Вежинов Павел. Ночью на белых конях

   Мария молчала. Лицо ее было в тени, которую едва рассеивала сиреневая лампочка, висевшая прямо над ее головой.
   — Мелодия здесь ни при чем! — глухо проговорила она. Нервно отхлебнула вина и добавила: — То, что вы видели, действительно было абсурдно. Так же, как абсурдны сейчас мы с вами.
   — Но вы же меня совсем не поняли! — сказал он. Сердце у него сжалось. — Тут и речи не может быть ни о каком сравнении. Вы еще так молоды.
   — О, я не об этом! — воскликнула Мария, и слезы хлынули у нее из глаз. — Я скорее обо всей ситуации.
   — Какой ситуации? Что тут такого — два человека решили вместе поужинать.
   Согнутым мизинцем она незаметно вытерла слезы. Голос ее внезапно зазвучал очень холодно:
   — Вы очень хорошо понимаете, что тут такого. Скажите, зачем мы с вами встретились? Просто как родители, хотя я сама нахожусь в довольно невыгодном положении. Мы хотели помочь двум глупым молодым людям, которые не понимают самих себя… Дать им какую-то надежду, открыть какой-то путь. Так, господин профессор?
   — Ничего, продолжайте! — пробормотал он.
   — А что сделали мы? Просто забыли, с какой целью мы встретились… И началось — прогулки на водохранилище, кабачки. На обычном языке это называется свидания, господин профессор. И это не просто абсурдно… Это безнравственно!
   — Тогда почему вы на это идете?
   — Потому что я человек! — почти крикнула она. — Потому что я этого хочу!
   И внезапно расплакалась. Наверное, слезы залили все ее лицо, но Урумов не видел этого, потому что Мария отвернулась к стене. Только плечи ее чуть заметно вздрагивали.
   — Успокойтесь! — проговорил он тихонько.
   — Извините, я вас не обвиняю, — вновь заговорила она, вытерев слезы. — Во-первых, Сашо — мужчина. И в конце концов он — не ваш сын. А я мать! Понимаете ли вы, что это значит — мать?
   — Понимаю, — ответил он, хотя не понимал ничего.
   — И поэтому я вас очень прошу, не приглашайте меня больше… Ни в коем случае. Потому что, если вы меня пригласите, я, наверное, опять приду… Не заставляйте меня чувствовать себя преступницей… Вы должны понять меня по-настоящему.
   Урумов не ответил. Не знал, что ответить. Он чувствовал себя беспомощным и растерянным, страшно слабым. Он знал только, что не должен ничего обещать, не должен. Помог ему официант, который именно в этот момент вырос перед ними.
   — Вам не понравилась рыба?
   И правда, до рыбы они еле дотронулись.
   — Оказалось, что оба мы не любители рыбы, — ответил Урумов, сам удивляясь тому, как естественно звучит его голос. — Принесите нам чего-нибудь попроще.
   — Домашние колбаски, например?.. Мы их прямо здесь делаем.
   — Хорошо, — кивнул Урумов.
   Нет, он не был похож на того несчастного венгра, каким бы беспомощным он ни чувствовал себя сейчас. Беспомощным, но не потерявшим надежду. Слабым, но не бессильным. В конце концов победа, видимо, оказалась намного значительнее поражения. Впервые с тех пор, как они познакомились, он заглянул к ней в душу. И увидел многое.
   И как раз тут заиграли «Сольвейг». Дирижер обернулся к нему и поклонился, не выпуская из рук скрипки. Сейчас лицо его было зеленым, и галуны поблескивали зелеными звездами. Урумов перевел взгляд на певицу и вздрогнул. Крупная, костистая, она чем-то неуловимо напоминала его покойную жену. Может быть, глазами — сильно подведенные, неподвижные, они были похожи на глазки павлиньих перьев — такие же круглые и атласно-зеленые. А может, это свет рефлектора сделал ее лицо таким мертвенным. Певица выждала такт, раскрыла красивые губы и запела. Когда она кончила, не аплодировали только они двое, хотя именно Урумов заказал песню.
