В 1914 году на следствии по делу о покушении на Распутина Гермоген говорил: «В начале 1910 года, времени точно не помню, я получил письмо от владыки Феофана. В письме этом последний сообщал мне, что Григорий Распутин оказался совершенно недостойным человеком. Владыка приводил мне целый ряд фактов, порочащих Распутина как человека развратной жизни. Получив это письмо, я при встрече с Распутиным указал ему недостойность его поведения. Полученное мною письмо, а также мои личные неблагоприятные Распутину наблюдения за ним послужили поводом к резкому изменению моего отношения к Распутину, которого я даже перестал принимать».
   Это – документальное свидетельство, почерпнутое Ричардом Бэттсом в тобольском архиве. Однако помимо него в своей работе Бэттс приводит также фрагмент из книги С. В. Маркова «Покинутая царская семья», вышедшей в 1928 году в Вене. Зять Распутина Б. Н. Соловьев рассказывал ее автору о своем разговоре с епископом Гермогеном в начале 1918 года, и вот что якобы говорил Гермоген о Распутине:
   «Я его любил и верил в него, вернее в его миссию внести что-то новое в жизнь России, что должно было укрепить ослабевшие связи между Царем и народом на пользу и благо последнего. Но его самовольное отступление от нашей программы, противоположный моему путь, по которому он пошел, его нападки на аристократию и на таких людей, как Великий князь Николай Николаевич, которых я всегда считал опорою трона, заставило вначале меня отвернуться от него, а затем видя его усилившееся влияние при Дворе и учитывая, что при этом условии его идеи будут еще вредоноснее, я начал энергичную кампанию против него».
   Повторим – это только мемуар, к тому же вложенный в уста весьма сомнительной и темной личности, какой был зять Распутина, да и книга С. В. Маркова – не самый серьезный источник, но то, что Гермоген с Соловьевым в 1918 году встречался, – факт, а то, что мог нечто подобное говорить, исключать нельзя.
   Епископ Гермоген наряду с Феофаном – одно из главных действующих лиц этой истории. Человек, который некогда, по словам князя Жевахова, говорил про Распутина: «Это раб Божий: Вы согрешите, если даже мысленно его осудите», стал самым резким его обличителем.
   «Одним из друзей Распутина, которые от него отшатнулись, лишь только они поняли, с кем имеют дело, был Саратовский епископ Гермоген. Аскет, образованный человек, добрейший и чистый, епископ Гермоген был, однако, со странностями, отличался крайней неуравновешенностью, мог быть неистовым. Почему-то он увлекся политикой и в своем увлечении крайне правыми политическими веяниями потерял всякую веру. Интеллигенцию он ненавидел, желал, чтобы всех революционеров перевешали», – писал о нем и сам стоявший на правых националистических позициях (хотя и не столь радикальных) митрополит Евлогий.
   «Гермоген, в миру Георгий Ефремович Долганев – современный церковный деятель (родился в 1858 г.). Образование получил в Новороссийском университете по юридическому факультету и в Петербургской духовной академии <…> Гермоген неоднократно обращал на себя внимание нападениями на выдающихся представителей современной литературы. На миссионерском съезде в Казани он настойчиво требовал отлучения от церкви Мережковского, Розанова, Леонида Андреева и других», – сообщалось в прижизненной биографии Гермогена.
   Так же решительно, как против русских декадентов, выступил Гермоген и против Распутина.
