Вежинов Павел. Ночью на белых конях

   — Могу я продолжить за тебя? — чрезвычайно приветливо спросил Сашо.
   — Пожалуйста! — удивленно ответила девушка.
   — Фанчо прикупает пару, ты разбиваешь стрит и оставляешь три пики…
   — …и получаю королевский флеш-стрит… А ты откуда знаешь? — вдруг спохватилась Донка, тараща подсиненные глаза.
   — Ты что, забыла, как рассказывала мне эту самую историю в прошлом году? Интересно, еще какие-нибудь мечты у тебя есть?
   — Это никакая не мечта, — огорченно сказала Донка, — а чистая правда. Только теперь флеш-стрит получился у Фанчо, а я оказалась с восьмерочным каре. Расписал меня вчистую.
   — Ты сама себя расписала, — сказал Сашо. — Одни твои штаны чего стоят.
   — Ничего не поделаешь, мода. Что с тобой, зайчик, почему ты молчишь? — обратилась она к Кристе.
   — Ничего, сижу себе. А что с Кишо? Целую неделю о нем ни слуху ни духу.
   — Ну да! Вы что, ничего не знаете? — возбужденно спросила Донка.
   Конечно, они ничего не знали. Тогда Донка рассказала, что Кишо наконец купил пресловутый «трабант». К тому же довольно дешево. Даже проехался на нем один раз. Конечно, не до «Счастливца». Они даже за город не выехали, когда «трабант» полностью капитулировал. Хорошо еще, что назад дорога шла под гору, — где по инерции, где толкая, Кишо дотащил машину до дому. Теперь целыми днями лежит под ней, ковыряется.
   — Хуже всего, что нет запасных частей! — закончила она. — Ну, никаких. Кишо приспосабливает части от велосипедов, мотовелосипедов, швейных машин! Вы ведь знаете, в этих делах он гений. Я даже стащила для него «дворники» с машины, которая стоит у нас на заднем дворе. Воровала ночью, как привидение.
   — Вижу, ты уже вошла во вкус! — сказал Сашо. — Когда ты успела свистнуть мою рюмку?
   — Ничего, я сейчас еще закажу. Хотите еще чего-нибудь?
   — Мятную! — твердо заявил Сашо.
   Донка заказала три порции.
   — Значит, этот мошенник все-таки отдал ему деньги? — спросил Сашо.
   — Э, не все, конечно. Вернее, только половину. Теперь Кишо ждет, что какой-нибудь из автоматов испортится, тогда он выцарапает остальное. А те, как на грех. и не думают портиться, его работа оказалась лучше японской.
   Это было верно. Когда Кишо собрал первый автомат, все отправились поглядеть на него и поразились. Играющий чувствовал себя летчиком, сидящим в кабине истребителя, иллюзия была полная. Заказчик простонал от удовольствия, хотя это не помешало ему смошенничать при расплате.
   — Послушайте, детки, я вас оставлю вдвоем! — внезапно заявил Сашо. — Мне необходимо навестить дядюшку. Во внерабочее время.
   — Зачем это?
   — Из-за одной буквы.
   — Оставь его, пусть идет! — сказала спокойно Криста. — К сожалению, я сама подала ему эту несчастную идею… За ваше здоровье!
   Но Криста успела только поднести рюмку к губам. Внезапно она сильно побледнела, пробормотала что-то и бросилась в туалет. Ей казалось, что она ни секунды не сможет сдержаться и навсегда опозорится в этой маленькой кондитерской, где новости передавались словно по собственному телетайпу. Не успела она войти в туалет, как изо рта у нее фонтаном хлынула зеленая жижа, смешанная с чечевицей. Какая-то женщина, выходившая в этот момент из кабинки, испуганно подалась назад и захлопнула перед собой дверь. Немного спустя она снова показалась, разумеется, с большой осторожностью… Пожилая, элегантно одетая женщина.
   — Тебе плохо, девочка?
   — Ничего, все прошло, — ответила Криста сдавленным голосом. — Мне сразу стало легче.
