Страница:
Иакова охватило некое религиозное чувство, которое он сам не мог объяснить. Он не испытал облегчения. Оно не пришло к Иакову.
Ему некуда было спрятаться. Он плакал.
На другой день Иаков и Дина спустились вниз только к вечеру. Гости уже разъехались. Ленсман со своими домашними тоже уехал. Матушка Карен собственноручно отнесла и поставила у двери залы поднос с завтраком. Пожелала молодоженам доброго утра. С улыбкой, не поднимая глаз.
Прислуга посмеивалась. Никто не слыхивал, чтобы свадебная ночь длилась с двух часов пополуночи до пяти пополудни.
К тому времени когда молодые наконец спустились вниз, жаркое из оленины было пересушено и картошка переварилась.
На Дине было безупречное новое платье. Но волосы были не прибраны, как обычно. Улыбающийся, свежевыбритый Иаков явно испытывал некоторые трудности при ходьбе и часто потирал поясницу.
За обедом молодые не обращали никакого внимания на матушку Карен, Андерса, Нильса и Юхана.
В столовой витал Эрос. Довольный и сытый, он гордо красовался на обоях, играл на деревянных панелях и заставлял серебро темнеть.
Молодые, оба, захмелели уже во время первого блюда. Дина впервые в жизни выпила портвейна перед тем, как они спустились вниз. Это тоже была новая игра. От нее на языке остался сладкий привкус.
Матушка Карен смотрела в сторону, в глазах Юхана горело презрение.
Нильс не без любопытства поглядывал на Дину и ел с большим аппетитом.
У Андерса был такой вид, будто ему случайно пришлось оказаться за столом с чужими людьми. Он держался лучше других.
Дина научилась новой игре. Она видела эту игру в загоне для лошадей. В курятнике и весной на птичьих базарах. Ее партнером был Иаков. Она наблюдала за ним блестящими, стеклянными глазами.
ГЛАВА 6
Еще 5 марта 1838 года колесный пароход «Принц Густав» вышел в свой первый рейс из Трондхейма на север. Многие считали это делом обреченным. Но свершилось чудо, и маршрут стал постоянным.
Господь не пожалел сил, создавая поверхность Земли. В том числе и шхеры, коварные фьорды, течения и проливы. Ветры не подчинялись никому, и пассажиры опаздывали к часу отплытия. В Фолл-фьорде и Вест-фьорде, если не считать законов земного притяжения и центробежной силы, все действовало наперекор общепринятым правилам.
И даже много лет спустя не все живущие на побережье вдоль этого маршрута были одинаково убеждены в том, что изрыгающий огонь и дым «Принц Густав» можно считать благословением Божьим.
Вряд ли Богу было угодно, чтобы суда ходили против ветра и течения. Те же, кто занимался промыслом, считали, что пароход распугал всю рыбу во фьордах. И возразить на это было нечего. Однако постепенно к пароходу привыкли. Кому приходилось много ездить, те не могли на него нарадоваться. Чистый рай по сравнению с открытыми северными суденышками или карбасами с тесной казенкой.
Люди состоятельные ездили первым классом. В мужской каюте было десять мест, в дамской — пять. Второй класс состоял из общей каюты на двенадцать мест. Третьему классу принадлежала открытая палуба, и пассажиры размещались там среди ящиков, бочек и прочего груза, кому как повезет.
Но в хорошую погоду и пассажиры третьего класса чувствовали себя как графы. Билеты стоили довольно дорого: двадцать, десять и пять скиллингов за милю. Зато и путь от Тромсё до Трондхейма летом занимал всего неделю.
Торговые местечки, в которых, на их счастье, пароход делал остановку, в последние годы стали процветать. И это несмотря на то, что по законам северонорвежского гостеприимства ни за ночлег, ни за еду с богатых пассажиров, сходящих на берег, денег не брали.
Можно было только дивиться, что постоялые дворы там процветали. Но главный доход в Северной Норвегии приносила игра в шахматы.
Доски стояли наготове в любое время суток. Играющий спокойно обдумывал ход, пока ел и пил. Со временем приезжие игроки поняли, что их противники тоже умеют играть. И даже неплохо. Северонорвежское гостеприимство умело ставить маты, если игрок был недостаточно внимательным.
Первое, чему научился Иаков, приехав в Рейнснес, — это смотреть в будущее. Когда на «Принце Густаве» приезжали нужные деловые люди, Иаков проявлял ангельское терпение, а на столе появлялась жареная баранина, розовая у самой косточки, хрустальные бокалы и хороший трубочный табак. А главное, много морошки, которую приносили из погреба и подавали в хрустальных вазочках на высоких ножках.
Иаков знал, за что он должен благодарить пароход.
Прожив в Рейнснесе неделю, Дина первый раз увидела пароход.
Услыхав гудок, она спрыгнула с кровати. Майское солнце проникало в комнату, несмотря на спущенные шторы.
Незнакомый, хриплый звук доносился одновременно и с моря, и с гор.
Дина бросилась к окну.
Во фьорд вошло черное судно. С шумом крутилось красное колесо. Судно было похоже на невиданную кухонную плиту, в которой никелированные и медные части, труба и бак для воды были увеличены до невероятных размеров. Плита скользила по фьорду.
Должно быть, в этой плывущей плите бушевало пламя. Она кипела, шипела и могла взорваться в любую минуту.
Дина распахнула окно и, полуголая, свесилась вниз. Как будто, кроме нее, на земном шаре никого не существовало.
Кое-кто, конечно, заметил в окне полуголую молодую хозяйку. Вид обнаженного тела потряс людей даже на большом расстоянии.
Фантазия действовала как увеличительное стекло. Она показала им каждую пору на коже этой далекой женщины. Дина как бы приблизилась к ним. И наконец завладела умом каждого, кто ее видел. Пароход их больше не интересовал.
Иаков был в саду. Он тоже увидел Дину. Ощутил ее запах, долетевший до него сквозь солнце, ветер и тихий шорох молодой листвы. От дразнящих мурашек, пробежавших по всему телу, и беспомощного изумления Иакову стало трудно дышать.
Нильс вместе с приказчиком из лавки поплыли на лодке к пароходу, чтобы принять там товар. Нильс запрещал лодкам с соседних усадеб «мешать движению», как он выражался. Другое дело, если движению мешал он сам.
Поэтому, когда пароход прибывал в Рейнснес, там бывало меньше переполоха и веселья, чем в других местах.