   Только сейчас академик заметил, что ресторан уже полон — людьми и табачным дымом, с которым свечи уже не могли справиться. Картина была близка к той, которую когда-то нарисовал ему Сашо, — какие-то мужчины с могучими шеями и жирными лопатками, какие-то западные кастраты с опухшими, вызывающими у него отвращение лицами. Переводчицы, вынужденные как-то смягчать грубые шутки и двусмыслицы своих шефов, выглядели совсем подавленными. Урумову стало не по себе, и он отвел взгляд от этой картины. Официант принес колбаски. Собрав все оставшиеся у него силы, Урумов сказал:
   — Знаете что?.. Нарежьте эти колбаски на мелкие кусочки. А я заверну их в газету и суну в карман.
   — Зачем? У вас есть собака?
   По голосу Марии было заметно, что она совершенно расстроена, гораздо больше него.
   — Нет у меня собаки… Но мне не хочется, чтобы официант смеялся над нашей нетронутой едой.
   — Хорошо, я постараюсь это съесть, — тихо сказала она.
   И действительно заставила себя есть. Давалось ей это с трудом, в пересохшее горло ничего не шло. До конца вечера они обменялись всего несколькими словами. Урумов щедро расплатился с официантом и оркестром, и они вышли. Слабый, но довольно холодный ветер внезапно изменил погоду. Воздух показался ему хрустальным, горы словно выросли у них на глазах, гирлянды огней у их подножия сияли, словно созвездия. Трифон уже приехал и ждал их. И в дороге они не сказали друг другу ничего, кроме безличных, ничего не значащих слов. Урумов и не ждал и не хотел никаких других. Ему было вполне довольно того, что она сказала в ресторане: «Потому что я человек! Потому что я этого хочу!» Сегодня вечером ему больше ничего не было нужно. А завтра, или через месяц, или через год и все остальное тоже можно будет поправить. Потому что он знал то, чего не знала она. И о чем он не имел права ей сказать: ребенок, который их разлучал и связывал, нерожденный ребенок был мертв.

14

   На следующее утро академик заставил себя сесть за работу. Не столько, конечно, из-за самой работы, а просто чтобы убить время. Он ждал, когда ему позвонит Сашо, смутно чувствуя, что каждая новость оттуда может иметь для него роковое значение. Но Сашо не звонил, телефон молчал.
   Он молчал до самого обеда, словно все забыли Урумова. Только сестра шуршала по квартире. Они несколько раз встречались в кухне и в холле, но не сказали ни слова, даже не взглянули друг на друга. Урумова тяготил их последний разговор, быть может, он даже чувствовал себя виноватым. Да и у Ангелины были свои заботы, которыми она ни с кем не могла поделиться. Она видела, что брата куда-то несет, несет, словно мальчишку, — так безоглядно он бросился в эту историю. Она сердцем чувствовала, что это именно так, радовалась этому, но еще больше тревожилась. Тревожилась за него и за себя тоже. Ведь она словно бы второй раз родилась после смерти его жены. У ней было о ком заботиться, для кого бегать за покупками, готовить. Конечно, она и раньше заботилась о сыне. Но сейчас сердце ее словно бы остыло к этому неблагодарному мальчишке.
   И она думала: что будет, если брат женится? Что будет с ней? Наверное, снова придется вернуться в свой постылый дом, к прежней невеселой вдовьей жизни. Не могла она жить без того, чтобы кто-нибудь в ней не нуждался. Но из двух своих неблагодарных мужчин Ангелина все-таки предпочитала брата. Его поведение казалось ей гораздо более естественным и человечным. В конце концов от брата она ничего не ждала, никак на пего не рассчитывала… Но от сына-то ведь ждала.
