Вежинов Павел. Ночью на белых конях

   — Кто? Твой прадед. Вдовый кузнец, черный, как арап. Подхватил ее однажды под мышки и унес к себе.
   Это уже было интересно. Криста, забыв проглотить сосиску, застыла, представляя себе, как ее прабабка бьется в руках кузнеца, дрыгая тонкими, обутыми в пестрые деревенские чулки ножками.
   — А потом как они жили?
   — Как голубки.
   Криста наконец проглотила сосиску.
   — Голубки, из которых у одного выклеван глаз, — сказала она. — И знаешь, мама, сказать по правде, я терпеть не могу постные голубцы.
   — А что ты вообще любишь? — ответила мать.
   Криста питалась главным образом воздухом, как и все ласточки. Это они летают так в синеве, открыв клювики, опьяненные сверканием солнца и дождя. Попадет в клюв какая-нибудь мошка — прекрасно, не попадет — еще лучше. Воздух тоже пища. Криста и сама замечала, что стоит ей сходить в кино, как исчезает всякое желание есть и можно спокойно обойтись без ужина.
   Вскоре Криста взяла портфель и ушла на лекции. Мать поставила на плитку кастрюлю, повернула выключатель. Часов в одиннадцать, прежде чем идти на урок к генералу, она заглянет домой и выключит плитку. А пригорит один-другой голубец, не страшно, можно выбросить. Когда она вернулась в комнату, лицо у нее было расстроенное. Никто не любит неприятных дел, но здесь никуда не денешься. Мария сняла трубку и набрала номер. И тут же в уши ей ударил низкий голос девушки.
   — Слушаю.
   — Донче, это тетя Мария. Мне бы хотелось зайти к тебе на минутку.
   Ответ чуть задержался, правда, всего лишь на несколько секунд.
   — Конечно, тетя Мария. Только, если можешь, не позже, чем через полчаса. А то у меня потом лекции.
   — Хорошо, Донче, через двадцать минут я буду у тебя! — ответила она и положила трубку.
   Мария была не из тех женщин, что теряют перед зеркалом много времени, хотя вид у нее всегда был очень подтянутый. Спустя несколько минут она уже торопливо шла по улице своей мелкой, но энергичной походкой. Каблучки ее, как всегда, отчетливо постукивали по тротуару, но чувствовала она себя нерешительной и подавленной. Мария ходила, глядя прямо перед собой, и никогда не смотрела по сторонам — ни на людей, ни на витрины, ни на что другое. Это тоже было семейной чертой — все Обретеновы, как говаривала ее бабка, были немножко задаваки: золотой с земли поднять, и то не наклонятся.
   Донка ждала се, уже одетая к выходу. Сердечно улыбнулась гостье, помогла ей снять пальто. Очень она была симпатична Марии, эта грот— или фок-мачта, кто его знает, как сказать правильнее. Она всегда радовалась, что Христина с ней дружит. Донка была не похожа на тех гусынь-девчонок, у которых в голове одни мальчишки и свиданья. А после победы в телевикторине девушка еще больше выросла в ее глазах.
   — Ты одна? — спросила Мария.
   — Одна, — ответила Донка. — Наши на работе.
   — Тем лучше, поговорим спокойно.
   Они прошли в комнату Донки. Здесь был порядочный кавардак — всюду валялись чулки, лифчики, трусики, на удивление маленькие. Мария почувствовала легкое разочарование. Эта грот— или фок-мачта, зная, что к ней придет гостья, могла бы хоть немного прибраться.
   — Садись сюда, тетя Мария.
   В комнате был только один стул, да и тот продранный. Марии пришлось сесть прямо на пружину, словно на выставленную человеческую ладонь. Поза оказалась не слишком удобной — ей все казалось, что невидимая рука тихонько поднимает ее к потолку. Донка уселась на кровать, над которой четырьмя кнопками был прикреплен большой снимок из журнала «Пари матч», разумеется, цветной. Очень юная, вся золотистая, и совершенно голая женщина — Брижит Бардо, наверное, — лежала на животе, задрав ноги в красных лакированных туфельках. Не слишком-то подходящее украшение для девичьей комнаты — картинка гораздо уместнее выглядела бы в кабине какого-нибудь шофера международной линии. Донка перехватила взгляд гостьи.
