Страница:
— Разве ты получаешь тройной паек, приятель, что так дерзко лезешь вперед? Едва ли это так, потому что католики не носят таких блях.
— Нет, нет, я не папист, — признался Эди.
— Тогда убирайся к тем, кому дают два пайка или один. Вон они стоят — англиканцы и пресвитериане. Тошно смотреть на еретика с такой белой бородищей, которая отшельнику под стать!
Изгнанный из среды нищих-католиков или тех, кто причислял себя к ним, Охилтри подошел к беднякам, принадлежавшим к англиканской церкви; им знатный благодетель назначил двойную порцию своих даров. Но никогда еще случайно забредший конформист не изгонялся так грубо молитвенным собранием англиканской церкви, даже во времена доброй королевы Анны, когда о религии спорили с особым ожесточением.
— Погляди-ка вон на того, с бляхой! — кричали они. — Каждый год слушает в день рождения короля пресвитерианского проповедника, а теперь хочет выдать себя за англиканца! Ну нет! Не выйдет!
Не признанный, таким образом, ни Римом, ни епископальной церковью, Эди был вынужден укрыться от насмешек своих собратьев среди жиденькой кучки пресвитериан, которые либо считали недостойным скрывать свои религиозные убеждения ради увеличенной подачки, либо, может быть, не могли пойти на обман ввиду неизбежного разоблачения.
Те же степени старшинства соблюдались и при самой раздаче милостыни, состоявшей из хлеба, мяса и мелких монет, представителям всех трех категорий. Раздачей подарков католикам лично руководил капеллан, человек строгого вида и манер. Каждому нищему он задавал один-два вопроса и рекомендовал молиться за упокой души Джоселинд, усопшей графини Гленаллен, матери их благодетеля. Привратник, которого можно было отличить по длинной булаве с серебряным набалдашником и по черному плащу с позументом того же цвета, надетому им по случаю траура, наблюдал за распределением благ среди приверженцев епископальной церкви. Менее счастливые сторонники шотландской церкви были вверены попечению пожилого слуги.
Обсуждая с Эди какой-то спорный вопрос, привратник назвал старика по имени, и тогда лицо его показалось Эди знакомым и пробудило в нем воспоминания о былых временах. Собравшиеся уже начали расходиться, и слуга, вновь подойдя к тому месту, где все еще медлил Охилтри, сказал ему с резким эбердинским акцентом:
— Видно, много жиру нагулял старик, если не можешь уйти, получив и мясо и деньги!
— Фрэнси Макро, — ответил ему Эди Охилтри, — ты забыл Фонтенуа и команду: «Сомкнуть шеренги! »
— Охо, охо! — по-северному радостно завопил Фрэнси. — Это мог сказать только мой старый полковой товарищ Эди Охилтри! Но мне грустно, приятель, видеть тебя в таком жалком положении.
— Мне не так плохо живется, как ты думаешь, Фрэнси. Но мне не хотелось уйти, не поболтав с тобой, ведь я не знаю, когда мы снова увидимся. Ваша челядь не слишком жалует протестантов — вот почему я и не заглядывал сюда раньше.
— Тише, тише! Не надо об этом; дай грязи подсохнуть — она сама отпадет. Пойдем со мной, я угощу тебя, дружище, кое-чем получше говяжьей кости.
Тихонько перемолвившись с привратником (вероятно, для того, чтобы заручиться его молчаливым согласием) и подождав, пока капеллан медленным и торжественным шагом возвратился в дом, Фрэнси Макро повел своего старого товарища во двор Гленаллен-хауза. Над мрачными воротами высился огромный гербовый щит, в котором геральдист и гербовщик, как обычно, перемешали эмблемы человеческой гордости и человеческого ничтожества. Наследственный герб графини с многочисленными полями имел форму косоугольника и был окружен отдельными щитами ее предков по отцовской и материнской линиям, все это вперемешку с косами, песочными часами, черепами и другими символами бренности людской, уравнивающей все общественные различия. Поспешно пройдя со своим другом по длинному мощеному двору, Макро провел его через боковую дверь в каморку, примыкавшую к просторному помещению для слуг. Эту комнату он, как личный слуга графа Гленаллена, имел право считать своей. Раздобыть холодного мяса, крепкого пива и даже стаканчик джина не представило затруднений для столь важной особы, как Фрэнси, который при всем сознании своего достоинства не утратил северной осторожности и жил в добром согласии с дворецким. Наш нищий посланец пил эль и вспоминал с товарищем старину, пока, исчерпав все приходившие на ум темы, не решился коснуться своей миссии, о которой на время позабыл.
— Я должен подать графу прошение, — сказал Эди, считая, что не следует упоминать о кольце; как он впоследствии объяснил, у него не было уверенности, не испортила ли бывшего солдата служба в богатом доме.
— Что ты, что ты, дружище! — ответил Фрэнси. — Граф не станет читать никаких прошений. Но я могу передать бумагу капеллану, раздававшему милостыню.
— Тут, скажу я тебе, дело секретное. Так что лучше бы граф разобрался сам.
— Вот потому-то капеллан и предпочел бы просесть первым.
— Я прошел далекий путь только для того, чтобы доставить письмо, Фрэнси, и, право, ты должен помочь мне управиться с этим трудным делом.
— Ну, будь что будет, а я попытаюсь! — ответил эбердинец. — Пусть ругаются, как хотят. В худшем случае меня выгонят, а я и сам подумывал взять расчет, чтобы окончить свои дни в Инверури.
Приняв столь доблестное решение услужить другу во что бы то ни стало и не предвидя для себя от этого никаких неприятностей, Фрэнси Макро вышел из комнаты. Отсутствовал он долго, а когда вернулся, то всем своим видом выражал удивление и волнение.
— Я не знаю, вправду ли ты Эди Охилтри из роты О'Каррика в сорок втором полку или сам дьявол в его обличье!
— Почему ты так говоришь? — изумился нищий.
— Да потому, что лорд был так расстроен и так поражен, что я ничего подобного в жизни не видел. Но он хочет тебя видеть. Так что со своей задачей я справился. Несколько минут он был как потерянный, и я думал, он совсем свалится. Потом он пришел в себя и спросил, кто принес пакет, и, как ты думаешь, что я сказал?
— Что я старый солдат. Это звучит хорошо у дверей джентльмена, а у дверей фермера, если тебе нужен ночлег, лучше сказать — старый медник: у хозяйки, наверно, найдется, что чинить и паять.
