Влодавец Леонид. Большой шухер (Black Box - 2)

   Когда шаги лавровских удалились и они затопали уже в том зале, где находился класс, Агафон шепнул Налиму в темноту:
   - Надо отвалить отсюда. Подальше куда-нибудь. После посмотрим, что тут. Давай уходи потихоньку. Обувь сними.
   Налима два раза просить не потребовалось. Он снял кроссовки и, чертыхаясь от холода, почти бесшумно стал удаляться от двери. Агафон же вдруг сообразил, что можно попробовать прикрыть стальную дверь, отделяющую комнату ФВУ от туннеля.
   Впрочем, сделать этого он не успел. Лавровка вновь затопала по лестнице.
   - Этот полегче будет, можно, наверно, и вдвоем дотащить.
   - Сейчас! Пупки надрывать!
   - А ноги мотать туда-сюда легче?
   - Иди ты!
   Комнату ФВУ вновь осветили фонарями. Штырь с коллегами ворочались по другую сторону похожей на гигантский самовар установки, на дверь не смотрели и фонарей в ту сторону не наводили. Агафон прятался за бетонным косяком, не видя, что творится в комнате, и слыша лишь пыхтение и редкие фразы.
   - Правее!
   - Посвети, ё-мое! Поставили сикось-накось! Поправь, а то остальные не встанут.
   - И-эх! Оп-па!
   - Слава Богу, ровно поставили. Пошли за следующим.
   - Девять осталось.
   - Следующие два полегче будут. По двое таскать будем. А потом, после этого, - по одному, там вообще пакетики, ни шиша не весят.
   Агафон опять выждал время, пока лавровские отправятся в обратный путь, а затем все-таки решил закрыть дверь. Тяжеленная штуковина, которая так легко открылась днем, когда Агафон и Налим приходили сюда с дворничихой, закрываться не хотела.
   Повозившись несколько минут, он опять услышал шаги.
   - Нормально, - комментировал кто-то, - против тех, что вчетвером таскали, этот - пушинка.
   - В два счета донесем. А я-то думал, до утра провозимся.
   - Языком только поменьше ворочай, а ногами - побыстрее.
   - С этими и разворачиваться легче. Уже намного и короче.
   - Не болтай ты, ставь на место. Так, все путем. Пошли за пакетами.
   - Четыре места уже перетащили. Еще две ходки, если по одному в руки.
   - Топай, топай!
   Агафон сидел на прежнем месте, прятался и соображал, далеко ли ушел Налим. Может, выйти да поговорить с тем же Штырем? Как-никак его прошедшим вечером в "Куропатке" приняли более-менее прилично, без телесных повреждений.
   Но делать этого не хотелось. Штырь вряд ли обрадуется, что о складе, в котором вернее всего наркота, известно "Куропатке". Пожалуй, его попишут тут слегка и оставят. Лавровка, в отличие от тех, кто уделал Ростика, вряд ли надумает выносить тело на воздух, к шумной известности. Правда, они не знают о том, что тут еще трое. Но даже если Гребешок с Лузой и Налимом прибегут и расквитаются за Агафона, тому не полегчает. Жить еще как-то хотелось, а помереть во цвете лет желания не было.
   Поэтому выходить и вступать в переговоры Агафон не стал. Он дождался, когда Штырь со своим опять ушел, и снова попытался прикрыть дверь, на сей раз рискнув включить фонарь на несколько секунд. Едва он увидел, что дверь, оказывается, прижата углом довольно тяжелого стола, то раздумал ее закрывать. Слишком много возни, слишком много шума и слишком мало толку. Тем более что лавровские уже возвращались. Сейчас принесут четыре "пакетика", потом еще столько же, а после этого уедут восвояси, и можно будет спокойно глянуть, что они, собственно, прячут от ментов, налет которых, между прочим, был обещан для "Куропатки". А потом как-нибудь, при очередной встрече, порадовать Штыря своей осведомленностью: мол, знай наших!
