразвалившейся, старой стене, перед ними открылся вид, столь же любопытный, сколь и неожиданный.
Они стояли высоко на склоне узкой долины, которая внезапно расширялась наподобие амфитеатра, давая место чистому и глубокому озеру в несколько акров и полосе ровной земли вокруг него. Дальше берега везде круто поднимались; в некоторых местах их разнообразили скалы, в других же — украшала молодая поросль, кое-где взбегавшая по склонам и прерывавшая однообразие зеленых пастбищ. Внизу озеро изливалось в торопливый и шумный ручей, сопровождавший гостей с той минуты, как они вступили в долину. В том месте, где он вытекал из озера, высились те самые руины, которые предстояло осмотреть.
Они не занимали обширного пространства, но своеобразная красота, а также дикий и уединенный характер местности сообщали им такую внушительность, какой не обладают и более значительные архитектурные останки, расположенные близ обыкновенных домов и среди менее романтической обстановки. Восточное окно церкви сохранилось невредимым со всеми своими орнаментами и ажурным переплетом, а боковые стены с уже отделившимися от них воздушными арками контрфорсов, увенчанные башенками и отделанные резьбой, придавали зданию изящество и легкость. Крыша и западное крыло церкви были полностью разрушены, но и сейчас было видно, что последняя когда-то составляла одну из сторон квадрата, по боковым сторонам которого располагались монастырские строения, а на противоположной — сад. То крыло этих строений, которое возвышалось над ручьем, частично опиралось на крутую и обрывистую скалу, так как обитель иногда служила военным целям и однажды во время войны Монтроза была взята неприятелем после жестокого побоища. Там, где раньше зеленел сад, еще росло несколько фруктовых деревьев. Подальше от построек стояли одинокие дубы, вязы и каштаны, достигавшие больших размеров. Остальное пространство между развалинами и холмом было покрыто короткой травой, которую пасшиеся здесь овцы содержали в гораздо большем порядке, чем если бы по ней проходили серпом и метлой. Вся эта картина дышала тишиной, вносила в душу умиротворение, но не была монотонна. Темная глубь бассейна, в котором покоилось ясное голубое озеро, отражая водяные лилии и деревья на берегу, там и сям протягивавшие к воде мощные ветви, создавала замечательный контраст с быстрым бегом и бурной шумливостью ручья, который, словно вырвавшись из заточения, мчался вниз по долине, огибая основание скалы, увенчанной руинами, и в своем неистовстве разбивался пеной на каждом уступе или камне, задерживавшем его движение. Столь же велик был контраст между ровным зеленым лугом, на котором высились руины и огромные стволы деревьев, и узкими, почти отвесными берегами, частью окаймленными молодым и густым подлеском, частью поросшими лиловым вереском, а частью — на каменной крутизне — покрытыми пятнами лишайника и тех выносливых растений, что пускают корни в самых бесплодных расселинах утесов.
— Здесь было пристанище учености в дни мрака, мистер Ловел, — сказал Олдбок, вокруг которого теперь собралось все общество, любуясь внезапно открывшейся и столь романтической панорамой. — Здесь отдыхали мудрецы, уставшие от мирской суеты и посвятившие себя либо размышлениям о мире грядущем, либо службе поколениям, которые должны были наследовать им в мире сем. Я сейчас покажу вам библиотеку. Вы видите этот участок стены с прямоугольными окнами, разделенными надвое небольшими колоннами? Вот там она и помещалась, и в ней, как уверяет принадлежащая мне старинная рукопись, было пять тысяч томов. Здесь я смело могу присоединиться к горьким жалобам высокоученого Лиленда, который, сожалея об упадке монастырских библиотек, восклицает, как Рахиль, оплакивающая свое бесплодие, что, если бы из наших библиотек выпрыгнули в руки зеленщиков, свечников, мыловаров и прочих дельцов и торгашей папские буллы, декреты, декреталии, конституции и прочая дьявольская стряпня, а также софизмы Хейтсбурга, универсалы Порфирия, логика Аристотеля, богословие Дунса и всякое такое шулерство (прошу прощения, мисс Уордор) и все тому подобные плоды преисподней, — мы могли бы с этим примириться. Но то, что мы отдали наши древние летописи, сборники наших благородных преданий, наши ученые комментарии, наши народные хартии на самое презренное употребление, легло позором на нашу нацию и обесчестило нас перед потомством до скончания времен. О, пренебрежение, столь неуважительное, к нашей родине!