   — Правда, красивая? — спросила она.
   — Твой идеал?
   В голосе Марии прозвучала еле уловимая ироническая нотка, но девушка ее не заметила.
   — Идеал? Мой? Где уж мне, тетя Мария, я по сравнению с ней просто кобыла.
   — Ты уж скажешь! — улыбнулась Мария. — Тебе-то чего не хватает?
   — Торчу вот над всеми — на целую голову выше других.
   — Ну и что? Вон какие долговязые парни расхаживают по улицам.
   — В том-то и дело, что я не люблю долговязых. Мне больше нравится средний формат.
   — А приятель Христины, — внезапно спросила Мария, — он, по-твоему, какого формата?
   Лицо Донки вспыхнуло, потом потемнело. Мария так никогда и не узнала, как точно она попала в цель.
   — Так ты из-за этого пришла? — сдержанно спросила Донка. — А я-то гадаю…
   Она гадает! Неужели ее собственная мать ничем, кроме своих причесок, не интересуется?
   — Послушай, девочка, — начала она спокойно, — пойми меня правильно. Я знаю, что Криста не ребенок. И вовсе не собираюсь делать из нее монахиню. Но я имею право знать, порядочный это человек или нет!
   — Порядочный? — Донка даже подпрыгнула па месте. — Невероятно порядочный, даю тебе честное слово.
   — Он случайно тебе не родственник, что ты так в нем уверена? — на секунду усомнилась Мария.
   — Никакой он мне не родственник! — ответила Донда. — Но парень что надо.
   — А как по-твоему, он ее любит?
   К этому вопросу Донка оказалась не совсем готовой.
   — Наверное, любит! Чего ее не любить? Я и то ее люблю, а что уж говорить о ребятах!
   — Значит, не любит! — сказала мать.
   Донка пристально посмотрела на нее.
   — Вот что, тетя Мария, выбрось из головы эти глупые мысли. Да и вообще, что за слова — любит, не любит. Мы, можно сказать, их уже и не употребляем. Нет смысла.
   — Нет смысла?
   — Конечно, нет. Любовь — это вроде бабочки, присядет на миг и упорхнет. До нее и дотронуться нельзя без того, чтоб не облетели ее дурацкие крылышки. А облетят, что от нее останется? Ничего!.. Обычная муха. Мы теперь не делим парней на влюбленных и невлюбленных. Мы делим их на настоящих и ненастоящих. Сашо тоже парень, как и все, но он по крайней мере настоящий.
   — Расскажи мне о нем, — попросила Мария.
   — Что тебе рассказать? — неохотно пробормотала Донка. — Закончил биологический, сейчас работает ассистентом в институте академика Урумова. К тому же академик — его родной дядя. Так что на службе он тоже не будет стоять на месте, если тебя это интересует.
   — Когда я была студенткой, все мои однокурсницы были влюблены в профессора Урумова. Но я ни разу его не видела.
   — Он страшно симпатичный, — оживилась Донка. — Воспитанный, представительный. К тому же вдовец. Будь он лет на пятнадцать моложе, я, уж будь спокойна, его бы не упустила.
   — А ты откуда его знаешь? — спросила Мария подозрительно.
   — А мы раз были у него в гостях… На даче… Дача у него — игрушка.
   — Значит, дело зашло довольно далеко! — задумчиво проговорила Мария.
   Она помолчала немного, потом грустно улыбнулась, и даже довольно естественно.
   — Спасибо, девочка… И пусть все останется между нами. Если я и спрашиваю о чем-то, то для ее же пользы.
   — Честное пионерское, тетя Мария.
