Вассму Хербьерг. Книга Дины

   Теперь, когда опасность миновала, Олине начала причитать над квашней. Квашня была священна. В ней можно было ставить только тесто. Как бы не наслали на них бесовскую закваску или чего похуже в наказание за небрежное обращение с сосудом, предназначенным для теста.
   — Прости нас, Господи, это ж все-таки пожар! — расстроено вздыхала она, роняя картофелины в котлы, где им предстояло вариться.
 
   Когда пожар был потушен и все так или иначе приветствовали Юхана, люди разошлись, чтобы привести себя в порядок перед праздником.
   У некоторых работников было всего по одной рубашке. И они не сразу скинули их, бросившись спасать хлеб от огня. Что могли, они теперь отряхнули, но чище рубашки не стали. Грязь можно было стряхнуть, а сажа красовалась как почетные знаки отличия.
 
   Олине наводила последнюю красоту на свои произведения кулинарного искусства и одновременно распоряжалась, чтобы накрыли столы для матросов и пассажиров, помогавших тушить пожар.
   Матушка Карен решила, что капитан, штурман, механик и попутчик Юхана будут есть за одним столом с хозяевами. Всех остальных она распределила по рангу в доме для работников. Там на козлы были положены столешницы, которые накрыли белоснежными простынями и украсили полевыми цветами.
   Олине вспотела, но пребывала в отличном расположении духа. Ее руки мелькали над кастрюлями и котлами с завидной ловкостью и быстротой.
   Настроение в доме для работников заметно поднялось еще до того, как подали угощение, потому что на столах появился ром. Команда расщедрилась и доставила на берег и законный груз, и тот, которым гостей угощали потихоньку.
   Никто и не вспоминал о том, что пароходу уже давно следовало идти дальше на север.
 
   Мужчины помогали накрывать столы, будто ничего другого никогда в жизни не делали.
   По распоряжению матушки Карен ни вино, ни другие крепкие напитки в доме для работников не подавались. Но похоже, рома там было в изобилии. Его наливали словно из кувшина сарептской вдовы: сколько ни лили, а конца ему не было.
   Правда, на благословенный пароход не раз посылались гонцы. Да и в окрестные усадьбы тоже мчались гонцы в черных от сажи куртках и рубахах.
   Настроение все поднималось. Веселые истории подхватывали за столом как жезл эстафеты. И рассказчиков награждали громовыми раскатами хохота.
 
   Пробсту, сожалевшему, что его жена больна и потому не смогла приехать в Рейнснес, было отведено место в торце стола.
   Дагни щеголяла в модном бархатном платье, несмотря на летнюю жару. Платье только что прибыло из Бергена.
   Дина несколько раз бросила взгляд на брошь, приколотую к воротнику платья. Это была брошь Ертрюд.
 
   Матушка Карен сидела на другом конце стола, между ней и Диной сидел Юхан.
   На пароходе плыла графская чета из Швеции, они путешествовали по северу Норвегии. Их доставили с парохода прямо к обеду, хотя они и не принимали участия в тушении пожара. Граф сидел по другую сторону от матушки Карен. Когда пришли офицеры и гости с парохода, присутствовавших за столом немного пересадили, и чужеземец Жуковский оказался напротив Дины.
   Под большой люстрой сверкали серебро и хрусталь.
   Наступили августовские сумерки. Ромашки, колокольчики, листья плюща и рябины пестрели на белой скатерти. Благоухание и вкусная еда настроили людей на приветливый, почти дружеский лад. Многие были незнакомы друг с другом, но их сблизили угощение и пожар.
   Лицо матушки Карен покрылось сетью мелких морщинок. Она улыбалась и поддерживала беседу. Рейнснес стал таким, каким был в прежние времена. Когда здесь собиралось настоящее общество. Накрывался праздничный стол, пахло жареной телятиной и дичью. Матушка Карен испытывала глубочайшее удовлетворение от того, что все было как прежде. Она научила Стине всему, что требовалось знать хозяйке Рейнснеса, и теперь радовалась этому. Дина была не из тех женщин, которые способны постичь науку домоводства. А Рейнснес нуждался в хозяйке, умевшей не только музицировать и курить сигары. В тот вечер матушка Карен убедилась, что Стине оправдала ее надежды.
   Нельзя было отрицать, что эта лопарская девушка понятлива и расторопна. И главное, умеет располагать к себе людей, тогда как Дина всех только отпугивает.
 
