Страница:
— Встань, сын мой, и не скорби о том, кто уже за пределами греха, искушения и горя! Скорби о тех, кто остался в этой юдоли горя и мрака. Я вот не скорблю и не могу ни о ком скорбеть, но я больше всех нуждаюсь в том, чтобы ты скорбел обо мне.
Голос старой матери, который уже много лет не звучал при обсуждении насущных нужд семьи, оказал действие на сына. Он сел на край постели, и его внешний вид, поза и движения выражали теперь не гневное молчание, а глубокую тоску и уныние. Бабушка удалилась в свой угол, а мать машинально взяла в руки потрепанную Библию и, казалось, начала читать, хотя глаза ее были полны слез.
Вот что происходило в комнате, когда раздался громкий стук в дверь.
— Что это? — удивилась бедная мать. — Кто мог прийти к нам в такой час? Наверно, этот человек не слыхал о нашем несчастье!
Когда стук повторился, она встала и, открыв дверь, сердито спросила:
— Кому это понадобилось тревожить дом, куда вошло горе?
Перед ней стоял высокий человек в черном, и она сразу узнала в нем лорда Гленаллена.
— Нет ли здесь или в одном из соседних домов старой женщины по имени Элспет, которая долго жила в Крейгбернфуте?
— Это моя свекровь, милорд, — сказала Маргарет. — Но сейчас она никого не может видеть. Ох, у нас нынче тяжкое горе! Рука господа коснулась нас.
— Избави бог, — сказал лорд Гленаллен, — чтобы я по пустому делу стал беспокоить вас, когда вы в горе; но дни мои сочтены, ваша свекровь очень стара, и, если я не увижу ее сегодня, мы с ней, возможно, уже и не встретимся в этом мире.
— А зачем вам, — продолжала безутешная мать, — видеть старую женщину, сломленную годами и горем? Ни знатный, ни простой человек не переступит моего порога в тот день, когда из дома вынесли тело моего ребенка.
Говоря так со свойственной ей с малых лет и развившейся от рода занятий раздражительностью (эта раздражительность теперь, когда прошли первые неудержимые вспышки отчаяния, уже начала примешиваться к ее горю), миссис Маклбеккит держала дверь приотворенной, но загораживала собою проход, не давая гостю пройти.
Однако изнутри послышался голос мужа:
— Кто там, Мэгги? Почему ты его не впускаешь? Пропусти того, кто пришел! Не все ли равно мне теперь, кто и когда входит и выходит из моего дома!
Повинуясь приказанию мужа, женщина отступила в сторону и дала лорду Гленаллену войти в хижину. Страдание, сквозившее во всем его облике и написанное на его изможденном лице, разительно отличалось от следов горя на грубом, обветренном лице рыбака и на мужественных чертах его жены. Он приблизился к старухе, сидевшей в своем обычном кресле, и, напрягая голос, спросил ее:
— Вы Элспет из Крейгбернфута?
— Кто спрашивает о злосчастном месте, где жила эта дурная женщина?
— сказала она вместо ответа на его вопрос.
— Несчастный лорд Гленаллен.
— Граф? .. Граф Гленаллен? !
— Тот, кого звали Уильям, лорд Джералдин, — пояснил граф, — и кого смерть матери сделала графом Гленалленом.
— Отвори ставень, — властно и нетерпеливо обратилась старуха к невестке, — скорей отвори ставень, чтобы я могла видеть, настоящий ли это лорд Джералдин, сын моей госпожи, тот, кого я приняла на руки в час его рождения и кто в полном праве проклинать меня за то, что я не задушила его в тот самый час!
Окно, которое держали закрытым, чтобы полумрак подчеркивал торжественность похоронного обряда, было по ее приказанию открыто. Внезапный и сильный свет пронизал дымный и мутный воздух душной хижины. Падая широким потоком на камин, лучи, словно на полотнах Рембрандта, озарили лица несчастного дворянина и старой сивиллы, которая встала и, держась за него одной рукой, пристально всматривалась в него выцветшими голубыми глазами и длинным сморщенным пальцем медленно водила перед его лицом, словно стараясь проследить его черты и примирить то, что она помнила, с тем, что видела теперь. Окончив свой внимательный осмотр, она с глубоким вздохом произнесла:
— Печальная, печальная перемена! .. И чья же это вина? Это записано там, где о том вспомнят, записано на медных досках стальным пером, где записывается все, что совершает грешная плоть… Что же нужно, — спросила она, помолчав, — лорду Джералдину от бедной старухи, которая уже мертва и принадлежит к живым лишь потому, что ее еще не положили в землю?
— Да нет же! — возразил граф Гленаллен. — Во имя неба скажи, почему ты так настоятельно хотела меня видеть и подкрепила просьбу присылкой такого знака, что я — ты это понимала — не посмел бы тебе отказать?
С этими словами он вынул из кошелька перстень, который Эди Охилтри принес ему в Гленаллен-хауз.
Вид этой вещи мгновенно оказал на старуху странное действие. К старческой дрожи прибавилась дрожь страха. Элспет сейчас же начала рыться в карманах с трепетным волнением человека, подозревающего, что он потерял что-то очень важное; потом, словно убедившись в основательности своих опасений, она повернулась к графу и спросила:
— Как он попал к вам? Как вы его добыли? Я думала, что он у меня в сохранности. Что скажет графиня?
— Вы знаете, — сказал граф, — вы должны были слышать, что моя мать умерла.
— Умерла? Вы не обманываете меня? Значит, она рассталась наконец с землями, и титулами, и родословными?
— Со всем, всем, — ответил граф, — как расстаются смертные со всякой суетой!
— Теперь я вспоминаю, — промолвила Элспет, — я уже слыхала об этом. Но с тех пор в нашем доме случилось такое несчастье, а память моя так ослабела… Так вы уверены, что ваша мать ушла из мира сего?
Граф еще раз подтвердил старухе, что ее прежней госпожи не стало.
— Тогда, — сказала Элспет, — тайна больше не будет угнетать мою душу. Пока графиня жила, кто посмел бы разглашать то, что было ей неугодно? Но она ушла, и я признаюсь во всем.
Повернувшись к сыну и невестке, она властным голосом приказала им покинуть дом и оставить лорда Джералдина — так она продолжала его называть — наедине с ней. Но Мэгги Маклбеккит теперь, когда первый приступ горя у нее прошел, вовсе не была склонна покорно выслушивать в своем собственном доме распоряжения свекрови, чья власть бывает особенно тягостна для женщины такого общественного положения, как Мэгги. Ее очень удивила эта властность, которую она считала давно угасшей и забытой.