— О, Джон Нокс! — вздохнул баронет. — Джон Нокс, под чьим влиянием и покровительством была проделана эта патриотическая работа!
Антикварий, оказавшийся в положении птицелова, попавшегося в свой же силок, быстро отвернулся и закашлялся, чтобы скрыть легкую краску смущения.
— Что касается этого апостола шотландской Реформации… — начал он.
Но тут вмешалась мисс Уордор, чтобы прервать опасный разговор:
— Скажите, какого автора вы цитировали, мистер Олдбок?
— Высокоученого Лиленда, мисс Уордор, который упал без чувств, когда своими глазами увидел уничтожение монастырских библиотек в Англии.
— А я думаю, — сказала на это молодая леди, — что его несчастье, может быть, спасло разум кое-кому из современных антиквариев, которых, наверно, затопило бы такое огромное море учености, если бы не было принято осушительных мер.
— Благодарение небу, такой опасности теперь нет. Учености нам оставили с наперсток, а в нем не утонешь.
Сказав это, Олдбок повел собравшихся вниз, на берег, по крутой, но не опасной тропинке, и они вскоре оказались на зеленеющем лугу, посреди которого были расположены руины.
— Здесь эти люди жили, — продолжал антикварий, — и единственным их занятием было изучать далекую старину, переписывать манускрипты и сочинять новые произведения в назидание потомству.
— А также, — добавил баронет, — выполнять благочестивые обряды с блеском и церемониалом, достойными их духовного сана.
— И если мне разрешит заметить фисокородный сэр Артур, — с низким поклоном произнес немец, — монахи происфодили в своих лабораториях весьма любопитные опиты в опласти химии, а также magia naturalis note 110.
— Мне кажется, — сказал пастор, — им хватало работы по взиманию десятины в пользу священников и викариев в трех обширных приходах.
— И все это, — добавила мисс Уордор, наклонив голову в сторону антиквария, — без всяких помех со стороны женщин!
— Верно, мой прекрасный враг, — отозвался Олдбок. — Это был рай, куда не допускалась Ева, и можно только дивиться, как добрые отцы умудрились потерять его.
Высказывая подобные критические замечания по поводу занятий тех, кому некогда принадлежали нынешние руины, посетители некоторое время переходили от одной замшелой гробницы к другой под руководством Олдбока, весьма убедительно объяснявшего план строения и читавшего, с соответствующими пояснениями, полуистершиеся надписи, которые еще можно было разглядеть на могилах мертвых и в пустых нишах для статуй святых.
— Почему, — наконец спросила мисс Уордор антиквария, — предание сохранило нам такие скудные сведения об обитателях этих величественных зданий, возведенных с такой затратой труда и таким вкусом во времена, когда их хозяева были людьми чрезвычайно важными и могущественными? Самой невзрачной башне разбойного барона или эсквайра, жившего силой своего копья и меча, посвящена особая легенда, и пастух подробнейшим образом поведает вам имена и подвиги обитателей этой башни. Но попробуйте расспросить любого сельского жителя об этих великолепных и внушительных руинах — об этих башнях, этих арках, этих контрфорсах и окнах с колоннами, так дорого стоивших, — его ответ будет односложен: «Это давным-давно построили монахи».
Вопрос был довольно трудный. Сэр Артур возвел очи к небу, как бы ожидая оттуда вдохновения. Олдбок сдвинул парик на затылок. По мнению пастора, его прихожане были слишком преданны истинному учению пресвитерианской церкви, чтобы сохранять записи, касавшиеся притеснителей-папистов, этих побегов большого и мрачного древа беззакония, чьи корни уходят в недра семи холмов мерзостного нечестия. Ловел находил, что для решения вопроса лучше всего рассмотреть, какие события вообще оставляют наиболее глубокое впечатление в умах простых людей.
— Понятно. Вам, молодым людям, признаться в этом так же трудно, как объявить себя сапожниками. Но есть у вас опыт? Ибо, crede experto note 105, взбесившаяся лошадь — не шутка.