   Ангелина прекрасно видела, что за обедом брат почти не ел, но на этот раз не посмела ничего сказать. Да, видимо, и не было смысла. Она смутно догадывалась, что случилось нечто непредвиденное, что брата мучает какая-то темная и безрадостная забота. Но понимала, что спрашивать об этом нельзя, и тактично молчала. В конце концов какие недоразумения могут произойти между двумя взрослыми и разумными людьми? Что может им помешать? Конечно же, ничто.
   Пообедав, Урумов по привычке прилег отдохнуть. И тут позвонил Сашо. Голос у него был спокойный, хотя и чуть торопливый.
   — Извини, пожалуйста, дядя, что звоню в такое время… Знаешь, как с этими почтами? Пока взяли заказ, пока освободилась линия…
   — Как Криста? — нетерпеливо прервал его Урумов.
   — Очень хорошо! Все прошло, она, можно сказать, здорова!.. Нервы, конечно, не совсем, но… Это не имеет значения. После обеда ее выпишут, придется, несмотря ни на что, отвезти ее на машине в Казанлык.
   — Ты должен был позвонить мне утром… И не заставлять меня сидеть тут и волноваться из-за вас.
   — Прости, дядя! — пристыженно проговорил Сашо. — Но я тут по уши увяз во всякой всячине… Во-первых, надо было забрать машину. Ты себе не представляешь, на что она похожа — на раздавленную лягушку. Потом в автоинспекцию, еще куда-то, вообще — миллион всяких формальностей и объяснений… Не успел оглянуться.
   — Когда вы вернетесь?
   — Когда вернемся? — Сашо и сам этого точно не знал. — Я — скорей всего завтра. А Криста останется еще дня на два. В конце концов ее мать… — Он запнулся.
   — Вы что? Хотите скрыть от нее, что у Кристы был выкидыш?
   — Нет, конечно!.. Но они не хотят рассказывать об аварии. Нельзя, говорят, ее тревожить, хотя по-моему, что это за тревога — ведь все уже позади. К тому же Криста хочет вернуться поездом. Стоит ей сейчас увидеть грузовик или легковую машину, как ее начинает трясти.
   — Могу себе представить, — заметил академик.
   — Аврамов говорил с тобой?
   — Да, позвонил, спросил о тебе… Но об остальном — ни звука.
   — Силен! — удовлетворенно сказал Сашо. — Просто удовольствие работать с таким солидным человеком.
   — Ты мне еще позвонишь до отъезда?
   — Зачем?.. Приеду, и все. Дядя, у машины что-то капризничает задний ход. У твоего пенсионера, видно, склероз — как он умудрился испортить переключатель скоростей!
   — Это неважно! — ответил Урумов. — Починим. До свидания, — добавил он и положил трубку.
   Этого, конечно, следовало ожидать. В нынешнем мире разбитая машина гораздо важнее тревог какого-то старика дяди. В холл вошла сестра, подозрительно взглянула на него.
   — Сашо звонил? — коротко спросила она.
   — Сашо.
   — А что понадобилось этому оболтусу в Карлове?
   — Я ведь тебе говорил, — с легкой досадой ответил брат.
   — Говорить-то говорил, но все-таки… И что там еще за выкидыш?
   Урумов поморщился — лгать сестре было невыносимо.
   — Лучше выкидыш, — неохотно пробурчал он, — чем сразу роды.
   Он заметил, как сестра вздрогнула. Некоторое время она молчала, потом проговорила враждебно:
   — От него всего можно ждать.
   — Что ты от него хочешь, хороший парень.
   В голосе брата звучала такая искренность, что Ангелина только махнула рукой и ушла. Академик снова прилег на кушетку. И сразу понял, что не уснет ни на минуту. Тяжело спать летом. Так и кажется, что лежишь в каком-то душном, потном и студенистом месиве, которое словно исходит из тебя самого. Урумов поднялся с кушетки так резко, что вновь почувствовал, как сердце пропустило несколько ударов. Все-таки нужно его щадить, это сердце, ведь за всю его жизнь оно не причинило ему ни малейшей неприятности.
