«Влияние Распутина на государственные дела несомненно. Через него разные темные личности за деньги проделывали самые разнообразные операции. Несомненно, что от них перепадало и Распутину, так как он других средств к жизни не имел, но львиная доля все же доставалась присосавшимся к нему разного рода "дельцам". На меня Распутин производил впечатление умного и хитрого мужика, тешившегося тем, что по его желанию смещались и назначались министры, и не желавшего расстаться со своим влиянием», – показывал на следствии начальник петроградского охранного отделения К. И. Глобачев.
   «Переписка Государя и Государыни, – опубликованная советской властью, – дает возможность документально установить, насколько неверно было представление о властном влиянии Распутина на ход государственных дел, – косвенно возражал С. С. Ольденбург. – Эти письма показывают с очевидностью, что если Государыня действительно верила Распутину, как "Божьему человеку", и готова была бы следовать его указаниям, Государь совершенно с этими указаниями не считался. Представление о политическом влиянии Распутина было поэтому легендой – вредной легендой. Она вносила смуту в умы, сбивала с толку людей правых взглядов».
   Все так, Император и в самом деле не слишком прислушивался к Распутину, но он прислушивался к Императрице, а вот ее политического влияния не станет отрицать никто.
   И прежде всего сама Государыня: «А Н. (Великий Князь Николай Николаевич. – А. В.) знает мою волю и боится моего влияния (направляемого Григ.) на тебя – это все так, мой дружок», – писала она, верившая Распутину безоглядно, и заклинала: «Не забывай расчесывать волосы перед всяким трудным разговором или решением – эта маленькая гребенка принесет помощь» (23 августа 1915 года).
   «Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем», – обращалась к мужу три недели спустя, и гребень Распутина с ее подачи расчесывал не только волосы русского царя.
   Опять же разнообразных слухов, мифов и легенд о распутинском всесилии ходило гораздо больше, чем это влияние реально проявлялось, но это не значит, что влияния не было вовсе. Оно носило более косвенный, нежели прямой характер, но с именем Распутина оказывалась связана любая громкая отставка или назначение.
   «Перед отъездом он (Николай II. —А. В.) подписал приказ, который всех удивляет и печалит: он уволил, без всяких объяснений, начальника своей военно-походной канцелярии князя Владимира Орлова, – записал Палеолог в дневнике. – Связанный с Николаем II двадцатилетней дружбой, в силу своих обязанностей посвящаемый в самую интимную, ежедневную жизнь государя, но сохранявший всегда по отношению к своему повелителю независимость характера и откровенность речи, – он не переставал бороться с Распутиным. Теперь в окружении их величеств не осталось более никого, кто бы не был послушен старцу».
   На первый взгляд это и есть классический пример распутинской легенды, а также проявления слабости Царя и его зависимости от воли Царицы: по желанию жены удалил от себя верного друга.
   Однако если копать глубже, то выясняется, что все очень непросто в той давней истории. Апологеты Распутина однозначно называют В. Н. Орлова вслед за Великим Князем Николаем Николаевичем масоном, хотя прямых доказательств этому не приводят. Ни Б. Николаевский, ни Н. Берберова, на книги которых часто ссылаются, говоря о русских масонах, о масонстве Орлова ничего не пишут. Что же касается Великого Князя Николая Николаевича, то о нем в работе Берберовой «Люди и ложи» говорится так:
   «К двум заговорам, в которых ведущую роль играли масоны, необходимо прибавить еще один, к которому они тоже были причастны, хотя и в меньшей степени. В центре этого заговора оказался вел. кн. Николай Николаевич, которого летом 1915 г. царь услал на Кавказ, заняв, на радость царице, его место Верховного Главнокомандующего.
   Царица усердно писала царю, что "Николашу" надо убрать, что он знается с членами Гос. Думы, завидует царю и хочет сесть на его место. Вся же остальная Россия, начиная с ультраправого депутата Пуришкевича, понимала, что этот царский шаг еще больше приблизит его к гибели, а Россию – к катастрофе.