   Дина смотрела на Варавву. Он надел чистую рубашку. Волосы у него были еще влажные. От света люстры глаза казались еще зеленее.
   Она предложила Жуковскому занять одну из комнат для гостей. Он с поклоном принял ее предложение.
   Когда она убедилась, что он спустился вниз вместе с Юханом, она проскользнула в его комнату. Там пахло туалетной водой и кожей.
   Большой кожаный саквояж стоял открытый. Дина начала перебирать вещи Жуковского. Нащупала книгу. В толстом, но потертом кожаном переплете. Она открыла ее. Наверное, это была русская книга. На титульном листе мелкими острыми буквами с наклоном было написано:
 
   Лев Жуковский
 
   И ниже большими красивыми буквами:
 
   АЛЕКСАНДР ПУШКИН
 
   Наверное, он и написал эту книгу. Прочесть название было невозможно.
   Такие же перевернутые и непонятные буквы Дина видела на ящиках и коробках с русскими товарами.
   — Непонятно, — громко пробормотала она, словно рассердившись, что не может прочитать название.
   Она понюхала книгу. Книга пахла влажной бумагой, — должно быть, отсырела за время долгого плавания. И типичным запахом мужчины. Одновременно сладковатым и терпким. Табаком. Пылью. И морем.
   Из стены вышел Иаков. Сегодня он нуждался в Дине. Она выругалась про себя. Но он не ушел. Он ласкался к ней. Молил. Теперь в комнате пахло Иаковом. Дина загородилась руками, отталкивая его.
   Наконец она положила книгу на место. Выпрямилась. Вздохнула. Точно закончила тяжелую работу.
   Прислушалась к шагам на лестнице. Если он сейчас войдет в комнату, у нее есть оправдание — она хотела вставить в подсвечники новые свечи, чтобы их хватило на вечер. Где ему знать, что она вообще-то не занимается такой работой. Корзина со свечами стояла на полу рядом с ней.
   Иаков ждал, когда она возьмет корзину и покинет комнату. В коридоре при свете лампы он наконец отпустил ее обнаженную руку. Припадая на больную ногу, он отошел в темный угол, где стоял шкаф с полотном.
   — Мы отстояли крышу хлева от огня! И без твоей помощи! — бросила она ему вслед и спустилась в столовую.
 
   Я Дина, я летаю. Моя голова без меня движется в пространстве. Отворяются стены и потолки. Небосвод беспределен, это темная картина из бархата и битого стекла. Я влетаю в нее. Мне хочется туда. И не хочется!
 
   Когда ели первое блюдо, жена шведского графа выразила удивление, что в Рейнснесе удалось разбить такой красивый сад, — ведь это у самого Полярного круга! Чего стоят одни дорожки между клумбами, посыпанные крупным песком и ракушками! Она успела посмотреть сад до того, как всех пригласили к столу. Какая трудоемкая работа развести такое великолепие на столь скудной почве!
   Матушка Карен поджала губы, но вежливо ответила, что, конечно, это не просто, бывает, в суровые зимы розовые кусты замерзают. Она с удовольствием покажет завтра своей гостье грядки с овощами и пряностями. Это гордость Рейнснеса.
   Потом все пили за молодого кандидата богословия. За хлев и за сено, которые с Божьей помощью удалось спасти от огня.
   — И за животных! — прибавила матушка Карен. — Боже, сохрани наших животных!
   И они выпили за урожай и за животных. Обед был еще в самом начале.
 
