Страница:
— Знаю, — сказал он.
— Так что тебе решать!.. Я буду действовать, как ты скажешь.
Сашо снова замолк. И молчал долго, пока лицо его не стало совсем серым.
— Она сама все решила, — выдавил он наконец. — И даже меня не спросила…
— Как это — не спросила? — удивленно взглянула на него Донка. — Она же спрашивала тебя в первый раз?
— Тогда о чем же еще говорить?
Донка помрачнела.
— Ничего у вас не получится, — сказала она. — Но если у вас и правда дело разладится и Криста найдет себе другого, имей в виду, я — первая кандидатка.
Сашо засмеялся — и даже вполне непринужденно. А потом спокойно проспал всю ночь, словно принял две таблетки снотворного.
9
10
— Так что тебе решать!.. Я буду действовать, как ты скажешь.
Сашо снова замолк. И молчал долго, пока лицо его не стало совсем серым.
— Она сама все решила, — выдавил он наконец. — И даже меня не спросила…
— Как это — не спросила? — удивленно взглянула на него Донка. — Она же спрашивала тебя в первый раз?
— Тогда о чем же еще говорить?
Донка помрачнела.
— Ничего у вас не получится, — сказала она. — Но если у вас и правда дело разладится и Криста найдет себе другого, имей в виду, я — первая кандидатка.
Сашо засмеялся — и даже вполне непринужденно. А потом спокойно проспал всю ночь, словно принял две таблетки снотворного.
9
Академик отдыхал или, вернее, лежал с закрытыми глазами в горячем послеполуденном сумраке кабинета. Тяжелые шторы, казалось, только увеличивали духоту и ощущение многочисленных запахов, которые словно бы возникали именно в это время дня. Даже рукописи пахли бумагой и пылью, а старый письменный стол как будто до сих пор испускал слабый запах трубочного табака, оставшийся еще от отца. Заснуть он, конечно, не мог, но нужно было полежать так хотя бы до трех часов. И самое главное — не думать, отдохнуть, собраться с силами на весь остальной долгий летний день.
Но в половине третьего, когда Урумов все-таки задремал, зазвонил телефон. Он подождал немного, в надежде, что тот устыдится, но телефон с досадной настойчивостью продолжал звонить. Обычно в эти часы Урумов отключал телефон, во сегодня он забыл это сделать. Вдруг ему пришло в голову, что это Мария. Она ведь может позвонить, если случилось что-нибудь неприятное или непредвиденное. Он вскочил так порывисто, что сердце качнулось, словно колокол, и пропустило сразу несколько ударов. Снял трубку, и в уши ему ударил возбужденный голос племянника.
— Это ты, дядя? Извини, что в такое время… Но у меня для тебя очень важная новость.
— Насчет Кристы? — спросил он, слегка испугавшись.
— При чем тут Криста? Я о нашей работе.
— Ваша работа, вероятно, могла подождать полчаса, — заметил Урумов безупречно воспитанным голосом.
— Но, дядя, новость исключительно интересная! — почти умоляюще воскликнул Сашо. — Я звоню из кабинета шефа.
— Хорошо, раз так, приезжайте! — ответил академик.
Они приехали через десять минут, на машине, наверное. Урумов вышел открыть им дверь. Вид у обоих был возбужденный, особенно у Аврамова. На директоре был чесучовый пиджак с пожелтевшими отворотами, слишком короткие неглаженые брюки и открытые, с ремешками, сандалеты, придававшие ему вид провинциального официанта или странствующего музыканта. Но настроение у него последнее время было приподнятое, особенно после того, как он узнал, что операция у дочери прошла удачно. Урумов ввел их в кабинет. Новость так распирала обоих, что академик и сам почувствовал пробежавший по спине легкий трепет возбуждения. Не станут же они из-за пустяков беспокоить его в такое время, видимо, и в самом деле чего-то добились. Аврамов откашлялся и, собравшись с духом, заявил каким-то необычным, лающим, но торжественным голосом:
— Вы оказались правы, товарищ Урумов!.. Только что выяснилось, что нам удалось заразить раком легких одну из белых мышей, которым был введен катализатор!
Урумов почувствовал, что на мгновение у него остановилось дыхание, хотя именно эту новость он и ожидал услышать. Речь шла о катализаторе биохимического обмена веществ в клетках животных.
— Точнее, какую мышь? — спросил он тихо.
— Группа «С»… Порядковый номер шестьсот сорок шесть. Самка белой мыши, имела потомство.
В группе «С» были опытные животные, выросшие в бедной кислородом среде с добавлением отходов промышленных газов.
— Этого нужно было ожидать! — сказал Урумов.
— Просто не верится! — возбужденно заговорил Аврамов и машинально вытер ладонью вспотевший лоб. — Рак, вызванный самим организмом! Да это же неслыханно! Если опубликовать эти данные, мы просто потрясем мировую биохимическую мысль.
— Да, разумеется! — спокойно ответил Урумов. — Но мы не станем публиковать эти данные.
Оба смотрели на него, не веря своим ушам. Упади сейчас на крышу бомба, и то это не произвело бы на них такого впечатления.
— Почему? — спросил Аврамов.
Голос его прозвучал глухо и словно бы чуть враждебно.
— Как это почему?.. Неужели вы не отдаете себе отчета в том, что ваши опыты недостаточно чисты? В вашем материале в любом случае не может не быть примесей.
Это было, конечно, верно, и оба прекрасно это знали.
— Но, товарищ Урумов, — почти умоляюще воскликнул Аврамов. — Наш материал чист по крайней мере на девяносто семь с половиной процентов. А это означает, что и результаты верны более или менее в той же степени.
— Нет, Аврамов, ваши рассуждения полностью противоречат строгой научной логике! — довольно холодно сказал академик.
Краем глаза он увидел, как Сашо резко подался назад. Эта маленькая обида, конечно же, относилась и к нему. Но вид у него был не сердитый, а скорее пристыженный.
— И подумайте, которую мышь удалось вам заразить? Шестисотую с чем-то! А вы должны были бы получить результат в первой же серии и во всех группах. Закон не может быть выведен из исключений.
Теперь уже подался назад Аврамов, хотя и не так явно.
— Итак, вы считаете, что результат достигнут именно благодаря примесям?
— Именно! — твердо проговорил академик. — Хотя вы должны проверить и вашу гипотезу.