   Участники этого заговора решили осенью 1916 г. выждать удобную минуту и убрать царя, после чего посадить на престол конституционного монарха, вел. кн. Николая Николаевича. Этот последний, живший в это время в Тифлисе, видимо, не делал никаких шагов, чтобы поощрить заговорщиков, но не говорил им и категорического "нет".
   Николай Николаевич был когда-то мартинистом. Известно, что он поддерживал дружеские отношения с русскими масонами; в частности, одним из его ближайших друзей был Александр Иванович Хатисов, городской голова Тифлиса, член к.-д. партии, председатель Кавказского Земгора и масон 33 степени. Хатисов был членом Гос. Думы, армянин, женатый на русской: Они с женой бывали на официальных приемах у великого князя, теперь – Главнокомандующего Кавказской армией, иначе говоря – южного фронта. А кроме того, Хатисов имел "свободный вход" к Николаю Николаевичу во всякое время, что очень ценил.
   История этого заговора погребена в наполовину истлевшем номере русской эмигрантской газеты "Последние новости" (22 апреля 1928 г.), выходившей в Париже в 1920 —1940 гг. Теперь ее можно получить в некоторых книгохранилищах США на микрофильме, но, к сожалению, к моменту, когда ее решили переснять, текст был сильно испорчен временем. Автор этой мемуарной статьи, С. А. Смирнов, был масоном 30°, и называлась она "История одного заговора". Тот факт, что историк П. Н. Милюков, редактор "Последних новостей", напечатал эту статью, будучи сам, хотя и в очень слабой степени, причастен к заговору, придает рассказу максимум достоверности».
   Достоверность сомнительная, да и книга Берберовой едва ли может рассматриваться как истина в последней инстанции (не зря к ней довольно скептически относился Вадим Валерьянович Кожинов), но в любом случае об Орлове как о масоне у Берберовой нет ни слова, а масонство Великого Князя Николая Николаевича можно считать довольно условным.
   И все же история с Орловым, Великим Князем Николаем Николаевичем и их заговором не есть плод больной фантазии нынешних борцов с масонскими кознями. О князе Орлове писал симпатизировавший ему протопресвитер Шавельский, и если ему верить (а в данном случае, повторим, он свидетель защиты, а не обвинения), то оказывается, что независимо от того, был Орлов масоном или не был, самые близкие к Государю люди, и возможно люди очень благородные, честные и монархически настроенные, каким несомненно был Орлов, или превращались во врагов Императора, или во врагов его политики, и Государь вынужден был их от себя удалять.
   «В первые же дни пребывания Государя в Ставке я обратил внимание на то, что почти ежедневно, после обеда, в 10-м часу вечера к великому князю в вагон заходил начальник походной Канцелярии Государя, в то время самый близкий человек к последнему, свиты его величества генерал князь В. Н. Орлов и засиживался у великого князя иногда за полночь, – вспоминал Шавельский. – О чем беседовали они? Из бесед с великим князем, как и с Орловым, я вынес определенное убеждение, что в это время обоих более всего занимал и беспокоил вопрос о Распутине, а в связи с ним и об Императрице Александре Феодоровне. Я, к сожалению, не могу сказать, к чему именно сводились pia desidena того и другого в отношении улучшения нашей государственной машины. Но зато с решительностью могу утверждать, что как великий князь, так и князь Орлов в это время уже серьезно были озабочены государственными неустройствами, опасались возможности больших потрясений в случае непринятия быстрых мер к устранению их и первой из таких мер считали неотложность ликвидации распутинского вопроса».
   Великий Князь Николай Николаевич предстает в мемуарах Шавельского как государственник и патриот, некогда совершивший трагическую ошибку («Представьте мой ужас: Распутин ведь прошел через мой дом!») и много раз пытавшийся укротить Распутина, но мужик оказывался сильнее. Главной виновницей такого положения дел Великий Князь считал Императрицу: «В ней все зло. Посадить бы ее в монастырь, и все пошло бы по-иному, и Государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели».