— Конечно, я не стал бы хвастать и выдавать себя за великого наездника, но, когда в прошлом году я был адъютантом сэра ***в кавалерийской атаке под ***, я видел, как многие поопытнее меня летели на землю.
— О, значит, вы глядели в лицо седому богу войны? Вам знакомо грозное чело могучего Марса? Этот опыт делает вас вполне достойным задуманной нами эпопеи! Однако бритты, как вы знаете, сражались на колесницах — covinarii note 106 называет этих воинов Тацит. Вы помните замечательное описание сражения, когда они ринулись в самую гущу римской пехоты, несмотря на упоминаемый историком пересеченный характер местности, малопригодной для конного боя? Впрочем, я вообще не представляю себе, где в Шотландии можно было бы разъезжать на колесницах, кроме новейших шоссе. Ну, а теперь скажите, посещала ли вас муза? Можете ли вы что-нибудь показать мне?
— Я проводил время менее приятно, — сказал Ловел, бросив взгляд на черный костюм.
— Смерть друга? — спросил антикварий.
— Да, мистер Олдбок, почти единственного человека, чьей дружбой я мог похвалиться.
— Вот как? Ну что ж, молодой человек, — ответил гость серьезно, но без свойственной ему напускной торжественности, — утешьтесь: потерять унесенного смертью друга, когда ваше взаимное уважение еще не остыло, когда к слезам не примешивается горечь мучительных воспоминаний о холодности, недоверии или предательстве, — это, может быть, значит избежать еще более тяжкого испытания. Оглянитесь вокруг себя сколь немногие сохраняют до старости привязанность тех, с кем дружба соединила их еще в молодости! Источники наших общих радостей иссякают, чем дольше мы странствуем по земной юдоли, и мы высекаем для себя новые водоемы, к которым не допускаются первые спутники наших скитаний, — ревность, соперничество, зависть своим вмешательством отделяют их от нас, и под конец остаются лишь те, кто связан с нами более привычкой, нежели склонностью, более узами крови, нежели расположением, люди, лишь затем проводящие время со стариком, пока он жив, чтобы он не забыл о них, умирая.
Наес data poena diu viventibusnote 107
Ах, мистер Ловел, если вам суждено достигнуть холодного, затянутого тучами, неуютного вечера жизни, вы будете вспоминать горести юных лет как легкие, похожие на тени, облака, на миг затмившие лучи восходящего солнца. Но я пичкаю вас словами, хотя вы, может быть, и так ими сыты…
— Я ценю вашу доброту, — ответил молодой человек, — но свежая рана всегда причиняет острую боль, и в моей нынешней беде для меня слабое утешение — простите, если я так говорю — знать, что жизнь не сулит мне ничего, кроме длинного ряда несчастий. И позвольте мне добавить, мистер Олдбок, что у вас меньше причин, чем у очень многих, так мрачно смотреть на жизнь. У вас прочное, обеспеченное состояние, вы пользуетесь общим уважением, можете, по вашему собственному выражению, vacare musis note 108, предаваться каким хотите исследованиям, можете бывать в обществе, а дома наслаждаться нежным и заботливым вниманием ваших близких.
— Это верно! Женщины… да, женщин я приучил к скромности и послушанию. Они не мешают мне во время моих утренних занятий, они скользят по полу бесшумно, как кошки, когда после обеда или чая мне случается задремать в кресле. Все это превосходно, но мне нужно обмениваться с кем-нибудь мыслями, разговаривать.
— Почему же вам не принять в лоно семьи вашего племянника, капитана Мак-Интайра? Говорят, это приятный и очень неглупый молодой человек.