   — Ясно! — сказала женщина. — Больше не пей.
   Криста не заметила у себя на одежде никаких следов. Дальнобойная струя поразила только зеркало над умывальником, так что она не могла и осмотреть себя по-человечески. На всякий случай она все же ополоснула лицо и поспешила назад. Сашо уже заплатил по счету и с нетерпением ее дожидался.
   — Я пойду, — сказал он. — Вдвоем вам будет гораздо веселее.
   — Наверняка, — сказала Криста, не глядя на него. Она боялась себя чем-нибудь выдать.
   — Завтра, как всегда.
   — Чао.
   Фигура его с такой легкостью скрылась за стеклянной дверью, словно он свалил с плеч тяжкий груз. Девушки остались одни. Криста потянулась было к рюмке, но Донка тут же выхватила ее у нее из рук.
   — Ни капли больше! — сказала она. — Тебя только что вырвало.
   — Нет! — испуганно ответила Криста.
   — Да, — сказала Донка. — У тебя на туфлях пятна.
   — Не знаю, что это вдруг со мной.
   — А я знаю!.. Ты беременна.
   Криста почувствовала, что слезы хлынули у нее из глаз. Она вытащила платок и вытерла их дрожащими пальцами.
   — Сашо заметил что-нибудь? — спросила Донка.
   — Как же, заметит он, кретин этакий. Он только собой интересуется.
   Подошла официантка. Донка заказала ей два кофе, один без сахара.
   — Как же это ты влипла? — спросила Донка.
   — Откуда я знаю… Я думала, что…
   Обе молчали, покуда официантка не принесла кофе.
   — Ты должна ему сказать! — снова заговорила Донка. — Как это ни неприятно.
   — Никогда! — решительно ответила девушка.
   — Как это никогда? А что будет с ребенком?
   — Не знаю.
   — Ничего себе ответ! Только как ты там на крути, а решать все равно придется.
   — Не могу я ему сказать, неужели не понимаешь? — Криста опять заплакала.
   Донка смотрела на нее так, словно видела самое себя.
   — Понимаю, — сказала она. — Два года мы встречались с Эди, и я ни разу не сказала ему: «Послушай-ка, дружок, ты знаешь, к чему это ведет?» Ничего не говорила, молчала, а он в конце концов смылся.
   — И тем лучше. Очень нужно унижаться.
   — Так ведь отдуваться-то нам приходится! — сердито ответила Донка. — Чихала б я на все это, если бы пузо раздуло у Сашо… Но, к сожалению, раздует у тебя. И никуда не спрячешь.
   Криста опять принялась тереть глаза. Двое за соседним столиком обернулись и посмотрели на них.
   — Несчастная любовь? — опросил один.
   У него были очень мелкие белые зубы, отвратительная улыбка.
   — Как вот дам тебе разок… — ответила Донка и показала свою крупную ладонь.
   Этого оказалось вполне достаточно, тот, словно кукла, повернулся на стуле. Донка помолчала немного, потом спросила:
   — Ну ладно, неужели вы до сих пор ни о чем не говорили?
   — Ни слова.
   — Значит, он и в самом деле кретин! — решительно сказала она. — А я-то думала, он парень стоящий.
   — Не знаю, — сказала Криста, — сначала все было очень хорошо. Но сейчас мне кажется, он смотрит сквозь меня, будто я стеклянная. Вот и сегодня ничего не заметил.
   — Да, ты права.
   — Он вообще меня не любит. И может быть, никогда и не любил.
   — Неправда! — убежденно сказала Донка. — Хотя на этих скотов особенно рассчитывать не приходится.
   — Все дело в том, что я тоже не хочу иметь ребенка! — сказала Криста. — Ни в коем случае.
   — Почему? — сказала Донка. — Если он согласится, тогда — полный порядок!
   — Нет! — решительно сказала Криста.