   Шведский граф восторгался рыбным супом Олине. Он настоятельно просил пригласить ее в столовую — ему хотелось выразить ей свое восхищение. Нигде в мире граф не пробовал подобного супа. А ведь это блюдо он пробовал всюду, куда бы ни приехал.
   Французский рыбный суп! Пробовал ли кто-нибудь из присутствующих французский рыбный суп?
   Матушка Карен пробовала французский рыбный суп. Она воспользовалась поводом и рассказала, что три года жила в Париже. Она сдержанно жестикулировала, и на руках у нее позванивали филигранные браслеты.
   Неожиданно матушка Карен продекламировала стихотворение по-французски, на щеках у нее заиграл молодой румянец.
   Седые красивые волосы, которые по случаю торжества были вымыты в можжевеловой воде и завиты щипцами, спорили блеском с серебряными приборами и канделябрами.
 
   Когда Олине наконец явилась в столовую — ей нужно было сначала немного привести себя в порядок и снять верхний передник, — все, к сожалению, уже забыли про рыбный суп.
   Правда, шведский граф повторил свою речь, но уже без вдохновения. Он разошелся и заодно произнес речь в честь телятины. Наконец Олине прервала его, она сделала реверанс и сказала, что должна вернуться к своим обязанностям.
   Наступила мучительная пауза.
 
   Жуковский немного ослабил галстук. В столовой было жарко, хотя окна в сад были открыты.
   Ночные бабочки, привлеченные светом, отчаянно бились за тонкими кружевными гардинами. Одна влетела в пламя свечи, стоявшей перед Диной. Мгновенная вспышка. И конец. Обугленные останки, темная пыльца на скатерти.
   Дина подняла рюмку. Голоса вдруг куда-то исчезли. Жуковский тоже поднял рюмку и поклонился. Оба молчали. Потом они одновременно взялись за приборы и начали есть.
   Жареная телятина была сочная и розовая. Сливочный соус выглядел бархатом на белом фарфоре. С краю на тарелке дрожало желе из красной смородины.
   Дина решительно положила его на мясо. Воткнула серебряную вилку в белоснежную молодую картошку и отрезала кусочек. Медленно провела картошкой по соусу. Захватила чуть-чуть желе. Положила в рот. Встретила взгляд Жуковского — он проделал то же самое.
   На мгновение розовый кусочек мяса остановился у него между губами. Потом сверкнули зубы. Наконец Жуковский закрыл рот и начал жевать. Его глаза над столом блестели, как море.
   Дина подцепила на вилку его глаза и положила в рот. Провела по ним языком. Осторожно. Глазные яблоки были солоноватые. Их нельзя было ни проглотить, ни разжевать. Она спокойно катала их во рту кончиком языка. Потом раскрыла губы, и они упали.
   Он ел с удовольствием, его глаза снова вернулись в свои орбиты. Лицо блестело. Глаза были на месте. И подмигнули ей.
   Она тоже подмигнула. Храня серьезность. Они продолжали есть. Пробовали друг друга на вкус. Жевали. Медленно. Не жадно. Кто не умеет сдерживаться, тот проигрывает. У нее вырвался вздох. Она перестала есть. Потом бессознательно улыбнулась. Это была не обычная ее усмешка. А та, что хранилась в ней долгие годы. Еще с тех пор, когда Ертрюд сажала ее к себе на колени и гладила по голове.
   Одна сторона лица у него была красива, другая — безобразна. Шрам делил его надвое. Изгиб шрама разрезал щеку глубокой впадиной.
   Дина раздула ноздри, словно ее пощекотали соломинкой. Отложила вилку и нож. Поднесла руку к лицу и провела пальцем по верхней губе.
 