— Я не сказал ни того, ни другого, — ответил Фрэнси. — Что для милорда какие-то там солдаты и медники? Он приветливее всего к тем, кто может чинить и паять наши грехи. Поэтому я сказал, что бумагу принес старый человек с длинной белой бородой. Может, это монах-капуцин, потому что одет он как паломник. Так вот, когда граф соберется с духом, чтобы тебя принять, он пошлет за тобой.
«Хорошо бы мне скорей покончить с этим делом, — подумал Эди. — Многие считают, что граф малость тронулся, и как знать, не разозлится ли он на меня за мою смелость? »
Но отступать было уже поздно. Из отдаленных покоев замка донесся звонок, и Макро, понизив голос, словно уже находясь в присутствии своего господина, объявил:
— Это звонит милорд. Иди за мной, Эди, и ступай полегче да потише!
Эди отправился за своим проводником, который ступал так, словно боялся, что его услышат. Миновав длинный коридор, они поднялись по небольшой лестнице, которая привела их в личные апартаменты графской семьи. Они были просторны и обставлены с роскошью, свидетельствовавшей о былом величии и блеске рода. Но вся обстановка была выдержана в духе далекой старины, и посетителю могло бы показаться, что он ходит по залам шотландского замка в эпоху до унии двух королевств. Покойная графиня, частью из высокомерного презрения к своему веку, а частью из фамильной гордости, не позволяла, пока она властвовала в Гленаллен-хаузе, изменять что-либо в меблировке или переделывать ее на новый лад. Особенно великолепно было собрание картин лучших мастеров в массивных, несколько потускневших от времени рамах. Но и тут тоже, по-видимому, сказался мрачный вкус хозяев замка. Здесь были прекрасные семейные портреты работы Ван-Дейка и других знаменитых художников. Но главное место в собрании занимали картины, изображавшие святых мучеников, кисти Доменикино, Веласкеса и Мурильо, и другие, близкие им по теме. Их, видимо, предпочитали здесь пейзажам и историческим сюжетам. Манера, в какой были написаны эти страшные и нередко отталкивающие композиции, соответствовала мрачному стилю апартаментов, что не ускользнуло от внимания старика, проходившего по ним под водительством своего бывшего собрата по оружию. Он уже готов был высказать чувства, вызванные всем виденным, но Фрэнси знаками приказал ему молчать и, открыв дверь в конце длинной картинной галереи, ввел его в небольшую переднюю, стены которой были обтянуты черной тканью. Здесь они нашли все того же капеллана, приникшего ухом к двери, противоположной входу, в позе человека, внимательно подслушивающего, но в то же время боящегося, что его застигнут за этим делом.
Увидев друг друга, старый слуга и священник разом вздрогнули. Но капеллан оправился первым и, подойдя к Макро, властным тоном, хотя и вполголоса, обратился к нему:
— Как ты смеешь приближаться к комнате графа, не постучав? И кто этот незнакомец? Что ему здесь надо? Выйди в галерею и подожди меня там.
— Никак не могу исполнить распоряжение вашего преподобия, — ответил Макро, нарочно повысив голос, чтобы быть услышанным в смежной комнате; он понимал, что патер не станет продолжать пререкания, зная, что его слышит граф. — Милорд звонил мне.
Не успел он произнести эти слова, как снова прозвучал звонок — резче и громче, чем в первый раз. Видя, что дальнейший спор невозможен, патер погрозил Макро пальцем и вышел.
— Говорил я тебе! — шепнул эбердинец Эди и затем осторожно открыл ту дверь, возле которой они застали капеллана.
Старинные формы траура неизменно соблюдались в Гленаллен-хаузе, хотя это никак не вязалось с тем упорством, с которым члены семьи, как считалось в народе, отказывали своим покойникам в слезах — этой обычной дани, приносимой мертвым. Мы уже отметили, что когда пришло роковое письмо с извещением о смерти второго и, — как некогда думали,
— любимого сына, рука графини осталась тверда и веки ее дрогнули не больше, чем при чтении обыкновенного делового письма. Одно небо знает, не ускорило ли это подавленное гордостью материнское горе ее собственную кончину. По крайней мере все нашли, что апоплексический удар, так скоро после того оборвавший ее существование, был местью разгневанной природы за запрет, который она налагала на свои чувства. Но, отказываясь от обычных внешних проявлений горя, леди Гленаллен тем не менее распорядилась задрапировать траурной материей многие апартаменты, в том числе свою комнату и комнату графа.
Поэтому граф Гленаллен сидел сейчас в комнате, завешенной черной тканью, свисавшей мрачными складками с высоких стен. Экран, также покрытый черным сукном и поставленный против высокого и узкого окна, сильно умерял неровный свет, проникавший сквозь цветные стекла, изображавшие с искусством, присущим четырнадцатому веку, жизнь и печаль пророка Иеремии. Стол, за которым сидел граф, освещался двумя серебряными лампами чеканной работы, струившими тот неприятный и неопределенный свет, который возникает от смешения искусственного и дневного. На том же столе можно было видеть серебряное распятие и две-три пергаментные книги в переплетах с застежками. Большая картина, изображавшая мученичество святого Стефана, восхитительное творение Спаньолетто, служила единственным украшением комнаты.
Обитатель и хозяин этого безрадостного помещения был еще сравнительно молод, но так надломлен болезнью и нравственными страданиями, так призрачно худ и бледен, что казался живым мертвецом. И когда он поспешно встал и пошел навстречу посетителю, это стоило ему напряжения, почти непосильного для его истощенного организма. Когда они оказались друг против друга посреди комнаты, контраст между ними стал особенно разителен. Здоровый цвет лица, твердая поступь, прямой стан и смелая осанка старого нищего свидетельствовали о том, что стойким и удовлетворенным в старости человек бывает и на самой низкой ступени общественной лестницы, до которой он может опуститься, тогда как запавшие глаза, бесцветные щеки и трясущееся тело стоявшего перед ним аристократа показывали, что богатства, власти и даже молодости еще недостаточно, чтобы обеспечить покой души и крепость тела.
Граф встретил старика посреди комнаты и, приказав его спутнику выйти в галерею и никого не пускать в прихожую, пока не прозвучит звонок, ждал нетерпеливо и настороженно, пока не услышал, как затворилась дверь сперва его комнаты, а затем — прихожей и щелкнули ручки обеих. Убедившись, что теперь его не могут подслушать, лорд Гленаллен подошел к нищему вплотную и, вероятно принимая его за переодетого члена какого-либо религиозного ордена, торопливо, но все же неуверенно обратился к нему:
— Во имя всего, что наша религия считает самым святым, скажи мне, почтенный отец, чего я должен ожидать от посланца, который вручил мне знак, связанный с такими ужасными воспоминаниями?