   Позже, вечером, уже лежа в своей темной комнате, Криста с отчаяньем думала: «Нет, ни в коем случае!» Как ни труден и ни ужасен аборт, роды еще ужаснее. Она с какой-то необыкновенной ясностью чувствовала, что не нужно ей ни мужа, ни ребенка, что ей хочется снова стать той девушкой, какой она была еще совсем недавно, просто девушкой, как все. Она чувствовала, что не любит его, что скорее ненавидит его за то зло, которое он ей причинил. За всю ее жизнь никто не причинял ей большего зла, даже отец. И зачем ей все это в самом деле, зачем? Во имя какого сомнительного счастья? Какого заблуждения? Каких таких природных функций, которые, быть может, вообще не имеют для человека никакого смысла? Наверняка не имеют. Она любила щенков, воробушков, когда-то страшно любила крохотную и беспомощную черепашку, но детей не любила никогда. Особенно младенцев…
   — Тинче, ты не спишь? — спросила мать.
   — Нет, мама.
   — Почему?
   — Думаю, — ответила девушка.
   — О чем же ты думаешь?
   — Я думаю, действительно ли Офелия любила Гамлета? — ответила она немедленно.
   — И к какому заключению ты пришла?
   — По-моему, не любила, — заявила девушка. — В Джульетте я уверена, в Дездемоне — тоже. Но Офелия не любила Гамлета.
   — Человек не может сойти с ума ни с того ни с сего.
   — Как раз об этом я и думала. В сущности, из-за чего она сошла с ума? Из-за любви? Вряд ли. Я помню, как в фильме она, мертвая, плавала среди белых лилий. Неужели ты не обратила внимания? Офелия не покончила с собой, не отравилась, она просто вернулась туда, откуда пришла.
   — По-твоему, выходит, что Офелия какая-то инфузория?
   — Нет, мама, она тоже лилия. А у лилий нет настоящих корней, они плывут туда, куда их несет течение, ведь правда, мама?
   — Да, — тихонько согласилась мать.
   — Ты замечала, что никто не украшает себя лилиями? Берут розы, гвоздики, вообще живые, пахнущие цветы — только не лилии. Почему?
   — У них нет стебля, моя девочка, — шутливо ответила мать.
   — Вот именно, нет стебля. Один только цветок, прекрасный, но без всякого аромата. Вот и Офелия такая. Она не любила Гамлета, она просто не могла вынести потрясения.
   Мать долго молчала в темноте.
   — Интересно, откуда у тебя эти мысли?
   — Из университета, конечно… Профессор Мирчев все время говорит только о Гамлете. А почему только о нем? По мнению профессора, в нем вся суть проблемы. И вовсе нет. Ведь Гамлет и Офелия — два лица одной и той же правды. Понимаешь, мама? Разум всегда находит способ бороться со злом. Каким бы оно ни было сильным. Но чувства бороться не могут, они просто умирают.
   — Я никогда об этом не думала, — ответила мать. — Но, видимо, ты права. Может быть, именно для того Шекспир и создал Офелию.
   Криста почувствовала, что по ее лицу снова потекли слезы. Не надо больше говорить, мать так хорошо знает ее голос. Девушка затаилась в темноте, затем принялась дышать спокойно и равномерно, как дышат спящие. Она чувствовала, что мать все еще прислушивается к ней, даже в полусне. Вскоре она уснула. Сейчас уже Криста прислушивалась к ее спокойному, еле уловимому дыханию, напоминающему дыхание птицы. Сон прошел окончательно, теперь она, наверное, не уснет до утра.
   «Мама, ты любила отца?»
   «Нет, моя девочка».
   «Зачем же тогда ты вышла за него?»
   «Не знаю. Наверное, думала, что люблю».
   «А почему не любила?»
   «Женщина может любить только раз, моя девочка. Или ни разу, если упустит свой единственный случай».
   «Но тогда зачем люди женятся, не любя? Какой в этом смысл?»
   «Если говорить о любви — никакого. Люди не могут жить в одиночестве — вот и все! Одиночества они боятся больше, чем смерти».
   «Мама, милая моя мама, поэтому ты иногда так отчаянно плачешь?»