   В тишину ворвался голос ленсмана. Он спрашивал Юхана, получил ли тот приход.
   Юхан скромно опустил глаза в тарелку и сказал, что вряд ли гостям интересны подробности его жизни. Но ленсман с ним решительно не согласился.
   К счастью, подали десерт. Морошку со взбитыми сливками. Это венчало обед. Для таких обедов Фома специально собирал морошку на болотах Рейнснеса.
   Гости блаженствовали. Штурман рассказал, что однажды случайно попал в Барду на свадьбу. Гостям там не подали ни кусочка мяса. Никакого десерта. Целый день их кормили только кашей на сливках да молочным киселем. И еще вяленой бараниной. Такой соленой и твердой, что нарезал ее сам хозяин. Он боялся, что гости с непривычки затупят об нее ножи!
   Матушка Карен поджала губы и заметила, что на жителей Барду это не похоже, они щедры на угощение.
   Но ее защита не помогла. Смеялся даже пробст.
 
   Фома не пил из бочонков, что привезли с собой моряки.
   Он оказался в числе тех немногих, кто не успел переодеться в чистое, чтобы идти к столу. Ему пришлось проследить, чтобы коровы и лошади вернулись в свои стойла, поставить охрану от пожара и позаботиться, чтобы стражи не слишком напились.
   Андерс и Нильс быстро ушли в господский дом. И больше он их не видел. Стало быть, вся ответственность была возложена на него.
   Когда он вошел к пирующим работникам, со столов было уже убрано, люди беседовали за кофе с ромом и курили трубки.
   Фома вдруг понял, что больше у него ни на что нет сил, он страшно устал и чувствовал себя обманутым.
   Когда пожар потушили, Дина подошла к нему. Сразу же. Она дружески хлопнула его по плечу.
   — Фома! — сказала она, как обычно. И все.
   В ту минуту этого ему было достаточно. Но больше она не показалась, не поговорила с ним, не поблагодарила его перед людьми, и из Фомы как будто выпустили воздух.
   Он знал, что на пожаре играл самую важную роль. Первый поднялся с топором на крышу.
   Если б не он, все кончилось бы куда хуже.
   Его вдруг охватила ненависть к Дине. К ней и к тому незнакомцу, который помогал ему рубить загоревшиеся доски.
   Фома спросил у матросов, кто это. Но про него знали лишь то, что говорит он с акцентом, а в списках пассажиров значилось какое-то нехристианское имя. Словно он был китайцем. Он сел на пароход в Трондхейме. И всю дорогу только читал, курил да беседовал с Юханом Грёнэльвом. Он направлялся куда-то дальше на север, а потом — на восток. Может, он был финн или из восточных земель? Но по-норвежски он говорил свободно, хоть и с акцентом.
   Фома видел, как незнакомец, спустившись с крыши, остановился за спиной у Дины. Дина дважды пожала ему руку, и Фоме было это неприятно. Но еще неприятнее ему стало, когда он узнал, что незнакомец будет есть за одним столом с хозяевами. Ведь он был одет как простой матрос.
 
   Фома исполнял свои обязанности стиснув зубы. Потом зашел к Олине и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь. Принес дров и воды и остался на кухне.
   Он опустился на стул и позволил ухаживать за собой. Сказал, что уже не в силах поддерживать порядок среди работников.
   Он ел медленно и много. Казалось, что вместе с едой он жует и глотает свои мысли.
   — Вот беда, супа-то у меня больше не осталось! — причитала Олине. — Этот шведский граф съел все, даже на донышке не оставил!
   Она никогда не встречала богатых людей с такими дурными манерами — кто же позволяет себе просить добавку супа! Хотела бы она посмотреть, что делается у него в имении.
   Фома сонно кивал. Голова его почти лежала на столе.
   Олине поглядывала на него, выдавливая на морошку взбитые сливки. Горку за горкой. Когда последняя горка была выдавлена, она тщательно вытерла руки полотенцем. Каждый палец отдельно. Словно крем был вреден для рук.
   Потом вышла в буфетную и вернулась оттуда с бокалом темного вина.
   — Ну-ка выпей! — велела она, поставив бокал перед Фомой, и снова занялась своими делами.
   Фома попробовал вино и, чтобы скрыть, как он растроган ее заботой, воскликнул:
   — Хорошо, аж чертям тошно!
   Олине мрачно проворчала, что уже давно догадывалась, у кого Вениамин подцепил это безбожное выражение.
   Фома слабо улыбнулся ей.
   В кухне было тепло и уютно. От пара, запаха пищи и гула, доносившегося из столовой, его повело в сон.
   Но какая-то часть его сознания по-прежнему бодрствовала.
   Дина на кухню не выходила.
 
