Страница:
Так писала не в мемуарах, а показывала на следствии Матрена Распутина. Последнюю фразу из этого фрагмента иногда цитируют, чтобы поставить Распутину в вину еще одно прегрешение – говорил о Боге пьяным. С одной стороны, это так: с годами у трезвого у него не хватало вдохновения и требовалась подпитка извне, но, с другой стороны, это косвенно доказывает, что Матрена, пытавшаяся отца защитить, не лгала, и крамольная фраза, вырвавшаяся у нее, быть может, помимо воли, подтверждает истинность ее показаний в целом. В ее родителе действительно сочеталось несочетаемое – пьянство, похоть и молитва. В эти духовные и душевные извивы благоразумнее не вникать, ибо слишком легко тут ошибиться и поскользнуться; проще принять это как данность и не рассуждать, руководствуясь словами, вынесенными в эпиграф этой книги. Однако был в России человек, который дерзнул свое суждение произнести. Возможно, потому, что в известном смысле в нем тоже соединилось нечто подобное. За вычетом, может быть, пьянства, все же меньшего из грехов.
Этот человек, как и Распутин, был близок к Церкви, но к церковной иерархии не принадлежал, находясь с ней в очень сложных взаимоотношениях, этот человек много размышлял над вопросами религии и пола и говорил о их глубокой взаимосвязи, он также критиковал монашество и пытался по-своему объяснить и себе, и русской публике феномен Распутина, в том числе и с точки зрения его поведения с женщинами. Был он вторым после Клюева (а может быть, и первым) Распутиным русской литературы, ее enfantterrible. Из всех великих писателей серебряного века он практически единственный, кто в случае с Распутиным пошел поперек общественного мнения и сказал свое слово – за. Родившийся в семье лесничего в маленьком заволжском городке Ветлуге, он был чем-то близок тобольскому крестьянину, и не случайно Ахматова, вспоминая в связи с «Поэмой без героя» литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака», усадила рядом двух посетителей: «И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина».
«…зашедши к священнику деловым образом, в будень, я встретил у него за сухим чаем ("без всего") не то мещанина, не то крестьянина… Пока я болтал со священником и матушкой, он выпил свою "пару чая", ничего не говоря, положил стакан боком на блюдечко ("благодарю, больше не хочу") и, попрощавшись, вышел. Это и был "Странник" – мужичонко, серее которого я не встречал».
Так писал о Распутине Василий Васильевич Розанов в «Апокалиптической секте», как будто предвосхищая то, что впоследствии напишет о Распутине Зинаида Гиппиус: «…я же утверждаю, что он был крайне обыкновенный, незамечательный, дюжинный мужик».
Но дальше Розанов взрывает ситуацию:
«От него "тяга"?!!
Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!..
На эту изящную, светящуюся талантом женщину?!!
Какое-то "светопреставление"… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить…
И что – есть!! Воочию!!
Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа "третьих лиц", и не увлеченных, и не вовлеченных:
– Разговор, – о каком-то вопросе церкви, о каком-то моменте в жизни текущей церкви, – был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался: как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот Странник, резко перебивая всех нас:
– Пустое вы говорите, пустое и не то…
– И дальше – какое-то "свое решение", нам не показавшееся ни замечательным, ни убедительным. Нужно было видеть, что произошло с о. архимандритом: с момента, как вошел "Странник", очевидно слушавший все из-за занавески, его – не было. "Нет о. архимандрита". Он весь поблек, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, «духовная особа» такой значительности, около которой резкий и властительный о. архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь «свои мысли», «свои мнения», быть «своим лицом», – и мог только повторять то, что «Он сказал»…
Вспомнишь пифагорийское «Сам изрек», "Учитель сказал".
…Но и без шуток и "примеров", – тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого.
И в этой-то неисповедимой зависимости – все дело…»
Здесь все показано сквозь розановские очки. Розанов сознательно гиперболизирует роль Распутина, пифагорейца, мудреца, особы (в другой своей книге – «Мимолетное» он и вовсе скажет: «Гриша – гениальный мужик. Он нисколько не хлыст. Евгений Павлович[24] сказал о нем: «Это – Илья Муромец». Разгадка всего») и принижает отца архимандрита, по всей видимости Феофана, которого философ пола не любил за монашество, аскетизм и целомудрие (и поэтому написал: «Конь ослу не товарищ. Гриша – конь, а Феофан – осел») – Розанов любуется Распутиным и восхищается в нем тем, что возмущает других – женолюбием. «Серьезным тоном Гриша сказал:
– Я же к ним никогда не шел сам, и не привлекал: а когда они шли, ко мне, то я брал.
И еще:
– Тут граница есть только одна и важная, чтобы кому-нибудь не выпало страдания.
– Чтобы от этого никому не было боли (я). Он как пятерней вцепился.
– Вот! Вот!»
И следующей своей мишенью Розанов избирает не кого иного, как М. А. Новоселова:
«Новоселову этого нельзя понять. Но нельзя сказать, чтобы мир был ограничен Новоселовым».
В отличие от нынешних адвокатов Распутина Розанов не отрицает, не затеняет, а подчеркивает и выставляет напоказ самый скандальный из распутинских грехов, провоцируя своих собеседников:
«Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь "личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он целует и обнимает женщин и девушек? Тогда как личность вот такого-то человека (я назвал свою жену) совершенно достоверна и на ее нравственное суждение можно положиться"… Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя "странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты… как этого… как этого… нет у жены вашей, не встречается у человека"»…
И чуть дальше: «Я видел сущность дела: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в «полной чести» приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. «Да что такое?» – "Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем – нельзя?"»
А после этого следует довольно неожиданное и – надо отдать Розанову должное – довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком[25].