   Лавровка работала споро. Четверо притащили пакеты, трое быстренько побежали за последней серией. Остался только Штырь, который присел на край стола, не дававшего возможности Агафону закрыть дверь, и посвечивал по сторонам, в том числе и в проем двери, вдоль туннеля. Лавровские наверняка ее запрут изнутри, когда соберутся уходить. Так что, скорее всего, полюбоваться на ихние сокровища не удастся.
   Штырю, однако, без дела не сиделось. Очень ему захотелось глянуть, что же там, за черным проемом двери, где, вжавшись в угол, затаил дыхание Агафон...
   За косяк он, слава Аллаху, заглядывать не стал. Иначе даже крепкая нервная система Агафона не спасла бы Штыря от пули в упор. И порог не переступал, и не услыхал, как у Агафона от волнения волосы на голове зашевелились. Луч его фонаря равнодушно скользнул по темным пятнам, обозначившим путь, которым тащили труп Ростика.
   В это время появились уже вполне довольные жизнью носильщики с тремя картонными ящиками и поставили их рядом с прежним грузом.
   - Так, - объявил Штырь, - сейчас отодвигаем вот этот столик и захлопываем дверь. Этот коридорчик нам пока не нужен.
   Когда подчиненные Штыря наглухо захлопнули бронированную дверь и заперли ее изнутри на засов, Агафон глубоко вздохнул. Ему показалось, будто он не дышал не меньше получаса...
   Гребешок и Луза перевернули и раскидали почти всю мусорную кучу. Конечно, и в глубине ее ничего не оказалось. Гребешок был зол. Луза отплевывался. Он до того нанюхался всякого дерьма, что ощущал его и во рту.
   Тем не менее, надо было для очистки совести проверить еще один комок мусора, в котором копошились какие-то гнусного вида опарыши - мечта рыбака. Вонял этот комок так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Гребешок посмотрел на Лузу и убедился, что если поручить ему проверку этого комка, то сдохнет на месте, а перед похоронами его придется полгода отмывать от блевотины. Поэтому Миша тяжело вздохнул, поправил презерватив, прикрывавший порезанный палец, и взялся раздергивать слипшиеся фрагменты мусора. Он думал лишь о том, чтобы поскорее все закончить, очистить совесть, выражаясь фигурально, после чего пойти как следует вымыть руки.
   Первая мысль о том, что он, кажется, что-то нашел, появилась у Гребешка тогда, когда он нащупал в однородно-склизкой слоистой и вязкой массе нечто твердое, имевшее некую неправильно-округлую форму. Распотрошив ком и выдернув из него это самое "твердое", Гребешок стал счищать с него грязь и вскоре убедился, что держит в руке не камешек, а металлический предмет. Еще несколько секунд - и Гребешок, окончательно счистив с предмета мусор, разглядел при свете Лузиного фонаря клинообразную бородку, хищный горбатый нос, выпученные глаза, остроконечные уши и рожки на лысом черепе...
   - Мефистофель! - вырвалось у него. - Брелок!
   Кошмары
   Бородатый в надвинутой на брови вязаной шапочке выскочил из-за угла дома прямо на Олега. Нажать, нажать на спуск немедленно! Но нет рук, нету! Нечем нажимать... Олег крикнул: "Уйди! Уйди ради Бога! Ради своего Аллаха исчезни!" А тот только скалился, и глаза были серые, ледяные, смертные... Бородатый медленно поднял автомат, не спеша, словно бы издеваясь, навел на Олега. Тут в лицо плеснуло огнем, ударило, швырнуло в темноту, понесло куда-то...
   Потом появилась улица, дымная, чадная, с двумя черными, давно мертвыми "бээмпэшками", с четырьмя плоскими, бесформенными, мало чем напоминающими людей комочками камуфляжа, изодранного голодными собаками. А в воздухе летала копоть, и из всех окон дома, у стены которого прижались друг к другу Олег, Лешка и Колька, тек дым и било пламя. И отовсюду, со всех сторон, тарахтело, трещало, выло, визжало, грохало, бухало, громыхало, свистело - сзади, спереди, с боков, сверху, из-под земли. И никто из троих не знал, что делать. Ждать, лежать или бежать? А если бежать, то куда? И надо было бежать, спешить, но не было, не было ног! Ву-о-о-а - бух! Снаряд ударил куда-то в середину горящего дома, и стена вместе с поднявшимися к облакам пылающими обломками стала дьявольски медленно оседать, заслоняя от Олега небо. Не на чем было бежать, не на чем! Черная многотонно-тяжкая глыба из цемента и кирпичей легла ему на лицо и на грудь. Он закричал от ужаса, но крика его никто не услышал. И опять понесло во тьму, во мрак, в холод...