   «Да, моя девочка».
   «Больше не надо плакать. Ведь я с тобой. Ты никогда не должна чувствовать себя одинокой».
   «Но ведь придет день, и я останусь без тебя. И ты тоже когда-нибудь останешься без меня».
   «Никогда! — воскликнула она про себя. — Никогда, мама!»
   Ночь была очень тихой, небо — черным, лишь одно высокое облако белело, просвеченное скрытой за ним луной. Криста снова вспомнила о той страшной женщине, которая была ее бабушкой. Она и прежде часто думала о ней. Но в эту ночь она словно бы впервые проникла в неизвестное. В то, что когда-то так испугало и поразило ее.
   Все это было очень давно, словно в каком-то другом существовании. И в том существовании, казалось, и краски были другие, и все остальное тоже. Она так хорошо помнит этот чудесный теплый вечер сразу же после захода солнца. Наверное, была поздняя весна, сквер утопал в цвету. Дети играли там до полного изнеможения — качели, карусель, деревянная горка. Ох, эта горка, она и сейчас еще стоит на том же месте, и ребятишки до сих пор самозабвенно скатываются по ее блестящей спине. Криста до сих пор нет-нет да остановится взглянуть — не на горку, а на глазенки детей, которые так бесстрашно с нее спускаются.
   Тогда только она одна испуганно останавливалась перед горкой, только она не решалась с нее скатиться. А ведь это было так просто. Поднимаешься по лесенке, садишься на вытертые до блеска доски — и вниз. Так просто! И только она одна не могла решиться, побороть страх — ей все казалось, что там, внизу, она как гвоздь воткнется в землю. Однажды мать попыталась ей помочь — поднялась вместе с ней по лесенке, улыбаясь и не выпуская из рук дрожащей ручонки.
   — Вот видишь, как это просто! — приговаривала она. — Все дети это делают, даже малыши. А ты уже не малышка, ты большая девочка.
   — Нет, нет! — кричала она. — Я хочу сама, мамочка, с тобой я стесняюсь…
   Но на следующий день она, конечно, так и не скатилась. И еще через день тоже. И решилась на это как раз тогда, когда в сквере появилась та женщина. Но Криста ничего не заметила, она и увидела ее, только когда все было кончено. Она взобралась на горку, на эту смешную, так ошеломившую ее тогда высоту. Пути назад не было. Криста села и полетела вниз… Из горла ее вырвался крик, в первое мгновение отчаянный, а затем торжествующий. Земли она коснулась так легко, так незаметно, что просто не поверила своим глазам. Криста нетерпеливо осмотрелась вокруг — неужели никто не видел ее подвига? Никто из детей не обратил на нее внимания, — подумаешь, какая-то малявка съехала с горки. Но та женщина ее видела.
   Это была красивая пожилая женщина с седыми волосами. Сейчас Криста помнила только ее черную кружевную блузку с высоким воротником. Да еще очки без оправы, с почти квадратными стеклами. Женщина смотрела на нее так, что девочка вздрогнула.
   — Молодец, моя девочка! — сказала она. — Оказывается, это совсем не страшно!
   Она говорила с Кристой так, как могла бы говорить мать. Девочка гордо молчала, вспоминая, как она летела с горки. Щеки ее все еще пылали.
   — Подойди ко мне! — сказала женщина.
   Голос у нее был такой ласковый, что Криста сразу же послушалась. Женщина жадно глядела на девочку, подбородок у нее слегка дрожал. Только тут Криста почувствовала, что происходит что-то странное, может быть, даже страшноватое. Женщина взяла ее ручонки в свои руки и тихонько их погладила. И вдруг заплакала, наклонилась и стала их целовать. Криста очень испугалась, хотела убежать, но женщина ее не пускала. Тогда девочка взвизгнула по-щенячьи, вырвалась из ее рук и кинулась прочь. И даже не обернулась, когда наконец выскочила на улицу.