«Когда "цадик" кушает, например, рыбу в масле, то случится – на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь "благочестивой Ревеке", стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку… И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его "пальчиков" крошку и проглатывает сама…
"Потому что из Его пальцев и с Его бороды"… и крошка уже «свята»».
Примечательно, что похожее описание трапез можно найти и в других воспоминаниях о Распутине.
«Находились дамы, которые не брезговали доедать остатки его ухи, снимать с его бороды оставшиеся куски рыбы, поднимать с полу орехи, выпавшие из его рта, и благоговейно вкушать», – писал неодобряемый Розановым М. Новоселов.
«Мне налили чай. Я протянула руку за сахаром, но Килина (Акилина Лаптинская. – А. В.), взяв мой стакан, сказала Распутину:
– Благослови, отец.
Он достал пальцами из стоявшей возле него сахарницы кусок и опустил его в мой стакан, – записывала в своем дневнике Елена Джанумова. – Заметив мое удивление, Килина объяснила:
– Это благодать Божия, когда отец сам своими перстами кладет сахар.
И я действительно заметила, все с благоговением тянутся к нему со своими стаканами».
А вот чем все закончилось:
«Стали расходиться. "Отцу" целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.
– Сухариков, отец, – просили дамы.
Он раздавал всем черные сухари, которые дамы заворачивали в душистые платочки или в бумажки и прятали в сумочки. Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздавала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье "отца", которое они выпрашивали у Дуняши. "Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, – просили они, – чтобы с потом его". И носили его».
Даже если это преувеличение – а Джанумова свидетель крайне ненадежный и ее дневник сильно беллетризован, – все равно известно, что атмосфера нездорового поклонения окружала Распутина уже при жизни, и едва ли кто-либо даже из его сторонников эту болезненность станет отрицать. Болезненным, к слову сказать, было и окружение святого и праведного Иоанна Кронштадтского. Но только он своим окружением тяготился и от этого поклонения страдал. Распутин же, по свидетельству самых разных мемуаристов, почитание собственной личности если не культировал, то по меньшей мере никак не пресекал, и это еще одно очень существенное отличие его от подлинного праведника.
Но вернемся к Розанову.
«Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало, – начало момента, с которого начинается религия. "Религия – святое место", "святая область", "святые слова", "святые жесты"… «Религия» – святой «круг», круг "святых вещей". До «святого» – нет религии, а есть только ее имя. Суть «религии», таинственное «электричество», из коего она рождается и которое она манифестирует собою, и есть именно святое: и в «хасидах», «цадиках», в «Шнеерсоне» и «Пифагоре», и вот в этом «петербургском чудодее», мы собственно имеем «на ладонь положенное» начало религии и всех религий…
Которое никак не можем рассмотреть.
"Ум мутится", "ум бессилен"… "Ничего не понимаем"»…
И следом:
«Странник, о коем я упомянул, утонул в море анекдотов о нем, которых чем более – тем гуще они заволакивают от нас существо дела… Между тем здесь великая тема для мысли и для любопытства. Мы, конечно, имеем перед собою "что-то", чего совершенно не понимаем, и что натурально – есть, реально – есть; что присутствует в этом страннике…
…можно объективно заметить в Сибирском Страннике, заметить «научно» и не проникая в корни дела, – это что он поворачивает все «благочестие Руси», искони, но безотчетно и недоказуемо державшееся на корне аскетизма, «воздержания», «не касания к женщине» и вообще разобщения полов, – к типу или вернее к музыке азиатской мудрости (Авраам, Исаак, Давид и его «псалмы», Соломон и «Песнь песней», Магомет), – не только не разобщающей полы, но в высшей степени их соединяющей. Все «анекдоты», сыплющиеся на голову Странника, до тех пор основательны, пока мы принимаем за что-то окончательное и универсальное «свою русскую точку зрения», – точку зрения «своего прежнего»; и становятся бессильны при воспоминании о «псалмах Давида», сложенных среди сонма его окружавших жен… Странник чрезвычайно отталкивает европейский тип религий, – а «анекдоты» возникли на почве великого удивления, как можно быть «религиозным лицом», иметь посягательство на имя «святого человека», при таких… «случайностях». Но ведь «взяв анекдот в руки» и вооружившись настроением анекдотиста, – это же самое можно рассказать о Магомете, о Соломоне, о Давиде, об Иакове и Аврааме, которые, однако, были близки к Богу и явили «знаки» своей близости. Вот эти-то «знаки» есть очевидно и у Странника: их читают те, кому это открыто. Это не «псалмы», которые все могли бы прочесть. Таким образом, у него нет «знаков» всеобщей убедительности. У него есть какое-то дело жизни… Какое? «Исцелил» и "научил молитве' – вот все, что пока определенно известно…
Но это "исцелился" – личная сторона дела. Но есть еще «история»… В истории Странник явно совершает переворот, показывая нам свою и азиатскую веру, где «все другое»… Потому что его «нравы» перешагнули через край «нашего». Говоря так, я выражаю отрицательную (не «европейская») суть дела. В чем же лежит положительное"? Не вем. Серьезность вовлекаемых «в вихрь» лиц, увлекаемых «в трубу» – необыкновенна: «тяга» не оставляет ни малейшего сомнения в том, что мы не стоим перед явлением «маленьким и смешным», что перед глазами России происходит не «анекдот», а история страшной серьезности…
Я не назвал по имени Странника, его имя на устах всей России. Чем кончится его история – неисповедимо. Но она уже не коротка теперь, и будет еще очень длинна. Но только никто не должен на него смотреть, как на "случай", "анекдот", как на "не разоблаченного обманщика". Кто его знает – перед теми все разоблачено: и однако «тяга», «труба» – остается».