— Значит, по-вашему, мы ничего не добились? — с отчаянием спросил Аврамов.
— Ну как вы не понимаете!.. Наоборот! Вы добились именно того, чего я ожидал от вас с таким нетерпением. Хотя опыт еще далеко не закончен.
— Я в самом деле вас не понимаю! — окончательно смешался Аврамов.
— Но, коллега, это же так просто! — заговорил Сашо. — Дядя хочет сказать, что и здесь речь идет о взаимозамещении структур.
С тех пор как они вошли в дом, Сашо впервые подал голос. Вид у него был покаянный. Аврамов с надеждой оглядел обоих..
— Именно так, — кивнул академик. — Фактически здесь катализатор не стал причиной рака, так же как примеси не ускорили биохимических .реакций. И все же структуры взаимозамещаются. Теперь вам остается понять, при каких условиях организм склонен к совершению этой роковой ошибки.
— Ну, конечно же! — воскликнул Аврамов. — Мы должны постепенно стягивать обруч, пока не получим оптимальный результат!
Он вскочил с места и взволнованно прошелся по кабинету. Академик просто чувствовал, как лихорадочно работает его мысль после временной остановки.
— Очевидно, эта ошибка происходит при резком изменении биохимической среды! — добавил Аврамов, опять вытирая пот со лба. — Такое заключение просто напрашивается.
— Вероятно, вы правы, — улыбнулся академик. — Следуя этим путем, мы можем понять самое важное из того, что нам нужно знать о раке.
— Я, наверное, был похож на сумасшедшего! — горько вздохнул Аврамов. — Но ведь это и в самом деле было изумительно — видеть, как организм губит сам себя.
— Фактически так оно и есть! — сказал Урумов. — Я не философ, но, кажется, первым это сформулировал Спиноза: «То, что снаружи, то и внутри». А Сашо в своей статье сумел только найти для этого более современное выражение: «Здесь форма всего лишь другая сторона сущности».
— Но ведь это было в вашей статье? — с удивлением взглянув на него Аврамов.
Сашо еле заметно вздрогнул. Но академик вовремя спохватился.
— Ах да! — пробормотал он. — Столько было разговоров, что я уже совсем запутался.
Ему показалось, что открылась наружная дверь и кто-то вошел в квартиру. Наверное, Сашо тоже это услышал, потому что спросил:
— Кто-нибудь еще есть в доме?
— Кому же быть, кроме твоей матери?
И правда, Ангелина приоткрыла дверь, заглянула в комнату и смущенно проговорила:
— А, это вы?.. Ничего, ничего, я просто так заглянула.
Гости пробыли у академика еще около часа — теперь разговор приобрел вполне деловой характер. Их открытие, несомненно, бросало новый свет на все посещение Уитлоу. Теперь у них было чем его удивить. Оставалось и ему удивить их чем-нибудь, особенно с помощью своей новой центрифуги. Это должно было необычайно облегчить всю дальнейшую исследовательскую работу. Наконец гости поняли, что пора и честь знать, и поднялись. Лицо Аврамова окончательно восстановило свой обычный цвет, который и без того не отличался особой свежестью.
— Теперь-то начнется самое интересное! — сказал он, улыбаясь.
— По-настоящему интересное! — согласился Урумов.
— В науке как в футболе! — добавил Сашо. — Мы хотели забить гол из офсайда… А ведь совсем другое дело, когда гол забит в результате красивой и сложной комбинации.
Когда дверь за ними закрылась, Урумову показалось, что в холле кто-то разговаривает. В самом деле, слышалась какая-то болтовня, но это был всего лишь телевизор, Ангелина, расположившись в кресле, рассеянно смотрела на экран. Была суббота, и люди заглатывали все, что им покажут. Урумов присел на диван.
— Я никогда тебя не спрашивал — у вас дома есть телевизор?
— Конечно, есть, — удивленно взглянула на него Ангелина. — Не то чтоб он мне был очень нужен, но без него мой бродяга вообще не появлялся бы дома.
Урумов встал и пошел к себе в кабинет. Ангелина проводила его взглядом, полным сожаления. В такие моменты брат всегда напоминал ей кроткого и послушного вола, который сам протягивает под ярмо натруженную шею.
— Подожди. Ты мне нужен.
— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — с надеждой спросил он.
— Нет, я должна с тобой поговорить.
Было в ее голосе что-то такое, что заставило его вздрогнуть. Неужели она что-то пронюхала? Мария приходила обычно утром, и ему все время казалось, что сестра, как старая кошка, трется у порога. И напрасно старается, Урумов спокойно мог бы оставлять дверь открытой. Все, что они с Марией сказали друг другу, можно было бы сказать и при сестре. А то, чего они не сказали?
Он опять сел на диван и выжидающе взглянул на нее. Ангелина выглядела непривычно взволнованной, словно готовилась к какому-то особо деликатному разговору. Когда-то отец вот так же застал его врасплох.
— Не знаю, Михаил, может, ты забыл… Наверняка забыл. Но завтра год, как умерла твоя жена.
Урумов почувствовал, как все в нем оцепенело.
— Какое завтра число?
— Нет, я не ошибаюсь, я все точно проверила. Вот и решила напомнить, если ты собираешься что-нибудь делать.
Ему показалось, что в комнате вдруг стало темно, — неожиданная новость, словно кровь, ударила ему в голову.
— А что полагается делать в таких случаях?
— Сходить на могилу, помянуть.
Поколебавшись, Ангелина добавила поразившим его голосом:
— Люди же мы все-таки.
— Да, понимаю, — кивнул он. — Но ведь уже поздно, сейчас уже никого не оповестишь.
— Верно, запоздали мы. Но еще можно отпечатать поминальное извещение… Пусть люди прочтут и вспомнят!
Он даже не замечал, что сидит, уронив голову на грудь в глухом, невыразимом отчаянье. Что знает сестра о его прошлой жизни? Ничего не знает, наверное, даже не подозревает. Не становясь грубой или неделикатной, Наталия очень умело отвадила от него всех его родственников. И может ли он сейчас своей собственной рукой написать черным по белому: «Прошел год со дня смерти моей дорогой и незабвенной супруги Наталии Урумовой, урожденной Логофетовой»? А потом отдать это в печать?
— Нет смысла, Ангелина! — сказал он тихо. — И без того Урумовы не слишком ее любили. А Логофетовы все до одного умерли.
