Вежинов Павел. Ночью на белых конях

   Но не прошло и нескольких минут, как эксперт начал беспокойно оглядываться.
   — У меня такое чувство, что самолет повернул назад, — сказал он.
   — Вам показалось, — ответил академик.
   Через некоторое время из кабины пилотов вышли обе стюардессы, заметно обеспокоенные и даже как будто слегка побледневшие. Не говоря ни слова, они принялись быстро собирать стоявшие перед пассажирами пластмассовые подносы.
   — Что это значит? — удивленно спросил эксперт, не выпуская из рук вилку с наколотым на нее куском мяса. Видно, ему было трудно расстаться с лакомым кусочком.
   И поскольку Урумов, озадаченный, молчал, эксперт тревожно прибавил:
   — Не нравится мне это дело. Неужели мы спускаемся? Мы как будто теряем высоту…
   Ветерок тревоги пронесся по всему самолету, пассажиры беспокойно приникли к иллюминаторам. Ничего необычного не было заметно, двигатели гудели все так же спокойно и ровно. Но вот на пороге пилотской кабины появился командир экипажа, довольно полный пожилой человек с седеющим зачесом. Лицо его было очень серьезным и озабоченным.
   — Уважаемые пассажиры, прошу минуту внимания, — начал он по-русски. В самолете наступила гнетущая тишина. — Вы, наверное, заметили, что мы возвращаемся обратно в Будапешт. В самолете обнаружено повреждение, обороты двигателей падают. Но, как видите, моторы еще работают. Мы почти уверены, что благополучно долетим до аэродрома.
   Маленькое коварное словечко «почти» прозвучало так зловеще, что пассажиры похолодели.
   — И все же есть небольшая вероятность, что нам придется совершить вынужденную посадку. Это не так страшно, как некоторые думают. Местность здесь равнинная, очень удобная для посадки. Прошу всех как следует застегнуть ремни и в любом случае сохранять полное самообладание.
   Пилот козырнул и ушел к себе в кабину. В самолете наступила мертвая тишина, лишь эксперт в отчаянии уронил:
   — Конец!
   — Почему конец? — неприязненно спросил академик.
   — Неужели вы не понимаете, что командир нас просто успокаивал. Мы на краю гибели.
   — Какой смысл себя запугивать, — сказал академик. — От этого вам легче не станет.
   — Да вы знаете, что такое вынужденная посадка? — нервно спросил эксперт.
   — Я-то знаю, а вот вы, очевидно, не знаете… Мне довелось испытать это в Ньюфаундленде.
   Эксперт вытаращил на него глаза, исполненные какой-то отчаянной надежды. Люди вокруг зажужжали, лихорадочно застегивая ремни.
   — И как же это было?
   — Мы сели на очень неровное место среди камней, каждый высотой побольше коровы. Шасси пробило корпус, несколько человек ранило, но никто не погиб.
   — Ранило легко? — с робкой надеждой спросил эксперт.
   — Не знаю. Мы вскоре улетели другим самолетом.
   Эксперт с такой силой принялся затягивать на себе ремни, что казалось, вот-вот перережет себя пополам.
   — А вы не будете застегиваться? — спросил он.
   — Застегнусь, разумеется… Хотя дело это, видимо, не столь уж спешное.
   Но самолет действительно терял высоту — земля становилась все ближе и ближе. Сейчас все решали минуты, может быть, даже секунды. Шум смолк, в самолете стало тихо, как в гробу. Урумов вспомнил о четырехлистном клевере и невольно усмехнулся.
   — Вам смешно? — ужаснулся эксперт.
   — Вы же видели, что я застрахован у самого господа бога.
   — А я нет! — внезапно закричал эксперт. — Я нет!
   — Сейчас от нас уже ничто не зависит, — сказал академик, — так что разумнее всего сохранять спокойствие.
   — Какое спокойствие? — воскликнул эксперт. — У меня двое маленьких детей. Они никак не обеспечены. Если мы не долетим…
   Но они долетели. Когда самолет наконец приземлился, у пассажиров не было сил даже улыбнуться — настолько они были измучены напряжением и настолько им трудно было поверить, что опасность действительно миновала. Эксперт энергично тер взмокшее лицо и смотрел на Урумова с такой признательностью, словно именно тот спас всех своим спокойствием и невозмутимостью. Они вновь оказались в международном зале ожидания будапештского аэропорта. Через некоторое время им объявили, что для них готовят другой самолет. Трудность была в том, что экипаж надо было собирать в городе — в аэропорту не было свободных пилотов. Эксперт уже настолько оправился от своих страхов, что даже позволил себе поворчать:
   — Пустое дело! Сегодня суббота, разве найдешь кого по здешним кабакам?