Итак, если попытаться суммировать все вышесказанное, то не названный по имени Распутин для Розанова явление не просто не случайное и не анекдотическое, но явление – великое, глубокое, знаменательное, историческое, стоящее в одном ряду с Давидом и Соломоном и при этом очень русское. В «Мимолетном», имя Распутина уже прямо называя, Розанов пропел ему величание, сопоставив его ни больше ни меньше как с бывшим премьер-министром С. Ю. Витте:
«В сущности, Русь разделяется и заключает внутренне в себе борьбу между:
– Витте.
– И старцем Гришею, полным художества, интереса и мудрости, но безграмотным.
Витте совсем тупой человек, но гениально и бурно делает. Не может не делать. Нельзя остановить. Спит и видит во сне дела.
Гриша гениален и живописен. Но воловодится с девицами и чужими женами, ничего "совершить" не хочет и не может, полон "памятью о божественном", понимает – зорьки, понимает – пляс, понимает красоту мира – сам красив.
Но гений Витте недостает ему и до колена. "Гриша – вся Русь". Да: но Витте
1) устроил казенные кабаки;
2) ввел золотые деньги;
3) завел торговые школы.
Этого совершенно не может сделать Гриша!!!!! Гриша вообще ничего не может делать, кроме как любить, молиться и семь раз на день сходить в "кабинет уединения".
Вся Русь».
И вместе с этим Распутин – это духовный революционер, реформатор, призванный привнести в эту Русь, в традиционное «европейское», византийское православие ветхозаветный, азиатский полигамный дух.
«Все "с молитвою" – ходили по рельсам.
Вдруг Гриша пошел без рельсов.
Все испугались…
Не того, что "без рельсов". Таких много. Но зачем "с молитвою".
– "Кощунство! Злодеяние!"
Я его видел. Ох, глаз много значит. Он есть "сам" и "я".
Вдруг из "самого" и "я" полилась молитва. Все вздрогнули. "Позвольте, уж тысячу лет только повторяют".
И все – "по-печатному". У него – из физиологии».
И в то же время – и в этом весь Розанов! – Распутин у него глубже иных понимает сущность христианской традиции и святоотеческого учения. Вот рассуждения розановского Распутина о Льве Толстом и его конфликте с Русской Церковью.
«– Толстой глуп (он сказал более мягкое слово, которое я забыл). Он говорил против Синода, против духовенства – и прав. П. ч. выше, сильнее и чище их. Но ведь он не против них говорил, а против слов, которые у них (у духовенства). А слова эти от Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. И тут он сам и его сочинения маленькие.
Так просто.
Этого анализа, этого отделения никто не сумел сделать во время сложной и многолетней полемики и «за» и «против», и за Толстого и против него, и за Церковь и против нее. Тараторили.
Сибирский крестьянин сказал мысль. Которая разрешает все.
Он несколько раз ее повторил (говорили вокруг и много). Только ее. Ее одну:
– Но ведь он задумал-то бороться не с теперешними, а с Церковью: а у Церкви – И. Златоуст, Василий и Григорий».
Верил ли Розанов сам в то, что писал? Понимал ли то, что писал? Говорил ли Распутин то, что Розанов ему приписывал, или Василий Васильевич сам протаскивал контрабандой свои заветные мысли и вкладывал их в чужие уста (что в общем-то очень вероятно, ибо стиль распутинских высказываний в розановских книгах – слишком розановский, сам Распутин выражался иначе – см. далее его интервью) – ответить на все это однозначно так же трудно, как и на вопрос о распутинском хлыстовстве либо распутстве. Но по-своему прав был Бердяев, когда писал о Розанове:
«Он совершенно субъективен, импрессионистичен и ничего не знает и не хочет знать, кроме потока своих впечатлений и ощущений. Само преклонение Розанова перед фактом и силой есть лишь перелив на бумагу потока его женственно-бабьих переживаний, почти сексуальных по своему характеру… Напрасно Розанов взывает к серьезности против игры и забавы. Сам он лишен серьезного нравственного характера, и все, что он пишет о серьезности официальной власти, остается для него безответственной игрой и забавой литературы».
В равной мере это относится и к статьям философа пола о превозносимом им Страннике, который, впрочем, и сам однажды высказался о специфике литературного труда.
«Какое счастье быть писателем <…> Писатель расцветает каждодневно, как весна. А от нечистого духа писатель грубеет, как осень, и желает своим писанием весь свет научить, а себя беспокоит. Почему себя беспокоит?
Потому что <Бог> дал талант, да мало, что дал талант, надо его направить на стезю истинную <…> Молитесь о писателе, о заблудшем, пускай Бог просветит его ум и найдет талант» – так записывали за Григорием Распутиным его поклонницы в апреле 1915 года, то есть как раз тогда, когда Розанов публиковал свои «распутинские» опусы (вышеприведенные цитаты из «Мимолетного» датируются у Розанова также апрелем 1915 года), и, как знать, возможно, к самому В. В. Розанову мысли и молитвы «отца» и были обращены.
Но вряд ли бы Розанов отнесся к ним всерьез. Философ пола использовал Распутина для утверждения своих взглядов на религию и отношения мужчин и женщин, перехлестывая через край, полемизируя, играя и дразня своих оппонентов и эпатируя публику, он писал о серьезности, а сам иронизировал, провоцировал, очень часто кощунствовал, и на этом сюжете можно было бы вообще не останавливаться, объявив его мутным фактом частной жизни самого Василия Розанова[26], если б мы не наблюдали чего-то подобного сегодня, когда предпринимаются попытки представить Распутина старцем, молитвенником, объявить святым и требовать его немедленной канонизации, хотя вдохновения, таланта и правды в этих попытках и близко к розановским нет.