Старик, ошеломленный приемом, столь непохожим на то, чего он ожидал от гордого и могущественного лорда, не знал, что ответить и как разъяснить ему его ошибку.
— Скажи мне, — продолжал граф с еще большим трепетом и мукой в голосе, — скажи мне, не затем ли ты пришел, чтобы сказать, что всего сделанного для искупления ужасной вины недостаточно, и наложить новую и более суровую епитимью? Я не уклоняюсь от нее, отец, дай мне пострадать за мое преступление здесь, пусть пострадает тело, но спасется в ином мире душа!
У старика хватило сметливости понять, что он должен прервать откровенные излияния лорда Гленаллена, иначе он, Эди, станет поверенным таких тайн, о которых ему лучше не знать.
— Ваша светлость, — торопливо, дрожащим голосом заговорил он. — Я не вашей веры, и я не священник, а с вашего позволения — всего лишь бедный Эди Охилтри, королевский нищий и покорный слуга вашей светлости.
Вслед за этим объяснением он отвесил на свой лад низкий поклон, потом выпрямился, оперся рукой на посох, откинул свои длинные белые волосы и устремил взгляд на графа, ожидая ответа.
— Так ты, — промолвил граф, от неожиданности на время лишившийся речи, — так ты, значит, вовсе не католический священник?
— Боже меня от этого упаси! — воскликнул Эди, растерявшийся и на миг забывший, с кем он говорит. — Я, как уже сказал, всего лишь королевский нищий и слуга вашей светлости.
Граф поспешно отвернулся и раза два или три прошелся по комнате, чтобы успокоиться после допущенной им ошибки; потом он опять подошел к нищему и строгим, повелительным голосом спросил, как тот позволил себе вторгнуться в его уединение и откуда взял кольцо, которое отважился прислать. Но Эди был не робкого десятка, и этот вопрос меньше смутил его, чем доверительный тон графа в начале их разговора. На повторный вопрос, кто дал ему кольцо, он спокойно ответил:
— Некто, кого граф знает лучше, чем я.
— Некто, кого я знаю лучше, — так ты сказал? — нахмурился лорд Гленаллен. — Сию же минуту объясни свои слова, а иначе поплатишься за то, что проник сюда в час семейного горя!
— Меня послала старая Элспет Маклбеккит, — начал нищий, — чтобы сказать…
— Ты бредишь, старик! — прервал его граф. — Я никогда не слыхал такого имени. Но этот ужасный знак напоминает мне…
— Я теперь вспомнил, милорд, — сказал Охилтри. — Она говорила мне, что вам будет понятнее, если я назову ее Элспет из Крейгбернфута. Она носила это имя, когда жила во владениях вашей светлости, то есть вашей досточтимой матушки, упокой, господи, ее душу!
— Да, — произнес пораженный лорд, и его вытянувшееся бледное лицо стало еще более похоже на лицо трупа, — это имя вписано в самую трагическую страницу печальной истории… Но что ей может быть нужно от меня? Жива она или умерла?
— Жива, милорд, и умоляет вашу светлость повидаться с ней до ее смерти. Она хочет сообщить вам что-то, тяготящее ее душу, и говорит, что не может отойти с миром, пока вас не увидит.
— Пока меня не увидит? .. Что это может значить? Она просто выжила из ума от старости и болезни. Скажу тебе, мой друг, что менее года назад, узнав, что ей плохо, я сам заходил к ней в дом, но она не узнала ни моего лица, ни голоса.
— Если ваша светлость мне разрешит, — промолвил Эди, которому продолжительность беседы в значительной мере вернула его смелость старого солдата и природную словоохотливость, — если ваша светлость мне разрешит, я бы сказал… Вашей светлости, конечно, виднее, а только я так рассуждаю, что старая Элспет похожа на древние, заброшенные крепости и замки в горах: ее разум частью разрушился и опустел, а частью кажется еще тверже, и крепче, и выше, словно башня среди развалин. Страшная женщина!
— Она всегда была такой, — почти бессознательно произнес граф в ответ на замечание нищего. — Она всегда отличалась от других женщин, а своим нравом и складом ума больше всего, пожалуй, походила на ту, кого уже нет… Так она хочет видеть меня?
— Она очень просит, — ответил Эди, — доставить ей перед смертью эту радость.
— Это не принесет радости ни ей, ни мне, — сурово промолвил граф, — но я удовлетворю ее просьбу. Она, кажется, живет у моря, к югу от Фейрпорта?
— Между Монкбарнсом и Нокуиннокским замком, но ближе к Монкбарнсу. Ваша светлость, наверно, знает и лэрда и сэра Артура?
Лорд Гленаллен ответил лишь отсутствующим взглядом, словно не понял нищего. Видя, что его мысли витают где-то далеко, Эди не решился повторить свой вопрос, столь не существенный для дела.
— Скажи, ты католик, старик? — спросил граф.
— Нет, милорд, — гордо объявил Охилтри, вспомнив в эту минуту о неравномерном распределении милостыни. — Благодарение небу, я добрый протестант.
— Тот, кто по совести может называть себя добрым, имеет основание благодарить небо, какой бы вид христианства он ни исповедовал. Но кто из нас на это осмелится?
— Только не я, — сказал Эди. — Я остерегаюсь впасть в грех гордыни.
— Чем ты занимался в молодости? — продолжал граф.
— Служил солдатом, милорд, и немало ночей провел под открытым небом. Меня должны были произвести в сержанты, но…
— Служил солдатом! Значит, убивал, и жег, и грабил, и расхищал.
— Не скажу, — ответил Эди, — чтобы я был лучше своих товарищей. Грубое это ремесло, и война люба только тем, кто ее не отведал.
— А теперь ты стар, и несчастлив, и выпрашиваешь у сострадательного встречного еду, которую в молодости вырывал из рук несчастного крестьянина?
— Я нищий, это верно, милорд, но я не так уж несчастлив. Что до моих грехов, то я успел раскаяться в них и сложить их, если так можно сказать, у ног того, кто больше меня способен нести их, а что до моего пропитания, то никто не пожалеет старику куска хлеба. Так я и живу и готов умереть, когда меня призовет господь.