— Слыханное ли дело, — вполголоса заворчала она, несколько робея в присутствии такой важной особы, как лорд Гленаллен, — слыханное ли дело требовать, чтобы мать, еще не осушив слез, ушла из своего собственного дома, когда только что из дверей вынесли труп ее старшего сына?
Рыбак неприязненным и упрямым тоном поддержал ее.
— Нынешний день не для твоих старых сказок, мать… Милорд — ежели он и впрямь лорд — может прийти в другое время, а коли хочет, пусть говорит, что ему надо. Никому здесь нет охоты слушать его или тебя. Но ни лорду, ни простому человеку в угоду я не уйду из своего дома в тот самый день, когда мой бедный…
Тут его голос сорвался, и он не мог продолжать. При входе лорда Гленаллена он встал и так и стоял все время, а теперь решительно опустился на стул и застыл в угрюмой позе человека, который не отступится от своего слова.
Но старухе серьезность этого часа, казалось, вернула все силы и некогда присущее ей умственное превосходство. Она поднялась и, подойдя к нему, торжественным голосом произнесла:
— Сын мой, если ты не хочешь слушать рассказ о позоре своей матери, если ты не хочешь стать добровольным свидетелем ее вины и если ты хочешь заслужить ее благословение и отвратить ее проклятие, заклинаю тебя, приказываю тебе ради той, кто тебя родила и вскормила, дай мне свободно поговорить с лордом Джералдином о том, чего не должен слышать ни один смертный, кроме него. Повинуйся моим словам, дабы в тот день, когда ты засыплешь прахом земным мою главу — ох, скорей бы этот день настал! — ты мог бы вспомнить об этой минуте и не корить себя за то, что не исполнил последнего земного желания своей матери.
Слова этого торжественного требования пробудили в сердце рыбака привычку к бессознательному послушанию, к которому приучила его мать и которого он никогда не нарушал в те времена, когда она еще владела всеми своими силами. Воспоминание об этом переплелось с наполнявшим его чувством и, бросив взгляд на постель, где еще недавно лежало мертвое тело, старик пробормотал:
— Он не знал, что значит ослушаться меня, соглашался он со мной или нет. Зачем же я буду сердить ее?
Взяв упиравшуюся супругу под руку, он бережно вывел ее из дому и закрыл за собой дверь на щеколду.
Когда несчастные родители ушли, лорд Гленаллен, опасаясь, как бы старуха вновь не впала в бесчувственное состояние, опять начал настаивать, чтобы она рассказала ему то, что хотела.
— Вы успеете услышать это, — ответила она. — Мой ум сейчас достаточно ясен, и едва ли, — да я этого и не думаю, — едва ли я забуду то, что мне надо сказать. Моя жизнь в Крейгбернфуте стоит у меня перед глазами, как наяву, зеленый склон с песчаной кромкой там, где ручей вливался в море, две лодки со сложенными парусами в бухточке, высокий утес за садом дома Гленалленов, нависший над потоком… Увы, я могу забыть, что у меня был муж и я потеряла его, что остался в живых лишь один из наших четырех молодцов-сыновей, что несчастье за несчастьем поглотило наше неправедно нажитое богатство, что только в это утро из дома вынесли тело первенца моего сына, — но я никогда не забуду дней, проведенных в прекрасном Крейгбернфуте!
— Ты была любимицей моей матери, — сказал лорд Гленаллен, стараясь навести ее на главную тему, от которой она уже начала отклоняться.
— Была, была… Вам незачем напоминать мне об этом. Она дала мне воспитание, какого не получают девушки из народа, дала мне знания, каких не было у моих товарок. Но, как древний искуситель, она, научив меня добру, научила и злу.
— Ради бога, Элспет, — произнес измученный граф, — объясни, если можешь, свои ужасные намеки. Я знаю, тебе известна такая страшная тайна, что, стоит высказать ее, и крыша рухнет у нас над головой. Но все равно, говори!
— Я скажу, скажу, — отозвалась она, — но только потерпи еще немного. — И снова она, казалось, погрузилась в воспоминания, но теперь к ним больше не примешивались ни безумие, ни апатия.
Она готовилась приступить к тому, что давно обременяло ее ум и, несомненно, часто завладевало всей ее душой в такие часы, когда всем окружающим она казалась мертвой. И могу добавить примечательную особенность: мощный дух старухи так воздействовал на ее телесные силы и нервную систему, что, несмотря на глухоту, каждое слово, произнесенное лордом Гленалленом во время этого необычайного свидания, хотя бы оно было лишь тихим отзвуком ужаса или душевной муки, достигало слуха Элспет с той же отчетливостью, как и в прежние годы ее жизни. И сама она говорила ясно, внятно и медленно, словно заботясь о том, чтобы то, что она сообщила, было до конца понято. В то же время речь ее была сжатой, свободной от многословия или добавлений, естественных для представительницы ее пола, притом в таких преклонных летах. Короче говоря, ее язык свидетельствовал о некоторой образованности, а также об удивительно твердом и решительном уме и о таком характере, от которого можно ожидать больших преступлений. Суть ее сообщения изложена в следующей главе.
— Мне не к чему говорить вам, — начала старуха, обращаясь к графу Гленаллену, — что я была любимицей и доверенным лицом Джоселинд, графини Гленаллен, да упокоит бог ее душу! — При этих словах она перекрестилась. — И я думаю, вы помните, что я пользовалась ее благосклонностью много лет. Я отвечала ей самой искренней привязанностью, но потом впала в немилость из-за ничтожного непослушания, о котором вашей матери сообщила та, кто считала, — и не без основания, — что я слежу за ней и за вами.
— Я запрещаю тебе, женщина, называть ее имя в моем присутствии! — дрожащим от волнения голосом воскликнул граф.
— Я должна назвать его, — твердо и спокойно ответила кающаяся, — иначе как вы поймете меня?
Граф оперся на один из стоявших в хижине простых стульев, надвинул шляпу на глаза, сжал руки, стиснул зубы, как человек, готовящийся к мучительной операции, и сделал старухе знак продолжать.
— Так вот, я сказала, — вновь заговорила она, — что своей немилостью в глазах госпожи я обязана главным образом мисс Эвелин Невил, воспитывавшейся тогда в замке Гленаллен как дочь умершего двоюродного брата и близкого друга вашего покойного отца. В ее истории было много загадочного, но кто посмел бы спрашивать графиню о том, что она не хотела сказать? В замке все любили мисс Невил, кроме двоих — вашей матери и меня: мы ее ненавидели.