   Стине увела детей. Некоторое время еще слышался упрямый голос Вениамина, перебиваемый сердитым голоском Ханны. Потом наверху все затихло.
   Дагни, матушка Карен и графиня пили кофе в гостиной.
   Дина заняла кушетку в курительной, она курила сигару и сама подливала себе вина. Изумленный граф долго смотрел на нее, потом продолжил беседу с мужчинами.
   Через некоторое время пробст мягко попросил Дину:
   — Фру Дина, хорошо бы вы помогли нам настроить нашу фисгармонию.
   Он отличался способностью не замечать огрехов в поведении Дины. Как будто знал, что она обладает другими, более ценными качествами.
   Пробст считал, что людей в Нурланде надо принимать, как принимают времена года. Ну а если они тебя раздражают, сиди дома.
   Жена пробста придерживалась последнего правила, а потому и не нашла в себе сил приехать в Рейнснес, чтобы отпраздновать возвращение Юхана.
   — Я не очень хорошо разбираюсь в фисгармониях, но попытаюсь, — отвечала Дина.
   — В последний раз у вас получилось очень хорошо, — сказал пробст.
   — Ну, это смотря на чей слух, — сухо заметила Дина.
   — Конечно, конечно, я понимаю. Вы у нас тут самая музыкальная… Благодаря господину… Забыл, как его звали? Помните, ваш учитель, который привил вам любовь к музыке?
   — Лорк.
   — Совершенно верно. А где он теперь?
   — Возвращается в Рейнснес. Вместе со своей виолончелью… — прибавила Дина. Едва слышно.
   — Как интересно! И как приятно! Когда же нам его ждать?
   Дина не успела ответить, пробстом уже завладел граф.
 
   Юхан сидел со стариками, он оказался в центре внимания, не прилагая к тому никаких усилий. В его тихом голосе слышался живой интерес. Он то и дело бессознательно поправлял рукой светлые упрямые волосы. Но они тут же снова падали ему на лоб.
   Юхан сильно изменился за эти годы. И не только внешне. Он и говорил теперь совершенно иначе. Употреблял в разговоре много датских слов. И держался так, будто он здесь посторонний. Казалось, он не узнает дома. Он ни к чему не прикасался. Не бегал из комнаты в комнату, чтобы посмотреть, какие произошли перемены. Если не считать пожара, он еще ничего не видел.
   Андерс расспрашивал его о Дании. Принимал ли Юхан участие в политических и патриотических собраниях студентов, которые проходили в Копенгагене.
   — Нет, — словно стыдясь, ответил Юхан.
   — Небось датчане ликовали после битвы при Истеде? Им, верно, приятно, что они одержали такую победу над немцами, — сказал Жуковский.
   — Думаю, приятно, — ответил Юхан. — Правда, присоединение Шлезвига к Дании не совсем естественно. Другой язык, другая культура.
   — Кажется, это была мечта короля Фредерика? — спросил Жуковский.
   — Да, и националистов, — ответил Юхан.
   — Я слышала, что исход войны решил царь Николай? — сказала Дина.
   — Да, он пригрозил пруссакам войной, если они не уйдут из Ютландии, — сказал Жуковский. — Но помог и новый закон о воинской повинности в Дании.
   Они продолжали беседовать о новом политическом расцвете Дании.
   — Я вижу, вы хорошо разбираетесь в политике, — заметил ленсман Жуковскому.
   — Кое-что слышал, — улыбнулся тот.
   — В Дании мало кто разбирается в политике так же хорошо, как господин Жуковский, — с уважением сказал Юхан.
   — Благодарю вас.
   Дина наблюдала за Жуковским.
   — Матушка Карен опасалась, что война и демонстрации помешают Юхану вернуться домой, — заметила она.
   — Меня политика мало интересует, — сказал Юхан. — Кому нужен какой-то богослов.
   — Не скажите, — возразил пробст. — Но вы вернулись, и это главное.
   — Богослов богослову рознь, — скромно сказал Юхан. — Меня едва ли можно считать заметной политической фигурой. Другое дело — наш пробст!
   — Ну-ну! — добродушно улыбнулся пробст. — Я тоже не имею отношения к мирской власти.
   — Осмелюсь с вами не согласиться, — вмешалась Дина. — Все-таки имеете…
   — Каким же образом? — полюбопытствовал пробст.
   — Когда наши власти делают что-то, что вам кажется несправедливым, вы высказываете свое мнение, хотя это дела сугубо мирские.
   — Бывает, конечно…
   — И добиваетесь своего, — мягко продолжала Дина.
   — И это случается, — улыбнулся пробст, он был польщен.
   Разговор принял неопасное направление. И ленсман начал рассказывать о местных делах и распрях.
 