— Итак, в прошлом у тебя мало приятного или достойного, о чем ты мог бы вспомнить, а впереди, до перехода в вечность, — еще меньше, но ты доживаешь свои дни, довольный судьбой. Что ж, ступай! И, несмотря на свои годы, и нищету, и усталость, не завидуй хозяину этого замка ни когда он спит, ни когда он бодрствует. На, вот тебе!
Граф вложил старику в руку несколько гиней.
Эди посовестился бы, может быть, как и в других случаях, принять такой щедрый подарок, но властный тон лорда Гленаллена не допускал возражений. Вслед за тем граф позвал слугу.
— Проводи этого старика из замка и посмотри, чтобы никто не задавал ему вопросов. А ты, друг, иди и забудь дорогу к моему дому!
— Трудно мне это, — сказал Эди, взглянув на золотые монеты, которые он все еще держал в руке. — Очень трудно это, после того как ваша светлость изволили столько сделать, чтобы мне не забыть!
Лорд Гленаллен смотрел перед собой, словно не замечая дерзости старика, позволившего себе возражать ему, потом махнул рукой, чтобы тот уходил, и Эди мгновенно повиновался.
Фрэнси Макро, послушный приказу хозяина, проводил нищего за пределы поместья, не давая ему ни поговорить, ни просто перекинуться словечком с кем-либо из слуг или подчиненных графа. Но, рассудив, что запрет не может распространяться на него самого, как на лицо, которому доверено конвоирование, он из кожи вон лез, чтобы выпытать у Эди предмет его доверительной и тайной беседы с лордом Гленалленом. Однако Эди в былое время достаточно часто допрашивали, так что он с легкостью уклонялся от расспросов своего бывшего соратника. «Тайны важных господ, — говорил себе Эди, — вроде диких зверей, запертых в клетки. Держи их под замком, и все будет хорошо, но чуть их выпустишь, они кинутся на тебя и разорвут на куски. Я помню, как туго пришлось Дугалду Ганну, когда он сболтнул лишнее насчет капитана Бэндилира и супруги майора».
Поэтому все попытки Фрэнси взять приступом стойкость нищего окончились неудачей, и, подобно не очень сильному игроку в шахматы, после каждого неудачного хода он становился все более уязвим для контратак противника.
— Так ты уверяешь, что не рассказывал милорду ничего особенного и говорил с ним только о своих делах?
— Да, и еще о кое-каких вещах, что я вывез из чужих краев. Я знаю, вы, паписты, жадны до всяких реликвий, добытых где-нибудь далеко — в церквах и тому подобное.
— Видно, милорд совсем спятил, — заметил слуга. — если так расходился из-за безделок, которые ты мог принести ему, Эди!
— Я так думаю, твоя правда, дружище, — ответил нищий. — Но, может, он хлебнул горя в молодые годы, Фрэнси, а от этого бывает, что человек немного тронется.
— Это ты верно говоришь, Эди! Ну, а раз не похоже, чтобы ты еще когда-нибудь пришел в замок, — а коль придешь, то уж не застанешь меня здесь, я скажу тебе, что в юности у него была такая страшная сердечная рана, что удивительно, как он еще на ногах держится.
— Ах, вот оно как! — промолвил Охилтри. — Из-за женщины, что ли?
— Ты угадал, попал в самую точку, — подтвердил Фрэнси, — из-за его двоюродной сестры, мисс Эвелин Невил, так ее у нас называли. В округе много об этом болтали, но только всех заставили попридержать язык — ведь дело касалось знатных людей! И было это больше двадцати лет назад, вернее — двадцать три года прошло.
— Вот как! Ну, да я тогда был в Америке, — сказал нищий, — и где уж мне было слышать здешние сплетни.
— Никаких сплетен и не было, друг мой, — ответил Макро. — Он любил молодую леди и собирался жениться на ней, но его мать проведала об этом и подняла такую кутерьму, что чертям тошно стало. Бедняжка терпела, терпела да и бросилась с утеса у Крейгбернфута в море. Тем дело и кончилось.
— Кончилось для бедной леди, — заметил нищий, — но, видно, не кончилось для графа.
— Для него это не кончится, пока не кончится его жизнь, — ответил эбердинец.
— Но почему старая графиня не позволила им пожениться? — продолжал настойчивый вопрошатель.
— Почему! Она, может, и сама не знала, почему. Но чего бы она ни пожелала, никто не мог идти против ее воли. Знали только, что молодую леди тянуло к какой-то ереси — у нас ведь много еретиков разных толков. К тому же она была в слишком близком родстве с графом, а наши церковные правила не разрешают таких браков. Все это и довело ее до отчаяния, и граф с тех пор не находит себе места, совсем голову опустил.
— Вот оно как! — сказал Охилтри. — Дивлюсь, что я никогда прежде не слыхал этой истории.
— Странно, что ты ее слышишь теперь! Разве посмел бы кто из слуг заикнуться об этом, пока была жива старая графиня! Ох, и командирша же была, любезный Эди. Хитер должен был быть мужчина, который бы с ней сладил. Но она в могиле, и мы можем дать волю языку, когда встретим приятеля. Ну, прощай, Эди, мне пора к вечерне. Если этак через полгода тебе случится побывать в Инверури, спроси там Фрэнси Макро!
Любезное приглашение одного было охотно принято другим. Друзья распрощались, обменявшись словами обоюдного уважения, а затем слуга лорда Гленаллена зашагал обратно, во владения хозяина, нищий же продолжал свой путь.
Был прекрасный летний вечер, и мир, вернее тот уголок, куда стремился Эди Охилтри, лежал перед ним и предоставлял ему широкий выбор места для ночлега. Покинув не слишком гостеприимное поместье Гленалленов, он припомнил разом столько друзей, что мог даже немного попривередничать, прежде чем отдать предпочтение кому-либо из них. В одной миле впереди была харчевня Эйли Сима. Но там в субботний вечер соберутся молодые парни и, значит, не будет случая спокойно побеседовать. В памяти Охилтри один за другим всплывали разные «добрые люди», как именуют в Шотландии фермеров и их жен. Но один был глухой и не мог его слышать; другой — беззубый, Эди не слышал его; третий был сварлив, а четвертый держал злющую собаку. В Монкбарнсе и Нокуинноке Эди мог рассчитывать на теплый и радушный прием, но они находились так далеко, что до них трудно было добраться засветло.
— Нет, нет, я не папист, — признался Эди.