Иаков не вмешивался в отношения Нильса с молодежью из соседних усадеб и арендаторских хозяйств. Он понимал, что запрет Нильса плавать на лодках по фьорду в день прибытия парохода способствовал тому, что люди собирались на причалах Рейнснеса и в лавке, чтобы узнать, кто прибыл с пароходом и что на нем привезли. А это обеспечивало Рейнснесу и рабочую силу, и лишний доход.
В тот день сгружать было почти нечего — несколько мешков сахара для лавки да два ящика с книгами для матушки Карен. Последним по трапу спустился странный человек, который вознамерился стоять в лодке, словно на полу в гостиной. На секунду лодка угрожающе накренилась.
Однако Нильс внушил приезжему, что он должен сесть, — иначе им не доставить сахар на берег сухим.
Человек оказался орнитологом из Лондона, которому рекомендовали посетить Рейнснес.
— Пароход как будто выплюнул этих людей, правда? — удивленно сказала Дина.
Матушка Карен поднялась в залу, чтобы ускорить одевание Дины, — ей следовало спуститься вниз и встретить гостя.
— Иаков, наверное, говорил тебе, что мы держим постоялый двор? — терпеливо спросила матушка Карен.
— Мы с Иаковом не говорим о таких вещах. Матушка Карен вздохнула, она поняла, что Дина еще не готова для своей роли.
— После обеда ты могла бы сыграть что-нибудь для этого английского профессора, — сказала она.
— Может быть, — равнодушно бросила Дина, пытаясь застегнуть пуговицы на платье.
Матушка Карен хотела помочь ей. Но Дина отпрянула, словно в нее бросили горящую головешку.
— Нам надо с тобой договориться и разделить обязанности по дому, — сказала матушка Карен, не позволив себе заметить движение Дины.
— Какие еще обязанности?
— Ну, это зависит от того, что ты делала дома.
— Я помогала Фоме в конюшне.
— Ну а по дому?
— Там заправляла Дагни. Они помолчали.
— Хочешь сказать, что тебя не учили вести хозяйство? — Матушка Карен попыталась скрыть свою тревогу.
— Нет, у нас для этого было много народу. Матушка Карен потерла лоб и направилась к двери.
— Тогда, милая Дина, начнем с малого, — дружелюбно сказала она.
— С чего же?
— Ты будешь играть для гостей. Умение играть на каком-нибудь инструменте — великий дар.
Дина быстро снова подошла к окну.
— Пароход часто сюда приходит? — спросила она, глядя вслед удалявшемуся черному дыму.
— Не очень, каждую третью неделю, примерно так. В летнюю пору он ходит регулярно.
— Я хочу съездить на нем куда-нибудь! — сказала Дина.
— Сперва тебе следует научиться вести дом и исполнять обязанности хозяйки, а уж потом можно ездить и на пароходе! — Голос матушки Карен звучал уже не так мягко.
— Я буду делать то, что мне хочется! — заявила Дина и закрыла окно.
Матушка Карен застыла в дверях.
Зрачки у нее сузились.
Так с ней не разговаривал еще никто. Но у нее был богатый жизненный опыт, и она промолчала.
Между старой и молодой женщинами был заключен своего рода договор — после обеда Дина играла на виолончели для гостя и всех обитателей дома.
Матушка Карен объявила, что они собираются купить пианино. Дина сможет развивать свой талант в Рейнснесе не хуже, чем в усадьбе у ленсмана.
Нильс поднял голову и сказал, что такой инструмент стоит целое состояние.
— Карбасы тоже, — невозмутимо заметила матушка Карен и повернулась к гостю, чтобы перевести ему на английский последнюю реплику.
На англичанина произвели большое впечатление и цены на карбасы, и Динина музыка.
Юхан бродил по саду со своими книгами, перетянутыми ремешком. В теплые дни он читал и мечтал в беседке. Дину Юхан боялся пуще чумы.
Он унаследовал от Ингеборг узкое лицо. А также квадратный подбородок и цвет глаз, менявшийся в зависимости от цвета неба и моря. У него были гладкие темные волосы, темные, как у Иакова, и гладкие, как у Ингеборг. Он был худой, походка у него была расхлябанная, и он хорошо рисовал.
— У Юхана самое главное — голова, — говорил Иаков о сыне с нескрываемой гордостью.
У молодого человека не было никаких желаний, кроме одного — стать пастором. Он не разделял интереса отца к женщинам и карбасам. Его раздражало, что в доме всегда полно людей, которые то приезжают, то уезжают, они не делали ничего полезного, а только пили, ели и курили.
Все их знания легко умещались в маленьком чемоданчике или кожаном саквояже. Юхан глубоко и бесповоротно презирал этих людей, их поведение, манеру одеваться и вести себя.
Дина была для него символом шлюхи. Он кое — что читал про шлюх, но никогда не общался с ними. Эта бесстыдная Дина выставила его отца в смешном свете и надругалась над памятью матери.
Первый раз Юхан увидел Дину на этой позорной свадьбе. Теперь он, встречаясь глазами с людьми, неизменно думал: знают ли они, помнят ли они?..
И хотя он твердо знал, что представляет собой его мачеха, он иногда просыпался по ночам в странном темном томлении. Потом он восстанавливал в памяти свои сны. Он ехал на какой-то темной лошади. Сны каждый раз немного менялись, но заканчивались все они одинаково: лошадь откидывала назад свою большую голову и ее морда превращалась в мрачное, упрямое лицо Дины, а грива — в ее непослушные темные волосы.
Юхану становилось стыдно, и он долго лежал без сна. Потом вставал, умывался холодной водой, которую медленно наливал из фаянсового кувшина в девственно белый таз с голубой каймой.
Он старательно вытирался прохладным льняным полотенцем и чувствовал себя спасенным. До следующего сна.
Обязанности молодого супруга отнимали у Иакова все время. Он не показывался ни на причалах, ни в лавке, ни в трактире. Он пил с Диной вино или играл с нею в домино и в шахматы!
Сперва все только посмеивались и качали головами. Потом усадьбу охватила некоторая тревога.
Первой забеспокоилась матушка Карен, а дальше уже тревога побежала словно лесной пожар.
Да что он, с ума сошел, что ли? Может, он больше вообще не собирается честно трудиться? Так и будет тратить всю свою энергию и время на исполнение супружеских обязанностей в кровати с пологом?
Матушка Карен призывала Иакова опомниться. Не поднимая глаз, но твердым голосом. Или он хочет, чтобы все его дело пошло насмарку? Он ведет себя еще хуже, чем после скоропостижной кончины Ингеборг. Тогда он сидел в трактире или ходил на карбасе вдоль побережья. Но то, что он делает сейчас, гораздо хуже. Он выставляет себя на посмешище перед всей округой! Ведь над ним потешаются!