   Мнение Николая Николаевича разделял князь Орлов, который, как писал протопресвитер, «будучи самым преданным из всей свиты слугой Государя… чрезвычайно скорбел из-за страшного несчастья, каким он считал влияние Распутина на царскую семью, и принимал все меры, чтобы ослабить такое влияние. Но все усилия князя Орлова привели лишь к тому, что царица, считавшая всех врагов Распутина своими личными врагами, возненавидела его, а царь, хоть наружно не изменял прежнего доброго отношения, но уже, под влиянием жены, был готов в каждую минуту отвернуться от него».
   О Распутине и «распутинском настроении царской семьи» беседовали два русских аристократа и не слишком скрывали, что «они так именно понимают создавшуюся обстановку и что единственный способ поправить дело – это заточить царицу в монастырь, – писал Шавельский. – Но осуществить такую меру можно было бы только посредством применения известного рода насилия не только над царицей, но и над царем. А на такой акт в то время оба они были не способны: оба они были идеально верноподданны. Поэтому их разговоры в то время и не шли далее разговоров. Но оба князя забывали, что в царских дворцах и ставках и стены имеют уши. Поэтому их благонамеренные беседы оказались небезопасными. Нет никакого сомнения, что в Ставке вообще, а во время пребывания Государя в особенности, за великим князем, как и за князем Орловым, присматривали; следили за каждым их шагом, ловили каждое их слово. Аккуратные, ежедневные, продолжительные, тянувшиеся иногда за полночь, посещения князем Орловым великого князя, конечно, не могли остаться не замеченными и не проверенными агентами противников великого князя. (Письмо Императрицы от 16 июня 1915 г. подтверждает это: за вел. князем и кн. В. Н. Орловым все время следил ген. Воейков.)».
   Сам Шавельский, судя по его книге, планам заговорщиков в душе симпатизировал, но активного участия в них не принимал.
   «…на почве распутинской истории у меня с князем Орловым завязались откровенные и дружеские отношения. В этот приезд Государя он раза два заходил ко мне, и мы делились с ним наболевшими переживаниями. Один раз у него вырвалась фраза: "Я много дал бы, если бы имел какое-либо основание сказать, что Императрица живет с Распутиным. но по совести ничего подобного не могу сказать". Эта фраза получает особенное значение ввиду того, что князю Орлову, как никому другому, было известно все сокровенное в жизни царской семьи, и служит лучшим опровержением той грязной, к сожалению, весьма распространенной сплетни, будто бы влияние Распутина утверждалось на нечистой связи с молодой Императрицей».
   Понятно, что протопресвитер приводит слова Орлова, чтобы опровергнуть лживые слухи о Государыне, но все равно было бы очень странно, если бы Государь продолжал удерживать человека с таким образом мыслей подле себя.
   О настроениях князя Орлова писал и другой хорошо осведомленный свидетель – генерал Спиридович:
   «Сплетня о плане заточения Императрицы распространялась среди обслуживавших Государя лиц <…> и шла из купе князя Орлова. В ту поездку князь Орлов позволил себе как-то особенно резко бранить Государыню, не стесняясь тем, что в соседних вагонах находился сам Государь, а нехорошие эпитеты князя слышали не только собеседники князя, но и прислуга и фельдъегерские офицеры, вертевшиеся тут же в его купе-канцелярии.
   Это вызывало тогда большие разговоры. При дряхлости министра двора, никто не мог воздействовать на князя.
   В один из вечеров того пребывания в Барановичах, генерал Дубенский, большой патриот и не менее большой болтун, предложил мне настойчиво прокатиться на автомобиле, так как ему, кстати, надо и кое-что мне сказать. Когда мы отъехали довольно далеко, генерал исподволь, осторожно стал рассказывать мне, что существует план заточения Императрицы в монастырь. Что замысел этот идет из ставки и что к нему причастен князь Орлов, что особенно и озабочивает его, Дубенского. А князь даже рассказывал это, по секрету, конечно, лейб-хирургу Федорову. От Федорова это услышал Дубенский и вот он считает, что это надо бы доложить Дворцовому коменданту. Я слушал молча, обдумывая как выйти перед Дубенским из щекотливого положения, создаваемого рассказом, в котором была доля правды, о которой уже знал Воейков.