— Тогда убирайся к тем, кому дают два пайка или один. Вон они стоят — англиканцы и пресвитериане. Тошно смотреть на еретика с такой белой бородищей, которая отшельнику под стать!
Изгнанный из среды нищих-католиков или тех, кто причислял себя к ним, Охилтри подошел к беднякам, принадлежавшим к англиканской церкви; им знатный благодетель назначил двойную порцию своих даров. Но никогда еще случайно забредший конформист не изгонялся так грубо молитвенным собранием англиканской церкви, даже во времена доброй королевы Анны, когда о религии спорили с особым ожесточением.
— Погляди-ка вон на того, с бляхой! — кричали они. — Каждый год слушает в день рождения короля пресвитерианского проповедника, а теперь хочет выдать себя за англиканца! Ну нет! Не выйдет!
Не признанный, таким образом, ни Римом, ни епископальной церковью, Эди был вынужден укрыться от насмешек своих собратьев среди жиденькой кучки пресвитериан, которые либо считали недостойным скрывать свои религиозные убеждения ради увеличенной подачки, либо, может быть, не могли пойти на обман ввиду неизбежного разоблачения.
Те же степени старшинства соблюдались и при самой раздаче милостыни, состоявшей из хлеба, мяса и мелких монет, представителям всех трех категорий. Раздачей подарков католикам лично руководил капеллан, человек строгого вида и манер. Каждому нищему он задавал один-два вопроса и рекомендовал молиться за упокой души Джоселинд, усопшей графини Гленаллен, матери их благодетеля. Привратник, которого можно было отличить по длинной булаве с серебряным набалдашником и по черному плащу с позументом того же цвета, надетому им по случаю траура, наблюдал за распределением благ среди приверженцев епископальной церкви. Менее счастливые сторонники шотландской церкви были вверены попечению пожилого слуги.
Обсуждая с Эди какой-то спорный вопрос, привратник назвал старика по имени, и тогда лицо его показалось Эди знакомым и пробудило в нем воспоминания о былых временах. Собравшиеся уже начали расходиться, и слуга, вновь подойдя к тому месту, где все еще медлил Охилтри, сказал ему с резким эбердинским акцентом:
— Видно, много жиру нагулял старик, если не можешь уйти, получив и мясо и деньги!
— Фрэнси Макро, — ответил ему Эди Охилтри, — ты забыл Фонтенуа и команду: «Сомкнуть шеренги! »
— Охо, охо! — по-северному радостно завопил Фрэнси. — Это мог сказать только мой старый полковой товарищ Эди Охилтри! Но мне грустно, приятель, видеть тебя в таком жалком положении.
— Мне не так плохо живется, как ты думаешь, Фрэнси. Но мне не хотелось уйти, не поболтав с тобой, ведь я не знаю, когда мы снова увидимся. Ваша челядь не слишком жалует протестантов — вот почему я и не заглядывал сюда раньше.
— Тише, тише! Не надо об этом; дай грязи подсохнуть — она сама отпадет. Пойдем со мной, я угощу тебя, дружище, кое-чем получше говяжьей кости.
Тихонько перемолвившись с привратником (вероятно, для того, чтобы заручиться его молчаливым согласием) и подождав, пока капеллан медленным и торжественным шагом возвратился в дом, Фрэнси Макро повел своего старого товарища во двор Гленаллен-хауза. Над мрачными воротами высился огромный гербовый щит, в котором геральдист и гербовщик, как обычно, перемешали эмблемы человеческой гордости и человеческого ничтожества. Наследственный герб графини с многочисленными полями имел форму косоугольника и был окружен отдельными щитами ее предков по отцовской и материнской линиям, все это вперемешку с косами, песочными часами, черепами и другими символами бренности людской, уравнивающей все общественные различия. Поспешно пройдя со своим другом по длинному мощеному двору, Макро провел его через боковую дверь в каморку, примыкавшую к просторному помещению для слуг. Эту комнату он, как личный слуга графа Гленаллена, имел право считать своей. Раздобыть холодного мяса, крепкого пива и даже стаканчик джина не представило затруднений для столь важной особы, как Фрэнси, который при всем сознании своего достоинства не утратил северной осторожности и жил в добром согласии с дворецким. Наш нищий посланец пил эль и вспоминал с товарищем старину, пока, исчерпав все приходившие на ум темы, не решился коснуться своей миссии, о которой на время позабыл.
— Я должен подать графу прошение, — сказал Эди, считая, что не следует упоминать о кольце; как он впоследствии объяснил, у него не было уверенности, не испортила ли бывшего солдата служба в богатом доме.
— Что ты, что ты, дружище! — ответил Фрэнси. — Граф не станет читать никаких прошений. Но я могу передать бумагу капеллану, раздававшему милостыню.
— Тут, скажу я тебе, дело секретное. Так что лучше бы граф разобрался сам.
— Вот потому-то капеллан и предпочел бы просесть первым.
— Я прошел далекий путь только для того, чтобы доставить письмо, Фрэнси, и, право, ты должен помочь мне управиться с этим трудным делом.
— Ну, будь что будет, а я попытаюсь! — ответил эбердинец. — Пусть ругаются, как хотят. В худшем случае меня выгонят, а я и сам подумывал взять расчет, чтобы окончить свои дни в Инверури.
Приняв столь доблестное решение услужить другу во что бы то ни стало и не предвидя для себя от этого никаких неприятностей, Фрэнси Макро вышел из комнаты. Отсутствовал он долго, а когда вернулся, то всем своим видом выражал удивление и волнение.
— Я не знаю, вправду ли ты Эди Охилтри из роты О'Каррика в сорок втором полку или сам дьявол в его обличье!
— Почему ты так говоришь? — изумился нищий.
— Да потому, что лорд был так расстроен и так поражен, что я ничего подобного в жизни не видел. Но он хочет тебя видеть. Так что со своей задачей я справился. Несколько минут он был как потерянный, и я думал, он совсем свалится. Потом он пришел в себя и спросил, кто принес пакет, и, как ты думаешь, что я сказал?
— Что я старый солдат. Это звучит хорошо у дверей джентльмена, а у дверей фермера, если тебе нужен ночлег, лучше сказать — старый медник: у хозяйки, наверно, найдется, что чинить и паять.
— Я не сказал ни того, ни другого, — ответил Фрэнси. — Что для милорда какие-то там солдаты и медники? Он приветливее всего к тем, кто может чинить и паять наши грехи. Поэтому я сказал, что бумагу принес старый человек с длинной белой бородой. Может, это монах-капуцин, потому что одет он как паломник. Так вот, когда граф соберется с духом, чтобы тебя принять, он пошлет за тобой.