   Он работал, пока не стемнело и комнату не заполнили вечерние сумерки. Теперь было гораздо прохладнее, но он уже чувствовал себя усталым. Он написал строки, которых до него не писал еще никто на свете; строки о том, что было известно ему одному и что он, вероятно, скоро увидит своими глазами. Но хватит на сегодня. Завтра надо все переписать на старом «ремингтоне» и спрятать в папку. Когда приедет Уитлоу, все материалы должны быть вполне готовы.
   Но вечером он почувствовал, что страдание вновь сжимает ему сердце. Обстоятельства как будто складывались не совсем так, как казалось ему вчера вечером. Есть разница между существованием и присутствием, и эта разница зовется старым безвкусным словом «томление». Словно это белые кони звали его куда-то — тот, поднявший к небу свои чуткие, изящные ноздри. И тот, второй, повернувший голову, может быть, потому, что был чем-то напуган или ему не хватало сил. Но они все же были вместе. А он — один. И это не случайно. Он остался один в тот страшный вечер, когда отец позвал его к себе в кабинет. Хотя и не окончательно, хотя и сохраняя каплю надежды. Вот от этой-то ничтожной, крохотной капельки он никогда не мог избавиться. Потому что в ней заключалась его жизнь, его приговор.
   Около десяти часов он с тяжелым сердцем вышел в холл. Зачем обманывать себя, что ему хочется включить телевизор? Не телевизор ему нужен, нужно просто снять трубку. Такое простое и легкое действие, доступное даже самым слабым и беспомощным. Да, особенно им. Он сидел в удобном кресле и с горечью смотрел на черный телефон, свернувшийся, словно кошка, на старинном столике. Нет, он не снимет трубку. Теперь он был в этом вполне уверен. Какое значение имеет, слаб человек или силен. Чувство собственного достоинства само по себе уже сила и в то же время — тюрьма.
   На следующее утро он проснулся рано и с какой-то особой жадностью взялся за работу. И работал, пока к нему не приехал Аврамов. Разыгрывать этюды не понадобилось — некому было обращать на них внимание. Аврамов и без того задыхался от волнения. Торопясь, он изложил академику свою идею не механической, а биохимической очистки материала — «до абсолютных ста процентов», как он выразился. И лишь после этого решился рассказать о мышах. Слава богу, умерли только три, все остальные чувствуют себя вполне удовлетворительно. Оба увлеклись и обсуждали аврамовскую идею почти два часа. Но сейчас Урумов не был ни встревожен, ни подавлен. Он был полон надежд.
   — Мне кажется, что Уитлоу об этом тоже кое-что знает, — сказал Урумов. — Он несколько раз упомянул, что в будущем можно рассчитывать на чистые материалы.
   — Вы думаете? — спросил Аврамов, неприятно пораженный.
   — Это только мое предположение, — ответил Урумов, которого его тон заставил спохватиться. — А то, что сделал ты, — факт, и факт поразительный! Главное — своей простотой.
   — Да, вы правы, — совсем уныло отозвался Аврамов. — Уитлоу — большой ученый, вероятно, эта простая мысль, как вы сказали, давно уже пришла ему в голову.
   Урумову стало совсем его жалко.
   — Наверное, он имеет в виду новую центрифугу, — сказал он. — Потому что в письме он ни на что другое не намекает.
   Лицо Аврамова слегка прояснилось. Он уже собрался что-то ответить, но тут зазвонил телефон. Все еще думая о разговоре с Аврамовым, академик взял трубку.
   Звонил Сашо. Голос его звучал ясно, хотя чуть смущенно и виновато.
   — Я говорю из Казанлыка, дядя… Могу тебя порадовать. Сегодня утром мы с Кристой поженились… То есть, я хочу сказать, зарегистрировали свой брак.
   — Почему так внезапно? — спросил академик.
   Сашо, вероятно, поразил тон вопроса, который со стороны мог показаться вполне равнодушным. По-видимому, он ожидал, что дядя будет прыгать от радости.