   "Что за вздор, Димитрий Николаевич, – сказал я наконец. – Заточить Царицу в монастырь при живом-то Государе. Да разве это возможно. А как же с Государем-то будет. Ведь это же заговор, революция…"
   Дубенский молчал[52]. Видимо он не ожидал, что я буду реагировать именно таким образом. Слух об заточении сделался достоянием всей свиты. Знала о нем и прислуга. Дошло и до Их Величеств. Знали дети. Лейб-хирург Федоров лично рассказывал мне (и другим), что, придя однажды во дворец к больному наследнику, он увидел плачущую Вел. Кн. Марию Николаевну. На его вопрос что случилось, Великая Княжна сказала, «что дядя Николаша хочет запереть 'мама' в монастырь». Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, что все это, конечно, неправда.
   В тот же прошлый приезд в Барановичи уже было обращено внимание на странную дружбу, возникшую у князя Орлова с Вел. Кн. Николаем Николаевичем. Будучи в Барановичах, князь Орлов каждый день ходил к Великому Кн., часто с портфелем и иногда они ездили вместе кататься на автомобиле. Все это знал и видел из окон своего вагона Государь. Он не скрывал иногда тонкой иронии, указывая лицам свиты за пятичасовым чаем на уезжающих друзей.
   Знавшим характер Государя было ясно, что эта новая дружба не очень нравится Государю. Слухи о какой-то интриге, которую как бы боялись называть своим настоящим юридическим термином, т. е. заговором, были столь настойчивы, что даже такой осторожный и тонкий человек, как Мосолов, и тот имел беседу с графом Фредериксом. Последний не хотел верить в серьезность слухов, называл их сплетнями, и тогда так и решили во дворце, что это великосветская сплетня, пущенная князем Орловым. Ему приписывали много удачных острот и словечек.
   Но вот теперь, в настоящую поездку, в настоящий момент, в связи с пришедшими из Москвы сведениями об устранении Государя, слух о заточении Императрицы приобретал большой смысл и получал серьезный характер.
   Тогда же я получил письмо доклад из Петербурга, где мне достоверно сообщали, что в кружке А. А. Вырубовой уже имеются сведения о заговоре, о том, что хотят использовать Вел. Кн. Николая Николаевича, что Государыня хорошо осведомлена об интригах и что уехавший 15 числа на родину Распутин советовал остерегаться заговора и "Миколу с Черногорками". Из Царского мне писали, что настроение Императрицы болезненное, пасмурное, нервное. Что Царица недовольна всем, что произошло в Ставке, что она рвет и мечет на Орлова, Дрентельна, Джунковского».
 
   Из мемуаров Шавельского и Спиридовича однозначно следует, что опасения Императрицы на счет Орлова и Николая Николаевича не были напрасными.
   «К завтраку пришел генерал Комаров[53]. Он рассказывал мне, что Орлов также смещен, – писала 23 августа 1915 года в дневнике вдовствующая императрица Мария Федоровна. – Это какое-то сумасшествие: удалить такого верного и преданного из друзей, как он. Невероятно. Так мало друзей, и тех выкидывают».
   Но в том и беда была, что, начиная с какого-то момента, и Орлов, и Николай Николаевич перестали быть верными и преданными друзьями семьи. Они хотели быть друзьями только Царя, но не Царицы и стремились их разделить, чтобы спасти Государя от дурного и опасного, по их мнению, влияния.
   «Он, не моргнув глазом, приказал бы повесить Распутина и засадить Императрицу в монастырь, если бы дано было ему на то право», – отзывался Шавельский о Великом Князе, и совершенно очевидно, что примириться с этим Государь не мог.