— И правильно делают! — сказал Иаков и тоже засмеялся.
Но матушке Карен было не до смеха. Лицо у нее застыло.
— Тебе сорок восемь лет! — напомнила она.
— Богу уже несколько тысяч лет, а Он все еще жив! — заржал Иаков и, насвистывая, стал подниматься по лестнице. — Матушка, у меня такое хорошее настроение! — бросил он сверху.
Вскоре из залы донеслись звуки виолончели. Но никто и не подозревал, что Дина сидела в одном лифчике и больше на ней не было ни нитки. Сильные, могучие ляжки сжимали виолончель. Она была серьезна, как будто играла перед самим пробстом.
Иаков сидел у окна, молитвенно сложив руки, и смотрел на нее. Он видел перед собой святую.
Вездесущее солнце вознамерилось воздвигнуть между ними стену из пляшущих пылинок. Их танец не замирал ни на минуту.
Иаков объявил, что хочет взять Дину с собой в Берген. Первый карбас уже ушел. Но гордость Иакова, новая шхуна, названная в честь матушки Карен, собиралась уйти в конце июня. Ее стали готовить к плаванию уже после свадьбы.
Матушка Карен опять настояла на разговоре с Иаковом с глазу на глаз и объяснила ему, что такая поездка не подходит для молодой женщины. К тому же Дине надо постичь хотя бы азы хозяйства и поведения. Хозяйке Рейнснеса недостаточно только музицировать на виолончели!
Иаков считал, что с этим можно подождать, но матушка Карен не сдавалась.
Иаков передал Дине это печальное решение и развел руками. Как будто слово матушки Карен было законом.
— Тогда я лучше вернусь обратно в Фагернессет! — заявила Дина.
За короткое время Иаков уже убедился, что она никогда не меняет своих решений.
Он снова пошел к матушке Карен. Объяснял и просил. Пока не уломал ее.
Очень скоро и Иакову, и матушке Карен, и всем обитателям усадьбы стало ясно, что Дина вообще не намерена учиться вести хозяйство. Она ездила верхом, играла на виолончели, ела и спала. Иногда она приносила домой сайду, нанизанную на березовый прут, хотя никто не видел, чтобы она плавала на лодке.
Матушка Карен вздыхала. Единственная обязанность, которую Дина всегда выполняла с радостью, — она поднимала флаг при приближении парохода.
Всем пришлось смириться с этим порядком, пока матушка Карен была в добром здравии, все шло как прежде.
Вскоре стало известно, что молодая хозяйка Рейнснеса залезает на самое высокое дерево в саду, чтобы первой заметить пароход. Или разглядывать в бинокль горы. Такого тут еще не бывало.
В кого она такая — этого никто понять не мог. Перебирали ее предков. Мать Дины считалась святой с того дня, как ее душа рассталась с обваренным телом. От нее Дина никак не могла унаследовать свои непристойные привычки.
А вот родословная ленсмана вызывала некоторые сомнения. На свет явились самые невероятные истории. Говорили, будто в роду ленсмана были лопари и цыгане. И даже один потерпевший кораблекрушение итальянец, который имел связь с одной из прапрабабушек ленсмана. Каждый знает, как такое сказывается на потомстве! Вот оно, наказание Божье, настигшее этот род через несколько поколений!
Никто не знал точно ни имени, ни происхождения людей, имевших столь роковое влияние на дочь ленсмана. Но этого и не требовалось.
Женщина, которая, выйдя замуж, лазает по деревьям и является перед гостями на собственной свадьбе в одном белье, которая до двенадцати лет умела читать лишь библейские тексты, которая ездит верхом без седла, конечно, была наказанием, посланным этому роду за его прошлые прегрешения.
Она никогда ни с кем не разговаривала и всегда появлялась там, где ее меньше всего ждали, — это ли не доказательство того, что у нее в жилах течет цыганская кровь!
Все эти разговоры доходили и до Юхана. Они весьма огорчали его, и он понимал, что ему следует поскорее уехать из дому и вернуться к своим занятиям.
Матушка Карен помогала ему собирать вещи. Их было немало. Она собственноручно все укладывала и попутно отдавала распоряжения служанкам.
За два месяца она собрала для внука все, что необходимо. В конце концов на причале выстроились три больших сундука, они ждали, когда их погрузят в карбас, который должен был доставить Юхана на пароход.
Однажды поздно вечером Юхан, сидя в беседке, увидел в саду среди деревьев чью-то фигуру. Он покрылся холодным потом.
Сначала он решил, что это сон, но потом понял, что перед ним вполне осязаемое существо.
Вечером прошел дождь. С веток еще капало. Подол Дининой рубахи отяжелел от воды и плотно облепил бедра.
Юхан оказался в плену. У него не было возможности бежать. Дина шла прямо в беседку. Словно знала, что он там, скрытый побегами хмеля и ветками сирени.
Не говоря ни слова, она плюхнулась на скамью рядом с ним.
Ее запах уже заворожил его. И вместе с тем его трясло от отвращения.
Дина задрала голые ноги на столик и начала насвистывать незнакомую ему мелодию. При этом она не спускала с него внимательных глаз. В беседке царил сумрак. И все-таки он знал, что ему от нее не скрыться.
Юхан встал, чтобы уйти. Но ее голая нога, лежавшая на столе, загородила ему дорогу. Он судорожно глотнул воздух.
— Доброй ночи! — наконец произнес он в надежде, что она пропустит его.
— Я еще не собираюсь спать, — презрительно сказала Дина, вовсе не думая пропускать его.
Он чувствовал себя забытой здесь кем-то вещью. Вдруг она протянула руку и погладила его по запястью.
— Напиши мне, когда уедешь на юг. О том, что ты там увидишь!
Он едва заметно кивнул и снова опустился на скамью рядом с ней, словно она его толкнула.
— Почему ты решил стать пастором?
— Так хотела мать.
— Но ведь она умерла.
— Тем более…
— А тебе самому этого хочется?
— Да.
Дина тяжело вздохнула и прислонилась к нему. Юхан почувствовал под влажным тонким полотном ее крепкую грудь. Он весь покрылся гусиной кожей. И не мог пошевелиться.
— Мне никто не говорил, что я должна стать пастором, — с удовлетворением сказала она.
Он кашлянул и с трудом собрался с мыслями.
— Женщины не бывают пасторами.
— Да, к счастью.