«В небольшой келий молитвенная, глубокая тишина. В благоговении предстоим пред иконами, среди которых два больших мироточаших образа мученика Григория (Г. Е. Распутина). Один – в рамке, под стеклом, на котором отчетливо видны многочисленные капельки Божественной росы – мира. Другая икона написана на холсте маслом. Дивное благоухание исходит от икон, обильно, струями источающих благодать. Никто не нарушает тишины. Только время от времени, осенив себя крестным знамением, по очереди подходим, чтобы приложиться ко святыням. Бережно прикоснувшись к струйкам, каждый крестообразно помазует чело елеем. Еще несколько капель истекло на наших глазах по свитку, что б руке мученика. На свитке молитва – плач души ко Господу, гонимого злым миром: "Рассуди меня, Господи, ибо я ходил в непорочности моей; уповая на Господа, не колеблюсь. В гонениях путь Твой! Ты нам показал Крест Твой за радость. Изгнания Твои тяжелые! И минутная жизнь – пресветлый рай, – нет конца! Ах, несчастный бес, восстановил всю Россию, как на разбойника! Бес и все готовят блаженство вечное! Вот всегда бес остается ни с чем. Боже! Храни Своих!"
Эта молитва – в подобие двадцать пятого псалма Давидова – излилась из его сердца, когда не оставалось никакой надежды на земную помощь: Григория Распутина травили, поносили и злословили, унижали и оклеветывали с такой злобой и неистовством, что противостоять сему мог действительно лишь человек святой жизни».
Так пишет о Распутине одна из нынешних поклонниц старца Татиана Гроян. «Удачный анализ его духовной сути в книге Т. Гроян "Мученик за Христа и за Царя Григорий Новый" лишь подчеркивает эту нашу нищету», – скорбно заметил по сему поводу единомышленник Татианы С. В. Фомин, а еще один из апологетов Распутина И. В. Евсин покаялся:
«А вот мы, вероятно, маловеры. Все еще выясняем, грешил Распутин или не грешил. Ссылаемся на сфабрикованные воспоминания Марии (Матрены Распутиной. – А. В.) Распутиной, доносы завербованных полицейских агентов, свидетельства людей, которые сами были введены в заблуждение. Пишу эти строки, и такое грустное чувство охватывает мое сердце, такое сожаление о нашем стремлении обязательно выискивать в человеке что-то порочное.
Что ж, может, в чем-то и грешил Распутин, ибо, как сказано в Священном Писании: "Нет человека, который не согрешил бы" (2, Пар. 6, 24), но старец Григорий явился перед Господом праведником, мученической кровью омыв свои грехи. А вы, сегодняшние критики, не грешны ли своим осуждением сибирского старца? Попробовали бы вы понять, осмыслить не "свидетельства" о нем, а его самого как человека, который нес такой тяжкий крест, что возможно и падал под его тяжестью. Представьте, какое всемирное зло ополчилось на Распутина, если решение о его дискредитации было принято в Брюсселе, на Всемирной ассамблее масонов. Представьте себе хотя бы на минуту, что о вас лично в каждом городе, на каждом углу распространяют газеты и журналы, в которых черным по белому написано, что вы пьяница, вор, половой извращенец, слуга сатаны. И эта клевета обсуждается среди ваших родных и знакомых, на кухнях обывателей и в Государственной Думе, среди простых православных людей и в Священном Синоде».
«Схема до убожества проста, – прокомментировал эту мысль С. Фирсов в работе «Русская Церковь накануне перемен», – некие злые силы решили извести великого в простоте и праведности своей старца и с этой целью затеяли кампанию против него, тем самым дискредитируя и царскую Семью (недаром Распутина называли "другом царей!"). Историческая "правда" добывается маргиналами преимущественно через разоблачение клеветников – и прошлого, и настоящего, и невольно заблуждающихся, и сознательно лгущих. В кратком послесловии к своей обширной книге Т. Гроян, например, специально указала, что, используя в качестве источника книгу дочери сибирского "старца" Матрены («Распутин. Воспоминания дочери». М., 2000), она имела в виду, что "определенные ее части <…> целиком ложны", "но верующее сердце способно отличить правду от лжи". Критерием истины оказывается "верующее сердце", помогающее отделить пшеницу от плевел. Комментарии в данном случае, полагаю, излишни. Разоблачать правдолюбцев – дело бесперспективное, они не исследователи; скорее – обвинители и адвокаты, больше заинтересованные в словесной реконструкции утерянного земного "рая", чем в воссоздании реальной исторической картины, сколь неказиста она бы ни была. Кроме того, публицистическая агрессивность – неотъемлемая черта таких правдолюбцев, объединяющая всевозможных почитателей "старца", как катакомбных, так и патриархийных».
К этой замечательной оценке стоило бы добавить, что ничего принципиально нового в пафосе канонизаторов Распутина нет. О подобных настроениях еще давно предупреждал религиозный философ Сергей Иосифович Фудель.
«Явление Распутина страшно не потому, что был такой человек сам по себе, а потому, что он был выразителем и точно итогом многовекового затемнения в русской религиозной душе великой и трудной идеи святости. Русский человек вдруг оказался падким на тот самый соблазн, на который строго указал уже апостол Павел. "И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, – пишет он Римлянам как бы от имени этих соблазненных, – как некоторые злословят нас и говорят, будто мы так учим? Праведен суд на таковых".
Из "делать зло, чтобы вышло добро" русский человек сотворил себе дьявольский силлогизм: 1) "Не покаешься – не спасешься", 2) "Не согрешишь – не покаешься", а поэтому 3) "Не согрешишь – не спасешься". Путь к спасению стал утверждаться не против греха, а через грех. Как удобно! И мы хорошо знаем, что не только темные сибирские мужики, хитро иногда подмигивая собеседнику, могли развивать эту теорию своей практики о спасении через грех, но и вполне интеллигентные люди, ничего не понимая в истинной святости, могли и могут говорить нечто подобное (но, конечно, более деликатно), убежденно презирая, как они говорят, "всякое святошество". "Праведен суд на таковых". Может быть, все положительное, что было и есть в послереволюционной религиозной мысли, надо было бы определить как возврат к апостольскому осознанию идеи святости, не имеющей, конечно, ничего общего со "святошеством", так же как истинное покаяние не имеет ничего общего, то есть несовместимо с грехом. Отец Амвросий Оптинский, передавая учение Отцов, говорил, что "покаяние не оканчивается до гроба и имеет три свойства: очищение помыслов, терпение скорбей и молитву. Три эти вещи одна без другой не совершаются", то есть без очищения и покаяния».