   Опять рассеялась тьма. Луг открылся, мирный, с ромашками, васильками, колокольчиками, душистый и росистый. А за лугом - речка, синеющая сквозь ивовые кусты, и золотистые точечки кувшинок, мерцающие на голубой глади. И маленький-маленький Олег, едва высовывая нос из густой травы, бежал сквозь луговую росу и травяные ароматы туда, к речке, где ласково улыбалась и приветливо манила его молодая, ярко одетая и несказанно красивая мама... Всего-то ничего - надо было какой-то полегший стебелек перескочить или вьюнок. Но вот не сподобилось - маленькая загорелая детская ножка зацепилась носком красного матерчатого сандалика за этот стебелек! Огонь, рывок вверх и вбок, мгновенная острая боль - и опять тьма...
   Олег открыл глаза. Холодный пот покрывал все тело, сердце колотилось, темнота окружала со всех сторон, и в ее глубинах белесыми призраками еще метались обрывки только что пережитых сновидений. Тупая боль грызла то, чего уже давно не было: ноги, кисти рук. Но она была совсем пустячной по сравнению с той болью, которая раскаленным винтом вкручивалась в душу.
   Только что он заново прожил три маленьких кусочка из своей короткой жизни. Да, было когда-то это счастливое и беззаботное утро, когда он точно так же, как нынче во сне, бежал к маме по росистому душистому лугу. И речка голубела за ивовыми кустами, и кувшинки золотились на чистой зеркальной глади. Тогда он тоже не добежал - запнулся за стебелек, шлепнулся в траву, ушибся немножко, ободрал коленку, заплакал. Мама подбежала, приласкала, утешила, подула на ссадину, потом повела мазать зеленкой. А он, тогдашний трехлетний Олежка, все плакал и плакал, никак не мог успокоиться. Только что все было хорошо, только что был переполнен радостью, предвкушением чего-то прекрасного - и тут падение, боль, кровь, страх... Наверно, это было первое в его жизни Великое Разочарование.
   Остальные фрагменты сна были из совсем недавнего прошлого. Мозг, загадочная и никаким мудрецам не понятная система, вдруг решил переиграть два вполне реальных эпизода, которые он пережил наяву. Только в обоих случаях руки и ноги у него были тогда на месте.
   Тот, бородатый, в шапочке, на самом деле не успел поднять автомат. Палец Олега раньше нажал на спусковой крючок, неосознанно, автоматически. Длинная очередь в упор отшвырнула бородача к плетню, он плашмя рухнул на спину. Потом судорожно дернулся, ухватил ртом последний в жизни глоток воздуха и застыл на месте, оскалив зубы в каком-то ужасном подобии улыбки. И хотя Олегу некогда было разглядывать лицо первого из тех, кого он убил на той войне, запомнился ему и этот оскал, и остановившиеся серые глаза.
   И во втором эпизоде сна все было не так, как по жизни. Тогда Олег был при ногах. Он вскочил и очертя голову побежал, благополучно перескочил улицу, несмотря на то, что несколько пуль высекли искры из асфальта совсем рядом, а одна свистнула где-то на уровне головы. Олег юркнул в подъезд и встретил там ребят из своей роты. А Лешка и Колька не успели. Снаряд - чей, хрен поймешь, возможно, что и свой, - действительно попал в горящий дом, а стена его рухнула - само собой, не плавно, как во сне, а гораздо быстрее - и расплющила тех двоих в лепешку.
   Дважды смерть была совсем рядом с Олегом, но миновала. В первый раз он заплатил за свою жизнь жизнью врага, во второй - двумя друзьями. Во всяком случае, так ему это теперь представлялось. Бог или черт уберег его тогда? И ради чего? Ради того, чтобы в солнечный и относительно мирный день августа 1995 года, когда ничто не предвещало беды и было так же радостно, как в свое время на лугу у речки, испытать второе Великое Разочарование?