— Кого? — воскликнул Монкбарнс. — Моего племянника Гектора? Этого Хотспера нашего Севера? Дорогой мой, да я скорее пригласил бы пылающую головню в мой овин. Это Альмансор, это Шамон. Его шотландская родословная длиннее его палаша, а тот — длиной с Хай-стрит в Фейрпорте, и в последний свой приезд он обнажил его против военного врача. Я ожидаю его в скором времени, но буду держать на почтительном расстоянии, смею вас заверить. Ему стать моим домочадцем? Столы и стулья — и те задрожали бы от его выкриков. Нет, нет, не надо мне Гектора Мак-Интайра! Но послушайте, Ловел, вы — человек спокойного и мягкого нрава, почему бы вам не разбить свой шатер в Монкбарнсе на месяц-другой, раз вы, по-видимому, не собираетесь немедленно уезжать? Я велю пробить для вас дверь в сад — это будет стоить пустяки, и там как раз хватит места, чтобы повесить старую дверь, которая лежит среди всякого хлама. Через упомянутую дверь вы сможете входить в Зеленую комнату и выходить, когда вам заблагорассудится, не мешая мне, старику, и я тоже вам не помешаю. Что касается еды, то миссис Хедоуэй говорит, что вы непривередливы, и я надеюсь, что вы не будете в обиде на мои простой стол. А насчет стирки…
— Остановитесь, дорогой мистер Олдбок, — прервал его Ловел, не в силах скрыть улыбку, — и прежде чем ваше гостеприимство обеспечит все мои нужды, позвольте мне самым искренним образом поблагодарить вас за такое любезное предложение, хотя в настоящее время не в моей власти принять его. Но весьма возможно, что прежде чем я распрощаюсь с Шотландией, я найду случай погостить у вас более или менее продолжительное время.
У мистера Олдбока вытянулось лицо.
— Жаль! Мне казалось, что я придумал нечто вполне подходящее для нас обоих. Кто знает, что ждет нас впереди и нужно ли нам будет расставаться вообще? Я ведь полный хозяин своих акров, мой друг вот преимущество происхождения от человека, у которого разума было больше, чем спеси. Никто не может заставить меня распорядиться моим добром, землями и прочим иначе, чем мне будет угодно. За мной не тянется вереница наследников с документами в руках, пустыми и незначительными, как бумажки, которые ребята привязывают к хвосту воздушного змея, и никто не может мешать моим склонностям и вкусам. Впрочем, я вижу, что в настоящее время вас ничем не соблазнить. Но «Каледониада», надеюсь, будет двигаться вперед?
— О, конечно! — заверил его Ловел. — Я не могу отказаться от такого многообещающего плана.
— Да, это замечательный план, — сказал антикварий, проникновенно устремляя взор ввысь, ибо, обладая достаточно острым умом, чтобы правильно оценивать всевозможные чужие планы, он часто бывал преувеличенно высокого мнения о тех, которые возникали в его собственной голове, — да, это действительно прекрасное дело, и если завершить его с таким же воодушевлением, с каким оно замышлялось, оно может снять обвинение в легкомыслии с литературы современного поколения.
Здесь его прервал стук в дверь, после чего мистеру Ловелу было передано письмо. Миссис Хедоуэй сообщила при этом, что слуга ждет ответа.
— Это касается и вас, мистер Олдбок, — сказал Ловел, проглядев записку, и передал ее антикварию.
Письмо было от сэра Артура Уордора, который в изысканных выражениях высказывал свое сожаление, что приступ подагры до сих пор лишал его возможности проявить в отношении мистера Ловела то внимание, на которое он вправе был рассчитывать после своего доблестного поведения при недавнем опасном происшествии. Сэр Артур просил извинить его за то, что он не явился лично засвидетельствовать свое почтение, но надеялся, что мистер Ловел отбросит лишние церемонии и в числе других гостей примет завтра участие в прогулке к развалинам монастыря святой Руфи, а затем пообедает и проведет вечер в замке Нокуиннок. В заключение сэр Артур сообщил, что уже послал такое же приглашение семейству Монкбарнса. Встреча была назначена у перекрестка дорог, приблизительно на равном расстоянии от места обитания всех участников.
— Как же нам поступить? — спросил Ловел, глядя на антиквария, но отлично зная, что сделает сам.
— Пойдем, друг мой, непременно пойдем! Сейчас сообразим… Придется взять карету для вас и для меня, ну и для Мэри Мак-Интайр, а другая пусть отправляется в пасторский дом. Вы можете заехать за мной в карете — она будет нанята на весь день.
— Зачем же? Я, пожалуй, поеду верхом.
— Верно, верно, я забыл про вашего Буцефала! Неразумный вы малый, кстати, если так сразу покупаете лошадь. Как бы вы не пожалели, что доверяете ногам животного больше, чем своим собственным.