«Хорошо бы мне скорей покончить с этим делом, — подумал Эди. — Многие считают, что граф малость тронулся, и как знать, не разозлится ли он на меня за мою смелость? »
Но отступать было уже поздно. Из отдаленных покоев замка донесся звонок, и Макро, понизив голос, словно уже находясь в присутствии своего господина, объявил:
— Это звонит милорд. Иди за мной, Эди, и ступай полегче да потише!
Эди отправился за своим проводником, который ступал так, словно боялся, что его услышат. Миновав длинный коридор, они поднялись по небольшой лестнице, которая привела их в личные апартаменты графской семьи. Они были просторны и обставлены с роскошью, свидетельствовавшей о былом величии и блеске рода. Но вся обстановка была выдержана в духе далекой старины, и посетителю могло бы показаться, что он ходит по залам шотландского замка в эпоху до унии двух королевств. Покойная графиня, частью из высокомерного презрения к своему веку, а частью из фамильной гордости, не позволяла, пока она властвовала в Гленаллен-хаузе, изменять что-либо в меблировке или переделывать ее на новый лад. Особенно великолепно было собрание картин лучших мастеров в массивных, несколько потускневших от времени рамах. Но и тут тоже, по-видимому, сказался мрачный вкус хозяев замка. Здесь были прекрасные семейные портреты работы Ван-Дейка и других знаменитых художников. Но главное место в собрании занимали картины, изображавшие святых мучеников, кисти Доменикино, Веласкеса и Мурильо, и другие, близкие им по теме. Их, видимо, предпочитали здесь пейзажам и историческим сюжетам. Манера, в какой были написаны эти страшные и нередко отталкивающие композиции, соответствовала мрачному стилю апартаментов, что не ускользнуло от внимания старика, проходившего по ним под водительством своего бывшего собрата по оружию. Он уже готов был высказать чувства, вызванные всем виденным, но Фрэнси знаками приказал ему молчать и, открыв дверь в конце длинной картинной галереи, ввел его в небольшую переднюю, стены которой были обтянуты черной тканью. Здесь они нашли все того же капеллана, приникшего ухом к двери, противоположной входу, в позе человека, внимательно подслушивающего, но в то же время боящегося, что его застигнут за этим делом.
Увидев друг друга, старый слуга и священник разом вздрогнули. Но капеллан оправился первым и, подойдя к Макро, властным тоном, хотя и вполголоса, обратился к нему:
— Как ты смеешь приближаться к комнате графа, не постучав? И кто этот незнакомец? Что ему здесь надо? Выйди в галерею и подожди меня там.
— Никак не могу исполнить распоряжение вашего преподобия, — ответил Макро, нарочно повысив голос, чтобы быть услышанным в смежной комнате; он понимал, что патер не станет продолжать пререкания, зная, что его слышит граф. — Милорд звонил мне.
Не успел он произнести эти слова, как снова прозвучал звонок — резче и громче, чем в первый раз. Видя, что дальнейший спор невозможен, патер погрозил Макро пальцем и вышел.
— Говорил я тебе! — шепнул эбердинец Эди и затем осторожно открыл ту дверь, возле которой они застали капеллана.
ГЛАВА XXVIII
… кольцо!
Колечко это колдовством во мне
Дух наслаждении грешных пробудило,
Любовь и честь в таких явив мне ликах
Что страшен стал я самому себе.
«Роковой брак»
Старинные формы траура неизменно соблюдались в Гленаллен-хаузе, хотя это никак не вязалось с тем упорством, с которым члены семьи, как считалось в народе, отказывали своим покойникам в слезах — этой обычной дани, приносимой мертвым. Мы уже отметили, что когда пришло роковое письмо с извещением о смерти второго и, — как некогда думали,
— любимого сына, рука графини осталась тверда и веки ее дрогнули не больше, чем при чтении обыкновенного делового письма. Одно небо знает, не ускорило ли это подавленное гордостью материнское горе ее собственную кончину. По крайней мере все нашли, что апоплексический удар, так скоро после того оборвавший ее существование, был местью разгневанной природы за запрет, который она налагала на свои чувства. Но, отказываясь от обычных внешних проявлений горя, леди Гленаллен тем не менее распорядилась задрапировать траурной материей многие апартаменты, в том числе свою комнату и комнату графа.
Поэтому граф Гленаллен сидел сейчас в комнате, завешенной черной тканью, свисавшей мрачными складками с высоких стен. Экран, также покрытый черным сукном и поставленный против высокого и узкого окна, сильно умерял неровный свет, проникавший сквозь цветные стекла, изображавшие с искусством, присущим четырнадцатому веку, жизнь и печаль пророка Иеремии. Стол, за которым сидел граф, освещался двумя серебряными лампами чеканной работы, струившими тот неприятный и неопределенный свет, который возникает от смешения искусственного и дневного. На том же столе можно было видеть серебряное распятие и две-три пергаментные книги в переплетах с застежками. Большая картина, изображавшая мученичество святого Стефана, восхитительное творение Спаньолетто, служила единственным украшением комнаты.
Обитатель и хозяин этого безрадостного помещения был еще сравнительно молод, но так надломлен болезнью и нравственными страданиями, так призрачно худ и бледен, что казался живым мертвецом. И когда он поспешно встал и пошел навстречу посетителю, это стоило ему напряжения, почти непосильного для его истощенного организма. Когда они оказались друг против друга посреди комнаты, контраст между ними стал особенно разителен. Здоровый цвет лица, твердая поступь, прямой стан и смелая осанка старого нищего свидетельствовали о том, что стойким и удовлетворенным в старости человек бывает и на самой низкой ступени общественной лестницы, до которой он может опуститься, тогда как запавшие глаза, бесцветные щеки и трясущееся тело стоявшего перед ним аристократа показывали, что богатства, власти и даже молодости еще недостаточно, чтобы обеспечить покой души и крепость тела.
Граф встретил старика посреди комнаты и, приказав его спутнику выйти в галерею и никого не пускать в прихожую, пока не прозвучит звонок, ждал нетерпеливо и настороженно, пока не услышал, как затворилась дверь сперва его комнаты, а затем — прихожей и щелкнули ручки обеих. Убедившись, что теперь его не могут подслушать, лорд Гленаллен подошел к нищему вплотную и, вероятно принимая его за переодетого члена какого-либо религиозного ордена, торопливо, но все же неуверенно обратился к нему:
— Во имя всего, что наша религия считает самым святым, скажи мне, почтенный отец, чего я должен ожидать от посланца, который вручил мне знак, связанный с такими ужасными воспоминаниями?