   Андерс больше других дивился на Юхана. Он не находил в нем ничего от того мальчика, который вырос у него на глазах. Наверное, это объяснялось тем, что Юхан слишком молодым уехал из дому. К тому же здесь сейчас собралось чересчур много народу.
   Андерс видел, как матушке Карен тяжело было за столом занимать своего внука-пастора. Она с трудом находила тему для беседы.
   Юхан был вежливый, приветливый, но чужой.
   Выкурив свою короткую трубку, пробст извинился, благословил всех и отбыл домой. Сказав, что музицирование он вынужден отложить до другого раза.
   Дина провожала его до двери. Проходя обратно через гостиную, она, словно примериваясь, взяла несколько аккордов на пианино.
   Жуковский тут же оказался рядом с ней. Он склонился над инструментом и слушал.
   Дина перестала играть и вопросительно глянула на него.
   С этого все и началось. Жуковский запел по-русски грустную песню.
   Дина быстро уловила мелодию и стала подбирать ее на слух. Если она ошибалась, он поправлял ее, повторяя трудное место.
   Такую песню в Рейнснесе слыхали впервые. В ней было столько тоски. Неожиданно этот высокий человек начал танцевать. Как обычно танцевали подвыпившие русские моряки. Раскинув в стороны руки. Согнув немного колени и свободно двигая бедрами.
   Ритм убыстрился, стал веселее. Русский танцевал, присев так низко, что было непонятно, почему он не падает. Он выбрасывал ноги в стороны и снова подбирал их под себя. Все быстрее и быстрее.
   От него как будто расходились круги неведомой силы. Лицо было серьезное и сосредоточенное. Но это была игра.
   Взрослый человек играл роль. Шрам на его пылающем лице побелел еще больше. Это был двуликий Янус. Он кружился, показывая то поврежденную, то неповрежденную щеку.
   Дина внимательно следила за его движениями, а ее пальцы легко и уверенно летали по клавишам.
   Матушка Карен и графиня прервали свою утонченную беседу. Мужчины в курительной поднимались один за другим и выходили в гостиную. Стине стояла в дверях, ведущих в коридор. За спиной у нее толпились четверо ребятишек.
   Вениамин вытаращил глаза и открыл рот. Он даже вошел в гостиную, хотя это не разрешалось.
   Ханна и сыновья ленсмана скромно стояли в дверях.
   Гости улыбались. Улыбка перебегала с лица на лицо маленьким лохматым зверьком. Радость в гостиной Рейнснеса была чудом. Она так редко появлялась там в последние годы.
 