   — Я и сам не знаю, — ответил он как-то растерянно. — Просто сегодня утром нам пришла в голову эта идиотская мысль. И в одиннадцать часов все было кончено. Я должен был что-нибудь сделать для нее, дядя… После всех обид и страданий, которые я ей причинил.
   — Только поэтому?
   — А, нет, конечно… Ты же знаешь, дядя, что лучше и симпатичней жены, чем Криста, мне не найти.
   — Прекрасно знаю! — ответил академик вполне естественным тоном. — Но ты-то знаешь, что для тебя это навсегда?
   — Нечестно, дядя! — попытался пошутить Сашо. — Разве можно так пугать человека в день свадьбы?
   И он засмеялся в трубку, как показалось Урумову, немного нарочито.
   — Я не шучу, мой мальчик… Ты должен знать это очень хорошо. И с самого начала.
   — Я знаю, дядя.
   — Что ты знаешь? — нетерпеливо спросил академик.
   — Знаю, что Криста слабенькая. И что ей не по силам тяжелые удары.
   — Кажется, ты действительно понял самое главное. Ну что ж, поздравляю. У меня есть замечательный подарок для твоей жены.
   Горло у него перехватило.
   — Спасибо, дядя. И вот, между прочим, еще почему я тебе звоню. Мы задержимся здесь на несколько дней, как положено молодоженам… Так что ты скажи Аврамову.
   — Ничего нет легче, он сейчас здесь.
   — Вот как? А что с мышами?
   — Живут.
   — Ну, слава богу… Привет ему от меня. Кроме того, придется тебе позвонить ее матери…
   — Насчет аварии?
   — Нет… то есть — да!.. Смотря по тому, как она воспримет эту новость. Но Криста боится. И даже тетка… Говорит, чтоб мы сами расхлебывали то, что заварили, а она берет на себя только расходы… Так что…
   — Придется мне поднести ей эту чашу?.. Не слишком справедливо, но попробую. Это чья идея, Кристы?
   — Угадал!.. Ну вот и все! Сейчас мы здесь, в ресторане, выпьем по хорошему бокалу вина за твое здоровье.
   — Спасибо!
   — До свиданья, дядя.
   Урумов аккуратно вытер лицо. Когда он вернулся в кабинет, Аврамов удивленно спросил:
   — Что с вами? Вы побледнели!
   — Ничего, — спокойно ответил академик. — Просто я резко встал со стула. Закружилась голова.
   — В вашем возрасте ничего нельзя делать быстро и резко.
   — Знаю, — ответил академик, и голос его прозвучал вполне равнодушно.
   Вскоре Аврамов ушел. Урумов в глубокой задумчивости прошелся по холлу, все еще не ведая, что он сделает дальше. Сашо даже не упомянул о матери, попросту забыл о ее существовании. Но он-то не имеет права о ней забывать. Ни в коем случае. И все же не надо сегодня, пусть лучше завтра. Он чувствовал, что у него не хватит сил на еще два разговора. Однако когда Ангелина собралась уходить, он понял, что она не простит ему, если когда-нибудь узнает всю правду. Нельзя было к неуважению сына прибавлять свое.
   — Ангелина! — несмело окликнул он.
   Сестра вопросительно взглянула на него. И тогда он передал ей телефонный разговор, почти ничего не прибавляя от себя. Ангелина выслушала его молча, ни разу не перебив. Но когда он наконец кончил, заявила коротко и решительно:
   — Болван!
   Брат ничего не возразил, он чувствовал, что обида должна хоть немного рассеяться. Она и вправду не казалась ни рассерженной, ни огорченной — только обиженной.
   — Да, братец, все они такие — эгоисты! — добавила она мрачно. — Никого, кроме себя, не замечают.
   Впервые за много десятков лет она назвала его по старой памяти «братец». Слово это вырвалось у нее скорей всего случайно — настолько она не владела собой.