   Когда она вышла на улицу, хмурый декабрьский день показался ей более светлым и погожим. Смешанное с грустью облегчение заставляло ее чуть не лететь по пустынной улице. Будет еще время подумать о неизбежном, может, оно и не наступит так скоро. В конечном счете, Криста еще ребенок. И вообще, невозможно себе представить, как она останется в унылой, пустой квартире одна, без утренней дочкиной улыбки, без ее лучистого взгляда, который мог рассеять самый густой туман. В конце концов каждая мать когда-нибудь да остается одна. Но она, Мария, останется совсем, совсем одна, в этом мире у нее больше никого нет. Если, конечно, она им вдруг не понадобится.
   Может быть, стоит чем-нибудь отметить этот день! Замечательный день, хотя и печальный. Может, печаль рассеется, если сделать себе какой-нибудь подарок? Вот уже два года она собирается сменить свое вконец изношенное пальто. Несколько дней назад в витрине «Тексима» появилась чудесная коричневая ткань в клетку, но тогда ей и в голову не пришло, что такую прелесть можно купить. Мария никогда еще ничего не покупала себе в этом дорогом магазине.
   Она зашла в «Тексим» и вышла оттуда с желтой, очень красивой австрийской кофточкой. Клетчатая ткань все-таки оказалась безбожно дорогой. В конце концов учительница английского языка, не имеющая даже штатной должности и преподающая на каких-то курсах, должна быть гораздо скромнее. Сейчас она отнесет домой покупку, снимет с плитки голубцы и отправится на урок к генералу. Времени хватит на все. Но голубцы ее подвели. Снимать их с плитки было рано — сырые, а оставить до возвращения с урока — сгорят. Пока Мария раздумывала, какое из двух зол предпочесть, в прихожей раздался настойчивый звонок.
   За дверью стоял молодой человек в плаще и коричневатой шляпе спортивного покроя. Какое-то неясное предчувствие опасности заставило Марию внимательно оглядеть его, но посетитель, по крайней мере внешне, выглядел более чем прилично.
   — Товарищ Мария Обретенова? — спросил он.
   Голос у него был твердый, но любезный.
   — Да.
   — Могу я поговорить с вами?
   Мария поколебалась, потом ответила сдержанно:
   — Но я вас не знаю. А в доме больше никого нет.
   — Вам нечего бояться, — сказал молодой человек, — вот!
   Он вынул из внутреннего кармана служебное удостоверение.
   — Заходите! — сказала она.
   В прихожей Мария предложила посетителю снять плащ, но он пробормотал, что не стоит и что он зашел всего на несколько минут. Мария ввела его в холл, довольно холодный, потому что батареи еле теплились. Молодой человек свободно уселся, взгляд его стал гораздо живее, и Мария готова была поклясться, что он поглядывает на нее не без симпатии.
   — Вот в чем состоит моя просьба! — начал он напрямик. — Нам нужна какая-нибудь фотография вашего бывшего супруга.
   Сердце у нее вдруг похолодело. Наверное, уже около десяти лет никто не позволял себе упомянуть при ней о ее муже.
   — Сожалею, — сказала она холодно, — но ни одной фотографии у меня нет.
   Приветливое выражение мгновенно исчезло с лица посетителя, оно снова стало далеким и отчужденным.
   — Вы хотите сказать, что ваша дочь никогда не видела снимок своего отца?.. Так?
   — Да, именно так.
   — Этому трудно поверить.
   — Все зависит от человека, — сухо ответила она. — Если бы ваш отец поступил, как мой бывший муж, неужели вы стали бы носить на сердце его фотографию?
   Молодой человек, вероятно, понял, что взял неверный тон.
   — Извините, если я вас обидел, — сказал он. — Но мы никогда не объединяли вас с вашим мужем. Вы же знаете, ваша дочь не встретила никаких препятствий при поступлении в университет, она получает стипендию. Мы видим в ней вашу дочь, а не дочь предателя.