Этот человек, как и Распутин, был близок к Церкви, но к церковной иерархии не принадлежал, находясь с ней в очень сложных взаимоотношениях, этот человек много размышлял над вопросами религии и пола и говорил о их глубокой взаимосвязи, он также критиковал монашество и пытался по-своему объяснить и себе, и русской публике феномен Распутина, в том числе и с точки зрения его поведения с женщинами. Был он вторым после Клюева (а может быть, и первым) Распутиным русской литературы, ее enfantterrible. Из всех великих писателей серебряного века он практически единственный, кто в случае с Распутиным пошел поперек общественного мнения и сказал свое слово – за. Родившийся в семье лесничего в маленьком заволжском городке Ветлуге, он был чем-то близок тобольскому крестьянину, и не случайно Ахматова, вспоминая в связи с «Поэмой без героя» литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака», усадила рядом двух посетителей: «И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина».
«…зашедши к священнику деловым образом, в будень, я встретил у него за сухим чаем ("без всего") не то мещанина, не то крестьянина… Пока я болтал со священником и матушкой, он выпил свою "пару чая", ничего не говоря, положил стакан боком на блюдечко ("благодарю, больше не хочу") и, попрощавшись, вышел. Это и был "Странник" – мужичонко, серее которого я не встречал».
Так писал о Распутине Василий Васильевич Розанов в «Апокалиптической секте», как будто предвосхищая то, что впоследствии напишет о Распутине Зинаида Гиппиус: «…я же утверждаю, что он был крайне обыкновенный, незамечательный, дюжинный мужик».
Но дальше Розанов взрывает ситуацию:
«От него "тяга"?!!
Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!..
На эту изящную, светящуюся талантом женщину?!!
Какое-то "светопреставление"… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить…
И что – есть!! Воочию!!
Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа "третьих лиц", и не увлеченных, и не вовлеченных:
– Разговор, – о каком-то вопросе церкви, о каком-то моменте в жизни текущей церкви, – был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался: как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот Странник, резко перебивая всех нас:
– Пустое вы говорите, пустое и не то…
– И дальше – какое-то "свое решение", нам не показавшееся ни замечательным, ни убедительным. Нужно было видеть, что произошло с о. архимандритом: с момента, как вошел "Странник", очевидно слушавший все из-за занавески, его – не было. "Нет о. архимандрита". Он весь поблек, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, «духовная особа» такой значительности, около которой резкий и властительный о. архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь «свои мысли», «свои мнения», быть «своим лицом», – и мог только повторять то, что «Он сказал»…
Вспомнишь пифагорийское «Сам изрек», "Учитель сказал".
…Но и без шуток и "примеров", – тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого.
И в этой-то неисповедимой зависимости – все дело…»
Здесь все показано сквозь розановские очки. Розанов сознательно гиперболизирует роль Распутина, пифагорейца, мудреца, особы (в другой своей книге – «Мимолетное» он и вовсе скажет: «Гриша – гениальный мужик. Он нисколько не хлыст. Евгений Павлович[24] сказал о нем: «Это – Илья Муромец». Разгадка всего») и принижает отца архимандрита, по всей видимости Феофана, которого философ пола не любил за монашество, аскетизм и целомудрие (и поэтому написал: «Конь ослу не товарищ. Гриша – конь, а Феофан – осел») – Розанов любуется Распутиным и восхищается в нем тем, что возмущает других – женолюбием. «Серьезным тоном Гриша сказал:
– Я же к ним никогда не шел сам, и не привлекал: а когда они шли, ко мне, то я брал.
И еще:
– Тут граница есть только одна и важная, чтобы кому-нибудь не выпало страдания.
– Чтобы от этого никому не было боли (я). Он как пятерней вцепился.
– Вот! Вот!»
И следующей своей мишенью Розанов избирает не кого иного, как М. А. Новоселова:
«Новоселову этого нельзя понять. Но нельзя сказать, чтобы мир был ограничен Новоселовым».
В отличие от нынешних адвокатов Распутина Розанов не отрицает, не затеняет, а подчеркивает и выставляет напоказ самый скандальный из распутинских грехов, провоцируя своих собеседников:
«Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь "личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он целует и обнимает женщин и девушек? Тогда как личность вот такого-то человека (я назвал свою жену) совершенно достоверна и на ее нравственное суждение можно положиться"… Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя "странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты… как этого… как этого… нет у жены вашей, не встречается у человека"»…
И чуть дальше: «Я видел сущность дела: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в «полной чести» приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. «Да что такое?» – "Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем – нельзя?"»
А после этого следует довольно неожиданное и – надо отдать Розанову должное – довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком[25].
«Когда "цадик" кушает, например, рыбу в масле, то случится – на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь "благочестивой Ревеке", стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку… И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его "пальчиков" крошку и проглатывает сама…
"Потому что из Его пальцев и с Его бороды"… и крошка уже «свята»».
Примечательно, что похожее описание трапез можно найти и в других воспоминаниях о Распутине.
«Находились дамы, которые не брезговали доедать остатки его ухи, снимать с его бороды оставшиеся куски рыбы, поднимать с полу орехи, выпавшие из его рта, и благоговейно вкушать», – писал неодобряемый Розановым М. Новоселов.