   «Он ополчился против Распутина, когда убедился в его безнравственном поведении, и решил зазвать его к себе, дабы в присутствии писателя Родионова и иеромонаха Илиодора взять с него заклятие, что он отныне не переступит порога царского дворца, – вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский). – Говорят, епископ Гермоген встретил его в епитрахили, с крестом в руке. Распутин клятвы давать не хотел и пытался скрыться. Родионов и Илиодор бросились за ним на лестницу, его настигли, и все трое покатились по ступеням вниз… а епископ Гермоген, стоя на площадке в епитрахили и с крестом в руке, кричал: "Будь проклят! проклят! проклят!.." Распутин вырвался из рук преследователей. "Попомните меня!" – крикнул он и исчез. Епископ Гермоген и Илиодор стали бомбардировать Государя телеграммами, умоляя его не принимать Распутина. Государь оскорбился и приказал вернуть епископа Гермогена в епархию, а Илиодора Святейший Синод сослал во Флорищеву Пустынь (Владимирской епархии). Епископ Гермоген приказу не подчинился; тогда Государь прислал флигель-адъютанта, который "именем Государя Императора" приказал ему сесть в автомобиль; его отвезли на вокзал и переправили в Жировецкий монастырь (Гродненской губернии). Была назначена ревизия Саратовского Епархиального управления; она обнаружила полную безответственность главы епархии и непорядки вопиющие. Оказалось, что епископ Гермоген не распечатывал многих приходящих на его имя бумаг, в том числе даже указов Святейшего Синода, – бросал их в кучу, в пустой комнате. Заточение создало епископу Гермогену ореол мученика. Впоследствии, уже после революции, его выпустили и назначили епископом Тобольским; в этом звании он и был членом Всероссийского Церковного Собора. Когда царская семья находилась в заточении в Тобольске, он пытался что-то для Государя сделать. Большевики с ним расправились жестоко – его привязали к колесу парохода и пустили машину в ход: лопастями колеса его измочалило…».
   То, что весьма коротко изложено митрополитом Евлогием, нуждается в комментариях, и для этого необходимо обратиться к личности еще одного распутинского сначала ближайшего друга в церковной среде, а потом злейшего врага, из этой среды исторгнутого, – иеромонаха Илиодора.
   Илиодор был без сомнения одной из самых «замечательных» личностей своего времени. Выпускник Петербургской академии, входивший в круг епископа Феофана и знавший Распутина с самого начала его появления в Петербурге, он очень рано прославился искусством произносить проповеди.
   «Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – писал о нем «Почаевский листок». – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига».
   Об Илиодоре (очевидно, со слов епископа Феофана) писал и схимонах Епифаний. Нижеследующий фрагмент его книги объясняет ту роль, которую сыграл Илиодор в истории с Распутиным.
   «Среди студентов С.-Петербургской Духовной Академии был монах Иллиодор. Отличался он духовной пылкостью и повышенной ревностью. А о таковых Святые Отцы предупреждают, что они легко могут попасть в "прелесть духовную", в духовное самообольщение. Это происходит оттого, что они по самоуверенности и самонадеянности начинают подвизаться без должного смирения, уповают на свои силы, а не на Господа. И Господь попускает им, а вернее сказать, и нам, дабы вразумить нас и смирить, ведь попасть в эту духовную болезнь высокого о себе мнения и мечтания – начало всех страшных бед. Ибо Писание говорит: "Погибели предшествует гордость, и падению – надменность" (Притч. 16, 18). "Перед падением возносится сердце человека" (Притч. 18, 13). "Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится" (Лк. 18, 14).
   И вот с этим монахом пришлось Владыке Феофану немало помучиться. По смирению своему, Владыка не надеялся на себя и пригласил отца Иллиодора поехать к старцу, чтобы старец, по данной ему благодати, направил бы его жизнь духовную по верному пути… Собрались. В ожидании поезда на маленькой пригородной станции, Владыка, дабы не дать лишнего повода монаху к разговору, отошел от него и, по монашескому правилу, занялся внутренней молитвою. Но, взглянув в сторону Иллиодора, понял, что с ним происходит что-то неладное. Около него вертелся, как юла, какой-то смуглый мальчуган, очень похожий на цыганенка. Мальчик выделывал ногами и руками что-то, как бы плясал. "Да откуда он взялся, этот цыганенок?" – подумал Владыка Феофан, наблюдая, как Иллиодор, поглощенный зрелищем, пристально смотрел на мальчишку.
   Владыка Феофан окликнул монаха по имени, но тот не услышал. Он был настолько увлечен и, казалось, загипнотизирован этим смуглым мальчуганом. А непонятный "цыганенок" все быстрей и быстрей плясал вокруг Иллиодора. Владыка Феофан снова позвал монаха, и он снова не откликнулся на зов. Владыка Феофан подошел к нему и увидел, что тот как бы не в себе и не может оторваться от непонятного зрелища. Тогда Владыка Феофан взял его за рукав рясы и потянул за собой. Только так и отвел его в сторону.