— Боже! По какой же причине? Ведь такого кроткого, такого нежного создания, способного внушать только любовь, еще не знал наш злополучный мир!
— Может, это и так, — ответила Элспет, — но ваша мать ненавидела всю семью вашего отца, кроме него самого. Пошло все из-за раздора, который возник между ними вскоре после свадьбы. Как все это было — сейчас не имеет значения. Но ненависть вашей матери к Эвелин Невил удвоилась, когда она заметила взаимную склонность между вами и несчастной молодой леди. Вы, может, помните, что вначале графиня выказывала свою неприязнь к ней только тем, что холодно и высокомерно с ней обращалась. По крайней мере больше ничего не было заметно. Но со временем дело дошло до такой вражды, что мисс Невил пришлось искать убежища в замке Нокуиннок, у жены сэра Артура, которая (мир праху ее! ) тогда еще была жива.
— Ты разрываешь мне сердце, вспоминая эти подробности. Но говори, и пусть моя сегодняшняя мука будет лишней карой за мое невольное преступление!
— Однажды ночью, — продолжала Элспет, — когда мисс Невил не жила дома уже несколько месяцев, я поджидала в своей хижине возвращения мужа с рыбной ловли и тайком проливала горькие слезы, которые мой гордый дух исторгал из меня при мыслях об опале. Кто-то поднял щеколду, и в мое жилище вошла графиня, ваша мать. Я подумала, что предо мной призрак, ибо даже во времена наибольшего благоволения она никогда не оказывала мне такой чести; и она была так бледна и страшна, словно вышла из могилы. Она села и отжала воду из волос и плаща, так как моросил дождь, а идти ей пришлось через заросли, покрытые росой. Я упоминаю обо всем этом лишь для того, чтобы вы поняли, как ясно живет эта ночь в моей памяти. Оно и неудивительно! Увидев графиню, я была поражена, но не посмела заговорить первой, как если бы увидела духа.
«Элспет Чен, — сказала она, помолчав (она всегда называла меня девическим именем), — не дочь ли ты Реджиналда Чена, который умер, чтобы спасти своего господина, лорда Гленаллена, на поле боя при Шериф-Мюре? »
И я ответила ей почти так же гордо:
«Это так же верно, как то, что вы дочь графа Гленаллена, которого мой отец спас в тот день ценой собственной жизни».
Здесь старуха глубоко задумалась.
— Что же было потом? Что же потом? Ради бога, добрая женщина… Впрочем, то ли это слово? .. Но, добрая ты или злая, я велю тебе говорить!
— Мало значили бы для меня земные веления, — ответила Элспет, — если бы во сне и наяву со мной не говорил голос, заставляющий меня рассказывать эту печальную повесть. Так вот, милорд, графиня сказала мне:
«Мои сын любит Эвелин Невил. Они дали друг другу слово. Они помолвлены. Если у них родится сын, мои права на поместье Гленалленов отпадут. С этой минуты я превращаюсь из графини в жалкую вдову-управительницу. Я, которая дала супругу земли и вассалов, высокую кровь и древнюю славу, перестану быть госпожой, как только у моего сына появится наследник мужского пола. Все же с этим я могла бы примириться. Если бы он женился на ком угодно, кроме ненавистных мне Невилов, я стерпела бы. Но мысль, что им и их потомкам достанутся права и почести, принадлежавшие моим предкам, как кинжал пронзает мое сердце. А эта девчонка — я ее ненавижу! »
И я ответила, ибо сердце мое воспламенилось от ее слов, что полностью разделяю ее ненависть.
— Негодяйка! — воскликнул граф, вопреки своей решимости хранить молчание. — Негодная женщина! Как могла ты ненавидеть такое невинное и милое создание?
— Я ненавидела тех, кого ненавидела моя госпожа, как полагалось вассалам дома Гленалленов. Я вышла, милорд, за человека, который был ниже меня по положению, но щит перед любым вашим предком, который шел в бой, всегда нес предок той хилой, старой, полоумной негодяйки, которая сейчас говорит с вами. Это не все, — продолжала старая колдунья, чьи земные и неземные страсти разгорались по мере ее рассказа. — Это не все. У меня были свои причины ненавидеть мисс Эвелин Невил. Это я привезла ее из Англии, и всю дорогу она, задирая нос, издевалась над моим северным произношением и одеждой, как это делали на юге многие леди и подружки мисс Эвелин по пансиону — так они называли ее школу.
(Как ни странно, об этой обиде, неумышленно нанесенной ей ветреной школьницей, она говорила с таким давним ожесточением, какое после огромного промежутка времени не могло бы быть оправдано, да и не могло бы возникнуть у человека в здравом рассудке.)
— Да, она презирала и высмеивала меня, но презревший тартан да страшится кинжала!
Она приумолкла, потом заговорила снова:
— Я не отрицаю, что ненавидела ее больше, чем она заслуживала. После моих слов моя госпожа графиня настойчиво продолжала:
«Элспет Чен, этот своенравный мальчишка женится на девке с фальшивой английской кровью. В былые дни я могла бы бросить ее в гленалленский массимор note 150, а его посадить на цепь в башне Стретбоннела. Но эти времена прошли, и власть, которая должна была бы принадлежать знатным людям страны, перешла к изворотливым крючкотворам и к их еще более низким помощникам. Выслушай же меня, Элспет Чен! Если ты дочь твоего отца, как я — дочь моего, я найду средство помешать их браку. Она часто ходит на утес над твоим жилищем и смотрит оттуда, не видна ли лодка ее милого (Вы, вероятно, помните, милорд, как вы любили выходить под парусом в море? ) Сделай так, чтобы он нашел ее на сорок сажен ниже, чем ожидает! »
— Да, вы можете смотреть на меня во все глаза, и хмурить лоб, и сжимать кулаки, но как верно то, что я должна предстать перед тем единственным, кого я боюсь, — о, почему я не боялась его сильнее! — таковы были слова вашей матери. Зачем стала бы я вам лгать? Но я не согласилась запятнать свои руки кровью. Тогда она сказала:
«По законам нашей святой церкви они слишком близкие родственники. Но я не удивлюсь, если оба они в своем непослушании дойдут до того, что станут еретиками».
Это был ее дополнительный довод. А так как дьявол всегда внушает коварные мысли таким, как я, забирающимся выше, чем следует, я, к несчастью, вставила: «Но их можно было бы уверить в таком близком родстве, при котором никакой христианский закон не разрешит их брака».