   — Даже если и так — нельзя на них сердиться, — примирительно сказал он. — Может, и мы были такими же.
   — О себе я не говорю, — строго возразила она. — Но ты таким не был. И отец наш — тоже… Эти штуки начинаются с них.
   Ангелина сердито нахлобучила на голову свой шелковый цилиндр с искусственными вишенками.
   — Что же, раз нас не спросили, пусть устраиваются, как хотят. Меня они больше не интересуют.
   И с силой захлопнула за собой дверь. Ничего лучшего не могла она сейчас сделать, ничего, что принесло бы ей большее облегчение. А ему какой дверью хлопнуть? Не было такой двери. Разве только открыть еще одну — последнюю. Другого выхода не было — надо было кончать. И он прекрасно знал, что эту новость она должна услышать из его уст. Потому что иначе он так никогда и не узнает, как она ее встретила. Для его раны теперь было только одно — и очень слабое — лекарство: ее слова, ее поведение.
   — Это вы, Мария? У телефона Урумов.
   Очень краткий миг молчания, потом она отозвалась:
   — Добрый день, господин профессор! — Голос у нее был больной.
   — У меня есть для вас новость, Мария… И извините, что я обрушу ее на вас так неожиданно. Наши бесценные сегодня вступили в брак. В Казанлыке, с благословения вашей сестры.
   Он опять удивился тому, как естественно звучит его голос. На том конце провода наступило долгое молчание, как будто связь внезапно оборвалась.
   — Алло! — беспокойно воскликнул он.
   — Да, я вас слышу, — отозвалась Мария. Теперь голос доносился как будто из другого города. — Откуда вы узнали?
   Голос у нее был, в сущности, совсем мертвый, Урумов только сейчас это понял.
   — Звонил Сашо… Просят простить их за то, что не предупредили нас. По-моему, это и лучше… То есть, я хочу сказать, лучше, что мы ничего не знали заранее.
   — Но почему так внезапно?.. Что-нибудь случилось?
   — Случилось! Криста потеряла ребенка — самопроизвольный выкидыш. Видимо, это несчастье их сразу сблизило.
   — Она испугалась! — очень тихо ответила мать. — Потеряла присутствие духа!
   Только сейчас Урумов понял, что так оно, наверное, и было. Охваченная страхом, Криста просто хотела за что-то ухватиться.
   — Они задержатся там на несколько дней. А потом вернутся в Софию. Так что готовьтесь к свадьбе.
   — Не надо так говорить! — резко оборвала его Мария.
   — Это неизбежно, Мария. Вам придется с ними встретиться. Я это говорю для того, чтобы у вас было время подготовиться.
   — Нельзя так! — Голос ее задрожал. — Они… они не имели права, не спросив нас…
   Разумеется, она совсем не хотела этого говорить. Но и ничего другого Мария сказать не могла. Не сказав больше ни слова, она положила трубку. Наверное, сейчас плачет. Есть у женщин эта слабость, которая, в сущности, их настоящая сила. Он прошел через холл и вернулся к себе в кабинет. Почувствовав, что ноги еле держат его, медленно опустился на кушетку. Легкая дурнота охватила его. Дыханье словно задерживала чья-то рука, невидимая, спрятавшаяся за грудной костью. Если все-таки есть на свете судьба, то она — нечто самое последовательное и злорадное из всего, существующего в этом запутанном мире. Единственное, чем можно победить ее неумолимость, это идти ей навстречу. Тогда, по крайней мере, остается хоть какой-то шанс случайно с ней разминуться.
   Но он чувствовал, что на это у него нет больше сил. Он понимал, что все, о чем он думал последние дни, больше не существует. Все возможные положения взаимно исключали друг друга. Теперь все четверо по законам этой жизни стали близкими родственниками. А по законам человеческой нравственности? В чем теперь может выразиться их близость? Неужели в том, что она сама назвала безнравственным и абсурдным? Он еще мог бы смириться с ее отсутствием. Но как теперь смириться с ее близостью? Все это не укладывалось у него в голове, выходило за пределы его представлений о реальности. И так оно было с самого начала; наверное, у него просто пропало воображение, если он не понял этого раньше.