   — Тем легче будет их разыскать.
   — Ничуть не легче. Это вам не София. Тут этих кабаков сотни.
   Внезапно он куда-то исчез и вернулся через четверть часа с вытянувшейся физиономией.
   — Я был у нашего самолета, — заявил он охрипшим голосом. — Мы и вправду спаслись только чудом. Монтеры, когда нашли повреждение, кинулись обниматься.
   — И все же нам суждено было долететь, — шутя заметил академик, — иначе зачем бы мне везти этот клевер из самого Хортобадя.
   Эксперт посмотрел на него со смешанным чувством радости и недоверия.
   — Иди знай!.. Ну как после этого не поверить во всякие там чудеса и суеверия. Факт остается фактом — мы спаслись только чудом. — Он пристально посмотрел на Урумова, потом внезапно добавил: — Мне бы хотелось угостить вас по этому поводу. У меня осталось немного валюты.
   — Спасибо, я не пью, — ответил академик.
   Это он-то не пьет — ну и вранье! Вчера вечером он опять неплохо выпил в гостях у Сючей. Имре был отличным знатоком коллекционных венгерских вин. То, которое они пили, оказалось густым сексардским. Еще до ужина Имре налил ему в высокий хрустальный бокал рубинового, горячего цвета, словно бы светящегося изнутри, вина.
   — Попробуйте, но только очень внимательно! — говорил Имре. — И заметьте, какие нежность и мягкость таятся в каждом глотке. И в то же время какая затаенная сила. Настоящая бомба замедленного действия. Сначала у вас вспыхивают глаза, а потом вы принимаетесь целовать всех окружающих дам подряд.
   — Сегодня в этом случае рискуете только вы, — пошутил Урумов.
   — Большое дело! — пожал плечами Имре. — Я не эгоист.
   Быть может, академик и в самом деле был вправе немного дать себе воли в этот последний вечер. Вернувшись в Будапешт, он больше не выпил ни глотка. Если, правда, не считать нескольких кружек пива. Он увяз в институте и уходил оттуда чуть ли не последним. Что-то странное случилось с ним здесь, в Венгрии, его охватила внезапная жажда деятельности. У него было чувство, словно он проспал несколько лет, которые теперь нужно было наверстать. И откуда только взялась у него эта неожиданная работоспособность? Эта выносливость, это неутолимое любопытство? То особое любопытство, которое, как он думал, угасло в нем навеки.
   В один из последних вечеров его почти насильно привезли на телевидение. И все же он ни за что бы не согласился, если бы не знал, что переводить будет Ирена. На телевидении его встретил молодой человек с цепочкой на шее и в поношенных джинсах. Но вид .у него был кроткий, почти застенчивый, и, наверное, со своей редкой бородкой он очень походил бы на Христа, когда б не абсолютно лысая голова.
   — Мы не будем вас очень мучить, — сказал он. — Только несколько вопросиков.
   — Вы хоть бы сказали мне, какие они будут, эти вопросики.
   — У меня другая система, — ответил Христос. — Я не выношу, когда мне отвечают заученными наизусть фразами.
   Они уселись на старинное венское канапе перед красивым круглым столиком. Зажглись лампы. Академик поморщился от яркого света, но это только сделало его еще более солидным и внушительным. Однако, как только ему стали задавать вопросы, он тут же забыл и про свет и про аппаратуру. Надо было сосредоточиться на теме, как бы хорошо она ни была. ему известна.
   — Академик Урумов, я хочу начать с несколько необычного вопроса, — начал Христос. — Какова, по вашему мнению, наиболее заманчивая цель вашей науки?
   Академик на секунду задумался. За свою долгую жизнь он успел несколько раз изменить свое мнение по этому вопросу.
   — Может быть, выяснение причин старения и смерти, — ответил он. — Я верю, что в этом отношении биология достигнет серьезных успехов. Я не обещаю людям бессмертия, но уверен, что к концу будущего столетия средняя продолжительность жизни по крайней мере удвоится.
   — По-вашему, это чисто биологическая проблема?
   — В основе своей биологическая. Но очень большое значение имеют также окружающая среда, духовная жизнь человека и ее стимулы.