Так оно и было на самом деле. Наиболее влиятельный из Логофетовых погиб, приговоренный к смерти Народным судом. А родившиеся после этого в свое время приняли другие имена.
— Люди судачить будут, — неохотно проговорила Ангелина.
— Кто?
— Хотя бы соседи.
Не очень-то ей хотелось говорить брату, что эта злюка, горбатая Логофетка, которая не имеет ни малейшего намерения помирать, ославит его по всей Софии.
— Все равно, — хмуро сказал он.
Непонятно почему, но Ангелине стало как-то легче на душе.
— Твое дело, — согласилась она. — Я только хотела напомнить.
Урумов вернулся в кабинет и без сил опустился на свой старый деревянный стул с витыми ножками. В самом деле, неужели именно так все должно было случиться? В тот самый день, в который год назад он безутешно рыдал на ее могиле, чувствуя себя совершенно опустошенным и ни на что не годным. Когда словно бы остановились еле слышные часы его жизни. И завтра, в тот же самый день, они должны встретиться — просто так, без всякого повода, не узнав ничего нового об истории, которая так неожиданно их связала. Может, и правда существует судьба, которая обрушивает на людей свои хорошо обдуманные, поучительные шутки, чтобы открыть им истинный смысл своих действий? Он услышал, как скрипнула входная дверь, — это ушла сестра.
После всего, что сегодня случилось, любая попытка работать была бы просто самообманом. Урумов машинально захлопнул бюллетень ассоциаций. Сестре он не обязан говорить все, но по крайней мере с самим собой нужно быть правдивым. Как всегда, как всю его жизнь. Печальное воспоминание!.. Незабвенная супруга! Все это, конечно же, было бы ложью. Но не ложь остановила его. И совсем не потому не выйдет это несчастное поминальное извещение. Ложь иногда нужна людям, чтобы совесть была спокойна. Но он понимал, что эту ложь никакая сила не принудит его напечатать. Нельзя, чтоб она прочла это слово — незабвенная! — на дверях его собственного дома. Нельзя, чтоб она увидела ее лицо, еще более белое на глянцевитой белой бумаге. Почему?.. Этого он и сам не мог себе объяснить… Но делать это было нельзя, даже если утром его самого не будет в живых. Не имел он права прибавлять ни единой капли горечи ко всему, что ей и без того пришлось пережить. Хотя, скорее всего, ничего бы это ей не прибавило.
И он решил немного пройтись, развеяться. Много лет уже он не был в парке, забыл даже, как он выглядит. И через полчаса уже шагал в каком-то упоении по аллее под бронзовыми взглядами украшавших ее бессмертных. Но дальше парк поразил его. Вспомнилось, что точно так же поразил его нью-йоркский Центральный парк, когда он увидел его через тридцать лет после первого посещения. Из летней купальни несся визг, с велотрека — свист, со стадиона — оглушительный рев. Назад, назад, в его тихий одинокий дом. И он вернулся домой, задыхаясь, сердце у него колотилось, рубашка прилипла к спине… Поминальное извещение!
Урумов с трудом заснул в эту ночь. Он лежал, ни о чем не думая, хотя подумать было о чем. Тоска не отступала, а ведь он скорее должен был бы испытывать облегчение. Неужели всего год прошел с того страшного мгновенья, когда он впервые коснулся холодного и гладкого, словно кость, лица? Он вспомнил, как всматривался в еле видный во мраке профиль, как будто выгравированный тончайшим резцом на темной полировке кровати. Тогда ему и в голову не приходило, что она мертва, настолько это казалось ему невозможным, даже абсурдным. Сегодняшняя ночь была гораздо темнее, и все же в ней было куда больше жизни. Еле заметные тонкие полоски света на мебели, блики на стекле люстры, настольных лампах. Пустая кровать больше не напоминала ему ни о чем. Но эти светлые блики как будто заставляли его что-то вспомнить — они постепенно сливались, смешивались с полутенями, с еле заметными искорками, пока не выросли в одно-единственное огромное лицо, белое, страшное, с крепко сжатыми губами.
И, затаив дыханье, он прикрыл глаза, чтобы погасить это лицо в своей внутренней тьме. Может быть, он любил эту несчастную женщину в последние десять или пятнадцать лет ее жизни? Конечно, любил, любил, сам этого не сознавая и несмотря на зло, которое она ему причинила. Наверное, все супруги — даже самые несчастные — так или иначе любят друг друга на печальном закате своих дней, когда все внешнее бледнеет и становится еле видным. Они едва замечают, едва касаются друг друга, но всегда чувствуют другого рядом с собой или внутри себя, как в остывающей перед смертью утробе. Только смерть может разлучить их или погубить. Только она может их возродить для новой, такой же обманчивой жизни.
А она, любила ли его она? Нет, вряд ли. Разве хищник может любить? Не может. Но он не может и ненавидеть. Хищник остается невинным и когда терзает горячую человеческую плоть, и когда облизывает свою окровавленную морду. Он пожирает мясо, как корова луговую траву, как воробей, пьющий из сверкающей на солнце лужи. Но и хищник может привязаться к человеку, который больно бьет его кнутом по копчику носа. Спи, спи, несчастная, и прости, что я разбудил память о тебе, я все-таки тебя любил.
Но в половине третьего, когда Урумов все-таки задремал, зазвонил телефон. Он подождал немного, в надежде, что тот устыдится, но телефон с досадной настойчивостью продолжал звонить. Обычно в эти часы Урумов отключал телефон, во сегодня он забыл это сделать. Вдруг ему пришло в голову, что это Мария. Она ведь может позвонить, если случилось что-нибудь неприятное или непредвиденное. Он вскочил так порывисто, что сердце качнулось, словно колокол, и пропустило сразу несколько ударов. Снял трубку, и в уши ему ударил возбужденный голос племянника.
— Это ты, дядя? Извини, что в такое время… Но у меня для тебя очень важная новость.
— Насчет Кристы? — спросил он, слегка испугавшись.
— При чем тут Криста? Я о нашей работе.
— Ваша работа, вероятно, могла подождать полчаса, — заметил Урумов безупречно воспитанным голосом.
— Но, дядя, новость исключительно интересная! — почти умоляюще воскликнул Сашо. — Я звоню из кабинета шефа.
— Хорошо, раз так, приезжайте! — ответил академик.