— У лошади, видите ли, то преимущество, что она движется намного быстрее. А так как у нее, кроме того, две пары ног вместо одной, я склонен…
— Довольно, довольно об этом! Делайте как знаете. Ну, а я захвачу с собой Гризл или пастора, потому что, взяв на почте лошадей, я хочу как следует использовать их за свои деньги. Значит, мы встретимся на Тирлингенском перекрестке в пятницу, точно в двенадцать.
Условившись о встрече, друзья расстались.
ГЛАВА XVII
Священник здесь средь меркнущих свечей
Шептал молитвы в тишине ночей.
Душа, скорбя, пути сюда искала.
Здесь в мирных кельях резвость угасала,
Разглаживалось гневное чело,
Потоки слез раскаянье лило.
Крабб, «Местечко»
Утро пятницы было такое безмятежное и ясное, словно не затевалось никакой увеселительной прогулки. А это случается редко, как в романах, так и в действительной жизни. Ловел, испытывая на себе живительное воздействие хорошей погоды и радуясь перспективе еще раз увидеться с мисс Уордор, ехал рысью к месту рандеву в лучшем настроении, чем то, в каком он пребывал последнее время. Его виды на будущее во многих отношениях казались светлее и благоприятнее, и надежда, хотя и пробивавшаяся еще, подобно утреннему солнцу, сквозь тучи и ливни, теперь освещала ему путь. Как и можно было ожидать, при таком состоянии духа он первым прибыл на место сбора и, как тоже можно было предположить, так сосредоточенно смотрел в сторону нокуиннокской дороги, что узнал о прибытии монкбарнсского отряда лишь тогда, когда услышал громкие понукания возницы и позади него, громыхая, остановилась карета. В этом экипаже находилась, во-первых, внушительная фигура самого мистера Олдбока, во-вторых, едва ли менее дородная особа преподобного мистера Блеттергаула, священника Троткозийского прихода, на территории которого лежали как Монкбарнс, так и Нокуиннок. На преподобном джентльмене был пышный парик, поверх которого сидела треуголка. Это был наиболее великолепный экземпляр из трех еще оставшихся в приходе париков, которые, как любил говорить Монкбарнс, соответствовали трем степеням сравнения: волосяной убор сэра Артура представлял положительную, его собственный круглый парик — сравнительную и ошеломляющее серо-белое сооружение достойного священника — превосходную степень. Главный инспектор этих древностей, воображавший (или только делавший вид), что ему никак нельзя отсутствовать при таком случае, собравшем всех трех их владельцев вместе, сидел на скамеечке за каретой, чтобы «быть под рукой, если господам понадобится поправить прически перед обедом». Между массивными фигурами Монкбарнса и священника была втиснута худенькая Мэри Мак-Интайр, тетка же ее предпочла навестить пасторский дом и поболтать с мисс Бекки Блеттергаул, нежели осматривать руины монастыря святой Руфи.
Пока шел обмен приветствиями между обитателями Монкбарнса и мистером Ловелом, подкатила коляска баронета, которую примчали великолепные гнедые, в мыле от быстрого бега. Нарядный кучер, гербы, украшенные геральдическими знаками дверцы, пара форейторов — все это представляло резкий контраст с ветхой каретой и жалкими, загнанными клячами, доставившими антиквария и его спутников. Главные места в коляске занимали сэр Артур и его дочь. При первом же взгляде, которым обменялись мисс Уордор и Ловел, она сильно покраснела. Но молодая леди, по-видимому, решила относиться к нему как к другу, и только другу, поэтому ее ответ на его взволнованное приветствие был исполнен спокойной вежливости. Сэр Артур задержал коляску, чтобы приветливо пожать руку своему спасителю и высказать удовольствие по поводу того, что теперь имеет случай лично поблагодарить его. Затем, представляя ему своего спутника, небрежно добавил:
— Мистер Дюстерзивель — мистер Ловел.
Ловел взглянул на немецкого мудреца, занимавшего в коляске переднее сиденье, обычно предоставляемое людям подчиненным или низшим по рангу. Угодливая улыбка и низкий поклон, которыми иностранец ответил на его легкий кивок, еще усилили ту неприязнь, которую Ловел уже питал к нему. И по тому, как антикварий нахмурил косматые брови, можно было заключить, что и ему неприятно это прибавление к их компании. Остальные участники прогулки лишь издали обменялись приветствиями, затем экипажи снова тронулись и, проехав от места встречи еще около трех миль, остановились перед вывеской захудалой маленькой гостиницы «Четыре подковы», где Кексон почтительно открыл дверцу и опустил подножку наемной кареты, тогда как седокам коляски помогли выйти их более парадные слуги.