   Тогда она ничего не сказала матери, смутно чувствуя, что случилось что-то странное, что-то, о чем нельзя говорить. И лишь несколько дней спустя решилась опять показаться в скверике. Но женщины не было. С тех пор Криста больше никогда ее не видела.
   И вот, оказывается, она жива. Теперь Криста знала, что в этом мире есть женщина еще более одинокая, чем ее мать. И бесконечно более несчастная. Верно, очень была горда эта седовласая женщина, если ни разу с тех пор не допросила ни о любви, ни о снисхождении.
   А светлое облако на небе стало еще светлее. Из-под него показался краешек тонкой прозрачной луны, Криста все еще не спала: ей казалось, что этой ночью она вообще не уснет. И все-таки уснула, правда, когда в скверике напротив уже защебетали первые птицы.

3

   Утром Криста встала свежая и улыбающаяся, лишь под глазами легли две еле заметные тени. И все-таки обмануть мать было трудно. Девушка даже попыталась промурлыкать себе под нос что-то, отдаленно напоминающее «Сердце красавицы». Прилежно позавтракала — съела два яйца всмятку, выпила чаю, потом взяла портфель и отправилась на лекции.
   Мария повозилась еще немного на кухне, вздохнула и подошла к телефону. Ответили сразу.
   — Это ты, Донка?
   — Я, тетя Мария.
   — Извини, пожалуйста, Донка, но мне кажется, что Тинка чем-то обеспокоена. Какая-то она вся напряженная. У них ничего не случилось?
   — Нет. Ничего.
   — Ты уверена?
   — Ну да. Мы еще вчера вечером были вместе, все трое. И все было абсолютно нормально, — уверяла Донка певучим голосом, по которому ее мать всегда безошибочно угадывала, что она врет. — А почему ты спрашиваешь, она что, жаловалась на что-нибудь?
   — Нет, конечно. Вот только разве среди ночи вдруг принялась объяснять мне, почему Офелия не любила Гамлета.
   Донка рассмеялась прямо в трубку, очень искренне, как показалось Марии.
   — Сашо можно считать кем угодно, только не Гамлетом. А о Тинке и говорить нечего.
   — Почему нечего?
   — Как по-твоему, тетя Мария, что такое Офелия?.. Каждый крутит ею, как хочет… А попробуй подступись к Тинке!..
   Мария помолчала — может быть, эти сороки действительно лучше знают друг друга.
   — И все-таки что-то тут неладно! — сказала она.
   — Что тут неладного!.. Сашо последнее время очень много работает. Он у нас на этот счет немножко чокнутый — я имею в виду в хорошем смысле. Все думает, что сделает что-то необыкновенное. Не знаю, так это или нет, но работа его здорово захватила. Он ведь очень честолюбивый.
   — И ты думаешь, что Тинка не может этого понять?
   — Ничего я не думаю. Потому что ничего такого не замечала.
   — Может, я и ошибаюсь, — сказала Мария. — Извини за беспокойство.
   Немного успокоившись, она положила трубку. Зато Донка нервно забегала по квартире — по холлу, в спальню. И чтобы не терять зря времени, на ходу отшвыривала ногой то лифчик, то чулок туда, куда, по идее, их надо было положить руками. Вряд ли она переняла от бабки этот способ уборки, но Донка считала его очень удобным. И, ногой затолкав под кровать тапочки, она уже приняла решение: нужно поговорить с Сашо. Только какой у него служебный телефон — Донка даже названия института Сашо толком не знала. Ничего не поделаешь, придется отыскать Кишо.
   Кишо оказался, как Донка и думала, под машиной. Она лягнула его по босой ноге. Кишо, ухмыляясь, вылез из-под «трабанта» весь в смазке, белели только глаза и в какой-то степени зубы. Он был не из тех, что слишком старательно их чистят.
   — Все готово! — воскликнул он. — Сегодня вечером мы будем в «Счастливце».
   — Только «Счастливца» нам сейчас не хватает, — пробормотала Дойка.
   — Почему? Что-нибудь случилось?