Старик, ошеломленный приемом, столь непохожим на то, чего он ожидал от гордого и могущественного лорда, не знал, что ответить и как разъяснить ему его ошибку.
— Скажи мне, — продолжал граф с еще большим трепетом и мукой в голосе, — скажи мне, не затем ли ты пришел, чтобы сказать, что всего сделанного для искупления ужасной вины недостаточно, и наложить новую и более суровую епитимью? Я не уклоняюсь от нее, отец, дай мне пострадать за мое преступление здесь, пусть пострадает тело, но спасется в ином мире душа!
У старика хватило сметливости понять, что он должен прервать откровенные излияния лорда Гленаллена, иначе он, Эди, станет поверенным таких тайн, о которых ему лучше не знать.
— Ваша светлость, — торопливо, дрожащим голосом заговорил он. — Я не вашей веры, и я не священник, а с вашего позволения — всего лишь бедный Эди Охилтри, королевский нищий и покорный слуга вашей светлости.
Вслед за этим объяснением он отвесил на свой лад низкий поклон, потом выпрямился, оперся рукой на посох, откинул свои длинные белые волосы и устремил взгляд на графа, ожидая ответа.
— Так ты, — промолвил граф, от неожиданности на время лишившийся речи, — так ты, значит, вовсе не католический священник?
— Боже меня от этого упаси! — воскликнул Эди, растерявшийся и на миг забывший, с кем он говорит. — Я, как уже сказал, всего лишь королевский нищий и слуга вашей светлости.
Граф поспешно отвернулся и раза два или три прошелся по комнате, чтобы успокоиться после допущенной им ошибки; потом он опять подошел к нищему и строгим, повелительным голосом спросил, как тот позволил себе вторгнуться в его уединение и откуда взял кольцо, которое отважился прислать. Но Эди был не робкого десятка, и этот вопрос меньше смутил его, чем доверительный тон графа в начале их разговора. На повторный вопрос, кто дал ему кольцо, он спокойно ответил:
— Некто, кого граф знает лучше, чем я.
— Некто, кого я знаю лучше, — так ты сказал? — нахмурился лорд Гленаллен. — Сию же минуту объясни свои слова, а иначе поплатишься за то, что проник сюда в час семейного горя!
— Меня послала старая Элспет Маклбеккит, — начал нищий, — чтобы сказать…
— Ты бредишь, старик! — прервал его граф. — Я никогда не слыхал такого имени. Но этот ужасный знак напоминает мне…
— Я теперь вспомнил, милорд, — сказал Охилтри. — Она говорила мне, что вам будет понятнее, если я назову ее Элспет из Крейгбернфута. Она носила это имя, когда жила во владениях вашей светлости, то есть вашей досточтимой матушки, упокой, господи, ее душу!
— Да, — произнес пораженный лорд, и его вытянувшееся бледное лицо стало еще более похоже на лицо трупа, — это имя вписано в самую трагическую страницу печальной истории… Но что ей может быть нужно от меня? Жива она или умерла?
— Жива, милорд, и умоляет вашу светлость повидаться с ней до ее смерти. Она хочет сообщить вам что-то, тяготящее ее душу, и говорит, что не может отойти с миром, пока вас не увидит.
— Пока меня не увидит? .. Что это может значить? Она просто выжила из ума от старости и болезни. Скажу тебе, мой друг, что менее года назад, узнав, что ей плохо, я сам заходил к ней в дом, но она не узнала ни моего лица, ни голоса.
— Если ваша светлость мне разрешит, — промолвил Эди, которому продолжительность беседы в значительной мере вернула его смелость старого солдата и природную словоохотливость, — если ваша светлость мне разрешит, я бы сказал… Вашей светлости, конечно, виднее, а только я так рассуждаю, что старая Элспет похожа на древние, заброшенные крепости и замки в горах: ее разум частью разрушился и опустел, а частью кажется еще тверже, и крепче, и выше, словно башня среди развалин. Страшная женщина!
— Она всегда была такой, — почти бессознательно произнес граф в ответ на замечание нищего. — Она всегда отличалась от других женщин, а своим нравом и складом ума больше всего, пожалуй, походила на ту, кого уже нет… Так она хочет видеть меня?
— Она очень просит, — ответил Эди, — доставить ей перед смертью эту радость.
— Это не принесет радости ни ей, ни мне, — сурово промолвил граф, — но я удовлетворю ее просьбу. Она, кажется, живет у моря, к югу от Фейрпорта?
— Между Монкбарнсом и Нокуиннокским замком, но ближе к Монкбарнсу. Ваша светлость, наверно, знает и лэрда и сэра Артура?
Лорд Гленаллен ответил лишь отсутствующим взглядом, словно не понял нищего. Видя, что его мысли витают где-то далеко, Эди не решился повторить свой вопрос, столь не существенный для дела.
— Скажи, ты католик, старик? — спросил граф.
— Нет, милорд, — гордо объявил Охилтри, вспомнив в эту минуту о неравномерном распределении милостыни. — Благодарение небу, я добрый протестант.
— Тот, кто по совести может называть себя добрым, имеет основание благодарить небо, какой бы вид христианства он ни исповедовал. Но кто из нас на это осмелится?
— Только не я, — сказал Эди. — Я остерегаюсь впасть в грех гордыни.
— Чем ты занимался в молодости? — продолжал граф.
— Служил солдатом, милорд, и немало ночей провел под открытым небом. Меня должны были произвести в сержанты, но…
— Служил солдатом! Значит, убивал, и жег, и грабил, и расхищал.
— Не скажу, — ответил Эди, — чтобы я был лучше своих товарищей. Грубое это ремесло, и война люба только тем, кто ее не отведал.
— А теперь ты стар, и несчастлив, и выпрашиваешь у сострадательного встречного еду, которую в молодости вырывал из рук несчастного крестьянина?
— Я нищий, это верно, милорд, но я не так уж несчастлив. Что до моих грехов, то я успел раскаяться в них и сложить их, если так можно сказать, у ног того, кто больше меня способен нести их, а что до моего пропитания, то никто не пожалеет старику куска хлеба. Так я и живу и готов умереть, когда меня призовет господь.