Тут лорд Гленаллен повторил ее слова, закричав так пронзительно, что, казалось, крыша хижины развалится у них над головами:
— Ах! Значит, Эвелин Невил не была… не была…
— Дочерью, хотите вы сказать, вашего отца? — продолжала Элспет. — Нет! Будет ли это новой пыткой для вас или утешением, узнайте правду, она такая же его дочь, как я.
— Не обманывай меня, женщина! Не заставляй меня проклясть память матери, которую я только что похоронил, за участие в заговоре самом жестоком, самом адском…
— Подумайте, милорд Джералдин, прежде чем проклинать память умершей родительницы, нет ли среди живых человека с кровью Гленалленов в жилах, чьи прегрешения привели к этому ужасному несчастью.
— Ты подразумеваешь моего брата? Но он тоже умер, — возразил граф.
— Нет, — ответила сивилла, — я подразумеваю вас самого, лорд Джералдин. Если вы не нарушили сыновний долг послушания и не женились тайно на Эвелин Невил, когда она гостила в Нокуинноке, наш заговор мог бы на время разлучить вас, но по крайней мере к вашему горю не примешивались бы жестокие угрызения совести. Ваше собственное поведение напитало ядом то оружие, которым мы вас поразили, и оно пронзило вас с тем большей силой, что вы сами ринулись ему навстречу. Если бы ваш брак был оглашен и признан, наш замысел создать непреодолимое препятствие на вашем пути был бы невыполним.
— Боже милостивый! — воскликнул несчастный дворянин. — Словно пелена спала с моих затуманенных глаз! Да, теперь я хорошо понимаю те неясные намеки, которыми пыталась меня утешить моя несчастная мать, ставя под сомнение то страшное дело, хотя ее же козни заставили меня считать, что я в нем повинен.
— Она не могла сказать яснее, — ответила Элспет, — не признавшись сама в обмане, а между тем она скорее дала бы разорвать себя дикими конями, чем открыть то, что содеяла. И будь она еще жива, ради нее молчала бы и я. В роду Гленалленов были твердые сердца и у мужчин и у женщин. Такими были в старые времена все, кого собирал боевой клич «Клохневен». Они стояли плечом к плечу, и ни один не покидал вождя из любви к золоту или выгоде, к добру или злу. Теперь, говорят, времена переменились.
Несчастный граф был слишком погружен в свои собственные смутные и тягостные мысли, чтобы заметить суровые и полные дикой преданности слова, в которых даже при последнем проблеске жизни злосчастная виновница его бедствий упрямо находила источник мрачного утешения.
— О небо! — воскликнул он. — Итак, я неповинен в самом ужасном преступлении, какое может запятнать человека. Хотя оно и было невольным, сознание вины погубило мой покой, разрушило мое здоровье и привело меня к преждевременной могиле. Прими, боже, — с жаром произнес он, устремив взор ввысь, — мое смиренное благодарение! Хоть я и доживу свой век несчастным, все же я умру чистым от такого противоестественного греха. А ты продолжай, если можешь еще что-нибудь сообщить, пока у тебя есть голос, чтобы говорить, а у меня силы — слушать.
— Да, — ответила старуха, — час, когда вы можете слушать, а я — говорить, быстро истекает. Смерть своим перстом уже перекрестила ваш лоб, а мне с каждым днем все больше холодит и сжимает сердце. Не прерывайте же меня возгласами, и стонами, и обвинениями, но выслушайте мой рассказ до конца. А тогда, если вы на самом деле такой лорд Гленаллен, о каких я слыхала в мои дни, велите своим шутам нарвать терновника и остролиста, навалить их до самой кровли и сжечь, сжечь, сжечь старую колдунью Элспет со всем, что могло бы вам напомнить про эту тварь, когда-то ползавшую по земле!
— Продолжай, — сказал граф, — я больше не буду тебя прерывать.
Он говорил сдавленным, но твердым голосом: он не хотел, чтобы раздражительность помешала ему почерпнуть истину из удивительной истории, которую он слушал. Но Элспет изнемогла от такого долгого и непрерывного рассказа. Дальнейшая ее речь была более отрывиста и хотя почти все время достаточно внятна, но уже лишена той удивительной и ясной сжатости, которой отличалась вначале. После нескольких безуспешных попыток Элспет продолжать лорд Гленаллен, увидев, что ее памяти нужно помочь, спросил, какими доказательствами она могла бы подкрепить достоверность повествования, столь отличного от того, что она говорила раньше.
— Доказательства истинного происхождения Эвелин Невил, — ответила она, — были в руках графини, но она имела причины их временно скрывать. Их все же еще можно найти, если только она их не уничтожила, в левом ящике шкафчика черного дерева, стоящего в ее будуаре. Графиня припрятывала эти документы до времени, когда вы снова поедете за границу, а тогда она рассчитывала до вашего возвращения отослать мисс Невил назад, на родину, или же выдать замуж.
— Но разве вы не показывали мне писем отца, в которых, — если только мои чувства не отказались служить мне в тот ужасный миг, — он признавал свою родственную связь с… с несчастной…
— Да, показывали. И при моем свидетельстве как вы могли сомневаться и не верить? Но мы утаили подлинное объяснение этих писем, а оно состояло в том, что ваш отец по некоторым семейным причинам считал нужным временно выдавать молодую леди за свою дочь.
— Но зачем, узнав о нашем союзе, вы упорствовали в этом ужасном обмане?
— Леди Гленаллен, — ответила Элспет, — пустила в ход эту ложь еще до того, как заподозрила, что вы действительно поженились, да и потом ваше признание не убедило ее, так как осталось неясным, был ли действительно совершен брачный обряд. Но вы помните — о, вы не можете не помнить! — что произошло во время этого страшного свидания?
— Женщина, ты теперь отрицаешь то, в чем клялась на Евангелии.
— Клялась и принесла бы, если б это было возможно, еще более священную клятву; я не пожалела бы крови моего тела или блага моей души, чтобы служить дому Гленалленов.
— Чудовище! Это ужасное клятвопреступление, сопровождавшееся еще более ужасными последствиями, ты считаешь услугой дому твоих благодетелей?
— Я служила ей — ведь она была тогда главой рода Гленалленов — так, как она требовала от меня. Она ушла, чтобы держать ответ, и мне надо идти за ней. Все ли я вам сказала?