Снова зарядил дождь. Осторожные мелкие капли легкой пеленой покрывали ярко-зеленую траву. Тяжелый запах земли и влаги ударил в ноздри. Смешался с запахом Дины. Теперь они навсегда будут неотделимы друг от друга.
— Я тебе не нравлюсь, — вдруг твердо сказала Дина.
— Я этого не говорил!
— Ну и что? Но ведь это так!
— Не в том дело…
— А в чем?
— Ты не… Я хотел сказать… Отец не должен был жениться на такой молодой.
Она залилась воркующим смехом, словно вспомнила что-то, о чем не хотела говорить.
— Тише! — шикнул он на нее. — Разбудишь кого-нибудь.
— Давай искупаемся в бухте! — шепотом предложила Дина и дернула его за руку.
— Искупаться? Ночью? Нет!
— Какая разница? Ведь тепло.
— А дождь?
— Ну и что? Я все равно уже мокрая.
— Они могут проснуться и…
— Тебя кто-нибудь ждет? — шепотом спросила она. Ее шепот душил его. Пригибал к земле. Подбрасывал в небо. На горные вершины. И ударом кулака снова возвращал в беседку.
Потом уже он не мог бы сказать с уверенностью, что с ним случилось наяву, а что было из сна про лошадиную голову.
— А отец?..
— Он спит!
— Но ведь светло…
— Так ты идешь или трусишь?
Она встала и склонилась над ним. Пошла, оглянулась, помедлила немного.
Лицо у нее было скорбное, и это не вязалось с ее голосом и движениями. Она скрылась в стене дождя, который сразу прильнул к ее телу. Но Юхан точно знал, куда она пошла.
Когда он спустился к бухте за бугром, на котором стоял флагшток, он был уже насквозь мокрый. Дина, голая, стояла среди камней. Потом вошла в воду и сделала несколько шагов. Наклонилась и что-то подняла со дна. Внимательно разглядела.
И вдруг, словно чувствуя его взгляд на своих бедрах, она обернулась к нему и выпрямилась. Лицо у нее было такое же скорбное, как незадолго перед тем в беседке.
Ему хотелось думать, что это из-за его медлительности. Он скинул штаны, рубашку, одновременно смущенный и взволнованный. И по воде пошел к ней. Вода была холодная. Но он этого не ощущал.
— Ты умеешь плавать?
— Нет, как это? — глупо спросил он, и ему стало неловко своих слов.
Она подошла ближе. Он мог утонуть от одного только мучительного стука в висках, хотя вода доходила ему только до колен.
Дрожа от холода, Юхан вдруг подумал, что, должно быть, нелепо выглядит в своих белых подштанниках.
Дина подошла к нему, обняла за талию и повела за собой. Он не сопротивлялся. Позволил увести себя на глубину, где им пришлось уже плыть. И дальше. К обрыву.
Дина плыла за обоих. Спокойно и ритмично двигая ногами и всем телом. Он бессильно позволял ей держать себя. Держать на воде их обоих. Холодная вода, мягкий теплый дождь, ее руки, скользившие по его телу.
Лошадь из его сна. Дина, жена отца! Которая спит с ним в зале в одной кровати! И в то же время она была совершенно другая!
Ему вдруг захотелось рассказать ей о черной яме на кладбище, которая поглотила Ингеборг. Рассказать об отце, бродившем пьяным после ее смерти.
Но он не мог подыскать нужных слов. Они обжигали его, как и эта ночь.
Он мог бы рассказать Дине все, что должен был бы рассказать Ингеборг до ее смерти. Рассказать, как у них в Рейнснесе праздновали Рождество. Как хлопотала Ингеборг. Как у нее пылали щеки от спешки. Об острых иглах, что кололи его, когда мать переставала замечать его, как только в комнату входил отец.
Он мог бы открыть ей, что ему грустно уезжать из дому, хотя он всегда к этому стремился. Всегда хотел уехать из дому.
Дина превратилась в валькирию из книги мифов, что стояла в шкафу матушки Карен. Существо, которое держало его на воде. И таинственным образом понимало все, чего он не мог сказать.
Юхан плыл на глубине. Отвращение к Дине кануло на дно. Ее нагота спеленала его.
Я Дина. Я держу блестящую рыбку. Это моя первая рыбка. Мне пришлось самой снять ее с крючка. Удочка погнулась. Рыбка почти не пострадала. Я бросаю ее обратно в море. Она оправится. День такой синий.
Вытереться им было нечем. Он попробовал играть незнакомую ему роль господина положения. Хотел, чтобы она вытерлась его рубашкой.
Она отказалась.
Они оделись, серьезные, стуча зубами от холода.
Вдруг она сказала, словно они уже прощались на пристани:
— Пиши мне!
— Хорошо! — Он бросил испуганный взгляд на тропинку, ведущую к дому.
— Я еще никогда ни с кем не купалась!
Это были ее последние слова, она побежала по тропинке.
Он хотел окликнуть ее. Но не решился. Она уже скрылась между деревьями.
С веток капало. Он повесил свое отчаяние на эти ветки, которые тут же вместе с каплями уронили его на землю.
«Как же ты научилась плавать, если никогда ни с кем не купалась? Кто же держал тебя?» — шуршали капли.
Снова и снова.
Крикнуть это ей вслед Юхан побоялся. Кто-нибудь мог услышать.
Он спрятал это в себе. Спрятал желание, оставшееся в воде среди водорослей. «Как же ты тогда научилась плавать?»
Наконец он уже не мог сдерживаться. Он залез под нависший камень, где любил прятаться еще в детстве. И совершил там грех, не думая о Господе Боге.
С того дня Юхан возненавидел отца. От всего сердца. Опять же не посоветовавшись с Господом Богом.
Иаков проснулся, когда Дина вернулась в залу.
— Господи, где ты была?! — воскликнул он, увидев, что она насквозь мокрая.
— Купалась.
— Ночью? — недоверчиво спросил он.
— Да. Ночью там никого нет. — Она сняла мокрую одежду, бросила на пол и забралась к нему в постель.
Тепла у него было достаточно на них обоих.
— Ну что, ведьма, видела там призрака? — сонно пошутил он.
— Не призрака, а призракова сына!
Он тихонько засмеялся, охая, что она такая холодная. Иаков не тревожился. Он не знал, что она умеет плавать.
ГЛАВА 7
Дина поехала в Берген в то же лето. Матушка Карен поняла, что за одну ночь Дину не воспитаешь. И когда их шхуна отошла от берега, она призналась, что уже давно тосковала по миру и покою в усадьбе. Другое дело, что сразу после них уехал и Юхан, — это для нее было куда тяжелее.
Ему некуда было спрятаться. Он плакал.