   — Но у меня действительно нет ни одной фотографии! — сказала Мария, и голос у нее дрогнул, словно предвещая слезы.
   — Я верю, верю! — почти испуганно проговорил молодой человек. — И все же не могли ли бы вы нам помочь? Может быть, у вас был какой-нибудь, семейный фотограф? Иногда они сохраняют негативы.
   — Нет, он не любил фотографироваться… Может, его брат…
   — Пожалуй… — проговорил гость. — Но как у него спросить?
   Марии хотелось задать один-единственный вопрос, хотя она и знала, что после этого будет себя смертельно презирать. Особенно, если ей не ответят.
   — А где он сейчас? — все-таки спросила она чужим голосом.
   Молодой человек помолчал.
   — В Австралии! — неохотно ответил он.
   — В Австралии? — поразилась она. — Да он же не знал ни слова по-английски.
   — Нас это тоже удивляет. Потому-то мы и хотели идентифицировать его личность.
   — И чем он, по вашим сведениям, там занимается?
   — Работает по специальности. Но дело в том, что в штате Виктория не признают зарубежных дипломов о юридическом образовании.
   — Вы хотите сказать, что он не работает по специальности, а использует ее только для маскировки?
   — Нам положительно известно, что его основное занятие — политические интриги, — все так же неохотно ответил гость. — Ну что ж, извините за беспокойство. — Шляпу он надел еще в холле. — Очень сожалею, что разворошил неприятные воспоминания.
   Проводив его, Мария вернулась в комнату сама не своя. Гость не просто разворошил прошлое, он словно откопал из могилы мертвеца. Образ, мелькавший иногда в ее памяти, Мария давно уже научилась очень быстро изгонять, хотя это было не так-то просто. Он превратился для нее в восковую маску, маску мертвеца — обесцвеченную, бескровную. Восковое лицо, веки и губы, как будто плотно стиснутые насильственным сном небытия. Мертвая, надвое рассекающая гладкий лоб вена, заострившийся полупрозрачный нос, подбородок с глубокой ложбинкой, ощущение мертвого холода. Только сейчас Мария отдала себе отчет, что таким он был и в ее жизни — нереальным, непроницаемым. А ведь ей случалось видеть его и пьяным, и веселым, и полным ненависти, истинную суть которой она поняла много позже. Почему он на ней женился — это она еще могла себе представить. Но зачем ему понадобился ребенок?.. Это душевное уродство было ей совершенно непонятно — настолько непонятно, что она, да, она вообще не считала Кристу его дочерью.
   — Сегодня вы что-то выглядите усталой! — сочувственно сказал генерал.
   Этот громадный генерал с бычьей головой, сидящей прямо на могучих плечах, которые легко могли выдержать десятки бандерилий, в своих больничных, мышиного цвета шлепанцах напоминал больного, сбежавшего из какого-нибудь военного санатория. Очень странный генерал. Взгляд у него был в одно и то же время добр и беспокоен, даже чуть подозрителен, как это случается с наивными людьми, которые вечно боятся быть осмеянными. Перед ним лежала целая груда идеально отточенных карандашей, хотя писал он на машинке. И писал так, словно колотил кого-то головой об пол. Этим бесподобным способом он уже отстучал толстенный том партизанских мемуаров, а сейчас заканчивал второй. Несколько месяцев назад Мария прочла его книгу и поразилась. Неуклюжий язык, эпитеты, как бильярдные шары, разлетающиеся при первом прикосновении, нескладные метафоры. Но образы людей были до того живыми и осязаемыми, что, казалось, они, как мыши, выскакивали прямо из-под клавиш.
   — Нет, — ответила Мария. — Просто у меня сегодня была довольно неприятная встреча.
   — Вы слишком впечатлительны, — сказал генерал. — Я при вас даже кашлянуть боюсь, вы тут же вздрагиваете.