Голос старой матери, который уже много лет не звучал при обсуждении насущных нужд семьи, оказал действие на сына. Он сел на край постели, и его внешний вид, поза и движения выражали теперь не гневное молчание, а глубокую тоску и уныние. Бабушка удалилась в свой угол, а мать машинально взяла в руки потрепанную Библию и, казалось, начала читать, хотя глаза ее были полны слез.
Вот что происходило в комнате, когда раздался громкий стук в дверь.
— Что это? — удивилась бедная мать. — Кто мог прийти к нам в такой час? Наверно, этот человек не слыхал о нашем несчастье!
Когда стук повторился, она встала и, открыв дверь, сердито спросила:
— Кому это понадобилось тревожить дом, куда вошло горе?
Перед ней стоял высокий человек в черном, и она сразу узнала в нем лорда Гленаллена.
— Нет ли здесь или в одном из соседних домов старой женщины по имени Элспет, которая долго жила в Крейгбернфуте?
— Это моя свекровь, милорд, — сказала Маргарет. — Но сейчас она никого не может видеть. Ох, у нас нынче тяжкое горе! Рука господа коснулась нас.
— Избави бог, — сказал лорд Гленаллен, — чтобы я по пустому делу стал беспокоить вас, когда вы в горе; но дни мои сочтены, ваша свекровь очень стара, и, если я не увижу ее сегодня, мы с ней, возможно, уже и не встретимся в этом мире.
— А зачем вам, — продолжала безутешная мать, — видеть старую женщину, сломленную годами и горем? Ни знатный, ни простой человек не переступит моего порога в тот день, когда из дома вынесли тело моего ребенка.
Говоря так со свойственной ей с малых лет и развившейся от рода занятий раздражительностью (эта раздражительность теперь, когда прошли первые неудержимые вспышки отчаяния, уже начала примешиваться к ее горю), миссис Маклбеккит держала дверь приотворенной, но загораживала собою проход, не давая гостю пройти.
Однако изнутри послышался голос мужа:
— Кто там, Мэгги? Почему ты его не впускаешь? Пропусти того, кто пришел! Не все ли равно мне теперь, кто и когда входит и выходит из моего дома!
Повинуясь приказанию мужа, женщина отступила в сторону и дала лорду Гленаллену войти в хижину. Страдание, сквозившее во всем его облике и написанное на его изможденном лице, разительно отличалось от следов горя на грубом, обветренном лице рыбака и на мужественных чертах его жены. Он приблизился к старухе, сидевшей в своем обычном кресле, и, напрягая голос, спросил ее:
— Вы Элспет из Крейгбернфута?
— Кто спрашивает о злосчастном месте, где жила эта дурная женщина?
— сказала она вместо ответа на его вопрос.
— Несчастный лорд Гленаллен.
— Граф? .. Граф Гленаллен? !
— Тот, кого звали Уильям, лорд Джералдин, — пояснил граф, — и кого смерть матери сделала графом Гленалленом.
— Отвори ставень, — властно и нетерпеливо обратилась старуха к невестке, — скорей отвори ставень, чтобы я могла видеть, настоящий ли это лорд Джералдин, сын моей госпожи, тот, кого я приняла на руки в час его рождения и кто в полном праве проклинать меня за то, что я не задушила его в тот самый час!
Окно, которое держали закрытым, чтобы полумрак подчеркивал торжественность похоронного обряда, было по ее приказанию открыто. Внезапный и сильный свет пронизал дымный и мутный воздух душной хижины. Падая широким потоком на камин, лучи, словно на полотнах Рембрандта, озарили лица несчастного дворянина и старой сивиллы, которая встала и, держась за него одной рукой, пристально всматривалась в него выцветшими голубыми глазами и длинным сморщенным пальцем медленно водила перед его лицом, словно стараясь проследить его черты и примирить то, что она помнила, с тем, что видела теперь. Окончив свой внимательный осмотр, она с глубоким вздохом произнесла:
— Печальная, печальная перемена! .. И чья же это вина? Это записано там, где о том вспомнят, записано на медных досках стальным пером, где записывается все, что совершает грешная плоть… Что же нужно, — спросила она, помолчав, — лорду Джералдину от бедной старухи, которая уже мертва и принадлежит к живым лишь потому, что ее еще не положили в землю?
— Да нет же! — возразил граф Гленаллен. — Во имя неба скажи, почему ты так настоятельно хотела меня видеть и подкрепила просьбу присылкой такого знака, что я — ты это понимала — не посмел бы тебе отказать?
С этими словами он вынул из кошелька перстень, который Эди Охилтри принес ему в Гленаллен-хауз.
Вид этой вещи мгновенно оказал на старуху странное действие. К старческой дрожи прибавилась дрожь страха. Элспет сейчас же начала рыться в карманах с трепетным волнением человека, подозревающего, что он потерял что-то очень важное; потом, словно убедившись в основательности своих опасений, она повернулась к графу и спросила:
— Как он попал к вам? Как вы его добыли? Я думала, что он у меня в сохранности. Что скажет графиня?
— Вы знаете, — сказал граф, — вы должны были слышать, что моя мать умерла.
— Умерла? Вы не обманываете меня? Значит, она рассталась наконец с землями, и титулами, и родословными?
— Со всем, всем, — ответил граф, — как расстаются смертные со всякой суетой!
— Теперь я вспоминаю, — промолвила Элспет, — я уже слыхала об этом. Но с тех пор в нашем доме случилось такое несчастье, а память моя так ослабела… Так вы уверены, что ваша мать ушла из мира сего?
Граф еще раз подтвердил старухе, что ее прежней госпожи не стало.
— Тогда, — сказала Элспет, — тайна больше не будет угнетать мою душу. Пока графиня жила, кто посмел бы разглашать то, что было ей неугодно? Но она ушла, и я признаюсь во всем.
Повернувшись к сыну и невестке, она властным голосом приказала им покинуть дом и оставить лорда Джералдина — так она продолжала его называть — наедине с ней. Но Мэгги Маклбеккит теперь, когда первый приступ горя у нее прошел, вовсе не была склонна покорно выслушивать в своем собственном доме распоряжения свекрови, чья власть бывает особенно тягостна для женщины такого общественного положения, как Мэгги. Ее очень удивила эта властность, которую она считала давно угасшей и забытой.
— Слыханное ли дело, — вполголоса заворчала она, несколько робея в присутствии такой важной особы, как лорд Гленаллен, — слыханное ли дело требовать, чтобы мать, еще не осушив слез, ушла из своего собственного дома, когда только что из дверей вынесли труп ее старшего сына?