   А "цыганенок" бесследно исчез, будто его и не было.
   Все это было очень и очень странно. Только потом уже стало ясно, что это было какое-то необъяснимое, но сильнейшее бесовское наваждение. Редчайший случай: днем, на людном месте, на перроне резвились бесы. Это чрезвычайное происшествие на пути к старцу не предвещало ничего доброго для Иллиодора.
   Обо всем происшедшем Владыка Феофан рассказал старцу в присутствии Иллиодора. Но сам Иллиодор был в особом состоянии: то ли подавлен случившимся, то ли всецело поглощен увиденным, оставаясь безучастным к тому, что говорил Владыка. И даже слова старца не затронули чувств Иллиодора. Он как бы замкнулся в себе. Старец говорил о величии Божием и о ничтожестве и греховности человеческой. О том, что единственный путь к Богу – это путь смирения. Но монах Иллиодор или не слушал, или даже не слышал… Так Владыка Феофан и монах Иллиодор без видимых результатов вернулись в Петербург. Здесь постепенно Иллиодор начал приходить в себя. Но тут снова произошло с ним нечто маловероятное.
   По совету старца Владыка Феофан не выпускал из виду отца Иллиодора. Однажды после литургии Владыка, отец Иллиодор, а с ними мальчик-послушник вернулись на квартиру Владыки, в здание Академии. Было это в полдень. Феофан прошел к себе наверх, а они остались в нижней половине… И вдруг они видят в глубине зала трех великанов с искаженными злобою лицами, вооруженных дубинами. Обращаясь к Иллиодору, они яростно кричали: "Мы тебе покажем! Мы тебе покажем!.."
   До крайности перепуганные, Иллиодор и мальчик-послушник вбежали в кухню и заперли за собою двери. Мальчик схватил длинную кочергу и в испуге начал стучать в окна, созывая людей на помощь. Сбежались люди. На "потерпевших" не было лица. Мальчик сразу убежал домой, к родителям. Крайне потрясен был происшедшим и отец Иллиодор. Владыка старался его успокоить. Он говорил о том, что в монашеской жизни надо быть всегда готовым к подобным переживаниям. Это бесовские козни. Бесам нельзя верить ни в чем. Будучи немощными, они принимают вид гигантов, чтобы, с одной стороны, напугать, а с другой, внушить чувство гордости: вот какой я, мол, для них опасный, что вышли против меня три свирепых исполина с дубинами. А хотят они только одного, чтобы возбудить великое самомнение и гордость. И через нее погубить человека… Но и в тот момент отец Иллиодор был "глух" ко всем наставлениям.
   То, что произошло среди бела дня в покоях Владыки Феофана, Святые Отцы называют "бесовскими страхованиями", бесовскими запугиваниями. Демоны пытаются запугать подвизающегося настолько, чтобы он отказался следовать подвижническим путем. Для этого они обычно принимают устрашающий, грозный вид, как и в данном случае. Будучи по существу малосильными, они всегда очень коварны и злы. И привидение в образе "трех великанов", по хитрости их, преследует не одну, а несколько целей. Приняв грозный вид, они свое действие сообразуют с духовным состоянием искушаемого. Мальчика они просто запугали и, возможно, он откажется в последующие годы жизни идти монашеским подвижническим путем. Но главный прицел их мечтаний был направлен на Иллиодора, его-то они и хотели выбить из колеи подвижнической жизни. И действовали они очень коварно. Прежде всего они запугали о. Иллиодора. И он испугался. И свидетелем его испуга был Владыка Феофан, как в первом случае – с "цыганенком", так и во втором – с "тремя великанами". Иллиодор понимал, что допустил малодушие. И сознание своего малодушия вызвало в нем болезненное чувство. "Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться", говорит Писание (2 Тим. 2, 5). Он впоследствии силился доказать и себе и свидетелю своего испуга, Владыке Феофану, что не был запуган бесами. А им как раз это и желательно, они того и добивались: он решает их победить своею еще большей ревностью, а не Божией силою. А такая ревность, конечно, будет "ревностью не по разуму духовному" (Рим. 10, 2). Это не та смиренная ревность, которую испрашивают у Бога и получают помощь от Него, но та гордая демонская ревность, которую сам человек разжигает в себе. Это то, о чем говорит Апостол: "не разумея праведности Божией, и усиливаясь поставить собственную праведность, они не покорились праведности Божией" (Рим. 10, 3). Это путь – глубоко ошибочный, самонадеянный, путь прелестный. За всем этим скрывается превозношение себя, гордыня. "Бог гордым противится, а смиренным дает благодать" (Иак. 4, 6).