   — Ничего не случилось. Но сегодня у меня нет ни малейшего желания толкать машину.
   — Толкать не придется. Все в ажуре. Вот только «дворники». — Он виновато взглянул на девушку.
   — Что — «дворники»?
   — Слямзили у меня «дворники», вот что! Ночью, черт знает в какое время.
   — Так «дворники» по ночам и воруют, дубина ты этакая! Почему ты их не снял?
   Откуда ему было знать, что бывают такие бессовестные типы. Донка бросила на него неприязненный взгляд, но ничего не сказала — не будет ему теперь никаких «дворников». Только узнала телефон Сашо и позвонила из первого же автомата. Пришлось порядочно подождать, пока в трубке но раздалось: «Слушаю!»
   — Это я, Донка, — ответила она. — Как ты?
   — Чудесно!
   Голос у Сашо действительно был радостный, это ее разозлило.
   — Очень хорошо. Мне нужно с тобой поговорить.
   — Когда?
   — Сейчас, если можешь.
   — Нет, сейчас мне нужно к директору. Хочешь в обеденный перерыв?
   — Ладно, только тогда приезжай ко мне. Я в это время прихожу домой, потому что умираю с голоду.
   — Я тоже. Но ничего, жди меня около часа. Сашо положил трубку, и разговор мгновенно испарился у него из головы. Другие, гораздо более важные вещи занимали его сейчас. Вчера вечером дядя действительно подсказал ему одну букву. Да еще самую важную — первую! А если знаешь две буквы, то все остальное — вопрос терпения. Сашо просто горел желанием поскорее поделиться всем этим с Аврамовым, но у директора с утра шло какое-то ведомственное совещание. Ничего, Сашо подождет. До сих пор он ничего не говорил Аврамову о своей идее, не хватало решимости. Но вчера, после разговора с дядей, на плечах у Сашо словно бы проклюнулись крылышки, и сейчас он носился по лаборатории, время от времени натыкаясь на стены, словно случайно залетевшая в помещение ласточка.
   Аврамов вызвал его только в половине одиннадцатого. Сашо был в таком раже, что забыл даже постучать. Новый директор стоял перед открытым окном, почти закрывая его своей широкой спиной. За окном почти ничего не изменилось. Строящееся здание казалось все таким же одиноким в своей цементной наготе, только исчез башенный кран да в оконных проемах появились наконец переплеты. После того как Урумов ушел, кабинет целый месяц стоял пустым. Новый директор упрямо оставался в своем прежнем кабинете. Но там было тесно, а директору приходилось проводить совещания, принимать посетителей. Наконец Урумов обиделся: послушай, друг, я все же не призрак, что ты так боишься моей тени! И Аврамов неохотно перетащил свои бумаги в просторный кабинет.
   — Извини, что я так ворвался! — сказал Сашо.
   Аврамов обернулся. Лицо его никогда не было таким серым, как сейчас.
   — Неважно, — пробормотал он. — До чего же я ненавижу эти дурацкие совещания. Они меня просто выматывают!..
   Сашо не ответил. Сам он любил совещания, с удовольствием плавал в их атмосфере, как в бассейне с теплой летней водой. Когда начинались споры и прения, он чувствовал себя, как будто глотнул чистого кислорода, даже пульс у него убыстрялся.
   — Просто диву даюсь, как твой дядя со всем этим справлялся, — уныло продолжал Аврамов. — В его-то возрасте!
   — Я ни разу не слышал, чтоб он жаловался, — ответил молодой человек. — Дядя и сейчас работает, как лошадь.
   — Давно ты его видел?
   — Вчера вечером.
   — Ну и как он? — Лицо Аврамова впервые оживилось.
   — Очень хорошо. И главное — полон надежд. Прочел у Уитлоу что-то, по его мнению, очень созвучное его идеям. Теперь собирается ему писать. О каких-то деталях, которые, в сущности, и есть самое важное.
   — Уитлоу ему, конечно, ответит. Хоть он и нобелевский лауреат.