   «Попытки отдельных лиц (Балашов, Орлов) повлиять на государя, дабы парализовать влияние императрицы, успеха не имели. И в придворных кругах против императрицы началась закулисная борьба, подчас переходившая в заговоры К этим конспирациям имели отношение многие из великих князей», – рассказывала Роману Гулю графиня Л. Н. Воронцова-Дашкова.
   «В Ставке великая княгиня не скрывала своих чувств к Императрице и откровенно высказывалась, что считает ее виновницей всех наших неурядиц. Мысль о необходимости поместить Императрицу в монастырь не раз повторялась ею. Решительная и острая на язык сестра ее, великая княгиня Милица Николаевна, не могла быть ни более снисходительной к Императрице, ни более сдержанной. В Ставке, в свите великого князя рассказывали, что во время этого пребывания великих княгинь в Петрограде князь Орлов ежедневно бывал у них. Что они часто и несдержанно говорили с Орловым об Императрице, – не может быть сомнений. Но также несомненно, что теперь как за князем Орловым, так и за великими княгинями зорко следили. Ежедневное посещение великих княгинь Орловым и содержание бесед на Фонтанке быстро становилось известным Императрице, которая начинала принимать болтовню за настоящее дело», – вспоминал протопресвитер, но никаких оснований считать все происходившее только болтовней нет.
   «Дж. и Орл. следовало бы прямо сослать в Сибирь. По окончании войны тебе надо будет произвести расправу. – Почему это должны оставаться на свободе и на хороших местах те, кто все подготовил, чтоб низложить тебя и заточить меня, а также Самарин, который все сделал, чтобы натворить неприятностей твоей жене?» – писала хорошо осведомленная обо всем Императрица в январе 1916 года, когда интриги, направленные против нее, не осуществились. Но ту же стратегию позднее возьмут на вооружение другие Великие Князья и русские аристократы, и она приведет к делу — то есть к убийству Распутина, направленному в первую очередь против Императрицы, и весь ход событий русской истории после декабря 1916 года докажет пагубность такой политики.
   Здесь тот самый случай, о котором говорят, что это хуже, чем преступление, это – ошибка. Получался трагический, замкнутый круг: Государыня своим безудержным доверием к Распутину восстанавливала против себя российскую элиту и подталкивала ее к заговору (именно так: заговору против Императрицы, а не заговору Императрицы, как сочинили в 1920-е годы Павел Щеголев с Алексеем Толстым в известной пьесе), а заговорщики вынуждали Александру Федоровну держаться за Распутина, как за едва ли не единственно верного ей человека. И опять все сходилось, замыкалось, как в электрической сети, на этом странном мужике.
   Начиналось с помощи больному ребенку, а заканчивалось попытками управлять державой. И в обоих случаях казалось: вот он, единственный помощник и заступник.
   «У Императрицы складывается определенного рода иллюзия: Распутин послан Богом, будет Распутин рядом – Царевич будет жить, потому что рядом будет тот, кто может его своей молитвой спасти. Все личные семейные моменты постепенно переносятся на государственную жизнь: Распутин послан не только для спасения Царевича, он послан для спасения Государя, государства, – охарактеризовал роль Распутина при дворе современный историк Церкви протоиерей Георгий Митрофанов. – Не Государственная Дума, не государственные бюрократы, а именно он, представитель народа, будет тем пророком при православном Государе, который будет ему возвещать волю Божию. Начинается усиление Распутина, которого, разумеется, начинают использовать разного рода люди, и светские, и духовные, пытаясь с помощью его заступничества сделать себе карьеру».
   Это – было, но никакого криминала в виде государственной измены в отношениях Императрицы и ее друга – не было, как не было прежде и криминала семейного и измены семейной. Криминал был лишь в том, что Распутин оказался пророком ложным. По крайней мере в вопросах кадровых. И это тоже не было преступлением. Это тоже было хуже – ошибкой.
   Став во главе армии, Николай заменил нескольких членов кабинета, и на этот раз ни Государыня, ни Распутин в стороне от новых назначений не остались.