   Это была правда — его кашель обрушивался на Марию, как орудийный залп, и заставал ее врасплох.
   — Нехорошо быть такой впечатлительной, — добавил он.
   — Нет, хорошо! — ответила она.
   Он сунул пальцы в волосы, жесткие, словно проволочная щетка. Свойственное ему непреклонное, упрямое выражение лица заметно смягчилось.
   — Впрочем, может быть, вы и правы! — сказал он. — Только фашистские головорезы были бесчувственны, как чурбаны. Когда расправлялись с нами, конечно. А когда мы принимались за них, рыдали, как дети… Надка! — сказал он не слишком громко.
   — Что? — где-то через две комнаты отозвался ясный женский голос.
   — Как там с кофе?
   — О-ой! — охнул голос, из чего стало ясно, что кофе давно перекипел. Квартира содрогнулась от мощного бега, стекла в книжном шкафу тихонько звякнули.
   — Будем продолжать? — нерешительно спросил он.
   Ей тоже не очень хотелось заниматься. Когда генерал не был готов к уроку, взгляд его становился виноватым, словно у громадного глупого пса, который только что сожрал хозяйского котенка.
   — Надо! — сказала она.
   — Почему надо?
   — Вот и я об этом думаю. Зачем вам этот английский?
   Генерал надулся.
   — Потому что мой сын только в этом меня переплюнул. И мне надоело, что он постоянно тычет мне в нос эти свои языки. Будто никто, кроме него, не может выучить иностранный язык! Как бы не так!.. Я три дня пролежал в орешнике вот с этакой раной и все равно справился. А уж с каким-то там языком…
   Так что урок пришлось продолжать. Когда наконец он кончился, у генерала был такой вид, словно он только что вышел из финской бани. Мария, беспокоясь за свои голубцы, ушла, даже не допив кофе. Голубцы, разумеется, сгорели, запах распространился по всему дому, но Криста только терла свой короткий носишко, не понимая, что происходит.
   — Ну и девицы нынче! — возмущенно сказала мать. — Не видишь разве, что еда подгорает? Надо было снять кастрюлю.
   — Я не догадалась, — виновато ответила девушка.
   — У тебя дом загорится, ты все равно не догадаешься. Вот накормлю тебя горелыми голубцами, в следующий раз будешь умнее.
   Но угрозы своей она не выполнила, а изжарила ей яичницу-глазунью. Себе Мария взяла голубцы, лежавшие на самом верху, хотя они мало отличались от тех, что были на дне. Но Мария уже привыкла к такому способу питания и механически жевала голубцы, продолжая думать о своем. Располнеть от такой еды, конечно, было невероятно трудно. Наконец она подняла голову от тарелки.
   — Тинче, пойдем вечером в кино?
   — Ой, мамочка. Да на этой неделе нет ни одного приличного фильма.
   — Как не стыдно!.. А «Сатирикон»?
   — На него разве попадешь?
   Мать бросила на дочь продолжительный взгляд. Похоже, что сейчас она в самом деле рассердилась.
   — Научилась уже и врать. Спокойно могла бы сказать, что вечером у тебя свиданье.
   Эти слова прозвучали так неожиданно, что Криста похолодела от страха.
   — И вообще перестань ломать комедию! — продолжала мать нервно. — Я не троглодит, понимаю, что у тебя может быть друг, что тебе это нужно.
   — Мама, но я…
   — Не нужны мне твои признания! — прервала ее мать. — Но и обманывать меня не надо. Себя тоже. Если я знаю, что ты ведешь себя разумно, мне этого вполне достаточно.
   Мария с отвращением ткнула голубец вилкой. И больше не поднимала глаз на дочь, только почувствовала что та тоже перестала есть.
   — Мамочка! — начала Криста и внезапно остановилась.
   — Что «мамочка»?
   — Мамочка, милая, я просто не хотела тебя огорчать
   — Хорошо же ты знаешь свою мать. Чем ты могла меня огорчить? Но это, конечно, еще может случиться!