Они приехали через десять минут, на машине, наверное. Урумов вышел открыть им дверь. Вид у обоих был возбужденный, особенно у Аврамова. На директоре был чесучовый пиджак с пожелтевшими отворотами, слишком короткие неглаженые брюки и открытые, с ремешками, сандалеты, придававшие ему вид провинциального официанта или странствующего музыканта. Но настроение у него последнее время было приподнятое, особенно после того, как он узнал, что операция у дочери прошла удачно. Урумов ввел их в кабинет. Новость так распирала обоих, что академик и сам почувствовал пробежавший по спине легкий трепет возбуждения. Не станут же они из-за пустяков беспокоить его в такое время, видимо, и в самом деле чего-то добились. Аврамов откашлялся и, собравшись с духом, заявил каким-то необычным, лающим, но торжественным голосом:
— Вы оказались правы, товарищ Урумов!.. Только что выяснилось, что нам удалось заразить раком легких одну из белых мышей, которым был введен катализатор!
Урумов почувствовал, что на мгновение у него остановилось дыхание, хотя именно эту новость он и ожидал услышать. Речь шла о катализаторе биохимического обмена веществ в клетках животных.
— Точнее, какую мышь? — спросил он тихо.
— Группа «С»… Порядковый номер шестьсот сорок шесть. Самка белой мыши, имела потомство.
В группе «С» были опытные животные, выросшие в бедной кислородом среде с добавлением отходов промышленных газов.
— Этого нужно было ожидать! — сказал Урумов.
— Просто не верится! — возбужденно заговорил Аврамов и машинально вытер ладонью вспотевший лоб. — Рак, вызванный самим организмом! Да это же неслыханно! Если опубликовать эти данные, мы просто потрясем мировую биохимическую мысль.
— Да, разумеется! — спокойно ответил Урумов. — Но мы не станем публиковать эти данные.
Оба смотрели на него, не веря своим ушам. Упади сейчас на крышу бомба, и то это не произвело бы на них такого впечатления.
— Почему? — спросил Аврамов.
Голос его прозвучал глухо и словно бы чуть враждебно.
— Как это почему?.. Неужели вы не отдаете себе отчета в том, что ваши опыты недостаточно чисты? В вашем материале в любом случае не может не быть примесей.
Это было, конечно, верно, и оба прекрасно это знали.
— Но, товарищ Урумов, — почти умоляюще воскликнул Аврамов. — Наш материал чист по крайней мере на девяносто семь с половиной процентов. А это означает, что и результаты верны более или менее в той же степени.
— Нет, Аврамов, ваши рассуждения полностью противоречат строгой научной логике! — довольно холодно сказал академик.
Краем глаза он увидел, как Сашо резко подался назад. Эта маленькая обида, конечно же, относилась и к нему. Но вид у него был не сердитый, а скорее пристыженный.
— И подумайте, которую мышь удалось вам заразить? Шестисотую с чем-то! А вы должны были бы получить результат в первой же серии и во всех группах. Закон не может быть выведен из исключений.
Теперь уже подался назад Аврамов, хотя и не так явно.
— Итак, вы считаете, что результат достигнут именно благодаря примесям?
— Именно! — твердо проговорил академик. — Хотя вы должны проверить и вашу гипотезу.
— Значит, по-вашему, мы ничего не добились? — с отчаянием спросил Аврамов.
— Ну как вы не понимаете!.. Наоборот! Вы добились именно того, чего я ожидал от вас с таким нетерпением. Хотя опыт еще далеко не закончен.
— Я в самом деле вас не понимаю! — окончательно смешался Аврамов.
— Но, коллега, это же так просто! — заговорил Сашо. — Дядя хочет сказать, что и здесь речь идет о взаимозамещении структур.
С тех пор как они вошли в дом, Сашо впервые подал голос. Вид у него был покаянный. Аврамов с надеждой оглядел обоих..
— Именно так, — кивнул академик. — Фактически здесь катализатор не стал причиной рака, так же как примеси не ускорили биохимических .реакций. И все же структуры взаимозамещаются. Теперь вам остается понять, при каких условиях организм склонен к совершению этой роковой ошибки.
— Ну, конечно же! — воскликнул Аврамов. — Мы должны постепенно стягивать обруч, пока не получим оптимальный результат!
Он вскочил с места и взволнованно прошелся по кабинету. Академик просто чувствовал, как лихорадочно работает его мысль после временной остановки.
— Очевидно, эта ошибка происходит при резком изменении биохимической среды! — добавил Аврамов, опять вытирая пот со лба. — Такое заключение просто напрашивается.
— Вероятно, вы правы, — улыбнулся академик. — Следуя этим путем, мы можем понять самое важное из того, что нам нужно знать о раке.
— Я, наверное, был похож на сумасшедшего! — горько вздохнул Аврамов. — Но ведь это и в самом деле было изумительно — видеть, как организм губит сам себя.
— Фактически так оно и есть! — сказал Урумов. — Я не философ, но, кажется, первым это сформулировал Спиноза: «То, что снаружи, то и внутри». А Сашо в своей статье сумел только найти для этого более современное выражение: «Здесь форма всего лишь другая сторона сущности».
— Но ведь это было в вашей статье? — с удивлением взглянув на него Аврамов.
Сашо еле заметно вздрогнул. Но академик вовремя спохватился.
— Ах да! — пробормотал он. — Столько было разговоров, что я уже совсем запутался.
Ему показалось, что открылась наружная дверь и кто-то вошел в квартиру. Наверное, Сашо тоже это услышал, потому что спросил:
— Кто-нибудь еще есть в доме?
— Кому же быть, кроме твоей матери?
И правда, Ангелина приоткрыла дверь, заглянула в комнату и смущенно проговорила:
— А, это вы?.. Ничего, ничего, я просто так заглянула.
Гости пробыли у академика еще около часа — теперь разговор приобрел вполне деловой характер. Их открытие, несомненно, бросало новый свет на все посещение Уитлоу. Теперь у них было чем его удивить. Оставалось и ему удивить их чем-нибудь, особенно с помощью своей новой центрифуги. Это должно было необычайно облегчить всю дальнейшую исследовательскую работу. Наконец гости поняли, что пора и честь знать, и поднялись. Лицо Аврамова окончательно восстановило свой обычный цвет, который и без того не отличался особой свежестью.
— Теперь-то начнется самое интересное! — сказал он, улыбаясь.
— По-настоящему интересное! — согласился Урумов.