   Самое ужасное, что все получилось исключительно по собственной вине. Никакой командир, никакой главком, никакие враги не приказывали ему лезть в тот растреклятый огородик, где на мини-бахче маячил маленький, темно-зеленый, почти черный снаружи и алый внутри арбузик. Дом, к которому примыкал огород, был давным-давно разбит бомбой и выгорел изнутри, хозяева то ли сбежали, то ли погибли. Было жарко, водовозка не пришла, фляга только шуршала песчинками, в колодец кто-то бросил дохлую собаку. Другой был далеко, а от машин не отпускали. И показалось, что ничего ужасного не будет, если он перережет штык-ножом арбузную плеть, а потом поделит эту влажную освежающую мякоть с друганами. Он уже ощущал мокрый арбузный аромат во рту, чувствовал, как в спекшемся горле благодатью разливается арбузный сок и тает мякоть... Точно так же, как тогда, когда в трехлетнем возрасте нога в красном тряпичном сандалике зацепилась за стебелек, его солдатский ботинок 43-го размера поддел носком суровую нитку растяжки. Вот тогда и мигнул огонь в глазах, и тьма навалилась. А боль появилась много позднее, когда от шока откололи.
   Он не сразу все понял - сильно контузило и сознание было заторможенным, потом думал, жить обрубком не придется, убеждал себя в близости смерти. Морально он почти умер, душа не хотела существовать в теле с обрубленными руками и ногами. Вокруг в госпитале почти все были калеки. Но никому не досталось так, как ему. Никому! Все на что-то надеялись, ему было не на что надеяться. Кроме как на то, что он никогда не выйдет из госпиталя, не увидит мира, где большинство людей с руками и ногами. Он отказывался есть, просил у сестер яд, но ничего из этого не выходило. Кормили насильно, яда, конечно, не дали. А тело вопреки душе жить хотело. И сил в нем в принципе было вполне достаточно. Культи рубцевались, сердце и все остальное внутри туловища оказались вполне жизнеспособными. Даже отчаянная попытка перегрызть вены не удалась. Самым страшным был день, когда приехала мать и забрала его домой.
   Только уже много месяцев спустя, когда стало ясно, что надо, так или иначе, примириться с судьбой, что жить все-таки придется, началась настоящая депрессия. И самое страшное - появилась Эля. Новая, совсем не такая, как прежде. Мать Олега, конечно, знала, чем она занимается, но сыну не говорила. Первое время приходили и другие школьные и дворовые друзья, она ее от них не отделяла. Потом все прочие сочли, что их моральный долг выполнен, что Олег не один, с ним есть мать, он ухожен, и... перестали приходить. А Эля осталась. Хотя о роде ее занятий кто-то из ее школьных подруг Олегу сообщил. Но это особенно его не поразило.
   Сны, подобные тем, которые сегодня мучили Олега и заставили его проснуться посреди ночи, снились ему частенько. Иногда они не отпускали его по нескольку часов, перемежаясь с пробуждениями, когда явь казалась страшнее сна. Лучше бы там у плетня, столкнувшись с тем бородачом, он опоздал, не успел нажать спуск первым! Или остался под рухнувшей стеной расплкющенным. Но он был обречен жить... Если бы не девчонки, то он сейчас простился бы с этим домом, квартирой и жил бы в доме-интернате, где такие же бесхозные несамостоятельные калеки.
   Да, сейчас они есть. Три очень разных, непонятных и вечно ругающихся существа, которым он - совершенно никчемный! - зачем-то нужен. Ладно бы в прежние времена пионерское или комсомольское поручение выполняли (хотя кто их тогда от души выполнял?), но ведь сейчас никто таких поручений не дает. А материальный интерес самый мизерный. Пенсия Олега - ерунда по сравнению с однодневным заработком Эли в "Береговии". Квартира могла бы ей перейти лишь после брака, а она о росписи и речи не ведет. Ладно, Эля, может, выжидает. А эти две маломерки, чего они здесь тусуются? Неужели в городе нет парней с руками и с ногами? Или тоже квартиру нацелились разделить? Давно пора бы понять, что без толку с Элей соревноваться. Но они, похоже, и не очень соревнуются. Они хоть и взбрыкивают, хоть и огрызаются, но непримиримости в этом не чуется. Покричали, потопали ножками - и опять все тихо, не разлей вода.