   — Дело не в этом. Они знакомы. Но дядя боится, что то, о чем в статье умалчивается, не принадлежит Уитлоу. В том смысле, что это, некоторым образом, секрет его института.
   — А что ему мешает попробовать? — Аврамов окончательно оживился.
   — В том-то и дело! Я читал эту статью. В сущности, это не статья, а выступление Уитлоу на каком-то тамошнем симпозиуме. Самое интересное, что его высказывание тоже было встречено довольно сдержанно, если не сказать враждебно.
   — Естественно! — кивнул Аврамов. — Раз оно созвучно идеям твоего дяди.
   — Я этого просто не понимаю! — озадаченно проговорил Сашо. — Чтобы разум боялся истины?
   — Все дело в том, какова истина! — усмехнулся Аврамов. — Разве приятно, например, узнать, что твой собственный сын собирается тебя зарезать? Такого рода мысли людям невыносимы. На этом-то и хотел тогда сыграть тот приятель.
   Внезапно Аврамов, вспомнив о чем-то, открыл ящик стола и достал оттуда какой-то листок.
   — Прочти-ка! —оказал он весело.
   Это было заявление от доцента Азманова. В нескольких словах тот сообщал, что просит освободить его от работы, так как он собирается перейти в институт фитопатологии. Мотив: названный институт больше соответствует характеру его научных интересов. Между прочим, это было в какой-то степени верно. Сразу же после того злополучного собрания Азманов занялся изучением некоторых вредных для растений вирусов.
   — Ясно! — коротко реагировал Сашо.
   — Что — ясно? — Аврамов опять усмехнулся.
   — Мы ведь ему отрезали все пути. К быстрому восходу, я хочу сказать.
   — И все же нужно признать, что последние несколько месяцев он работает очень прилежно и упорно.
   — Чего-нибудь добился?
   — Ничего! — признался Аврамов. — Абсолютно ничего!
   — Вот! А сейчас он получит от тебя прекрасную характеристику. Я уже заметил, что бездарным дают самые лучшие характеристики. Потому что каждому хочется поскорее от них избавиться.
   — Да, ты прав! — с досадой сказал Аврамов. — Я действительно дам ему хорошую характеристику! И вовсе не потому, что хочу избавиться от этого типа, не это главное! Будет он у нас работать или не будет — все одно… А… просто не знаю, как тебе объяснить.
   — Зато я знаю. Вы это называете великодушием или придумываете еще что-нибудь в эдаком роде. А это попросту слабохарактерность.
   — Ну, не совсем так, — кисло ответил Аврамов.
   — Нет, так!.. А паразиты, они и есть паразиты! Почему нужно быть с ними великодушными? Это же неразумно!
   Аврамов внимательно взглянул на него. Юноше показалось, что так иногда смотрит на него дядя — испытующе и чуть недоверчиво.
   — Ты бабочек любишь? — внезапно спросил Аврамов.
   — Бабочек? Вот уж над чем не задумывался.
   — И все же.
   — А чего их не любить? Они красивые.
   — Да, но ведь это своего рода летающие гусеницы. Их бы надо было уничтожать.
   — Пожалуйста, без намеков! — сказал Сашо обиженно. — От Азманова ты не получишь ничего, кроме дерьма. Зачем тебе такой человек?
   — Да пусть он катится к черту! — согласился Аврамов. — С характеристикой или без нее — все одно. Ты, собственно, зачем хотел меня видеть?
   — Сейчас узнаешь! — оказал юноша, и лицо его посветлело и оживилось.
   Так начался этот разговор, а через час атмосфера в кабинете уже раскалилась добела. Они выключили телефон, заперли дверь и ринулись словно два яростных пса по следам загнанной лисицы. Лая, правда, не было слышно — в комнате раздавались лишь удары ладоней по столу, громкие восклицания, оханье. Около часа юноша вдруг вскочил.
   — Господи, совсем забыл!.. У меня же свидание…
   — Сейчас, среди дня? — недоверчиво спросил Аврамов.