На другой день Иаков и Дина спустились вниз только к вечеру. Гости уже разъехались. Ленсман со своими домашними тоже уехал. Матушка Карен собственноручно отнесла и поставила у двери залы поднос с завтраком. Пожелала молодоженам доброго утра. С улыбкой, не поднимая глаз.
Прислуга посмеивалась. Никто не слыхивал, чтобы свадебная ночь длилась с двух часов пополуночи до пяти пополудни.
К тому времени когда молодые наконец спустились вниз, жаркое из оленины было пересушено и картошка переварилась.
На Дине было безупречное новое платье. Но волосы были не прибраны, как обычно. Улыбающийся, свежевыбритый Иаков явно испытывал некоторые трудности при ходьбе и часто потирал поясницу.
За обедом молодые не обращали никакого внимания на матушку Карен, Андерса, Нильса и Юхана.
В столовой витал Эрос. Довольный и сытый, он гордо красовался на обоях, играл на деревянных панелях и заставлял серебро темнеть.
Молодые, оба, захмелели уже во время первого блюда. Дина впервые в жизни выпила портвейна перед тем, как они спустились вниз. Это тоже была новая игра. От нее на языке остался сладкий привкус.
Матушка Карен смотрела в сторону, в глазах Юхана горело презрение.
Нильс не без любопытства поглядывал на Дину и ел с большим аппетитом.
У Андерса был такой вид, будто ему случайно пришлось оказаться за столом с чужими людьми. Он держался лучше других.
Дина научилась новой игре. Она видела эту игру в загоне для лошадей. В курятнике и весной на птичьих базарах. Ее партнером был Иаков. Она наблюдала за ним блестящими, стеклянными глазами.
ГЛАВА 6
Опьянения и горести будешь исполнена: чаша ужаса и опустошения — чаша сестры твоей, Самарии!
Книга Пророка Иезекииля, 23:33
Еще 5 марта 1838 года колесный пароход «Принц Густав» вышел в свой первый рейс из Трондхейма на север. Многие считали это делом обреченным. Но свершилось чудо, и маршрут стал постоянным.
Господь не пожалел сил, создавая поверхность Земли. В том числе и шхеры, коварные фьорды, течения и проливы. Ветры не подчинялись никому, и пассажиры опаздывали к часу отплытия. В Фолл-фьорде и Вест-фьорде, если не считать законов земного притяжения и центробежной силы, все действовало наперекор общепринятым правилам.
И даже много лет спустя не все живущие на побережье вдоль этого маршрута были одинаково убеждены в том, что изрыгающий огонь и дым «Принц Густав» можно считать благословением Божьим.
Вряд ли Богу было угодно, чтобы суда ходили против ветра и течения. Те же, кто занимался промыслом, считали, что пароход распугал всю рыбу во фьордах. И возразить на это было нечего. Однако постепенно к пароходу привыкли. Кому приходилось много ездить, те не могли на него нарадоваться. Чистый рай по сравнению с открытыми северными суденышками или карбасами с тесной казенкой.
Люди состоятельные ездили первым классом. В мужской каюте было десять мест, в дамской — пять. Второй класс состоял из общей каюты на двенадцать мест. Третьему классу принадлежала открытая палуба, и пассажиры размещались там среди ящиков, бочек и прочего груза, кому как повезет.
Но в хорошую погоду и пассажиры третьего класса чувствовали себя как графы. Билеты стоили довольно дорого: двадцать, десять и пять скиллингов за милю. Зато и путь от Тромсё до Трондхейма летом занимал всего неделю.
Торговые местечки, в которых, на их счастье, пароход делал остановку, в последние годы стали процветать. И это несмотря на то, что по законам северонорвежского гостеприимства ни за ночлег, ни за еду с богатых пассажиров, сходящих на берег, денег не брали.
Можно было только дивиться, что постоялые дворы там процветали. Но главный доход в Северной Норвегии приносила игра в шахматы.
Доски стояли наготове в любое время суток. Играющий спокойно обдумывал ход, пока ел и пил. Со временем приезжие игроки поняли, что их противники тоже умеют играть. И даже неплохо. Северонорвежское гостеприимство умело ставить маты, если игрок был недостаточно внимательным.
Первое, чему научился Иаков, приехав в Рейнснес, — это смотреть в будущее. Когда на «Принце Густаве» приезжали нужные деловые люди, Иаков проявлял ангельское терпение, а на столе появлялась жареная баранина, розовая у самой косточки, хрустальные бокалы и хороший трубочный табак. А главное, много морошки, которую приносили из погреба и подавали в хрустальных вазочках на высоких ножках.
Иаков знал, за что он должен благодарить пароход.
Прожив в Рейнснесе неделю, Дина первый раз увидела пароход.
Услыхав гудок, она спрыгнула с кровати. Майское солнце проникало в комнату, несмотря на спущенные шторы.
Незнакомый, хриплый звук доносился одновременно и с моря, и с гор.
Дина бросилась к окну.
Во фьорд вошло черное судно. С шумом крутилось красное колесо. Судно было похоже на невиданную кухонную плиту, в которой никелированные и медные части, труба и бак для воды были увеличены до невероятных размеров. Плита скользила по фьорду.
Должно быть, в этой плывущей плите бушевало пламя. Она кипела, шипела и могла взорваться в любую минуту.
Дина распахнула окно и, полуголая, свесилась вниз. Как будто, кроме нее, на земном шаре никого не существовало.
Кое-кто, конечно, заметил в окне полуголую молодую хозяйку. Вид обнаженного тела потряс людей даже на большом расстоянии.
Фантазия действовала как увеличительное стекло. Она показала им каждую пору на коже этой далекой женщины. Дина как бы приблизилась к ним. И наконец завладела умом каждого, кто ее видел. Пароход их больше не интересовал.
Иаков был в саду. Он тоже увидел Дину. Ощутил ее запах, долетевший до него сквозь солнце, ветер и тихий шорох молодой листвы. От дразнящих мурашек, пробежавших по всему телу, и беспомощного изумления Иакову стало трудно дышать.
Нильс вместе с приказчиком из лавки поплыли на лодке к пароходу, чтобы принять там товар. Нильс запрещал лодкам с соседних усадеб «мешать движению», как он выражался. Другое дело, если движению мешал он сам.
Поэтому, когда пароход прибывал в Рейнснес, там бывало меньше переполоха и веселья, чем в других местах.