   — Не случится! — горячо заверила ее Криста.
   — Хорошо, будем считать, что этого разговора не было. А завтра, обещаю тебе, я приготовлю шницели.
   Это было лучшее, что мать умела делать, и Криста хорошо это знала.
   Однако вечером она вместе с Сашо самым бессовестным образом пошла в кино и именно на «Сатирикон», который ее бедная мамочка тем самым пропустила навсегда. В зале было очень холодно, так что вышли они оттуда с синими носами и насморком. Еле добежали до «Варшавы», чтобы согреть хотя бы окоченевшие ноги. В кондитерской они заказали горячего чая с ромом и так быстро с ним расправились, что у Кристы загорелись даже уши. И может быть, именно из-за рома она внезапно выпалила:
   — Знаешь, Цуцо, мама что-то о нас знает.
   Сашо нахмурился.
   — Ну и что?
   — Ничего, — ответила Криста.
   — Вообще я не могу понять, что за ископаемое твоя мать? В каком веке она живет?
   — Не смей так говорить о ней! — возмущенно заявила Криста.
   — Я и упоминать-то о ней закаялся!
   — Наверное, я представила ее тебе в каком-то дурацком свете! Но она, правда, очень хороший человек.
   — Охотно верю, — ответил Сашо с досадой.
   Криста задумалась, лицо ее стало напряженным и даже испуганным.
   — Я должна тебе кое-что о ней рассказать.
   — Очень надо!
   — Нет, правда. — В голосе Кристы дрогнуло такое отчаянье, что Сашо удивленно взглянул на нее. Криста смотрела на него умоляюще и испуганно. — Я просто обязана! — добавила она.
   — Хорошо, хорошо, — торопливо проговорил он. — Ты только не расстраивайся.
   — Я и не расстраиваюсь. Только закажи мне еще чаю с ромом. А можно и одного рома.
   Он заказал чай с ромом. Пока его не принесли, Криста ни разу не взглянула на Сашо, не сказала ни слова. Никогда еще он не видел на ее лице такой холодности и отчужденности. Когда принесли заказанное, Криста вылила ром в чашку с чаем и еле уловимо вздохнула. Ужасный путь ждал ее, крутой, усеянный острыми, как ножи, камнями.
   — Ты никогда не спрашивал меня об отце, — начала она так тихо, что он с трудом ее расслышал.
   Сашо не раз задавал себе этот вопрос. И конечно, совершенно напрасно.
   — Я знаю, что твои в разводе, — сказал он. — Чего же еще?
   — Тысячи людей в разводе. И все же мать остается матерью, отец — отцом.
   — Не всегда. Ты сама никогда не говоришь о нем.
   — Да, ты прав. Но что я могу сказать, если сама никогда его не видела.
   Сашо взглянул на нее с изумлением.
   — У тебя нет отца?
   — Есть, конечно! — ответила она хмуро. — Но он сбежал от нас, когда мне было чуть больше года. Можешь себе это представить? И сбежал не на другую квартиру или в другой город… Он бежал из Болгарии…
   Сашо смотрел на нее пораженный, этого он никак не ожидал услышать. Все в этой маленькой семье внушало ему ощущение патриархальной порядочности.
   — И как же это случилось? — пробормотал он.
   — Сейчас расскажу. Разумеется, обо всем этом я узнала не от матери. Она вообще никогда не упоминает о нем, словно бы его и не было.
   — Но это не мать! — возмущенно заявил он. — Она у тебя просто психопатка!
   — Ты лучше на себя посмотри, может, ты сам психопат, — враждебно ответила девушка. — Разве можно было ребенку сказать правду? Да еще такую. А лгать мама не умеет. Она всегда считала, что ложь опаснее самой страшной правды.
   Сашо нахмурился.
   — Ладно, давай дальше.