   Пение и музыка долетали и до кухни.
   Низкий мужской голос, странная скользящая мелодия, слова, которых не понимал никто, разносились по всему дому.
   Фома ерзал на стуле. Олине слушала, приоткрыв рот. Служанка, которая прислуживала за столом, прибежала на кухню. Она улыбалась, и щеки у нее горели.
   — Еще пуншу! Это чужеземец поет русские песни и прыгает на согнутых ногах как дурачок! Вскрикивает и бьет себя по пяткам! Я такого еще не видела! Он будет спать в южной комнате для гостей. Дина уже распорядилась! Надо налить воды в кувшин для умывания и в графин для питья. И принести чистые полотенца!
   Фома задохнулся, словно его ударили в солнечное сплетение.
 
   Жуковский перестал танцевать так же неожиданно, как начал. Изящно раскланялся перед гостями, наградившими его аплодисментами, и вернулся в курительную комнату к своей потухшей сигаре.
   Лоб у него был покрыт капельками пота. Но он их не вытирал. Лишь слегка сдвинул брови и расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу.
   Иаков коснулся руки Дины. Он был не в духе.
   Дина оттолкнула его. Но он не отстал и потащился за ней, когда она прошла к Жуковскому. Сел на свободный стул рядом с кушеткой.
   Дина протянула Жуковскому руку и поблагодарила за танец. Воздух между ними был наэлектризован. Это приводило Иакова в исступление.
 
   Когда гости успокоились и приезжие начали восхищаться светлой северной ночью Нурланда, Жуковский наклонился к Дине и дерзко прикрыл ее руку своей.
   — Дина Грёнэльв хорошо играет! — просто сказал он. Неприязнь Иакова к этому человеку хлестнула Дину по лицу. Она отдернула руку.
   — Спасибо!
   — И хорошо тушит пожары!.. И у нее красивые волосы!..
   Он говорил очень тихо. Однако таким тоном, словно участвовал в общей беседе о красотах Нурланда.
   — Но людям не нравится, что я не закалываю их в пучок.
   — Еще бы! — только и сказал он.
 
   Дети и Стине снова поднялись наверх. Было уже поздно. Но полярный день пробивался между кружевными гардинами и цветочными горшками.
   — Ты говорил мне, что твоя мачеха очень музыкальна, и мы имели счастье убедиться в этом. Но ты говорил также, что она играет и на виолончели, — сказал Юхану Жуковский.
   — Да-да! — радостно улыбнулся Юхан. — Дина, пожалуйста, сыграй нам на виолончели!
   — В другой раз.
   Дина раскурила новую сигару. Иаков был ею доволен.
   — Когда же ты успел рассказать, что я играю? — спросила она.
   — На пароходе, — ответил Юхан. — Это я помнил.
   — Не много же ты запомнил… — проворчала Дина.
   Жуковский смотрел то на нее, то на Юхана. Нильс поднял голову. За весь вечер он не произнес почти ни слова. Он только присутствовал.
   — Что ты хочешь этим сказать? — растерялся Юхан.
   — Пустяки! Хочу сказать, что ты давно не был дома, — ответила Дина.
   Она встала и предложила гостям прогуляться перед сном — ненастье развеялось.
   Это привело всех в недоумение. Встал только Жуковский. Юхан внимательно разглядывал их. Словно они были заинтересовавшей его деталью интерьера. Потом он протянул руку к коробке с сигарами, которыми Андерс обносил гостей.
   Это была его первая сигара за вечер.
 
   Фома обошел расставленные им посты.
   Идя из людской в хлев, он видел, как Дина и незнакомец прогуливаются по белой дорожке недалеко от беседки.
   Правда, незнакомец шел, засунув большие пальцы в проймы жилета и на почтительном расстоянии от Дины. Но вот они зашли в беседку…