— В науке как в футболе! — добавил Сашо. — Мы хотели забить гол из офсайда… А ведь совсем другое дело, когда гол забит в результате красивой и сложной комбинации.
Когда дверь за ними закрылась, Урумову показалось, что в холле кто-то разговаривает. В самом деле, слышалась какая-то болтовня, но это был всего лишь телевизор, Ангелина, расположившись в кресле, рассеянно смотрела на экран. Была суббота, и люди заглатывали все, что им покажут. Урумов присел на диван.
— Я никогда тебя не спрашивал — у вас дома есть телевизор?
— Конечно, есть, — удивленно взглянула на него Ангелина. — Не то чтоб он мне был очень нужен, но без него мой бродяга вообще не появлялся бы дома.
Урумов встал и пошел к себе в кабинет. Ангелина проводила его взглядом, полным сожаления. В такие моменты брат всегда напоминал ей кроткого и послушного вола, который сам протягивает под ярмо натруженную шею.
— Подожди. Ты мне нужен.
— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — с надеждой спросил он.
— Нет, я должна с тобой поговорить.
Было в ее голосе что-то такое, что заставило его вздрогнуть. Неужели она что-то пронюхала? Мария приходила обычно утром, и ему все время казалось, что сестра, как старая кошка, трется у порога. И напрасно старается, Урумов спокойно мог бы оставлять дверь открытой. Все, что они с Марией сказали друг другу, можно было бы сказать и при сестре. А то, чего они не сказали?
Он опять сел на диван и выжидающе взглянул на нее. Ангелина выглядела непривычно взволнованной, словно готовилась к какому-то особо деликатному разговору. Когда-то отец вот так же застал его врасплох.
— Не знаю, Михаил, может, ты забыл… Наверняка забыл. Но завтра год, как умерла твоя жена.
Урумов почувствовал, как все в нем оцепенело.
— Какое завтра число?
— Нет, я не ошибаюсь, я все точно проверила. Вот и решила напомнить, если ты собираешься что-нибудь делать.
Ему показалось, что в комнате вдруг стало темно, — неожиданная новость, словно кровь, ударила ему в голову.
— А что полагается делать в таких случаях?
— Сходить на могилу, помянуть.
Поколебавшись, Ангелина добавила поразившим его голосом:
— Люди же мы все-таки.
— Да, понимаю, — кивнул он. — Но ведь уже поздно, сейчас уже никого не оповестишь.
— Верно, запоздали мы. Но еще можно отпечатать поминальное извещение… Пусть люди прочтут и вспомнят!
Он даже не замечал, что сидит, уронив голову на грудь в глухом, невыразимом отчаянье. Что знает сестра о его прошлой жизни? Ничего не знает, наверное, даже не подозревает. Не становясь грубой или неделикатной, Наталия очень умело отвадила от него всех его родственников. И может ли он сейчас своей собственной рукой написать черным по белому: «Прошел год со дня смерти моей дорогой и незабвенной супруги Наталии Урумовой, урожденной Логофетовой»? А потом отдать это в печать?
— Нет смысла, Ангелина! — сказал он тихо. — И без того Урумовы не слишком ее любили. А Логофетовы все до одного умерли.
Так оно и было на самом деле. Наиболее влиятельный из Логофетовых погиб, приговоренный к смерти Народным судом. А родившиеся после этого в свое время приняли другие имена.
— Люди судачить будут, — неохотно проговорила Ангелина.
— Кто?
— Хотя бы соседи.
Не очень-то ей хотелось говорить брату, что эта злюка, горбатая Логофетка, которая не имеет ни малейшего намерения помирать, ославит его по всей Софии.
— Все равно, — хмуро сказал он.
Непонятно почему, но Ангелине стало как-то легче на душе.
— Твое дело, — согласилась она. — Я только хотела напомнить.
Урумов вернулся в кабинет и без сил опустился на свой старый деревянный стул с витыми ножками. В самом деле, неужели именно так все должно было случиться? В тот самый день, в который год назад он безутешно рыдал на ее могиле, чувствуя себя совершенно опустошенным и ни на что не годным. Когда словно бы остановились еле слышные часы его жизни. И завтра, в тот же самый день, они должны встретиться — просто так, без всякого повода, не узнав ничего нового об истории, которая так неожиданно их связала. Может, и правда существует судьба, которая обрушивает на людей свои хорошо обдуманные, поучительные шутки, чтобы открыть им истинный смысл своих действий? Он услышал, как скрипнула входная дверь, — это ушла сестра.
После всего, что сегодня случилось, любая попытка работать была бы просто самообманом. Урумов машинально захлопнул бюллетень ассоциаций. Сестре он не обязан говорить все, но по крайней мере с самим собой нужно быть правдивым. Как всегда, как всю его жизнь. Печальное воспоминание!.. Незабвенная супруга! Все это, конечно же, было бы ложью. Но не ложь остановила его. И совсем не потому не выйдет это несчастное поминальное извещение. Ложь иногда нужна людям, чтобы совесть была спокойна. Но он понимал, что эту ложь никакая сила не принудит его напечатать. Нельзя, чтоб она прочла это слово — незабвенная! — на дверях его собственного дома. Нельзя, чтоб она увидела ее лицо, еще более белое на глянцевитой белой бумаге. Почему?.. Этого он и сам не мог себе объяснить… Но делать это было нельзя, даже если утром его самого не будет в живых. Не имел он права прибавлять ни единой капли горечи ко всему, что ей и без того пришлось пережить. Хотя, скорее всего, ничего бы это ей не прибавило.
И он решил немного пройтись, развеяться. Много лет уже он не был в парке, забыл даже, как он выглядит. И через полчаса уже шагал в каком-то упоении по аллее под бронзовыми взглядами украшавших ее бессмертных. Но дальше парк поразил его. Вспомнилось, что точно так же поразил его нью-йоркский Центральный парк, когда он увидел его через тридцать лет после первого посещения. Из летней купальни несся визг, с велотрека — свист, со стадиона — оглушительный рев. Назад, назад, в его тихий одинокий дом. И он вернулся домой, задыхаясь, сердце у него колотилось, рубашка прилипла к спине… Поминальное извещение!