Здесь возобновился обмен приветствиями. Молодые леди пожали друг другу руки, и Олдбок, очутившийся в своей стихии, занял место проводника и чичероне во главе компании, которой предстояло пешком направиться к месту, которое ее интересовало. Антикварий постарался удержать подле себя Ловела, как лучшего слушателя среди присутствующих, но иногда обращался с немногословными разъяснениями к мисс Уордор и Мэри Мак-Интайр, следовавшим непосредственно за ними. Баронета и пастора он, в общем, избегал, зная, что они оба считают себя осведомленными не хуже, а может быть, и лучше его. Что же касается Дюстерзивеля, которого Олдбок считал шарлатаном, то он был так тесно связан с ожидаемыми убытками на акциях горнопромышленной компании, что антикварию противно было даже видеть его. Таким образом, пастор и эксперт, как два спутника планеты, вынуждены были вращаться в орбите сэра Артура, который к тому же естественно притягивал их, как наиболее важная персона в маленьком обществе.
Нередко самые живописные уголки Шотландии бывают скрыты в какой-нибудь уединенной лесистой долине, и вы можете разъезжать по стране в любом направлении, не подозревая, что совсем неподалеку от вас есть чем полюбоваться, если только заранее принятое решение или случай не приведут вас прямо туда. В особенности это можно сказать об окрестностях Фейрпорта, вообще говоря — открытых, незащищенных и голых. Но там и сям ручейки и небольшие речонки образуют ложбины и лощины, или, как их здесь называют, логи, где на высоких скалистых берегах нашли приют всевозможные деревья и кусты, буйно разросшиеся и тем более радующие глаз, что составляют неожиданный контраст с общим видом местности. Именно такой характер носила она близ развалин обители святой Руфи. Сперва путь представлял собой просто овечью тропу, которая лепилась по склону крутого и обнаженного холма. Однако постепенно, по мере того как эта тропа спускалась и огибала холм, стали появляться деревья, сперва — одиночные, чахлые и уродливые, как бы с клоками шерсти на стволах и корнями, выступающими из земли и образующими углубления, где любят отдыхать овцы, — зрелище, более приятное для любителя красивых мест, чем для садовода или лесничего. Дальше деревья начали образовывать группы, по краям и в середине которых росли терновник и орешник. Наконец эти группы настолько слились, что, хотя под их ветвями кое-где открывалась широкая прогалина или встречались болотца и небольшие пустоши, на которых не находили питания разлетающиеся повсюду семена деревьев, — ландшафт в целом, безусловно, можно было назвать лесистым. Склоны долины все более сближались. Внизу послышался плеск ручья, а в лесных просветах уже можно было видеть и его светлые, быстрые воды, мчавшиеся под сенью древесных крон.
Теперь Олдбок полностью присвоил себе права чичероне и настойчиво требовал, чтобы никто ни на шаг не отклонялся от пути, который он указывал, если они желают увидеть наилучшим образом то, ради чего сюда явились.
— Вам повезло, что я буду вашим гидом, мисс Уордор! — воскликнул старожил, размахивая рукой и качая головой в такт стихам, которые с увлечением декламировал:
— Ах, черт возьми! Эта ветка терновника разрушила всю работу Кексона и чуть не сбросила мой парик в ручей. Вот что значит читать стихи hors de propos! note 109
Я знаю вдоль и поперек весь лес -
Любой овраг, тропу, замшелый пень,
Тенистые зеленые беседки.
— Не огорчайтесь, дорогой сэр, — сказала мисс Уордор, — здесь ваш верный слуга, готовый исправить беду, и когда вы вновь появитесь в вашем головном уборе, восстановленном в его прежнем великолепии, я продолжу цитату:
— Ох, довольно, довольно! — остановил ее Олдбок. — Мне не следовало давать вам такой повод изощрять на мне свое остроумие. Но я сейчас покажу вам нечто, способное остановить ваш сатирический полет, ибо я знаю вас как любительницу природы.