   — Я узнала правду от тетки, уже когда училась в гимназии. Узнала с ведома мамы, которая решила, что мне будет легче услышать все это из чужих уст. Только не учла, что тетка расскажет мне гораздо больше, чем она думала. — Криста на секунду замолкла, лицо ее стало замкнутым и усталым, словно она объясняла все это чужому человеку, который все равно ее не поймет. И продолжала уже безо всякой охоты: — Девушкой мама была очень красивой. И в то же время очень деликатной и застенчивой. Замуж она вышла сравнительно поздно. Но в юности с ней произошла другая, не менее трагическая история. Это было во время войны. На одном балу она познакомилась с каким-то летчиком-истребителем, который поразил ее своей скромностью. Он совсем не был похож на прочих царских офицеров, которые, как выразилась тетка, составляли самую пустоголовую часть тогдашнего приличного общества. Свадьба была назначена молниеносно — через неделю. И ничего удивительного, это соответствовало характерам обоих. Несчастье произошло в самый день свадьбы, за час до окончания его дежурства. Мамин жених вылетел на своем истребителе против американских бомбардировщиков и больше не вернулся. — Криста отпила из чашки и продолжала уже гораздо более спокойно и уверенно: — Но и в самой его смерти было что-то трагическое. Самолет его был подбит, но он мог еще спастись, если бы прыгнул с парашютом. А он направил самолет на один из американских бомбардировщиков и сгорел вместе с ним. Дедушка — а он был очень передовым человеком — не хотел сообщать матери эти ужасные подробности. Но она все равно узнала обо всем из газет. Тетка говорит — рыдала безутешно и повторяла только одно слово: «Почему? Почему?»
   — Как так почему? — недоумевая, спросил Сашо.
   — Видишь, какой ты… — начала Криста чуть ли не с гневом, но внезапно остановилась. И продолжала тем же ровным, спокойным голосом: — «Почему?» относилось, разумеется, не к самому несчастью, а к его внутреннему смыслу. Почему он изменил своей любви, своему мужскому слову? Почему по своей воле решил погибнуть такой глупой и бессмысленной смертью? Вот чего она не могла ему простить.
   — Ну конечно, — проговорил Сашо с затаенной враждебностью. — Чего еще можно ждать от женского эгоизма.
   — Неужели ты не понимаешь, что он поступил как глупец?
   — Не понимаю, — ответил молодой человек холодно. — Не каждый может пожертвовать своей жизнью за что-то высокое.
   — Как же так? Ведь он сражался на стороне немцев.
   — А может быть, он так не думал… Может, он считал, что защищает болгарских женщин и детей. Или собственную невесту.
   — Ты не хочешь ее понять?
   — Ошибаешься! А как потом она встретилась с твоим отцом?
   — В сущности, это тесно связано с той историей, — неохотно продолжала Криста. — После гибели летчика мама не только не носила траура, но вообще не упоминала больше его имени. Но, видимо, была очень подавлена. Десять лет она жила совершенно одна, по выражению тетки, как икона. И лишь через десять лет вышла замуж за моего отца. По словам тетки, это был очень красивый, представительный, интеллигентный и вообще интересный мужчина. По профессии он был адвокат, к тому же довольно способный. И пользовался протекцией тестя, моего дедушки, который тогда был заместителем председателя Народного собрания, а потом юрисконсультом одного министерства. Через год с небольшим после моего рождения он поехал в командировку за границу и больше не вернулся. Если сопоставить все факты, то становится ясно, что он женился на моей матери с единственной целью — как-нибудь уехать из Болгарии. И хладнокровно осуществил свой план, хотя я была совсем младенцем.
   Сашо сделал неудачную попытку сострить:
   — Может, он как раз от тебя и сбежал. Ревела небось ночи напролет.
   — Я была очень спокойным ребенком, — серьезно ответила девушка, — о чем сейчас и жалею. Но как ни толковать эти два случая, ясно одно: мама не может смотреть на жизнь как обычные женщины. Потому что прежде всего она сама — женщина необыкновенная.