   — Вы хотите сказать, что добрые люди живут дольше, чем, например, злые и завистливые?
   — Конечно. Но и наивные живут дольше, чем те, кто умеет глубоко мыслить.
   — Значит, с этой точки зрения человеку лучше всего быть добрым и несколько глуповатым?
   — Да, и к тому же жить, скажем, на берегу Балатона.
   — О, это уже значит, что он не может быть глупым.
   — Все человеческие проблемы очень сложны, — улыбнулся академик.
   — Что вы можете сказать о проблеме управляемой наследственности? Верите ли вы, что в этой области будут достигнуты обнадеживающие успехи?
   — В принципе эта проблема мне кажется менее сложной и менее существенной. Вы молоды и, вероятно, еще увидите кур величиной со страусов. Или гибрид ежа с поросенком. Но даже если коровы станут ростом со слона, это вряд ли увеличит благосостояние людей. Мы можем ставить самые разные эксперименты, важно, чтобы их результаты были полезны и жизнеспособны. А здесь уже вступают в действие многие факторы, в том числе и природа. Как вы знаете, природа не терпит насилия, она подчиняется своим железным закономерностям.
   — А что касается людей?
   — Этот вопрос имеет не только научную, но и социальную и нравственную стороны. Здесь необходимо действовать исключительно осторожно. Если хотите знать мое личное мнение, то я в принципе против всякого воздействия на человеческую наследственность. Проблемы физической жизни человека могут быть решены гораздо более простым и естественным путем. Что же касается человеческого сознания, то оно, в своей основе, есть результат исторического развития и таковым должно остаться. Иначе само это развитие теряет всякий смысл. Любое искусственное изменение человеческой природы может оказаться несовместимым с человеческим организмом и даже роковым для людей. Я, к примеру, не выношу искусственных тканей, что уж тут говорить об искусств венных людях.
   — Может быть, вы несколько консервативны, товарищ академик? — шутливо спросил молодой человек.
   — Наверное! — ответил Урумов. — Так, например, я никогда не ношу вещей с молнией и не ем сосисок в целлофане.
   — Значит ли это, что вы отказываетесь от возможности с помощью искусственных мутаций добиться результатов, недостижимых, если предоставить человека его естественному развитию?
   — Поясните свою мысль на примере.
   Молодой человек ненадолго задумался.
   — Возьмем, к примеру, возможность прямого контакта между людьми с помощью телепатии.
   — Теоретически это почти невероятно, но допустимо. И все же я не считаю, что такую мутацию нужно выводить искусственным путем.
   — Скажите, товарищ академик, как с точки зрения биологии выглядит борьба против рака? Верите ли вы, что скоро будет открыто радикальное средство против этой болезни?
   — Речь идет не о болезни, а о болезнях.
   — Но ведь принцип здесь как будто один и тот же?
   — Это не совсем так. Я, например, сторонник вирусной теории происхождения рака. Но не отрицаю, что при особом биологическом состоянии клетки рак может быть вызван и канцерогенными веществами.
   — Как, по-вашему, эта загадка имеет какое-нибудь объяснение? — спросил Христос.
   — Узнав это, мы будем знать все, — улыбнулся академик. — Но причина скорей всего кроется где-то в механизме питания и воспроизводства клетки.
   — Не могли бы вы пояснить свою мысль примером?
   Академик задумался.
   — Ну, скажем, у вас никак не заводится машина. Вы устанавливаете, что поврежден карбюратор. Или что жиклер закупорен какой-нибудь твердой частицей, попавшей в бензин. Или что какой-нибудь шутник просто отвинтил этот жиклер. Во всех этих случаях результат один — бензин не поступает в карбюратор.
   — Но тогда все очень просто, — обрадовался Христос.
   — Отнюдь. Во-первых, в нашем случае мы не знаем, где именно находится этот жиклер и что он собой представляет. Во-вторых, насколько я знаю, автомобили различных марок имеют разные жиклеры. Именно поэтому я не думаю, что в один прекрасный день будет открыто универсальное средство против рака. Нам лучше проститься с этой надеждой и завоевывать каждый окоп в отдельности.
   — Не слишком утешительно!
   — Почему?.. По-моему, раньше всего будут ликвидированы самые распространенные виды рака. Рак легких, например. Возможно, они потому и получили такое распространение, что механизм развития этих раковых клеток наиболее прост.
   — Верно ли, что за последние десятилетия число раковых заболеваний непрерывно растет?