   И вот Иллиодор кончает Духовную Академию уже иеромонахом. В глазах простого народа он быстро приобретает широкую известность своими пламенными проповедями и речами. К нему стекаются огромные толпы. Простой народ его считает своим вождем. Под влиянием этого он все более и более предается погибельной гордости… В конце концов он одевает белый "митрополичий" клобук и появляется перед народом на белом коне. А, дойдя до этого, он отваживается творить своего рода и "великие чудеса". Так на Волге он объявил собравшимся, что на этом месте в три дня воздвигнут Божий храм… "Пусть каждый принесет сюда по одному кирпичу. Ведь нас здесь тысячи! – говорил он. – И из этих всенародных кирпичей мы, с Божией помощью, нашими руками воздвигнем здесь великий храм…"
   В этих словах был явный намек на слова Евангельские.
   У Иллиодора была горделивая мысль, порожденная ложным толкованием Евангелия, – сделать то, что Иисус Христос не сделал.
   Небывалое воодушевление охватило толпы народа. Несли не только по одному кирпичу, а везли на подводах и весь необходимый материал для постройки храма… Работа закипела. Руками народа творилось небывалое чудо. В три дня храм был готов. Самозваный "митрополит" Иллиодор торжественно его "освятил" и совершил в нем благодарственное моление.
   Но во всем этом была глубокая прелесть духовная. Он, видимо, мечтал остановить своими руками начавшееся революционное брожение в России. Но об этом предупреждал блаженнопочивший Епископ Игнатий Брянчанинов: "Необходима осторожность от всякого увлечения разгорячением совершать дело Божие одними силами человеческими, без действующего и совершающего Свое дело – Бога… Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею…"
   Именно в этом "увлечении разгорячением" отец Иллиодор и попытался одними "человеческими силами" удержать народ от "отступления", в то время как Сам Господь, по нераскаянности народа, предоставил ему свободу падать в пропасть. А кончилось все это для Иллиодора более чем печально».
   Илиодор был популярен необыкновенно. По степени своей известности он мог поспорить с кем угодно, хоть с самим Львом Толстым если не во всей России, то в определенных кругах. В книге «Последний очевидец» Василия Шульгина, с Илиодором неплохо знакомого, можно найти описание следующей сцены, имевшей место в Русском собрании:
   «За длинным столом, накрытым зеленым сукном с золотой бахромой, на двух противоположных узких концах сидели председатель и иеромонах Илиодор.
   Речь шла о современном положении. Сильно критиковали слабость власти. Илиодор слушал язвительные замечания по адресу правительства и что надо было бы сделать и вдруг, не попросив слова у председателя, заговорил:
   – Слушаю я, слушаю вас и вижу. Не то вы предлагаете, что надо. Предки наши говорили: "По грехам нашим послал нам Господь царя Грозного". А я говорю: "По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!"
   И вот что надо сделать – как подниму я всю черную Волынь мою и как приведу ее сюда, в город сей – столицу, Санкт-Петербург враг именитый, и как наведем мы здесь порядок, тогда будет, как надо».
   В недавно опубликованной статье Анатолия Степанова «Главный учредитель Союза русского народа» читаем:
   «В одном из залов Государственного музея религии в Петербурге висит необычная картина. Необычна она не только своими внушительными размерами и редким сюжетом (это – пожалуй, единственное произведение искусства, посвященное черносотенцам), но и тем, какие люди и как изображены на ней. Картина написана маслом, предположительно, в конце 1905-го – начале 1906 года.