«Мне налили чай. Я протянула руку за сахаром, но Килина (Акилина Лаптинская. – А. В.), взяв мой стакан, сказала Распутину:
– Благослови, отец.
Он достал пальцами из стоявшей возле него сахарницы кусок и опустил его в мой стакан, – записывала в своем дневнике Елена Джанумова. – Заметив мое удивление, Килина объяснила:
– Это благодать Божия, когда отец сам своими перстами кладет сахар.
И я действительно заметила, все с благоговением тянутся к нему со своими стаканами».
А вот чем все закончилось:
«Стали расходиться. "Отцу" целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.
– Сухариков, отец, – просили дамы.
Он раздавал всем черные сухари, которые дамы заворачивали в душистые платочки или в бумажки и прятали в сумочки. Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздавала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье "отца", которое они выпрашивали у Дуняши. "Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, – просили они, – чтобы с потом его". И носили его».
Даже если это преувеличение – а Джанумова свидетель крайне ненадежный и ее дневник сильно беллетризован, – все равно известно, что атмосфера нездорового поклонения окружала Распутина уже при жизни, и едва ли кто-либо даже из его сторонников эту болезненность станет отрицать. Болезненным, к слову сказать, было и окружение святого и праведного Иоанна Кронштадтского. Но только он своим окружением тяготился и от этого поклонения страдал. Распутин же, по свидетельству самых разных мемуаристов, почитание собственной личности если не культировал, то по меньшей мере никак не пресекал, и это еще одно очень существенное отличие его от подлинного праведника.
Но вернемся к Розанову.
«Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало, – начало момента, с которого начинается религия. "Религия – святое место", "святая область", "святые слова", "святые жесты"… «Религия» – святой «круг», круг "святых вещей". До «святого» – нет религии, а есть только ее имя. Суть «религии», таинственное «электричество», из коего она рождается и которое она манифестирует собою, и есть именно святое: и в «хасидах», «цадиках», в «Шнеерсоне» и «Пифагоре», и вот в этом «петербургском чудодее», мы собственно имеем «на ладонь положенное» начало религии и всех религий…
Которое никак не можем рассмотреть.
"Ум мутится", "ум бессилен"… "Ничего не понимаем"»…
И следом:
«Странник, о коем я упомянул, утонул в море анекдотов о нем, которых чем более – тем гуще они заволакивают от нас существо дела… Между тем здесь великая тема для мысли и для любопытства. Мы, конечно, имеем перед собою "что-то", чего совершенно не понимаем, и что натурально – есть, реально – есть; что присутствует в этом страннике…
…можно объективно заметить в Сибирском Страннике, заметить «научно» и не проникая в корни дела, – это что он поворачивает все «благочестие Руси», искони, но безотчетно и недоказуемо державшееся на корне аскетизма, «воздержания», «не касания к женщине» и вообще разобщения полов, – к типу или вернее к музыке азиатской мудрости (Авраам, Исаак, Давид и его «псалмы», Соломон и «Песнь песней», Магомет), – не только не разобщающей полы, но в высшей степени их соединяющей. Все «анекдоты», сыплющиеся на голову Странника, до тех пор основательны, пока мы принимаем за что-то окончательное и универсальное «свою русскую точку зрения», – точку зрения «своего прежнего»; и становятся бессильны при воспоминании о «псалмах Давида», сложенных среди сонма его окружавших жен… Странник чрезвычайно отталкивает европейский тип религий, – а «анекдоты» возникли на почве великого удивления, как можно быть «религиозным лицом», иметь посягательство на имя «святого человека», при таких… «случайностях». Но ведь «взяв анекдот в руки» и вооружившись настроением анекдотиста, – это же самое можно рассказать о Магомете, о Соломоне, о Давиде, об Иакове и Аврааме, которые, однако, были близки к Богу и явили «знаки» своей близости. Вот эти-то «знаки» есть очевидно и у Странника: их читают те, кому это открыто. Это не «псалмы», которые все могли бы прочесть. Таким образом, у него нет «знаков» всеобщей убедительности. У него есть какое-то дело жизни… Какое? «Исцелил» и "научил молитве' – вот все, что пока определенно известно…
Но это "исцелился" – личная сторона дела. Но есть еще «история»… В истории Странник явно совершает переворот, показывая нам свою и азиатскую веру, где «все другое»… Потому что его «нравы» перешагнули через край «нашего». Говоря так, я выражаю отрицательную (не «европейская») суть дела. В чем же лежит положительное"? Не вем. Серьезность вовлекаемых «в вихрь» лиц, увлекаемых «в трубу» – необыкновенна: «тяга» не оставляет ни малейшего сомнения в том, что мы не стоим перед явлением «маленьким и смешным», что перед глазами России происходит не «анекдот», а история страшной серьезности…
Я не назвал по имени Странника, его имя на устах всей России. Чем кончится его история – неисповедимо. Но она уже не коротка теперь, и будет еще очень длинна. Но только никто не должен на него смотреть, как на "случай", "анекдот", как на "не разоблаченного обманщика". Кто его знает – перед теми все разоблачено: и однако «тяга», «труба» – остается».
Итак, если попытаться суммировать все вышесказанное, то не названный по имени Распутин для Розанова явление не просто не случайное и не анекдотическое, но явление – великое, глубокое, знаменательное, историческое, стоящее в одном ряду с Давидом и Соломоном и при этом очень русское. В «Мимолетном», имя Распутина уже прямо называя, Розанов пропел ему величание, сопоставив его ни больше ни меньше как с бывшим премьер-министром С. Ю. Витте:
«В сущности, Русь разделяется и заключает внутренне в себе борьбу между:
– Витте.
– И старцем Гришею, полным художества, интереса и мудрости, но безграмотным.
Витте совсем тупой человек, но гениально и бурно делает. Не может не делать. Нельзя остановить. Спит и видит во сне дела.