Рыбак неприязненным и упрямым тоном поддержал ее.
— Нынешний день не для твоих старых сказок, мать… Милорд — ежели он и впрямь лорд — может прийти в другое время, а коли хочет, пусть говорит, что ему надо. Никому здесь нет охоты слушать его или тебя. Но ни лорду, ни простому человеку в угоду я не уйду из своего дома в тот самый день, когда мой бедный…
Тут его голос сорвался, и он не мог продолжать. При входе лорда Гленаллена он встал и так и стоял все время, а теперь решительно опустился на стул и застыл в угрюмой позе человека, который не отступится от своего слова.
Но старухе серьезность этого часа, казалось, вернула все силы и некогда присущее ей умственное превосходство. Она поднялась и, подойдя к нему, торжественным голосом произнесла:
— Сын мой, если ты не хочешь слушать рассказ о позоре своей матери, если ты не хочешь стать добровольным свидетелем ее вины и если ты хочешь заслужить ее благословение и отвратить ее проклятие, заклинаю тебя, приказываю тебе ради той, кто тебя родила и вскормила, дай мне свободно поговорить с лордом Джералдином о том, чего не должен слышать ни один смертный, кроме него. Повинуйся моим словам, дабы в тот день, когда ты засыплешь прахом земным мою главу — ох, скорей бы этот день настал! — ты мог бы вспомнить об этой минуте и не корить себя за то, что не исполнил последнего земного желания своей матери.
Слова этого торжественного требования пробудили в сердце рыбака привычку к бессознательному послушанию, к которому приучила его мать и которого он никогда не нарушал в те времена, когда она еще владела всеми своими силами. Воспоминание об этом переплелось с наполнявшим его чувством и, бросив взгляд на постель, где еще недавно лежало мертвое тело, старик пробормотал:
— Он не знал, что значит ослушаться меня, соглашался он со мной или нет. Зачем же я буду сердить ее?
Взяв упиравшуюся супругу под руку, он бережно вывел ее из дому и закрыл за собой дверь на щеколду.
Когда несчастные родители ушли, лорд Гленаллен, опасаясь, как бы старуха вновь не впала в бесчувственное состояние, опять начал настаивать, чтобы она рассказала ему то, что хотела.
— Вы успеете услышать это, — ответила она. — Мой ум сейчас достаточно ясен, и едва ли, — да я этого и не думаю, — едва ли я забуду то, что мне надо сказать. Моя жизнь в Крейгбернфуте стоит у меня перед глазами, как наяву, зеленый склон с песчаной кромкой там, где ручей вливался в море, две лодки со сложенными парусами в бухточке, высокий утес за садом дома Гленалленов, нависший над потоком… Увы, я могу забыть, что у меня был муж и я потеряла его, что остался в живых лишь один из наших четырех молодцов-сыновей, что несчастье за несчастьем поглотило наше неправедно нажитое богатство, что только в это утро из дома вынесли тело первенца моего сына, — но я никогда не забуду дней, проведенных в прекрасном Крейгбернфуте!
— Ты была любимицей моей матери, — сказал лорд Гленаллен, стараясь навести ее на главную тему, от которой она уже начала отклоняться.
— Была, была… Вам незачем напоминать мне об этом. Она дала мне воспитание, какого не получают девушки из народа, дала мне знания, каких не было у моих товарок. Но, как древний искуситель, она, научив меня добру, научила и злу.
— Ради бога, Элспет, — произнес измученный граф, — объясни, если можешь, свои ужасные намеки. Я знаю, тебе известна такая страшная тайна, что, стоит высказать ее, и крыша рухнет у нас над головой. Но все равно, говори!
— Я скажу, скажу, — отозвалась она, — но только потерпи еще немного. — И снова она, казалось, погрузилась в воспоминания, но теперь к ним больше не примешивались ни безумие, ни апатия.
Она готовилась приступить к тому, что давно обременяло ее ум и, несомненно, часто завладевало всей ее душой в такие часы, когда всем окружающим она казалась мертвой. И могу добавить примечательную особенность: мощный дух старухи так воздействовал на ее телесные силы и нервную систему, что, несмотря на глухоту, каждое слово, произнесенное лордом Гленалленом во время этого необычайного свидания, хотя бы оно было лишь тихим отзвуком ужаса или душевной муки, достигало слуха Элспет с той же отчетливостью, как и в прежние годы ее жизни. И сама она говорила ясно, внятно и медленно, словно заботясь о том, чтобы то, что она сообщила, было до конца понято. В то же время речь ее была сжатой, свободной от многословия или добавлений, естественных для представительницы ее пола, притом в таких преклонных летах. Короче говоря, ее язык свидетельствовал о некоторой образованности, а также об удивительно твердом и решительном уме и о таком характере, от которого можно ожидать больших преступлений. Суть ее сообщения изложена в следующей главе.
ГЛАВА XXXIII
Раскаянье — оно неумолимо:
Ищейкой злобною бежит за нами
По лабиринту молодых безумств,
Не слышим мы ее, пока сильны,
Пока суставы не свела нам старость.
Когда ж года разрушат все надежды,
У ложа нашего раздастся лай,
Нам возвещая гнев, и скорбь, и кару.
Старинная пьеса
— Мне не к чему говорить вам, — начала старуха, обращаясь к графу Гленаллену, — что я была любимицей и доверенным лицом Джоселинд, графини Гленаллен, да упокоит бог ее душу! — При этих словах она перекрестилась. — И я думаю, вы помните, что я пользовалась ее благосклонностью много лет. Я отвечала ей самой искренней привязанностью, но потом впала в немилость из-за ничтожного непослушания, о котором вашей матери сообщила та, кто считала, — и не без основания, — что я слежу за ней и за вами.
— Я запрещаю тебе, женщина, называть ее имя в моем присутствии! — дрожащим от волнения голосом воскликнул граф.
— Я должна назвать его, — твердо и спокойно ответила кающаяся, — иначе как вы поймете меня?
Граф оперся на один из стоявших в хижине простых стульев, надвинул шляпу на глаза, сжал руки, стиснул зубы, как человек, готовящийся к мучительной операции, и сделал старухе знак продолжать.
— Так вот, я сказала, — вновь заговорила она, — что своей немилостью в глазах госпожи я обязана главным образом мисс Эвелин Невил, воспитывавшейся тогда в замке Гленаллен как дочь умершего двоюродного брата и близкого друга вашего покойного отца. В ее истории было много загадочного, но кто посмел бы спрашивать графиню о том, что она не хотела сказать? В замке все любили мисс Невил, кроме двоих — вашей матери и меня: мы ее ненавидели.