   Она называется очень длинно "Дни отмщения постигоша нас… покаемся да не истребит нас Господь". В названии, очевидно, используются слова из Евангелия от Луки про "дни отмщения" (Лк., 21, 22), когда Господь предсказал ученикам судьбу Иерусалима. На картине изображена революционная Россия: убийства террористами государственных деятелей и членов монархических союзов, грабежи, беспорядки, нападения на патриотические манифестации, забастовки, демонстрации. В центре Царская Семья, молящаяся перед Распятием о спасении России, окруженная черносотенцами с национальными флагами. Многие из монархистов падают, сраженные пулями террористов. На картине на переднем плане изображены организаторы Союза Русского Народа. Видимо, рукою автора сделана следующая надпись: "Ныне по примеру ангелов защищают Царскую власть от бесов главные учредители Союза Русского Народа: 1 – игумен Арсений; 2 – протоиерей Иоанн Сергиев; 3 – А. И. Дубровин; 4 – И. И. Баранов; 5 – В. М. Пуришкевич; 6 – Н. Н. Ознобишин; 7 – В. А. Грингмут; 8 – князь Щербатов; 9 – П. Ф. Булацель; 10 – Р. В. Трегубов; 11 – Н. Н. Жеденов; 12 – Н. И. Большаков; 13 – о. Илиодор. В священных книгах сказано, что, когда люди уклонялись в идолопоклонство, Бог истреблял их".
   Как указано в аннотации к картине, она принадлежала настоятелю Воскресенского миссионерского монастыря игумену Арсению и является уменьшенной копией с картины, висевшей в келье настоятеля. Автор картины не указан, но по моим предположениям, им мог быть еще один главный учредитель Союза Русского Народа, художник Аполлон Аполлонович Майков (сын известного русского поэта), создавший знаменитый нагрудный знак члена Союза, который с гордостью носили многие выдающиеся русские люди в начале XX века. Примечательно, что художник изобразил на картине вместе с собой четырнадцать главных учредителей Союза, в центре два священнослужителя с крестами в руках – представитель черного духовенства (игумен Арсений) и белого духовенства (протоиерей Иоанн Кронштадтский). Прообраз очевиден: два священнослужителя символизируют Спасителя, а двенадцать учредителей-мирян – учеников Господа – апостолов».
   Даже если с этим истолкованием согласиться, то надо признать, что последний в списке изображенных под номером 13 оказался Иудой. Но обо всем по порядку. Отношения Илиодора с духовными и светскими властями складывались неровно. В 1907 году Синод запретил ему литературную деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где Гермоген назначил его епархиальным миссионером; он обличал всех подряд: евреев, революционеров, православных епископов и писателей-декадентов, жег гидру революции, а заодно вывесил портрет Льва Толстого для всеобщего в прямом смысле этого слова оплевывания (паломники, проходя мимо портрета Толстого, в него плевали, а сам Илиодор говорил: «Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой»). В 1909 году его пробовали запретить в служении, но Илиодор назвал постановление Синода «беззаконным и безблагодатным».
   В Царицыне Илиодора любили, его проповеди собирали до десятка тысяч человек, маленький храм не вмещал всех желающих, и Илиодор выступал со специально сооруженного деревянного помоста.
   В марте 1909 года Илиодора по постановлению Синода было решено перевести из Царицына в Минск за речи, направленные против Столыпина. Как вспоминал сам Илиодор (С. М. Труфанов) в «Святом черте», за помощью опальный иеромонах обратился к епископу Феофану, а когда тот благоразумно отказал ему, вмешался Распутин.
   «– Ну, что, дружок, голову-то повесил? А? В Царицын небось хочешь?
   – Хочу, очень хочу, – ответил я
   – Хорошо, хорошо, голубчик! Ты будешь в Царицыне…» И в другом месте – о посещении салона графини Игнатьевой, уговаривавшей Илиодора подчиниться решению Синода и отправиться в Минск, – он пишет:
   «Тут в разговор вмешался Распутин. Он дрожал, как в лихорадке, пальцы и губы тряслись, лицо сделалось бледным, а нос даже каким-то прозрачным; задвигавшись в кресле, он приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил:
   – Я тебе говорю, цыть! Я, Григорий, тебе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя берешь, ведь ты же баба!..»