Гриша гениален и живописен. Но воловодится с девицами и чужими женами, ничего "совершить" не хочет и не может, полон "памятью о божественном", понимает – зорьки, понимает – пляс, понимает красоту мира – сам красив.
Но гений Витте недостает ему и до колена. "Гриша – вся Русь". Да: но Витте
1) устроил казенные кабаки;
2) ввел золотые деньги;
3) завел торговые школы.
Этого совершенно не может сделать Гриша!!!!! Гриша вообще ничего не может делать, кроме как любить, молиться и семь раз на день сходить в "кабинет уединения".
Вся Русь».
И вместе с этим Распутин – это духовный революционер, реформатор, призванный привнести в эту Русь, в традиционное «европейское», византийское православие ветхозаветный, азиатский полигамный дух.
«Все "с молитвою" – ходили по рельсам.
Вдруг Гриша пошел без рельсов.
Все испугались…
Не того, что "без рельсов". Таких много. Но зачем "с молитвою".
– "Кощунство! Злодеяние!"
Я его видел. Ох, глаз много значит. Он есть "сам" и "я".
Вдруг из "самого" и "я" полилась молитва. Все вздрогнули. "Позвольте, уж тысячу лет только повторяют".
И все – "по-печатному". У него – из физиологии».
И в то же время – и в этом весь Розанов! – Распутин у него глубже иных понимает сущность христианской традиции и святоотеческого учения. Вот рассуждения розановского Распутина о Льве Толстом и его конфликте с Русской Церковью.
«– Толстой глуп (он сказал более мягкое слово, которое я забыл). Он говорил против Синода, против духовенства – и прав. П. ч. выше, сильнее и чище их. Но ведь он не против них говорил, а против слов, которые у них (у духовенства). А слова эти от Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. И тут он сам и его сочинения маленькие.
Так просто.
Этого анализа, этого отделения никто не сумел сделать во время сложной и многолетней полемики и «за» и «против», и за Толстого и против него, и за Церковь и против нее. Тараторили.
Сибирский крестьянин сказал мысль. Которая разрешает все.
Он несколько раз ее повторил (говорили вокруг и много). Только ее. Ее одну:
– Но ведь он задумал-то бороться не с теперешними, а с Церковью: а у Церкви – И. Златоуст, Василий и Григорий».
Верил ли Розанов сам в то, что писал? Понимал ли то, что писал? Говорил ли Распутин то, что Розанов ему приписывал, или Василий Васильевич сам протаскивал контрабандой свои заветные мысли и вкладывал их в чужие уста (что в общем-то очень вероятно, ибо стиль распутинских высказываний в розановских книгах – слишком розановский, сам Распутин выражался иначе – см. далее его интервью) – ответить на все это однозначно так же трудно, как и на вопрос о распутинском хлыстовстве либо распутстве. Но по-своему прав был Бердяев, когда писал о Розанове:
«Он совершенно субъективен, импрессионистичен и ничего не знает и не хочет знать, кроме потока своих впечатлений и ощущений. Само преклонение Розанова перед фактом и силой есть лишь перелив на бумагу потока его женственно-бабьих переживаний, почти сексуальных по своему характеру… Напрасно Розанов взывает к серьезности против игры и забавы. Сам он лишен серьезного нравственного характера, и все, что он пишет о серьезности официальной власти, остается для него безответственной игрой и забавой литературы».
В равной мере это относится и к статьям философа пола о превозносимом им Страннике, который, впрочем, и сам однажды высказался о специфике литературного труда.
«Какое счастье быть писателем <…> Писатель расцветает каждодневно, как весна. А от нечистого духа писатель грубеет, как осень, и желает своим писанием весь свет научить, а себя беспокоит. Почему себя беспокоит?
Потому что <Бог> дал талант, да мало, что дал талант, надо его направить на стезю истинную <…> Молитесь о писателе, о заблудшем, пускай Бог просветит его ум и найдет талант» – так записывали за Григорием Распутиным его поклонницы в апреле 1915 года, то есть как раз тогда, когда Розанов публиковал свои «распутинские» опусы (вышеприведенные цитаты из «Мимолетного» датируются у Розанова также апрелем 1915 года), и, как знать, возможно, к самому В. В. Розанову мысли и молитвы «отца» и были обращены.
Но вряд ли бы Розанов отнесся к ним всерьез. Философ пола использовал Распутина для утверждения своих взглядов на религию и отношения мужчин и женщин, перехлестывая через край, полемизируя, играя и дразня своих оппонентов и эпатируя публику, он писал о серьезности, а сам иронизировал, провоцировал, очень часто кощунствовал, и на этом сюжете можно было бы вообще не останавливаться, объявив его мутным фактом частной жизни самого Василия Розанова[26], если б мы не наблюдали чего-то подобного сегодня, когда предпринимаются попытки представить Распутина старцем, молитвенником, объявить святым и требовать его немедленной канонизации, хотя вдохновения, таланта и правды в этих попытках и близко к розановским нет.
«В небольшой келий молитвенная, глубокая тишина. В благоговении предстоим пред иконами, среди которых два больших мироточаших образа мученика Григория (Г. Е. Распутина). Один – в рамке, под стеклом, на котором отчетливо видны многочисленные капельки Божественной росы – мира. Другая икона написана на холсте маслом. Дивное благоухание исходит от икон, обильно, струями источающих благодать. Никто не нарушает тишины. Только время от времени, осенив себя крестным знамением, по очереди подходим, чтобы приложиться ко святыням. Бережно прикоснувшись к струйкам, каждый крестообразно помазует чело елеем. Еще несколько капель истекло на наших глазах по свитку, что б руке мученика. На свитке молитва – плач души ко Господу, гонимого злым миром: "Рассуди меня, Господи, ибо я ходил в непорочности моей; уповая на Господа, не колеблюсь. В гонениях путь Твой! Ты нам показал Крест Твой за радость. Изгнания Твои тяжелые! И минутная жизнь – пресветлый рай, – нет конца! Ах, несчастный бес, восстановил всю Россию, как на разбойника! Бес и все готовят блаженство вечное! Вот всегда бес остается ни с чем. Боже! Храни Своих!"