Так солнце, пав за гранью океана,
Главу опять подъемлет из тумана
И сыплет блеск лучистый, тьму гоня,
И снова на челе пылает…
Действительно, когда все вслед за ним пролезли сквозь брешь в низкой полуразвалившейся, старой стене, перед ними открылся вид, столь же любопытный, сколь и неожиданный.
Они стояли высоко на склоне узкой долины, которая внезапно расширялась наподобие амфитеатра, давая место чистому и глубокому озеру в несколько акров и полосе ровной земли вокруг него. Дальше берега везде круто поднимались; в некоторых местах их разнообразили скалы, в других же — украшала молодая поросль, кое-где взбегавшая по склонам и прерывавшая однообразие зеленых пастбищ. Внизу озеро изливалось в торопливый и шумный ручей, сопровождавший гостей с той минуты, как они вступили в долину. В том месте, где он вытекал из озера, высились те самые руины, которые предстояло осмотреть.
Они не занимали обширного пространства, но своеобразная красота, а также дикий и уединенный характер местности сообщали им такую внушительность, какой не обладают и более значительные архитектурные останки, расположенные близ обыкновенных домов и среди менее романтической обстановки. Восточное окно церкви сохранилось невредимым со всеми своими орнаментами и ажурным переплетом, а боковые стены с уже отделившимися от них воздушными арками контрфорсов, увенчанные башенками и отделанные резьбой, придавали зданию изящество и легкость. Крыша и западное крыло церкви были полностью разрушены, но и сейчас было видно, что последняя когда-то составляла одну из сторон квадрата, по боковым сторонам которого располагались монастырские строения, а на противоположной — сад. То крыло этих строений, которое возвышалось над ручьем, частично опиралось на крутую и обрывистую скалу, так как обитель иногда служила военным целям и однажды во время войны Монтроза была взята неприятелем после жестокого побоища. Там, где раньше зеленел сад, еще росло несколько фруктовых деревьев. Подальше от построек стояли одинокие дубы, вязы и каштаны, достигавшие больших размеров. Остальное пространство между развалинами и холмом было покрыто короткой травой, которую пасшиеся здесь овцы содержали в гораздо большем порядке, чем если бы по ней проходили серпом и метлой. Вся эта картина дышала тишиной, вносила в душу умиротворение, но не была монотонна. Темная глубь бассейна, в котором покоилось ясное голубое озеро, отражая водяные лилии и деревья на берегу, там и сям протягивавшие к воде мощные ветви, создавала замечательный контраст с быстрым бегом и бурной шумливостью ручья, который, словно вырвавшись из заточения, мчался вниз по долине, огибая основание скалы, увенчанной руинами, и в своем неистовстве разбивался пеной на каждом уступе или камне, задерживавшем его движение. Столь же велик был контраст между ровным зеленым лугом, на котором высились руины и огромные стволы деревьев, и узкими, почти отвесными берегами, частью окаймленными молодым и густым подлеском, частью поросшими лиловым вереском, а частью — на каменной крутизне — покрытыми пятнами лишайника и тех выносливых растений, что пускают корни в самых бесплодных расселинах утесов.
— Здесь было пристанище учености в дни мрака, мистер Ловел, — сказал Олдбок, вокруг которого теперь собралось все общество, любуясь внезапно открывшейся и столь романтической панорамой. — Здесь отдыхали мудрецы, уставшие от мирской суеты и посвятившие себя либо размышлениям о мире грядущем, либо службе поколениям, которые должны были наследовать им в мире сем. Я сейчас покажу вам библиотеку. Вы видите этот участок стены с прямоугольными окнами, разделенными надвое небольшими колоннами? Вот там она и помещалась, и в ней, как уверяет принадлежащая мне старинная рукопись, было пять тысяч томов. Здесь я смело могу присоединиться к горьким жалобам высокоученого Лиленда, который, сожалея об упадке монастырских библиотек, восклицает, как Рахиль, оплакивающая свое бесплодие, что, если бы из наших библиотек выпрыгнули в руки зеленщиков, свечников, мыловаров и прочих дельцов и торгашей папские буллы, декреты, декреталии, конституции и прочая дьявольская стряпня, а также софизмы Хейтсбурга, универсалы Порфирия, логика Аристотеля, богословие Дунса и всякое такое шулерство (прошу прощения, мисс Уордор) и все тому подобные плоды преисподней, — мы могли бы с этим примириться. Но то, что мы отдали наши древние летописи, сборники наших благородных преданий, наши ученые комментарии, наши народные хартии на самое презренное употребление, легло позором на нашу нацию и обесчестило нас перед потомством до скончания времен. О, пренебрежение, столь неуважительное, к нашей родине!