   Говорил так Распутин или не говорил, помогал Илиодору или нет, утверждать на основании столь сомнительного источника, как памфлет «Святой черт», нельзя, но существуют объективные свидетельства того, что Илиодор Распутина благодарил, а следовательно, было за что благодарить.
   «О Григории Ефимовиче кричат во всех жидовских газетах самым отчаянным образом. На него нападает самая гадкая, самая ничтожная часть людей – наша безбожная интеллигенция и… вонючие жиды. Нападение последних доказывает нам, что он – великий человек с прекрасной ангельской душой», – писал он в ту пору в одной из газет.
   О встрече же с царицей, в сущности его облагодетельствовавшей, несколько лет спустя Илиодор оставил совершенно иной по тону мемуар: «Высокая, вертлявая, с какими-то неестественно вычурными ужимками и прыжками, совсем не гармонировавшая с моим представлением о русских царицах как о важных, степенных, осанистых, величественных особах, она поцеловала мою руку. Потом моментально села в кресло и с грубым немецким акцентом заговорила: "Вы из Петербурга приехали?" <…> Государыня… засыпала, как горохом, или, лучше сказать, маком: "Вас отец Григорий прислал? Да? Вы привезли мне расписку по его приказанию, что вы не будете трогать наше правительство <…> Да, да, вот, вот… Так как нельзя губернаторов бранить <…> Да смотрите, слово отца Григория, нашего общего отца, спасителя, наставника, величайшего современного подвижника, соблюдите, соблюдите <…> вы его, наставника и учителя, слушайтесь во всем, всем"».
   Илиодор слушался и стоял за своего учителя горой.
   «Тебя, блудница редакция, пригвозить к позорному столбу перед всей Россией, а твоего богомерзкого сотрудника, Новоселова, высечь погаными банными вениками за оскорбление "блаженного старца Григория"», – цитировали его слова тогдашние газеты.
   В 1910 году Илиодор за оскорбление полиции был приговорен судом к месячному аресту, но и это постановление в исполнение не было приведено.
   В 1911 году терпение властей истощилось, и Илиодора решено было перевести из Царицына на должность настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии.
   Примерно к этому времени относятся воспоминания об Илиодоре заместителя Столыпина – П. Г. Курлова:
   «Как-то, несмотря на очень поздний час вечера, графиня С. С. Игнатьева просила меня немедленно ее принять. После моего согласия она приехала через несколько минут. Я был очень удивлен, встречая ее, что за ней виднелась фигура какого-то монаха.
   "Позвольте вам представить страшного человека, иеромонаха Иллиодора, который только что приехал, и я хотела, чтобы вы могли лично составить о нем правильное мнение", – с такими словами обратилась ко мне графиня Игнатьева.
   Я увидел высокого, худощавого инока с горевшими, безумными глазами. С первых же слов он экзальтированно стал мне жаловаться на саратовскую администрацию, а в особенности на полковника Семигановского, который все время на него клевещет. На моем письменном столе лежала только что полученная последняя проповедь иеромонаха Иллиодора, где он прямо призывал народ к открытому сопротивлению властям и даже к насилию. Я показал ее моему собеседнику и спросил, не является ли имевшийся у меня текст его проповеди искаженным, на что он, ознакомившись с содержанием, ответил, что это – его подлинные слова, а на мое замечание, что мы не можем терпеть открытых призывов к бунту и что я не понимаю, как совмещается подобная проповедь с его монархическим и крайне правым направлением, Иллиодор, возвысив голос, продолжал, что он не поднимает народ на мятеж, а только себя считает вправе так относиться к представителям власти, ибо они – изменники Государю. Дальнейший разговор с явным маньяком я считал излишним: мое мнение о нем было составлено, но, очевидно, оно не совпадало с убеждениями графини Игнатьевой. Мне было ясно, что иеромонах Иллиодор – тип появившегося в последние годы духовного карьериста, не останавливающегося в целях популярности среди народа ни перед какими средствами, и что всякая надежда воздействовать на него разумным путем являлась совершенно тщетною».
   Однако административные меры действовали не лучше разъяснительных бесед. Подчиняться духовным властям Илиодор отказывался так же, как и светским. «В Новосиль же не поеду, не подчинюсь Столыпину; пусть он не обращает церковь в полицейский участок».