Иаков не вмешивался в отношения Нильса с молодежью из соседних усадеб и арендаторских хозяйств. Он понимал, что запрет Нильса плавать на лодках по фьорду в день прибытия парохода способствовал тому, что люди собирались на причалах Рейнснеса и в лавке, чтобы узнать, кто прибыл с пароходом и что на нем привезли. А это обеспечивало Рейнснесу и рабочую силу, и лишний доход.
В тот день сгружать было почти нечего — несколько мешков сахара для лавки да два ящика с книгами для матушки Карен. Последним по трапу спустился странный человек, который вознамерился стоять в лодке, словно на полу в гостиной. На секунду лодка угрожающе накренилась.
Однако Нильс внушил приезжему, что он должен сесть, — иначе им не доставить сахар на берег сухим.
Человек оказался орнитологом из Лондона, которому рекомендовали посетить Рейнснес.
— Пароход как будто выплюнул этих людей, правда? — удивленно сказала Дина.
Матушка Карен поднялась в залу, чтобы ускорить одевание Дины, — ей следовало спуститься вниз и встретить гостя.
— Иаков, наверное, говорил тебе, что мы держим постоялый двор? — терпеливо спросила матушка Карен.
— Мы с Иаковом не говорим о таких вещах. Матушка Карен вздохнула, она поняла, что Дина еще не готова для своей роли.
— После обеда ты могла бы сыграть что-нибудь для этого английского профессора, — сказала она.
— Может быть, — равнодушно бросила Дина, пытаясь застегнуть пуговицы на платье.
Матушка Карен хотела помочь ей. Но Дина отпрянула, словно в нее бросили горящую головешку.
— Нам надо с тобой договориться и разделить обязанности по дому, — сказала матушка Карен, не позволив себе заметить движение Дины.
— Какие еще обязанности?
— Ну, это зависит от того, что ты делала дома.
— Я помогала Фоме в конюшне.
— Ну а по дому?
— Там заправляла Дагни. Они помолчали.
— Хочешь сказать, что тебя не учили вести хозяйство? — Матушка Карен попыталась скрыть свою тревогу.
— Нет, у нас для этого было много народу. Матушка Карен потерла лоб и направилась к двери.
— Тогда, милая Дина, начнем с малого, — дружелюбно сказала она.
— С чего же?
— Ты будешь играть для гостей. Умение играть на каком-нибудь инструменте — великий дар.
Дина быстро снова подошла к окну.
— Пароход часто сюда приходит? — спросила она, глядя вслед удалявшемуся черному дыму.
— Не очень, каждую третью неделю, примерно так. В летнюю пору он ходит регулярно.
— Я хочу съездить на нем куда-нибудь! — сказала Дина.
— Сперва тебе следует научиться вести дом и исполнять обязанности хозяйки, а уж потом можно ездить и на пароходе! — Голос матушки Карен звучал уже не так мягко.
— Я буду делать то, что мне хочется! — заявила Дина и закрыла окно.
Матушка Карен застыла в дверях.
Зрачки у нее сузились.
Так с ней не разговаривал еще никто. Но у нее был богатый жизненный опыт, и она промолчала.
Между старой и молодой женщинами был заключен своего рода договор — после обеда Дина играла на виолончели для гостя и всех обитателей дома.
Матушка Карен объявила, что они собираются купить пианино. Дина сможет развивать свой талант в Рейнснесе не хуже, чем в усадьбе у ленсмана.
Нильс поднял голову и сказал, что такой инструмент стоит целое состояние.
— Карбасы тоже, — невозмутимо заметила матушка Карен и повернулась к гостю, чтобы перевести ему на английский последнюю реплику.
На англичанина произвели большое впечатление и цены на карбасы, и Динина музыка.
Юхан бродил по саду со своими книгами, перетянутыми ремешком. В теплые дни он читал и мечтал в беседке. Дину Юхан боялся пуще чумы.
Он унаследовал от Ингеборг узкое лицо. А также квадратный подбородок и цвет глаз, менявшийся в зависимости от цвета неба и моря. У него были гладкие темные волосы, темные, как у Иакова, и гладкие, как у Ингеборг. Он был худой, походка у него была расхлябанная, и он хорошо рисовал.
— У Юхана самое главное — голова, — говорил Иаков о сыне с нескрываемой гордостью.
У молодого человека не было никаких желаний, кроме одного — стать пастором. Он не разделял интереса отца к женщинам и карбасам. Его раздражало, что в доме всегда полно людей, которые то приезжают, то уезжают, они не делали ничего полезного, а только пили, ели и курили.
Все их знания легко умещались в маленьком чемоданчике или кожаном саквояже. Юхан глубоко и бесповоротно презирал этих людей, их поведение, манеру одеваться и вести себя.
Дина была для него символом шлюхи. Он кое — что читал про шлюх, но никогда не общался с ними. Эта бесстыдная Дина выставила его отца в смешном свете и надругалась над памятью матери.
Первый раз Юхан увидел Дину на этой позорной свадьбе. Теперь он, встречаясь глазами с людьми, неизменно думал: знают ли они, помнят ли они?..
И хотя он твердо знал, что представляет собой его мачеха, он иногда просыпался по ночам в странном темном томлении. Потом он восстанавливал в памяти свои сны. Он ехал на какой-то темной лошади. Сны каждый раз немного менялись, но заканчивались все они одинаково: лошадь откидывала назад свою большую голову и ее морда превращалась в мрачное, упрямое лицо Дины, а грива — в ее непослушные темные волосы.
Юхану становилось стыдно, и он долго лежал без сна. Потом вставал, умывался холодной водой, которую медленно наливал из фаянсового кувшина в девственно белый таз с голубой каймой.
Он старательно вытирался прохладным льняным полотенцем и чувствовал себя спасенным. До следующего сна.
Обязанности молодого супруга отнимали у Иакова все время. Он не показывался ни на причалах, ни в лавке, ни в трактире. Он пил с Диной вино или играл с нею в домино и в шахматы!
Сперва все только посмеивались и качали головами. Потом усадьбу охватила некоторая тревога.
Первой забеспокоилась матушка Карен, а дальше уже тревога побежала словно лесной пожар.
Да что он, с ума сошел, что ли? Может, он больше вообще не собирается честно трудиться? Так и будет тратить всю свою энергию и время на исполнение супружеских обязанностей в кровати с пологом?
Матушка Карен призывала Иакова опомниться. Не поднимая глаз, но твердым голосом. Или он хочет, чтобы все его дело пошло насмарку? Он ведет себя еще хуже, чем после скоропостижной кончины Ингеборг. Тогда он сидел в трактире или ходил на карбасе вдоль побережья. Но то, что он делает сейчас, гораздо хуже. Он выставляет себя на посмешище перед всей округой! Ведь над ним потешаются!