— Итак, в прошлом у тебя мало приятного или достойного, о чем ты мог бы вспомнить, а впереди, до перехода в вечность, — еще меньше, но ты доживаешь свои дни, довольный судьбой. Что ж, ступай! И, несмотря на свои годы, и нищету, и усталость, не завидуй хозяину этого замка ни когда он спит, ни когда он бодрствует. На, вот тебе!
Граф вложил старику в руку несколько гиней.
Эди посовестился бы, может быть, как и в других случаях, принять такой щедрый подарок, но властный тон лорда Гленаллена не допускал возражений. Вслед за тем граф позвал слугу.
— Проводи этого старика из замка и посмотри, чтобы никто не задавал ему вопросов. А ты, друг, иди и забудь дорогу к моему дому!
— Трудно мне это, — сказал Эди, взглянув на золотые монеты, которые он все еще держал в руке. — Очень трудно это, после того как ваша светлость изволили столько сделать, чтобы мне не забыть!
Лорд Гленаллен смотрел перед собой, словно не замечая дерзости старика, позволившего себе возражать ему, потом махнул рукой, чтобы тот уходил, и Эди мгновенно повиновался.
ГЛАВА XXIX
В ребячьих играх был он верховод,
И чтил его мальчишеский народ.
То мяч он мастерил, то лук сгибал,
Биты не хуже столяра строгал.
Крабб, «Деревня»
Фрэнси Макро, послушный приказу хозяина, проводил нищего за пределы поместья, не давая ему ни поговорить, ни просто перекинуться словечком с кем-либо из слуг или подчиненных графа. Но, рассудив, что запрет не может распространяться на него самого, как на лицо, которому доверено конвоирование, он из кожи вон лез, чтобы выпытать у Эди предмет его доверительной и тайной беседы с лордом Гленалленом. Однако Эди в былое время достаточно часто допрашивали, так что он с легкостью уклонялся от расспросов своего бывшего соратника. «Тайны важных господ, — говорил себе Эди, — вроде диких зверей, запертых в клетки. Держи их под замком, и все будет хорошо, но чуть их выпустишь, они кинутся на тебя и разорвут на куски. Я помню, как туго пришлось Дугалду Ганну, когда он сболтнул лишнее насчет капитана Бэндилира и супруги майора».
Поэтому все попытки Фрэнси взять приступом стойкость нищего окончились неудачей, и, подобно не очень сильному игроку в шахматы, после каждого неудачного хода он становился все более уязвим для контратак противника.
— Так ты уверяешь, что не рассказывал милорду ничего особенного и говорил с ним только о своих делах?
— Да, и еще о кое-каких вещах, что я вывез из чужих краев. Я знаю, вы, паписты, жадны до всяких реликвий, добытых где-нибудь далеко — в церквах и тому подобное.
— Видно, милорд совсем спятил, — заметил слуга. — если так расходился из-за безделок, которые ты мог принести ему, Эди!
— Я так думаю, твоя правда, дружище, — ответил нищий. — Но, может, он хлебнул горя в молодые годы, Фрэнси, а от этого бывает, что человек немного тронется.
— Это ты верно говоришь, Эди! Ну, а раз не похоже, чтобы ты еще когда-нибудь пришел в замок, — а коль придешь, то уж не застанешь меня здесь, я скажу тебе, что в юности у него была такая страшная сердечная рана, что удивительно, как он еще на ногах держится.
— Ах, вот оно как! — промолвил Охилтри. — Из-за женщины, что ли?
— Ты угадал, попал в самую точку, — подтвердил Фрэнси, — из-за его двоюродной сестры, мисс Эвелин Невил, так ее у нас называли. В округе много об этом болтали, но только всех заставили попридержать язык — ведь дело касалось знатных людей! И было это больше двадцати лет назад, вернее — двадцать три года прошло.
— Вот как! Ну, да я тогда был в Америке, — сказал нищий, — и где уж мне было слышать здешние сплетни.
— Никаких сплетен и не было, друг мой, — ответил Макро. — Он любил молодую леди и собирался жениться на ней, но его мать проведала об этом и подняла такую кутерьму, что чертям тошно стало. Бедняжка терпела, терпела да и бросилась с утеса у Крейгбернфута в море. Тем дело и кончилось.
— Кончилось для бедной леди, — заметил нищий, — но, видно, не кончилось для графа.
— Для него это не кончится, пока не кончится его жизнь, — ответил эбердинец.
— Но почему старая графиня не позволила им пожениться? — продолжал настойчивый вопрошатель.
— Почему! Она, может, и сама не знала, почему. Но чего бы она ни пожелала, никто не мог идти против ее воли. Знали только, что молодую леди тянуло к какой-то ереси — у нас ведь много еретиков разных толков. К тому же она была в слишком близком родстве с графом, а наши церковные правила не разрешают таких браков. Все это и довело ее до отчаяния, и граф с тех пор не находит себе места, совсем голову опустил.
— Вот оно как! — сказал Охилтри. — Дивлюсь, что я никогда прежде не слыхал этой истории.
— Странно, что ты ее слышишь теперь! Разве посмел бы кто из слуг заикнуться об этом, пока была жива старая графиня! Ох, и командирша же была, любезный Эди. Хитер должен был быть мужчина, который бы с ней сладил. Но она в могиле, и мы можем дать волю языку, когда встретим приятеля. Ну, прощай, Эди, мне пора к вечерне. Если этак через полгода тебе случится побывать в Инверури, спроси там Фрэнси Макро!
Любезное приглашение одного было охотно принято другим. Друзья распрощались, обменявшись словами обоюдного уважения, а затем слуга лорда Гленаллена зашагал обратно, во владения хозяина, нищий же продолжал свой путь.
Был прекрасный летний вечер, и мир, вернее тот уголок, куда стремился Эди Охилтри, лежал перед ним и предоставлял ему широкий выбор места для ночлега. Покинув не слишком гостеприимное поместье Гленалленов, он припомнил разом столько друзей, что мог даже немного попривередничать, прежде чем отдать предпочтение кому-либо из них. В одной миле впереди была харчевня Эйли Сима. Но там в субботний вечер соберутся молодые парни и, значит, не будет случая спокойно побеседовать. В памяти Охилтри один за другим всплывали разные «добрые люди», как именуют в Шотландии фермеров и их жен. Но один был глухой и не мог его слышать; другой — беззубый, Эди не слышал его; третий был сварлив, а четвертый держал злющую собаку. В Монкбарнсе и Нокуинноке Эди мог рассчитывать на теплый и радушный прием, но они находились так далеко, что до них трудно было добраться засветло.