   — Должно быть, верно, — улыбнулся Урумов. — Прежде всего население земли тоже увеличивается. Да и средняя продолжительность жизни стала намного больше. Так что сейчас гораздо больше людей имеют шанс дожить до своего рака.
   — Это с одной стороны. А с другой?
   — А с другой — сейчас повсюду продается сильно загрязненный бензин. Так что жиклер всегда может оказаться закупоренным.
   — Большое вам спасибо за интересные ответы. Позвольте мне задать вам еще один вопрос не на тему?
   — Прошу вас.
   — Какова, с вашей точки зрения, самая серьезная проблема из тех, что стоят перед человечеством?
   — Преодолеть разделение мира, — ответил академик. — Добиться того, чтобы человечество стало единым. Наша планета слишком тесна для того, чтобы на ней жило два человечества. Это угрожает ей гибелью.
   — А за чей счет это может произойти?
   — Может быть, я субъективен, — усмехнулся академик, — но я за коммунизм. А если объективно — исторический процесс нельзя ни остановить, ни повернуть назад.
   Разумеется, Ирена была восхищена его телевизионными подвигами.
   — Вы просто чудесно провели беседу, господин профессор. Так спокойно держались, так точно отвечали. К тому же, не могу не сказать, — вы необычайно фотогеничны.
   Когда Урумов затем посмотрел запись, то подумал, что верно, может быть, только последнее. Своей благородной осанкой, худобой и чуть аскетичным выражением лица он действительно производил впечатление типичного ученого старой школы. И выглядел он на экране моложе, чем в зеркале, не таким восковым. Говорил спокойно, не запинаясь, мысль его текла гладко. Со стороны могло показаться, что память его вообще не затронута возрастом, но он-то лучше других знал, что это не совсем так.
   — И все же вы не сказали всего, что думаете, — добавила задумчиво Ирена.
   Урумов взглянул на нее с некоторым удивлением.
   — Но я и не скрыл ничего существенного, — ответил он неохотно. — Кроме некоторых предположений или некоторых гипотез, если выражаться научным языком.
   По радио объявили, что новый самолет уже подготовлен и вылетит в двадцать три часа. Урумов встревожился. За время своих скитаний по Венгрии он где-то потерял ключи от квартиры. Беда была не бог весть какая — и у Сашо, и у его матери были ключи от его дома. Он послал Сашо телеграмму, чтобы тот ждал его в аэропорту с машиной. Долго же ему придется теперь дожидаться — до полуночи. Урумову самому не раз и не два приходилось застревать в аэропортах, он знал, до чего это неприятно.
   И тут академик спохватился, что не купил никакого подарка ни сестре, ни племяннику. Обычно в аэропортах продаются неплохие вещи, но сейчас, наверное, уже поздно. У него еще оставалось немного валюты, так что вопрос о деньгах его не волновал. На его счастье, один из киосков еще работал. Ночь была, как и всякая другая, спокойная, обычная, самолеты садились и улетали, зал ожидания непрерывно и монотонно гудел на всех языках мира. Прямо перед ним проплыли, словно привидения, полдюжины индийских женщин в своих белых сари. Он пропустил их разрозненную вереницу и подошел к киоску. После недолгого колебания купил блок английских сигарет, газовую зажигалку и бутылку «Джонни Уокера». В соседнем киоске лежали очень красивые дамские кофточки, но он был закрыт. Бедная его сестра никогда не отличалась удачливостью. Когда Урумов вернулся с покупками, сосед радостно взглянул на него.
   — Виски? — спросил он благосклонно. — Я тоже взял себе бутылочку. После всех этих событий садиться в самолет трезвым — все равно, что второй раз умирать.
   И правда, еще до посадки эксперт умудрился осушить свою бутылку чуть не до половины. Он пил это теплое, ничем не разбавленное виски и в конце концов совершенно опьянел. Но продолжал пить, даже когда они уже сидели в самолете. Летчики прибыли за полчаса до отлета, веселые и оживленные, может быть, их и в самом деле вытащили из какого-нибудь ресторанчика. Только стюардесса выглядела заспанной и с трудом удерживала на своем свежеподкрашенном лице профессиональную улыбку. Моторы беззаботно взревели, и самолет взлетел в черное небо, не беспокоясь о том, что происходит с пассажирами. В брюхе у него стояла тишина, словно в животе настоящей птицы, люди сидели в креслах тревожные и безмолвные. Долетели они на этот раз, конечно, вполне благополучно, но в аэропорту академика ждал неприятный сюрприз — никто его не встретил. Урумов беспомощно оглядывался, даже вышел из здания аэропорта — никого! Он подошел к телефону и набрал номер Ангелины.