— И правильно делают! — сказал Иаков и тоже засмеялся.
Но матушке Карен было не до смеха. Лицо у нее застыло.
— Тебе сорок восемь лет! — напомнила она.
— Богу уже несколько тысяч лет, а Он все еще жив! — заржал Иаков и, насвистывая, стал подниматься по лестнице. — Матушка, у меня такое хорошее настроение! — бросил он сверху.
Вскоре из залы донеслись звуки виолончели. Но никто и не подозревал, что Дина сидела в одном лифчике и больше на ней не было ни нитки. Сильные, могучие ляжки сжимали виолончель. Она была серьезна, как будто играла перед самим пробстом.
Иаков сидел у окна, молитвенно сложив руки, и смотрел на нее. Он видел перед собой святую.
Вездесущее солнце вознамерилось воздвигнуть между ними стену из пляшущих пылинок. Их танец не замирал ни на минуту.
Иаков объявил, что хочет взять Дину с собой в Берген. Первый карбас уже ушел. Но гордость Иакова, новая шхуна, названная в честь матушки Карен, собиралась уйти в конце июня. Ее стали готовить к плаванию уже после свадьбы.
Матушка Карен опять настояла на разговоре с Иаковом с глазу на глаз и объяснила ему, что такая поездка не подходит для молодой женщины. К тому же Дине надо постичь хотя бы азы хозяйства и поведения. Хозяйке Рейнснеса недостаточно только музицировать на виолончели!
Иаков считал, что с этим можно подождать, но матушка Карен не сдавалась.
Иаков передал Дине это печальное решение и развел руками. Как будто слово матушки Карен было законом.
— Тогда я лучше вернусь обратно в Фагернессет! — заявила Дина.
За короткое время Иаков уже убедился, что она никогда не меняет своих решений.
Он снова пошел к матушке Карен. Объяснял и просил. Пока не уломал ее.
Очень скоро и Иакову, и матушке Карен, и всем обитателям усадьбы стало ясно, что Дина вообще не намерена учиться вести хозяйство. Она ездила верхом, играла на виолончели, ела и спала. Иногда она приносила домой сайду, нанизанную на березовый прут, хотя никто не видел, чтобы она плавала на лодке.
Матушка Карен вздыхала. Единственная обязанность, которую Дина всегда выполняла с радостью, — она поднимала флаг при приближении парохода.
Всем пришлось смириться с этим порядком, пока матушка Карен была в добром здравии, все шло как прежде.
Вскоре стало известно, что молодая хозяйка Рейнснеса залезает на самое высокое дерево в саду, чтобы первой заметить пароход. Или разглядывать в бинокль горы. Такого тут еще не бывало.
В кого она такая — этого никто понять не мог. Перебирали ее предков. Мать Дины считалась святой с того дня, как ее душа рассталась с обваренным телом. От нее Дина никак не могла унаследовать свои непристойные привычки.
А вот родословная ленсмана вызывала некоторые сомнения. На свет явились самые невероятные истории. Говорили, будто в роду ленсмана были лопари и цыгане. И даже один потерпевший кораблекрушение итальянец, который имел связь с одной из прапрабабушек ленсмана. Каждый знает, как такое сказывается на потомстве! Вот оно, наказание Божье, настигшее этот род через несколько поколений!
Никто не знал точно ни имени, ни происхождения людей, имевших столь роковое влияние на дочь ленсмана. Но этого и не требовалось.
Женщина, которая, выйдя замуж, лазает по деревьям и является перед гостями на собственной свадьбе в одном белье, которая до двенадцати лет умела читать лишь библейские тексты, которая ездит верхом без седла, конечно, была наказанием, посланным этому роду за его прошлые прегрешения.
Она никогда ни с кем не разговаривала и всегда появлялась там, где ее меньше всего ждали, — это ли не доказательство того, что у нее в жилах течет цыганская кровь!
Все эти разговоры доходили и до Юхана. Они весьма огорчали его, и он понимал, что ему следует поскорее уехать из дому и вернуться к своим занятиям.
Матушка Карен помогала ему собирать вещи. Их было немало. Она собственноручно все укладывала и попутно отдавала распоряжения служанкам.
За два месяца она собрала для внука все, что необходимо. В конце концов на причале выстроились три больших сундука, они ждали, когда их погрузят в карбас, который должен был доставить Юхана на пароход.
Однажды поздно вечером Юхан, сидя в беседке, увидел в саду среди деревьев чью-то фигуру. Он покрылся холодным потом.
Сначала он решил, что это сон, но потом понял, что перед ним вполне осязаемое существо.
Вечером прошел дождь. С веток еще капало. Подол Дининой рубахи отяжелел от воды и плотно облепил бедра.
Юхан оказался в плену. У него не было возможности бежать. Дина шла прямо в беседку. Словно знала, что он там, скрытый побегами хмеля и ветками сирени.
Не говоря ни слова, она плюхнулась на скамью рядом с ним.
Ее запах уже заворожил его. И вместе с тем его трясло от отвращения.
Дина задрала голые ноги на столик и начала насвистывать незнакомую ему мелодию. При этом она не спускала с него внимательных глаз. В беседке царил сумрак. И все-таки он знал, что ему от нее не скрыться.
Юхан встал, чтобы уйти. Но ее голая нога, лежавшая на столе, загородила ему дорогу. Он судорожно глотнул воздух.
— Доброй ночи! — наконец произнес он в надежде, что она пропустит его.
— Я еще не собираюсь спать, — презрительно сказала Дина, вовсе не думая пропускать его.
Он чувствовал себя забытой здесь кем-то вещью. Вдруг она протянула руку и погладила его по запястью.
— Напиши мне, когда уедешь на юг. О том, что ты там увидишь!
Он едва заметно кивнул и снова опустился на скамью рядом с ней, словно она его толкнула.
— Почему ты решил стать пастором?
— Так хотела мать.
— Но ведь она умерла.
— Тем более…
— А тебе самому этого хочется?
— Да.
Дина тяжело вздохнула и прислонилась к нему. Юхан почувствовал под влажным тонким полотном ее крепкую грудь. Он весь покрылся гусиной кожей. И не мог пошевелиться.
— Мне никто не говорил, что я должна стать пастором, — с удовлетворением сказала она.
Он кашлянул и с трудом собрался с мыслями.
— Женщины не бывают пасторами.
— Да, к счастью.
Снова зарядил дождь. Осторожные мелкие капли легкой пеленой покрывали ярко-зеленую траву. Тяжелый запах земли и влаги ударил в ноздри. Смешался с запахом Дины. Теперь они навсегда будут неотделимы друг от друга.