— Боже! По какой же причине? Ведь такого кроткого, такого нежного создания, способного внушать только любовь, еще не знал наш злополучный мир!
— Может, это и так, — ответила Элспет, — но ваша мать ненавидела всю семью вашего отца, кроме него самого. Пошло все из-за раздора, который возник между ними вскоре после свадьбы. Как все это было — сейчас не имеет значения. Но ненависть вашей матери к Эвелин Невил удвоилась, когда она заметила взаимную склонность между вами и несчастной молодой леди. Вы, может, помните, что вначале графиня выказывала свою неприязнь к ней только тем, что холодно и высокомерно с ней обращалась. По крайней мере больше ничего не было заметно. Но со временем дело дошло до такой вражды, что мисс Невил пришлось искать убежища в замке Нокуиннок, у жены сэра Артура, которая (мир праху ее! ) тогда еще была жива.
— Ты разрываешь мне сердце, вспоминая эти подробности. Но говори, и пусть моя сегодняшняя мука будет лишней карой за мое невольное преступление!
— Однажды ночью, — продолжала Элспет, — когда мисс Невил не жила дома уже несколько месяцев, я поджидала в своей хижине возвращения мужа с рыбной ловли и тайком проливала горькие слезы, которые мой гордый дух исторгал из меня при мыслях об опале. Кто-то поднял щеколду, и в мое жилище вошла графиня, ваша мать. Я подумала, что предо мной призрак, ибо даже во времена наибольшего благоволения она никогда не оказывала мне такой чести; и она была так бледна и страшна, словно вышла из могилы. Она села и отжала воду из волос и плаща, так как моросил дождь, а идти ей пришлось через заросли, покрытые росой. Я упоминаю обо всем этом лишь для того, чтобы вы поняли, как ясно живет эта ночь в моей памяти. Оно и неудивительно! Увидев графиню, я была поражена, но не посмела заговорить первой, как если бы увидела духа.
«Элспет Чен, — сказала она, помолчав (она всегда называла меня девическим именем), — не дочь ли ты Реджиналда Чена, который умер, чтобы спасти своего господина, лорда Гленаллена, на поле боя при Шериф-Мюре? »
И я ответила ей почти так же гордо:
«Это так же верно, как то, что вы дочь графа Гленаллена, которого мой отец спас в тот день ценой собственной жизни».
Здесь старуха глубоко задумалась.
— Что же было потом? Что же потом? Ради бога, добрая женщина… Впрочем, то ли это слово? .. Но, добрая ты или злая, я велю тебе говорить!
— Мало значили бы для меня земные веления, — ответила Элспет, — если бы во сне и наяву со мной не говорил голос, заставляющий меня рассказывать эту печальную повесть. Так вот, милорд, графиня сказала мне:
«Мои сын любит Эвелин Невил. Они дали друг другу слово. Они помолвлены. Если у них родится сын, мои права на поместье Гленалленов отпадут. С этой минуты я превращаюсь из графини в жалкую вдову-управительницу. Я, которая дала супругу земли и вассалов, высокую кровь и древнюю славу, перестану быть госпожой, как только у моего сына появится наследник мужского пола. Все же с этим я могла бы примириться. Если бы он женился на ком угодно, кроме ненавистных мне Невилов, я стерпела бы. Но мысль, что им и их потомкам достанутся права и почести, принадлежавшие моим предкам, как кинжал пронзает мое сердце. А эта девчонка — я ее ненавижу! »
И я ответила, ибо сердце мое воспламенилось от ее слов, что полностью разделяю ее ненависть.
— Негодяйка! — воскликнул граф, вопреки своей решимости хранить молчание. — Негодная женщина! Как могла ты ненавидеть такое невинное и милое создание?
— Я ненавидела тех, кого ненавидела моя госпожа, как полагалось вассалам дома Гленалленов. Я вышла, милорд, за человека, который был ниже меня по положению, но щит перед любым вашим предком, который шел в бой, всегда нес предок той хилой, старой, полоумной негодяйки, которая сейчас говорит с вами. Это не все, — продолжала старая колдунья, чьи земные и неземные страсти разгорались по мере ее рассказа. — Это не все. У меня были свои причины ненавидеть мисс Эвелин Невил. Это я привезла ее из Англии, и всю дорогу она, задирая нос, издевалась над моим северным произношением и одеждой, как это делали на юге многие леди и подружки мисс Эвелин по пансиону — так они называли ее школу.
(Как ни странно, об этой обиде, неумышленно нанесенной ей ветреной школьницей, она говорила с таким давним ожесточением, какое после огромного промежутка времени не могло бы быть оправдано, да и не могло бы возникнуть у человека в здравом рассудке.)
— Да, она презирала и высмеивала меня, но презревший тартан да страшится кинжала!
Она приумолкла, потом заговорила снова:
— Я не отрицаю, что ненавидела ее больше, чем она заслуживала. После моих слов моя госпожа графиня настойчиво продолжала:
«Элспет Чен, этот своенравный мальчишка женится на девке с фальшивой английской кровью. В былые дни я могла бы бросить ее в гленалленский массимор note 150, а его посадить на цепь в башне Стретбоннела. Но эти времена прошли, и власть, которая должна была бы принадлежать знатным людям страны, перешла к изворотливым крючкотворам и к их еще более низким помощникам. Выслушай же меня, Элспет Чен! Если ты дочь твоего отца, как я — дочь моего, я найду средство помешать их браку. Она часто ходит на утес над твоим жилищем и смотрит оттуда, не видна ли лодка ее милого (Вы, вероятно, помните, милорд, как вы любили выходить под парусом в море? ) Сделай так, чтобы он нашел ее на сорок сажен ниже, чем ожидает! »
— Да, вы можете смотреть на меня во все глаза, и хмурить лоб, и сжимать кулаки, но как верно то, что я должна предстать перед тем единственным, кого я боюсь, — о, почему я не боялась его сильнее! — таковы были слова вашей матери. Зачем стала бы я вам лгать? Но я не согласилась запятнать свои руки кровью. Тогда она сказала:
«По законам нашей святой церкви они слишком близкие родственники. Но я не удивлюсь, если оба они в своем непослушании дойдут до того, что станут еретиками».