   «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже, или хотя бы во время войны!
   Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как я гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно докучала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения».
   И Императрица на помощь к мужу пришла: кандидатура нового министра внутренних дел А. Н. Хвостова была не просто с Александрой Федоровной согласована, но ею прямо предложена с учетом безопасности Распутина прежде всего. Это – факт, от которого никуда не денешься: интересы престола и интересы Распутина были для Царицы тождественны, и всякий, кто выступал против Распутина, выступал против Императора и его власти.
   «…он враг Гр. и мой, а следовательно и твой», – писала Императрица о Самарине. «Разве ты не можешь понять, что человек, который стал просто предателем Божьего человека, не может быть благословлен и дела его не могут быть хорошими?» – вопрошала она еще ранее о Великом Князе Николае Николаевиче.
   Но дело было не только в этой «железной» логике, призванной из-за Распутина устранить людей достойных, а в том, что сибирский крестьянин невольно тянул за собой откровенных негодяев (как притянул когда-то Илиодора). И это тоже факт: через опытного странника во дворец входили те самые измена, трусость и обман, которые губили империю.
   Позднее Александра Федоровна горько каялась, но поначалу ей казалось, что выбор сделан превосходный, и Хвостов – как раз та кандидатура, которая нужна, хотя опытный Горемыкин был против, но Императрица послушала не его, а совсем других лиц:
   «Некоторые боятся моего вмешательства в государственные дела (все министры), а другие видят во мне помощника во время твоего отсутствия (Андрон., Хвостов, Варнава и другие).
   Это доказывает, кто тебе предан в настоящем значении этого слова, – одни меня ищут, другие избегают – разве не так, дорогой мой?»
   К несчастью, дальнейший ход событий показал, что по крайней мере двое из этих трех «ищущих» – Андроников и Хвостов – оказались совсем не теми, на кого можно было рассчитывать, но именно им доверилась Государыня.
   29 августа 1915 года: «Любимый мой, Аня только что видела Андр. и Хвостова, – последний произвел на нее прекрасное впечатление. Он очень тебе предан, говорил с ней спокойно и хорошо о нашем Друге, рассказал, что на завтра готовился запрос в Думе о Гр. просили подписи Хвост., но он отказал…»
   11 сентября: «Он очень энергичен, никого не боится, и всецело предан тебе, что самое важное в нынешнее время <…> Он не такой трус и тряпка, как Щ[ербатов]».
   16 сентября: «Гр[игорий] телеграфировал, что Суслик должен возвратиться, и дал нам понять, что Хвостов подойдет. Помнишь, Он однажды ездил к нему в Нижний Новгород (я думаю, по твоему желанию)».
   17 сентября: «Он уже раз вовремя остановил запрос о нашем Друге в Думе <…> Теперь когда и Гр. советует взять Хвостова, я чувствую, что это правильно, и потому приму его <…> дай Бог, чтобы ты был хорошего мнения о нем!»
   И в этом же письме: «Я больше часа говорила с "Хвостом" и полна наилучших впечатлений <…> Такая ясная голова, так отлично понимает всю тяжесть положения и как можно справиться с этим! <…> Ты бы наслаждался работой с этим человеком. Тебе не пришлось бы ни подгонять его ни подталкивать, он одинаково добросовестно работал бы с тобою и в твое отсутствие <…> Он говорит, что старик его боится, потому что стар и не может примениться к новым требованиям <…> Право, дружок, он, по-моему, самый подходящий человек, и наш Друг об этом намекал А. – в своих телеграммах».
   18 сентября: «Я с удовольствием вспоминаю разговор с Хвостовым и жалею, что ты его не слышал, – это человек, а не баба и такой, который не позволит никому затронуть, и сделает все, что в его силах, чтобы остановить нападки на нашего Друга, – как он тогда их остановил <…> Я надоедаю тебе этим, но хотелось бы тебя убедить, будучи честно и сознательно сама в этом уверенной, что этот толстый, опытный и молодой человек – тот, которого бы ты одобрил».