Урумов с трудом заснул в эту ночь. Он лежал, ни о чем не думая, хотя подумать было о чем. Тоска не отступала, а ведь он скорее должен был бы испытывать облегчение. Неужели всего год прошел с того страшного мгновенья, когда он впервые коснулся холодного и гладкого, словно кость, лица? Он вспомнил, как всматривался в еле видный во мраке профиль, как будто выгравированный тончайшим резцом на темной полировке кровати. Тогда ему и в голову не приходило, что она мертва, настолько это казалось ему невозможным, даже абсурдным. Сегодняшняя ночь была гораздо темнее, и все же в ней было куда больше жизни. Еле заметные тонкие полоски света на мебели, блики на стекле люстры, настольных лампах. Пустая кровать больше не напоминала ему ни о чем. Но эти светлые блики как будто заставляли его что-то вспомнить — они постепенно сливались, смешивались с полутенями, с еле заметными искорками, пока не выросли в одно-единственное огромное лицо, белое, страшное, с крепко сжатыми губами.
И, затаив дыханье, он прикрыл глаза, чтобы погасить это лицо в своей внутренней тьме. Может быть, он любил эту несчастную женщину в последние десять или пятнадцать лет ее жизни? Конечно, любил, любил, сам этого не сознавая и несмотря на зло, которое она ему причинила. Наверное, все супруги — даже самые несчастные — так или иначе любят друг друга на печальном закате своих дней, когда все внешнее бледнеет и становится еле видным. Они едва замечают, едва касаются друг друга, но всегда чувствуют другого рядом с собой или внутри себя, как в остывающей перед смертью утробе. Только смерть может разлучить их или погубить. Только она может их возродить для новой, такой же обманчивой жизни.
А она, любила ли его она? Нет, вряд ли. Разве хищник может любить? Не может. Но он не может и ненавидеть. Хищник остается невинным и когда терзает горячую человеческую плоть, и когда облизывает свою окровавленную морду. Он пожирает мясо, как корова луговую траву, как воробей, пьющий из сверкающей на солнце лужи. Но и хищник может привязаться к человеку, который больно бьет его кнутом по копчику носа. Спи, спи, несчастная, и прости, что я разбудил память о тебе, я все-таки тебя любил.
10
На следующее утро Урумов проснулся в неожиданно хорошем настроении. Он испытывал какую-то необыкновенную внутреннюю легкость, и на совести его не было ни пятнышка. Жизнь казалась ему такой, какой она должна была быть, наверное, лет двадцать назад. А за окном вставало прохладное утро, розовое, как излом граната, потому что солнце все еще не взошло. И в этой прозрачной, зеленоватой, как бирюза, розовости сияла утренняя звезда. Затаив дыхание, он смотрел на нее, смотрел, как на знамение. Он не знал, никогда ни от кого не слышал, что эта сверкающая красавица, эта белая, самая белая звезда на ночном небе может быть зеленоватой. Он ненасытно глядел на нее, пока не заболели глаза, а розовый свет не поблек и не превратился в голубой. Тогда звезда опять стала белой и золотой, как Венера. Золотые ноги, золотой живот, а самой золотой была грудь, только что родившаяся из чистой морской пены. Он улыбнулся и отошел от окна. Надо бы, наверное, позавтракать, хотя есть ему не хотелось. И он пошел в кухню, откуда не доносилось ни звука, потому что по воскресеньям Ангелина не приходила. Уже много лет Урумов не испытывал такого спокойствия и уверенности в себе.
Но к половине десятого он забеспокоился. Со своим старым, шедшим на пенсию шофером Урумов договорился, что в это утро тот отвезет их на водохранилище. Пробило без четверти десять, а его все не было. В десять академик понял, что шофер вообще не придет. А Мария могла появиться в любую секунду. И внезапно его охватила паника, больше чем паника — ужас, что это прекрасное утро будет безнадежно загублено. Нет, этого нельзя допустить, надо что-нибудь придумать. Но времени на раздумья не было, потому что Мария пришла ровно в десять — как будто на урок, очень будничная, даже словно бы деловая и куда-то спешащая. На ней была спортивного покроя юбка и желтая австрийская кофточка, которая ей очень шла. Видимо, и у нее настроение было хорошее — подойдя к окну, она с удовольствием окинула взглядом улицу.
— Погода сегодня будет прекрасная, — сказала она. — Весь день.
— Мне тоже так кажется, — ответил он, окончательно решившись.
Пока они спускались по лестнице, Урумов старался вспомнить, как заводится машина. А когда ему удалось сунуть ключ туда, куда нужно, пришлось вспоминать, как включаются скорости. Нет, нельзя слишком раздумывать, так непременно ошибешься. Действовать нужно по принципу Уэлча — по интуиции. Он, словно медиум, проделал все необходимые движения и ужасно удивился, когда машина медленно тронулась. Машина пошла, ну да, прекрасно пошла вперед.
Но, занятый всем этим, Урумов не заметил, что с тротуара пораженно, даже испуганно, на него смотрит женщина. Да и он показался ей не менее испуганным. Выкатив от напряжения глаза, академик крепко сжимал руль, словно это было единственное звено, которое еще связывало его с жизнью. Куда это они, с ума, что ли, сошли? Ну ладно, он сумасшедший, но она-то ведь вполне нормальная, как она могла позволить этому невменяемому обречь себя на верную смерть? Машина проехала мимо нее, женщина хотела было их окликнуть, но в последнюю секунду опомнилась. Это, конечно же, была Ангелина с букетом свежих цветов в руках. Она собралась на кладбище, но вспомнила, что надо взять у брата немного денег, чтобы привести в порядок могилу. Не дело, чтобы могила одной из Урумовых, пусть даже и бывшей Логофетовой, выглядела заброшенной.
В конце переулка Урумову нужно было повернуть направо по направлению движения, проехать по мосту и, повернув налево, выбираться к пловдивскому шоссе. Река разделяла бульвар на два проезда с односторонним движением. Урумов сразу повернул налево и, когда заметил ошибку, было уже поздно. Навстречу ему катил зеленый, как ящерица, открытый спортивный «фиат», сидевший за рулем молодой человек в белой водолазке правил прямо на него. Урумов успел просигналить, тот вытаращил глаза и повертел пальцем около виска. Академик свернул направо у первого же моста, затем влево и благополучно выбрался на нужную улицу. Руки его слегка дрожали от пережитого волнения, но вскоре ему удалось овладеть собой. Сегодняшний день принадлежит ему, сегодня с ним ничего не случится, даже если он возьмется вести самолет. Сначала ему казалось, что руль у него не совсем в порядке, все время тянет машину куда-то влево, но потом он понял, что ничто его не тянет, а просто он сам инстинктивно боится высокого парапета. На широком центральном шоссе это ощущение постепенно исчезло. Теперь он чувствовал себя вполне уверенно, машина неслась с бешеной скоростью — сорок километров в час.