— Я тебе не нравлюсь, — вдруг твердо сказала Дина.
— Я этого не говорил!
— Ну и что? Но ведь это так!
— Не в том дело…
— А в чем?
— Ты не… Я хотел сказать… Отец не должен был жениться на такой молодой.
Она залилась воркующим смехом, словно вспомнила что-то, о чем не хотела говорить.
— Тише! — шикнул он на нее. — Разбудишь кого-нибудь.
— Давай искупаемся в бухте! — шепотом предложила Дина и дернула его за руку.
— Искупаться? Ночью? Нет!
— Какая разница? Ведь тепло.
— А дождь?
— Ну и что? Я все равно уже мокрая.
— Они могут проснуться и…
— Тебя кто-нибудь ждет? — шепотом спросила она. Ее шепот душил его. Пригибал к земле. Подбрасывал в небо. На горные вершины. И ударом кулака снова возвращал в беседку.
Потом уже он не мог бы сказать с уверенностью, что с ним случилось наяву, а что было из сна про лошадиную голову.
— А отец?..
— Он спит!
— Но ведь светло…
— Так ты идешь или трусишь?
Она встала и склонилась над ним. Пошла, оглянулась, помедлила немного.
Лицо у нее было скорбное, и это не вязалось с ее голосом и движениями. Она скрылась в стене дождя, который сразу прильнул к ее телу. Но Юхан точно знал, куда она пошла.
Когда он спустился к бухте за бугром, на котором стоял флагшток, он был уже насквозь мокрый. Дина, голая, стояла среди камней. Потом вошла в воду и сделала несколько шагов. Наклонилась и что-то подняла со дна. Внимательно разглядела.
И вдруг, словно чувствуя его взгляд на своих бедрах, она обернулась к нему и выпрямилась. Лицо у нее было такое же скорбное, как незадолго перед тем в беседке.
Ему хотелось думать, что это из-за его медлительности. Он скинул штаны, рубашку, одновременно смущенный и взволнованный. И по воде пошел к ней. Вода была холодная. Но он этого не ощущал.
— Ты умеешь плавать?
— Нет, как это? — глупо спросил он, и ему стало неловко своих слов.
Она подошла ближе. Он мог утонуть от одного только мучительного стука в висках, хотя вода доходила ему только до колен.
Дрожа от холода, Юхан вдруг подумал, что, должно быть, нелепо выглядит в своих белых подштанниках.
Дина подошла к нему, обняла за талию и повела за собой. Он не сопротивлялся. Позволил увести себя на глубину, где им пришлось уже плыть. И дальше. К обрыву.
Дина плыла за обоих. Спокойно и ритмично двигая ногами и всем телом. Он бессильно позволял ей держать себя. Держать на воде их обоих. Холодная вода, мягкий теплый дождь, ее руки, скользившие по его телу.
Лошадь из его сна. Дина, жена отца! Которая спит с ним в зале в одной кровати! И в то же время она была совершенно другая!
Ему вдруг захотелось рассказать ей о черной яме на кладбище, которая поглотила Ингеборг. Рассказать об отце, бродившем пьяным после ее смерти.
Но он не мог подыскать нужных слов. Они обжигали его, как и эта ночь.
Он мог бы рассказать Дине все, что должен был бы рассказать Ингеборг до ее смерти. Рассказать, как у них в Рейнснесе праздновали Рождество. Как хлопотала Ингеборг. Как у нее пылали щеки от спешки. Об острых иглах, что кололи его, когда мать переставала замечать его, как только в комнату входил отец.
Он мог бы открыть ей, что ему грустно уезжать из дому, хотя он всегда к этому стремился. Всегда хотел уехать из дому.
Дина превратилась в валькирию из книги мифов, что стояла в шкафу матушки Карен. Существо, которое держало его на воде. И таинственным образом понимало все, чего он не мог сказать.
Юхан плыл на глубине. Отвращение к Дине кануло на дно. Ее нагота спеленала его.
Я Дина. Я держу блестящую рыбку. Это моя первая рыбка. Мне пришлось самой снять ее с крючка. Удочка погнулась. Рыбка почти не пострадала. Я бросаю ее обратно в море. Она оправится. День такой синий.
Вытереться им было нечем. Он попробовал играть незнакомую ему роль господина положения. Хотел, чтобы она вытерлась его рубашкой.
Она отказалась.
Они оделись, серьезные, стуча зубами от холода.
Вдруг она сказала, словно они уже прощались на пристани:
— Пиши мне!
— Хорошо! — Он бросил испуганный взгляд на тропинку, ведущую к дому.
— Я еще никогда ни с кем не купалась!
Это были ее последние слова, она побежала по тропинке.
Он хотел окликнуть ее. Но не решился. Она уже скрылась между деревьями.
С веток капало. Он повесил свое отчаяние на эти ветки, которые тут же вместе с каплями уронили его на землю.
«Как же ты научилась плавать, если никогда ни с кем не купалась? Кто же держал тебя?» — шуршали капли.
Снова и снова.
Крикнуть это ей вслед Юхан побоялся. Кто-нибудь мог услышать.
Он спрятал это в себе. Спрятал желание, оставшееся в воде среди водорослей. «Как же ты тогда научилась плавать?»
Наконец он уже не мог сдерживаться. Он залез под нависший камень, где любил прятаться еще в детстве. И совершил там грех, не думая о Господе Боге.
С того дня Юхан возненавидел отца. От всего сердца. Опять же не посоветовавшись с Господом Богом.
Иаков проснулся, когда Дина вернулась в залу.
— Господи, где ты была?! — воскликнул он, увидев, что она насквозь мокрая.
— Купалась.
— Ночью? — недоверчиво спросил он.
— Да. Ночью там никого нет. — Она сняла мокрую одежду, бросила на пол и забралась к нему в постель.
Тепла у него было достаточно на них обоих.
— Ну что, ведьма, видела там призрака? — сонно пошутил он.
— Не призрака, а призракова сына!
Он тихонько засмеялся, охая, что она такая холодная. Иаков не тревожился. Он не знал, что она умеет плавать.
ГЛАВА 7
Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?
Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?
Книга Притчей Соломоновых, 6:27, 28
Дина поехала в Берген в то же лето. Матушка Карен поняла, что за одну ночь Дину не воспитаешь. И когда их шхуна отошла от берега, она призналась, что уже давно тосковала по миру и покою в усадьбе. Другое дело, что сразу после них уехал и Юхан, — это для нее было куда тяжелее.