   — Это ты, Михаил? — обрадованно спросила она.
   — Я, сестра. Вы не получили мою телеграмму?
   — Я получила, еще вчера… Но мой обормот второй день не появляется дома. Не знаю, где и искать.
   Академик объяснил ей, что потерял ключи.
   — Ночуй у нас! — радостно предложила она. — Знаешь, с каких пор ты у нас не был? С моей свадьбы.
   Это было верно. Академик помолчал.
   — Ты имеешь хоть какое-нибудь представление, где Сашо?
   — Кто его знает. Наверное, у тебя на даче. Говорит, что пишет там что-то. Но почему он ничего не знает, может, ты вернулся раньше времени?
   — На два дня.
   — Значит, поэтому, — проговорила сестра с облегчением. — Меня он не слушает, но ты для него — бог.
   — Да ну, глупости! — проворчал академик. — Хорошо, я возьму такси и поеду на дачу, а если его там. нет, вернусь к тебе.
   — Э! — воскликнула она огорченно. — Неужели тебе настолько неприятно разок переночевать у меня?
   — Старого пса, сестра, в свою конуру тянет. В другом месте ему не спится.
   — Ладно, скажи там моему бездельнику, пусть едет домой.
   К счастью, несмотря на поздний час, академику удалось найти такси. Услышав адрес, шофер насупился, а потом так бешено погнал машину, что Урумов испугался больше, чем в самолете во время аварии. Они пересекли тихий и пустынный в этот час центр и помчались дальше. Подъезжая, Урумов увидел сквозь ветви деревьев светящиеся окна. Ему действительно повезло — Сашо еще не ложился. Звонка на даче не было, и бог весть, удалось ли бы ему разбудить племянника.
   Урумов расплатился с шофером и пошел к дому. Из открытых окон доносилась тихая музыка. Стало быть, Сашо не один, кто же в одиночестве слушает музыку в такое время. И академик решил постучаться, громко и как можно настойчивее. Дверь отворилась, на пороге появился Сашо. Академик заметил, что юноша смутился больше, чем этого можно было ожидать.
   — Ты? — воскликнул он растерянно. — А я ждал тебя в понедельник, вторник… Ну ладно, с приездом, заходи.
   Академик хотел войти, но Сашо все стоял в дверях.
   — Я только хотел тебе сказать… У меня гости… Так что ты не удивляйся.
   — Ничуть, — ответил академик.
   — Почему ты не сообщил о приезде?
   — Долгая история, — ответил дядя. — Но покажи мне сначала своих гостей.
   Они вошли в холл. Сашо нес чемоданы.
   — Боже, как ты их только поднимал, — пробормотал он. — Ребята, маленькая неожиданность… Мой дядя… Как видите, у меня очень представительный дядя.
   Все встали. Еще два молодых человека и три девушки, все довольно легко одетые. Урумов не мог отделаться от впечатления, что одна из девушек только что встала с колен некоего бородатого субъекта в расстегнутой до пупа рубашке.
   — Начнем с Кристы. — Сашо указал на красивую темноглазую девушку.
   Урумов пожал худенькую легкую ручку, темные глаза смотрели на него с нескрываемой симпатией.
   — Это вот Донка… Позволь порекомендовать тебе также сей корнишон, может быть, пригодится. Зовут его Кишев, или сокращенно Кишо. А это супруги Секеларовы — оба художники.
   Значит, маленькая лохматая барышня сидела на коленях у собственного супруга.
   — Очень приятно, садитесь, — пригласил Урумов. — Угостите меня чем-нибудь?
   Сашо посмотрел на него с недоумением — неужели это серьезно?
   — Как тебе сказать, дядя, у нас здесь только кубинский ром. Пожалуй, крепковат для тебя.
   — Хорошо, тогда я вас угощу… Но вначале тебе придется принести мой саквояж. Я оставил его под деревом у калитки.
   Пока Сашо бегал за саквояжем, Урумов рассмотрел компанию. Самое приятное впечатление производила, разумеется, темноглазая. Судя по тому, как все сидели, похоже, что она-то и есть подружка племянника. Наверное, очень впечатлительная — девушка просто затрепетала, как листок, под его испытующим взглядом. В бородатом угадывалось что-то дерзкое, даже нахальное. Ярко-красные, почти малиновые губы раздражали Урумова. Но взгляд художника, хотя и несколько вызывающий, был живым и интеллигентным. Остальные показались академику не слишком интересными.