— Все в порядке? — спросила наконец Мария.
Голос ее показался ему каким-то глуховатым и далеким, может быть, из-за шума мотора.
— Вполне! — ответил он, чувствуя, что горло у него слегка пересохло. — Летим к цели.
Вскоре они свернули на Самоковское шоссе. Ни он, ни она никогда еще не были на Искырском водохранилище. Но Урумов по крайней мере проезжал мимо на машине, а Мария его даже не видела. С каждым километром он чувствовал себя все увереннее. Повороты становились все более частыми и крутыми, ущелье все более узким, но это его не пугало. Беспокойная зеленая стрелка спидометра порой прыгала на шестидесяти километрах. Но даже при этой головокружительной скорости он умудрялся обменяться несколькими словами со своей соседкой.
— Вы как будто не очень любите ездить?
— Смотря куда, — ответила она. — Я и вправду нет слишком люблю новые города и новых людей. Может быть, я просто нелюбопытна.
— Да, женщины вообще не путешественницы, — согласился Урумов. — Если не соблазнятся Парижем и парижскими модами.
— Меня и моды не слишком интересуют.
— Но вид у вас вполне современный, — заметил он, объезжая свалившийся с кручи камень.
— Дело не в одежде, не она самое важное. Но я очень люблю, например, природу. Если только она не кишит людьми, люди все портят. Когда Криста была маленькой, я каждое воскресенье водила ее на Витошу. И зимой и летом. И она тоже научилась любить природу, может быть, больше меня.
— Вы и сейчас ходите?
— Теперь Кристе со мной скучно. А одна я не могу. Так что давно не ходила. Сегодня для меня просто праздник.
— И для меня, — сказал он.
Можно было и оставить при себе это дурацкое признание. На Марию он не смотрел, но ему показалось, что какая-то тень скользнула по ее лицу. И потому поторопился сказать:
— Я вообще питаю слабость к рекам и озерам. С самого детства «озеро» было для меня одним из самых красивых слов… Может быть, потому, что вокруг Софии нет озер.
— Да, действительно красивое слово, — кивнула она. — «Видения у синего озера». Как я плакала на этом слащавом фильме.
— Значит, вы немного сентиментальны?
— Вряд ли.
— И после этих видений ни разу не побывать на водохранилище, — удивился он. — Это же так близко от Софии, какие-нибудь сорок километров.
— Только из-за автобусов, — сказала она. — Я никогда не езжу ни в трамваях, ни в автобусах. От давки мне просто делается дурно, хоть кричи. На Витошу мы всегда ходили пешком — и туда и обратно. Криста плакала у меня на руках.
«Вот, значит, на кого похожа девушка. Поэтому-то она так панически и сбежала из операционной. Нервы не выдержали».
— Я знаю, о чем вы подумали, — сказала она.
— О чем?
— Да о том, что Тинка похожа на меня.
В первый раз с тех пор, как они выехали, Урумов оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее с удивлением.
— Совершенно верно! — признался он. — Я просто поражен.
— А теперь вы подумаете, что я так же впечатлительна, как она.
— Уже подумал!
— Мы с Христиной совсем разные, — сказала она. — Я не так впечатлительна и не так слаба, как она… Да и нет у нее — как бы это вам сказать — моего чутья к людям. Наверное, она никогда о них глубоко не задумывается.
— И чем же вы это объясняете?
— Не знаю, трудно сказать… Но я мало общалась с людьми, почти всегда жила одна… И просто привыкла спрашивать себя — что они сейчас обо мне думают?.. Конечно, потому что боялась, как бы они не подумали чего-нибудь неприятного. Вероятно, я была довольно мнительной. Или честолюбивой.
— Не вижу ни того, ни другого.
— Может быть. Женщины моего поколения воспитывались в духе свободолюбия. Девушкой я читала Ибсена, Стриндберга, Зудермана… Вы читали «Кошачью тропу»?
— По правде говоря, нет.
— Неважно… Роман так себе. Я только хотела сказать, что всегда любила образы сильных и свободных женщин. Такая тогда была мода…
Она смолкла, испугавшись, что чересчур разоткровенничалась. Наверное, за всю свою жизнь она никогда еще никому не рассказывала о себе, даже сбежавшему мужу. И до сих пор не имела случая узнать, что именно в этом — в возможности свободно говорить и судить о себе самой — и заключается самая большая и глубокая радость дружбы. Говорить о себе другому. Лучший способ познать самого себя. Потому что совсем не одно и то же думать о чем-либо или это высказать.
Но к половине десятого он забеспокоился. Со своим старым, шедшим на пенсию шофером Урумов договорился, что в это утро тот отвезет их на водохранилище. Пробило без четверти десять, а его все не было. В десять академик понял, что шофер вообще не придет. А Мария могла появиться в любую секунду. И внезапно его охватила паника, больше чем паника — ужас, что это прекрасное утро будет безнадежно загублено. Нет, этого нельзя допустить, надо что-нибудь придумать. Но времени на раздумья не было, потому что Мария пришла ровно в десять — как будто на урок, очень будничная, даже словно бы деловая и куда-то спешащая. На ней была спортивного покроя юбка и желтая австрийская кофточка, которая ей очень шла. Видимо, и у нее настроение было хорошее — подойдя к окну, она с удовольствием окинула взглядом улицу.
— Погода сегодня будет прекрасная, — сказала она. — Весь день.
— Мне тоже так кажется, — ответил он, окончательно решившись.
Пока они спускались по лестнице, Урумов старался вспомнить, как заводится машина. А когда ему удалось сунуть ключ туда, куда нужно, пришлось вспоминать, как включаются скорости. Нет, нельзя слишком раздумывать, так непременно ошибешься. Действовать нужно по принципу Уэлча — по интуиции. Он, словно медиум, проделал все необходимые движения и ужасно удивился, когда машина медленно тронулась. Машина пошла, ну да, прекрасно пошла вперед.