   Так он лежал около часа. Потом встал и позвонил Спасову. В трубке раздался скучающе-утомленный голос:
   — Кто говорит?
   — Академик Урумов. Мне нужно зайти к вам на десять минут.
   — Нельзя ли завтра, товарищ Урумов? Сегодня я страшно занят.
   — Нельзя, — ответил академик. — Только на десять минут.
   — Ну что ж, приходите! — со скорбным смирением ответил Спасов.
   — Выхожу немедленно.
   Но вышел он не сразу. Прошел в спальню, раскрыл гардероб и переоделся — с ног до головы. Сменил белье, рубашку, повязал совершенно новый летний галстук, о существовании которого он совсем забыл. Выходя, в прихожей еще раз взглянул на себя в зеркало. Выглядел он вполне обычно, может быть, только бледней, чем всегда. И через полчаса уже сидел в просторном красивом кабинете, настолько светлом в это время дня, что у него заболели глаза. Невысокий, мягкий, гладкий человечек все в той же утомленной позе сидел против него и ждал. Очень страшно было передавать все в эти ухоженные, пухлые руки. Урумов вздохнул и начал напрямик:
   — Я должен сделать вам одно весьма неожиданное признание, товарищ вице-президент.
   — Надеюсь, приятное! — с последней надеждой сказал Спасов.
   — Вряд ли!.. Впрочем, все зависит от того, как вы его воспримете.
   — Что же, слушаю…
   И тогда очень медленно и спокойно академик рассказал ему, кто и при каких обстоятельствах написал статью для «Просторов». На лице вице-президента появилось сначала ошеломленное, потом печальное и, наконец, до крайности возмущенное выражение. Урумов невольно его пожалел.
   — Разумеется, в основе всех его выводов, всей гипотезы лежат мои труды, — сказал он. — И в своей научной работе я руководствовался именно такого рода предположениями. Их ни в коем случае нельзя назвать слепыми или произвольными. Но так же верно, что сам я никогда бы не решился изложить на бумаге столь смелую, я бы сказал, невероятную гипотезу, не имея еще достаточных доказательств. Так что вряд ли я имею моральное право на приоритет идеи и на ту смелость, о которых упоминает в своем письме Уитлоу. На самом деле приоритет принадлежит аспиранту нашего института Александру Илиеву.
   — Глупости! — почти крикнул Спасов.
   — Нет, товарищ Спасов, к сожалению, все это правда.
   — Какая правда? — вновь вскипел Спасов. — Как вы, академик, можете говорить такое? Представьте себе, что в один прекрасный день будет построена эта идиотская машина времени. Неужели мир поверит, что ее изобретатель — Герберт Уэллс? Только потому, что по глупости и невежеству он первый пустил в оборот эту идею и этот смешной термин. И сейчас писатели, популяризаторы и все эти тупицы, которые называют себя футурологами, тоже без конца болтают всякие глупости. Болтуны они, а не открыватели.
   Спасов, видимо, был так твердо убежден в своих словах, что академик даже подумал: не теряет ли он здесь напрасно время? Нет, нет, к нему непременно нужно найти какой-нибудь путь, пусть даже ценой любых уступок.
   — Мой племянник вовсе не болтун, — твердо сказал он, — а исключительно талантливый молодой ученый.
   — Ученый? Будет вам! Мальчишка, зеленый мальчишка… Я просто не понимаю, зачем вы все это мне рассказываете!.. Даже если это и правда! Хотите, чтобы я взял на себя моральную ответственность? Если дело только в этом — не имею ничего против. Но вы не должны больше нигде повторять подобные глупости! Если вы действительно уважаете свой труд! Иначе вы только скомпрометируете научную истину, у которой и без того не так уж много сторонников.