   Сашо вернулся с саквояжем, и Урумов небрежно вытащил оттуда бутылку «Джонни Уокера».
   — Ура! — одиноко воскликнул Кишо. Родинки его вздыбились, словно собрались соскочить с лица.
   Пока Сашо готовил стаканы и лед, Урумов рассказал о своем приключении в самолете. И конечно же, несколько преувеличил, просто обязан был преувеличить опасность. Хотелось хоть чем-то заинтересовать молодежь, ему и без того было неловко, что он так неожиданно ворвался в их компанию.
   — Когда мы приземлились, все кинулись целоваться — летчики, стюардессы, пассажиры.
   И даже не покраснел от этой бесстыдной лжи.
   — У тебя под рукой оказался кто-нибудь подходящий? — пошутил Сашо.
   — Только какой-то взмокший эксперт.
   — Тьфу! — проговорила Донка.
   Она так таращилась на Урумова, словно хотела его проглотить. Как-никак ей впервые в жизни довелось беседовать с живым академиком. А этот — словно по заказу сделан — академик до кончиков ногтей.
   — Очень было страшно? — спросила она застенчиво.
   И этим привлекла к себе удивленные взгляды всей компании — никто еще не слыхал, чтобы Донка говорила застенчиво.
   — Что может быть страшно старому человеку? — И так как Донка не сводила с него недоверчивых глаз, Урумов добавил, на этот раз обращаясь прямо к ней: — В сущности, люди боятся не столько смерти, сколько боли. Особенно молодые. Они ведь воображают, что смерть непременно связана с нестерпимой болью.
   — Конечно же! — удивленно воскликнула девушка. — На то она и смерть!
   Подняли стаканы, чокнулись, но Урумов свой только слегка пригубил. Какая-то печаль и непонятная пустота вдруг охватила его, вытеснив все другие ощущения. Уши перестали воспринимать шум, в глазах потемнело. Этот внезапный спад после того подъема жизненных Сил, который владел им последние две недели, почти испугал академика.
   — Вот что, молодые люди, — сказал он вдруг. — Я, пожалуй, поеду. Только Сашо придется меня проводить. А вы оставайтесь.
   — Хорошо, дядя, — ответил юноша.
   Академик вполне отчетливо уловил прозвучавшее в его голосе облегчение. Чувство пустоты и одиночества еще больше усилилось. Но, уходя, академик внезапно заметил, что у стены лицом к ней стоит какая-то картина в грубо выкрашенной белой раме. Наверное, масло. И вдруг, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, академик повернул картину. И замер на месте, не в силах оторвать от нее взгляда. Со стороны могло показаться, что человек смотрит не на картину, а внезапно заглянул глубоко в самого себя.
   — Это ваша? — тихо, почти без всякого выражения спросил он художника.
   — Моя, — ответил тот.
   Густая сине-лиловая ночь и два, почти слившихся с нею белых коня. Один, покрупнее, поднял к хмурому небу изящные ноздри, другой слегка отвернул назад небольшую головку. Еще ни разу Урумов не видел ничего, подобного изгибу этой шеи.
   — Вы ее продаете? — спросил он.
   — Уже продал.
   — Кому?
   — Одной болгарке из Калифорнии, — нехотя ответил художник.
   Этого академик никак не ожидал.
   — Чем же она занимается, эта болгарка?
   — Говорит, что у нее мотель недалеко от Сан-Диего.
   — Да, ясно, — пробормотал Урумов. — Знаете, что такое мотели под Сан-Диего? Публичные дома для моряков военного флота.
   Художник враждебно молчал, даже борода у него, казалось, встала дыбом. Похоже, академик повел разговор не лучшим образом.
   — Она сама выбрала эту картину, — продолжал Урумов, — или это вы ей предложили?
   — Сама, — ответил бородач.
   — Почему бы вам не предложить ей что-нибудь другое? Мне очень хочется купить эту картину.
   — Сейчас это уже неудобно, — все так же нехотя ответил художник.
   — Сколько она вам заплатила?
   — Двести долларов.
   — Я мог бы дать вам столько же в левах. А она пусть везет в Калифорнию что-нибудь другое… — Урумов прямо взглянул на него, — не столь добродетельное.