Но, занятый всем этим, Урумов не заметил, что с тротуара пораженно, даже испуганно, на него смотрит женщина. Да и он показался ей не менее испуганным. Выкатив от напряжения глаза, академик крепко сжимал руль, словно это было единственное звено, которое еще связывало его с жизнью. Куда это они, с ума, что ли, сошли? Ну ладно, он сумасшедший, но она-то ведь вполне нормальная, как она могла позволить этому невменяемому обречь себя на верную смерть? Машина проехала мимо нее, женщина хотела было их окликнуть, но в последнюю секунду опомнилась. Это, конечно же, была Ангелина с букетом свежих цветов в руках. Она собралась на кладбище, но вспомнила, что надо взять у брата немного денег, чтобы привести в порядок могилу. Не дело, чтобы могила одной из Урумовых, пусть даже и бывшей Логофетовой, выглядела заброшенной.
В конце переулка Урумову нужно было повернуть направо по направлению движения, проехать по мосту и, повернув налево, выбираться к пловдивскому шоссе. Река разделяла бульвар на два проезда с односторонним движением. Урумов сразу повернул налево и, когда заметил ошибку, было уже поздно. Навстречу ему катил зеленый, как ящерица, открытый спортивный «фиат», сидевший за рулем молодой человек в белой водолазке правил прямо на него. Урумов успел просигналить, тот вытаращил глаза и повертел пальцем около виска. Академик свернул направо у первого же моста, затем влево и благополучно выбрался на нужную улицу. Руки его слегка дрожали от пережитого волнения, но вскоре ему удалось овладеть собой. Сегодняшний день принадлежит ему, сегодня с ним ничего не случится, даже если он возьмется вести самолет. Сначала ему казалось, что руль у него не совсем в порядке, все время тянет машину куда-то влево, но потом он понял, что ничто его не тянет, а просто он сам инстинктивно боится высокого парапета. На широком центральном шоссе это ощущение постепенно исчезло. Теперь он чувствовал себя вполне уверенно, машина неслась с бешеной скоростью — сорок километров в час.
— Все в порядке? — спросила наконец Мария.
Голос ее показался ему каким-то глуховатым и далеким, может быть, из-за шума мотора.
— Вполне! — ответил он, чувствуя, что горло у него слегка пересохло. — Летим к цели.
Вскоре они свернули на Самоковское шоссе. Ни он, ни она никогда еще не были на Искырском водохранилище. Но Урумов по крайней мере проезжал мимо на машине, а Мария его даже не видела. С каждым километром он чувствовал себя все увереннее. Повороты становились все более частыми и крутыми, ущелье все более узким, но это его не пугало. Беспокойная зеленая стрелка спидометра порой прыгала на шестидесяти километрах. Но даже при этой головокружительной скорости он умудрялся обменяться несколькими словами со своей соседкой.
— Вы как будто не очень любите ездить?
— Смотря куда, — ответила она. — Я и вправду нет слишком люблю новые города и новых людей. Может быть, я просто нелюбопытна.
— Да, женщины вообще не путешественницы, — согласился Урумов. — Если не соблазнятся Парижем и парижскими модами.
— Меня и моды не слишком интересуют.
— Но вид у вас вполне современный, — заметил он, объезжая свалившийся с кручи камень.
— Дело не в одежде, не она самое важное. Но я очень люблю, например, природу. Если только она не кишит людьми, люди все портят. Когда Криста была маленькой, я каждое воскресенье водила ее на Витошу. И зимой и летом. И она тоже научилась любить природу, может быть, больше меня.
— Вы и сейчас ходите?
— Теперь Кристе со мной скучно. А одна я не могу. Так что давно не ходила. Сегодня для меня просто праздник.
— И для меня, — сказал он.
Можно было и оставить при себе это дурацкое признание. На Марию он не смотрел, но ему показалось, что какая-то тень скользнула по ее лицу. И потому поторопился сказать:
— Я вообще питаю слабость к рекам и озерам. С самого детства «озеро» было для меня одним из самых красивых слов… Может быть, потому, что вокруг Софии нет озер.
— Да, действительно красивое слово, — кивнула она. — «Видения у синего озера». Как я плакала на этом слащавом фильме.
— Значит, вы немного сентиментальны?
— Вряд ли.
— И после этих видений ни разу не побывать на водохранилище, — удивился он. — Это же так близко от Софии, какие-нибудь сорок километров.
— Только из-за автобусов, — сказала она. — Я никогда не езжу ни в трамваях, ни в автобусах. От давки мне просто делается дурно, хоть кричи. На Витошу мы всегда ходили пешком — и туда и обратно. Криста плакала у меня на руках.
«Вот, значит, на кого похожа девушка. Поэтому-то она так панически и сбежала из операционной. Нервы не выдержали».
— Я знаю, о чем вы подумали, — сказала она.
— О чем?
— Да о том, что Тинка похожа на меня.
В первый раз с тех пор, как они выехали, Урумов оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее с удивлением.
— Совершенно верно! — признался он. — Я просто поражен.
— А теперь вы подумаете, что я так же впечатлительна, как она.
— Уже подумал!
— Мы с Христиной совсем разные, — сказала она. — Я не так впечатлительна и не так слаба, как она… Да и нет у нее — как бы это вам сказать — моего чутья к людям. Наверное, она никогда о них глубоко не задумывается.
— И чем же вы это объясняете?
— Не знаю, трудно сказать… Но я мало общалась с людьми, почти всегда жила одна… И просто привыкла спрашивать себя — что они сейчас обо мне думают?.. Конечно, потому что боялась, как бы они не подумали чего-нибудь неприятного. Вероятно, я была довольно мнительной. Или честолюбивой.
— Не вижу ни того, ни другого.
— Может быть. Женщины моего поколения воспитывались в духе свободолюбия. Девушкой я читала Ибсена, Стриндберга, Зудермана… Вы читали «Кошачью тропу»?
— По правде говоря, нет.
— Неважно… Роман так себе. Я только хотела сказать, что всегда любила образы сильных и свободных женщин. Такая тогда была мода…
Она смолкла, испугавшись, что чересчур разоткровенничалась. Наверное, за всю свою жизнь она никогда еще никому не рассказывала о себе, даже сбежавшему мужу. И до сих пор не имела случая узнать, что именно в этом — в возможности свободно говорить и судить о себе самой — и заключается самая большая и глубокая радость дружбы. Говорить о себе другому. Лучший способ познать самого себя. Потому что совсем не одно и то же думать о чем-либо или это высказать.