Эта молитва – в подобие двадцать пятого псалма Давидова – излилась из его сердца, когда не оставалось никакой надежды на земную помощь: Григория Распутина травили, поносили и злословили, унижали и оклеветывали с такой злобой и неистовством, что противостоять сему мог действительно лишь человек святой жизни».
Так пишет о Распутине одна из нынешних поклонниц старца Татиана Гроян. «Удачный анализ его духовной сути в книге Т. Гроян "Мученик за Христа и за Царя Григорий Новый" лишь подчеркивает эту нашу нищету», – скорбно заметил по сему поводу единомышленник Татианы С. В. Фомин, а еще один из апологетов Распутина И. В. Евсин покаялся:
«А вот мы, вероятно, маловеры. Все еще выясняем, грешил Распутин или не грешил. Ссылаемся на сфабрикованные воспоминания Марии (Матрены Распутиной. – А. В.) Распутиной, доносы завербованных полицейских агентов, свидетельства людей, которые сами были введены в заблуждение. Пишу эти строки, и такое грустное чувство охватывает мое сердце, такое сожаление о нашем стремлении обязательно выискивать в человеке что-то порочное.
Что ж, может, в чем-то и грешил Распутин, ибо, как сказано в Священном Писании: "Нет человека, который не согрешил бы" (2, Пар. 6, 24), но старец Григорий явился перед Господом праведником, мученической кровью омыв свои грехи. А вы, сегодняшние критики, не грешны ли своим осуждением сибирского старца? Попробовали бы вы понять, осмыслить не "свидетельства" о нем, а его самого как человека, который нес такой тяжкий крест, что возможно и падал под его тяжестью. Представьте, какое всемирное зло ополчилось на Распутина, если решение о его дискредитации было принято в Брюсселе, на Всемирной ассамблее масонов. Представьте себе хотя бы на минуту, что о вас лично в каждом городе, на каждом углу распространяют газеты и журналы, в которых черным по белому написано, что вы пьяница, вор, половой извращенец, слуга сатаны. И эта клевета обсуждается среди ваших родных и знакомых, на кухнях обывателей и в Государственной Думе, среди простых православных людей и в Священном Синоде».
«Схема до убожества проста, – прокомментировал эту мысль С. Фирсов в работе «Русская Церковь накануне перемен», – некие злые силы решили извести великого в простоте и праведности своей старца и с этой целью затеяли кампанию против него, тем самым дискредитируя и царскую Семью (недаром Распутина называли "другом царей!"). Историческая "правда" добывается маргиналами преимущественно через разоблачение клеветников – и прошлого, и настоящего, и невольно заблуждающихся, и сознательно лгущих. В кратком послесловии к своей обширной книге Т. Гроян, например, специально указала, что, используя в качестве источника книгу дочери сибирского "старца" Матрены («Распутин. Воспоминания дочери». М., 2000), она имела в виду, что "определенные ее части <…> целиком ложны", "но верующее сердце способно отличить правду от лжи". Критерием истины оказывается "верующее сердце", помогающее отделить пшеницу от плевел. Комментарии в данном случае, полагаю, излишни. Разоблачать правдолюбцев – дело бесперспективное, они не исследователи; скорее – обвинители и адвокаты, больше заинтересованные в словесной реконструкции утерянного земного "рая", чем в воссоздании реальной исторической картины, сколь неказиста она бы ни была. Кроме того, публицистическая агрессивность – неотъемлемая черта таких правдолюбцев, объединяющая всевозможных почитателей "старца", как катакомбных, так и патриархийных».
К этой замечательной оценке стоило бы добавить, что ничего принципиально нового в пафосе канонизаторов Распутина нет. О подобных настроениях еще давно предупреждал религиозный философ Сергей Иосифович Фудель.
«Явление Распутина страшно не потому, что был такой человек сам по себе, а потому, что он был выразителем и точно итогом многовекового затемнения в русской религиозной душе великой и трудной идеи святости. Русский человек вдруг оказался падким на тот самый соблазн, на который строго указал уже апостол Павел. "И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, – пишет он Римлянам как бы от имени этих соблазненных, – как некоторые злословят нас и говорят, будто мы так учим? Праведен суд на таковых".
Из "делать зло, чтобы вышло добро" русский человек сотворил себе дьявольский силлогизм: 1) "Не покаешься – не спасешься", 2) "Не согрешишь – не покаешься", а поэтому 3) "Не согрешишь – не спасешься". Путь к спасению стал утверждаться не против греха, а через грех. Как удобно! И мы хорошо знаем, что не только темные сибирские мужики, хитро иногда подмигивая собеседнику, могли развивать эту теорию своей практики о спасении через грех, но и вполне интеллигентные люди, ничего не понимая в истинной святости, могли и могут говорить нечто подобное (но, конечно, более деликатно), убежденно презирая, как они говорят, "всякое святошество". "Праведен суд на таковых". Может быть, все положительное, что было и есть в послереволюционной религиозной мысли, надо было бы определить как возврат к апостольскому осознанию идеи святости, не имеющей, конечно, ничего общего со "святошеством", так же как истинное покаяние не имеет ничего общего, то есть несовместимо с грехом. Отец Амвросий Оптинский, передавая учение Отцов, говорил, что "покаяние не оканчивается до гроба и имеет три свойства: очищение помыслов, терпение скорбей и молитву. Три эти вещи одна без другой не совершаются", то есть без очищения и покаяния».