— О, Джон Нокс! — вздохнул баронет. — Джон Нокс, под чьим влиянием и покровительством была проделана эта патриотическая работа!
Антикварий, оказавшийся в положении птицелова, попавшегося в свой же силок, быстро отвернулся и закашлялся, чтобы скрыть легкую краску смущения.
— Что касается этого апостола шотландской Реформации… — начал он.
Но тут вмешалась мисс Уордор, чтобы прервать опасный разговор:
— Скажите, какого автора вы цитировали, мистер Олдбок?
— Высокоученого Лиленда, мисс Уордор, который упал без чувств, когда своими глазами увидел уничтожение монастырских библиотек в Англии.
— А я думаю, — сказала на это молодая леди, — что его несчастье, может быть, спасло разум кое-кому из современных антиквариев, которых, наверно, затопило бы такое огромное море учености, если бы не было принято осушительных мер.
— Благодарение небу, такой опасности теперь нет. Учености нам оставили с наперсток, а в нем не утонешь.
Сказав это, Олдбок повел собравшихся вниз, на берег, по крутой, но не опасной тропинке, и они вскоре оказались на зеленеющем лугу, посреди которого были расположены руины.
— Здесь эти люди жили, — продолжал антикварий, — и единственным их занятием было изучать далекую старину, переписывать манускрипты и сочинять новые произведения в назидание потомству.
— А также, — добавил баронет, — выполнять благочестивые обряды с блеском и церемониалом, достойными их духовного сана.
— И если мне разрешит заметить фисокородный сэр Артур, — с низким поклоном произнес немец, — монахи происфодили в своих лабораториях весьма любопитные опиты в опласти химии, а также magia naturalis note 110.
— Мне кажется, — сказал пастор, — им хватало работы по взиманию десятины в пользу священников и викариев в трех обширных приходах.
— И все это, — добавила мисс Уордор, наклонив голову в сторону антиквария, — без всяких помех со стороны женщин!
— Верно, мой прекрасный враг, — отозвался Олдбок. — Это был рай, куда не допускалась Ева, и можно только дивиться, как добрые отцы умудрились потерять его.
Высказывая подобные критические замечания по поводу занятий тех, кому некогда принадлежали нынешние руины, посетители некоторое время переходили от одной замшелой гробницы к другой под руководством Олдбока, весьма убедительно объяснявшего план строения и читавшего, с соответствующими пояснениями, полуистершиеся надписи, которые еще можно было разглядеть на могилах мертвых и в пустых нишах для статуй святых.
— Почему, — наконец спросила мисс Уордор антиквария, — предание сохранило нам такие скудные сведения об обитателях этих величественных зданий, возведенных с такой затратой труда и таким вкусом во времена, когда их хозяева были людьми чрезвычайно важными и могущественными? Самой невзрачной башне разбойного барона или эсквайра, жившего силой своего копья и меча, посвящена особая легенда, и пастух подробнейшим образом поведает вам имена и подвиги обитателей этой башни. Но попробуйте расспросить любого сельского жителя об этих великолепных и внушительных руинах — об этих башнях, этих арках, этих контрфорсах и окнах с колоннами, так дорого стоивших, — его ответ будет односложен: «Это давным-давно построили монахи».
Вопрос был довольно трудный. Сэр Артур возвел очи к небу, как бы ожидая оттуда вдохновения. Олдбок сдвинул парик на затылок. По мнению пастора, его прихожане были слишком преданны истинному учению пресвитерианской церкви, чтобы сохранять записи, касавшиеся притеснителей-папистов, этих побегов большого и мрачного древа беззакония, чьи корни уходят в недра семи холмов мерзостного нечестия. Ловел находил, что для решения вопроса лучше всего рассмотреть, какие события вообще оставляют наиболее глубокое впечатление в умах простых людей.