Это был ее дополнительный довод. А так как дьявол всегда внушает коварные мысли таким, как я, забирающимся выше, чем следует, я, к несчастью, вставила: «Но их можно было бы уверить в таком близком родстве, при котором никакой христианский закон не разрешит их брака».
Тут лорд Гленаллен повторил ее слова, закричав так пронзительно, что, казалось, крыша хижины развалится у них над головами:
— Ах! Значит, Эвелин Невил не была… не была…
— Дочерью, хотите вы сказать, вашего отца? — продолжала Элспет. — Нет! Будет ли это новой пыткой для вас или утешением, узнайте правду, она такая же его дочь, как я.
— Не обманывай меня, женщина! Не заставляй меня проклясть память матери, которую я только что похоронил, за участие в заговоре самом жестоком, самом адском…
— Подумайте, милорд Джералдин, прежде чем проклинать память умершей родительницы, нет ли среди живых человека с кровью Гленалленов в жилах, чьи прегрешения привели к этому ужасному несчастью.
— Ты подразумеваешь моего брата? Но он тоже умер, — возразил граф.
— Нет, — ответила сивилла, — я подразумеваю вас самого, лорд Джералдин. Если вы не нарушили сыновний долг послушания и не женились тайно на Эвелин Невил, когда она гостила в Нокуинноке, наш заговор мог бы на время разлучить вас, но по крайней мере к вашему горю не примешивались бы жестокие угрызения совести. Ваше собственное поведение напитало ядом то оружие, которым мы вас поразили, и оно пронзило вас с тем большей силой, что вы сами ринулись ему навстречу. Если бы ваш брак был оглашен и признан, наш замысел создать непреодолимое препятствие на вашем пути был бы невыполним.
— Боже милостивый! — воскликнул несчастный дворянин. — Словно пелена спала с моих затуманенных глаз! Да, теперь я хорошо понимаю те неясные намеки, которыми пыталась меня утешить моя несчастная мать, ставя под сомнение то страшное дело, хотя ее же козни заставили меня считать, что я в нем повинен.
— Она не могла сказать яснее, — ответила Элспет, — не признавшись сама в обмане, а между тем она скорее дала бы разорвать себя дикими конями, чем открыть то, что содеяла. И будь она еще жива, ради нее молчала бы и я. В роду Гленалленов были твердые сердца и у мужчин и у женщин. Такими были в старые времена все, кого собирал боевой клич «Клохневен». Они стояли плечом к плечу, и ни один не покидал вождя из любви к золоту или выгоде, к добру или злу. Теперь, говорят, времена переменились.
Несчастный граф был слишком погружен в свои собственные смутные и тягостные мысли, чтобы заметить суровые и полные дикой преданности слова, в которых даже при последнем проблеске жизни злосчастная виновница его бедствий упрямо находила источник мрачного утешения.
— О небо! — воскликнул он. — Итак, я неповинен в самом ужасном преступлении, какое может запятнать человека. Хотя оно и было невольным, сознание вины погубило мой покой, разрушило мое здоровье и привело меня к преждевременной могиле. Прими, боже, — с жаром произнес он, устремив взор ввысь, — мое смиренное благодарение! Хоть я и доживу свой век несчастным, все же я умру чистым от такого противоестественного греха. А ты продолжай, если можешь еще что-нибудь сообщить, пока у тебя есть голос, чтобы говорить, а у меня силы — слушать.
— Да, — ответила старуха, — час, когда вы можете слушать, а я — говорить, быстро истекает. Смерть своим перстом уже перекрестила ваш лоб, а мне с каждым днем все больше холодит и сжимает сердце. Не прерывайте же меня возгласами, и стонами, и обвинениями, но выслушайте мой рассказ до конца. А тогда, если вы на самом деле такой лорд Гленаллен, о каких я слыхала в мои дни, велите своим шутам нарвать терновника и остролиста, навалить их до самой кровли и сжечь, сжечь, сжечь старую колдунью Элспет со всем, что могло бы вам напомнить про эту тварь, когда-то ползавшую по земле!
— Продолжай, — сказал граф, — я больше не буду тебя прерывать.
Он говорил сдавленным, но твердым голосом: он не хотел, чтобы раздражительность помешала ему почерпнуть истину из удивительной истории, которую он слушал. Но Элспет изнемогла от такого долгого и непрерывного рассказа. Дальнейшая ее речь была более отрывиста и хотя почти все время достаточно внятна, но уже лишена той удивительной и ясной сжатости, которой отличалась вначале. После нескольких безуспешных попыток Элспет продолжать лорд Гленаллен, увидев, что ее памяти нужно помочь, спросил, какими доказательствами она могла бы подкрепить достоверность повествования, столь отличного от того, что она говорила раньше.
— Доказательства истинного происхождения Эвелин Невил, — ответила она, — были в руках графини, но она имела причины их временно скрывать. Их все же еще можно найти, если только она их не уничтожила, в левом ящике шкафчика черного дерева, стоящего в ее будуаре. Графиня припрятывала эти документы до времени, когда вы снова поедете за границу, а тогда она рассчитывала до вашего возвращения отослать мисс Невил назад, на родину, или же выдать замуж.
— Но разве вы не показывали мне писем отца, в которых, — если только мои чувства не отказались служить мне в тот ужасный миг, — он признавал свою родственную связь с… с несчастной…
— Да, показывали. И при моем свидетельстве как вы могли сомневаться и не верить? Но мы утаили подлинное объяснение этих писем, а оно состояло в том, что ваш отец по некоторым семейным причинам считал нужным временно выдавать молодую леди за свою дочь.
— Но зачем, узнав о нашем союзе, вы упорствовали в этом ужасном обмане?
— Леди Гленаллен, — ответила Элспет, — пустила в ход эту ложь еще до того, как заподозрила, что вы действительно поженились, да и потом ваше признание не убедило ее, так как осталось неясным, был ли действительно совершен брачный обряд. Но вы помните — о, вы не можете не помнить! — что произошло во время этого страшного свидания?
— Женщина, ты теперь отрицаешь то, в чем клялась на Евангелии.
— Клялась и принесла бы, если б это было возможно, еще более священную клятву; я не пожалела бы крови моего тела или блага моей души, чтобы служить дому Гленалленов.
— Чудовище! Это ужасное клятвопреступление, сопровождавшееся еще более ужасными последствиями, ты считаешь услугой дому твоих благодетелей?
— Я служила ей — ведь она была тогда главой рода Гленалленов — так, как она требовала от меня. Она ушла, чтобы держать ответ, и мне надо идти за ней. Все ли я вам сказала?