   Олег прислушался. В квартире было тихо. Эля должна была сегодня идти на ночное дежурство в больницу. Обычно в таких случаях за нее оставались Лида с Ларисой. Сегодня он заснул довольно рано, когда Эля еще не ушла. Все трое сидели на кухне, пили чай и рассказывали анекдоты. Под их хохотунчики он и заснул. Надо снова попробовать заснуть.
   Но сон не шел. Да и не хотелось Олегу туда, в забытье, где может привидеться всякое, живое и мертвое, смешанное в кучу, а оттого еще более страшное. Например, тот бородач, которого он сегодня уже видел в кошмаре, или двое растерзанных взрывом солдат, с которыми он всего за минуту до того мирно беседовал.
   Тошно, больно и противно было все это вспоминать, ворошить, бередить недавнее. Олег даже застонал как-то непроизвольно, хотя физически ничего уже не болело.
   В соседней комнате сразу отреагировали. Заскрипел диван, чьи-то ноги зашаркали по полу, отыскивая шлепанцы, потом послышались шаги. На пороге Олеговой комнаты появилась Лида, запахнутая в коротенький халатик.
   - Олежек! - позвала она. - Тебе плохо?
   - Сон дурной увидел. И вообще не то что-то...
   - Водички попить не дать?
   - Не надо, а то утку... - Олег постеснялся продолжать, но Лида и так догадалась. Забрала, вылила, ополоснула, хотела подложить на место. Но Олег остановил:
   - Не надо. Лучше побудь со мной.
   - Олег, два часа ночи. А мне завтра с Лариской к восьми на работу.
   - Ты просто приляг рядышком. Мне страшно одному... Честно.
   - Отчего страшно?
   - Да все кажется, будто совсем один.
   - Что ты! Нам Элька сказала, чтобы с тобой сидели, пока она не придет.
   - Лариска тоже здесь?
   - Да куда она денется! Тут, дрыхнет, конечно...
   Как раз в этот момент зашаркали шаги и появилась Лариса.
   - Ничего я не дрыхну. Ты, Лидка, когда слезаешь с кровати, обязательно меня пяткой задеваешь. Тут подрыхнешь...
   - Ну и что? Повернулась бы на другой бок и сопела бы дальше во все дырки, - явно неприязненно произнесла Лида. - Чего пришла?
   - Захотела - и пришла. Тебе-то что не спится?
   - Олежка стонал, я думала, помочь надо.
   - Знаем мы, чем ты ему помогать собралась, - хмыкнула Лариса.
   - Девчонки, - сказал Олег, - у вас разговор какой-то чудной. Как будто меня нет и я ничего не слышу. Вы скоро совсем как Элька станете.
   - А что Элька? Элька вся в деньгах. Мы получку по три месяца ждем, то пол-"лимона", то триста тыщ, а она за один вечерок больше гребет, - сказала Лариса.
   - Чего ж вы с ней не пойдете?
   - Мордами не вышли, ноги толстоваты и коротковаты, - хмыкнула Лида. - Да и вообще деревня.
   - Пошли спать, - зевнула Лариса, - скоро три часа. А нам в семь вставать надо.
   - Иди, - сказала Лида, - а я здесь останусь. Меня Олежка просит рядом полежать. Ему страшно.
   - Ладно, - с заметным раздражением произнесла Лариса. - Стереги. Все равно завтра в семь подниму.
   И, сердито посапывая, удалилась в соседнюю комнату. Скрипнул диван, улеглась, стало быть. А Лида осторожно, скинув халатик, залезла под одеяло к Олегу.
   - Тепленькая... - прошептал тот, ощутив обрубком левой ноги пухлость девичьего бедра сквозь тоненькую шелковую ночнушку. - Даже горяченькая... Знаешь, я ведь никогда с девчонками не спал. Никогда!
   - И с Элькой?
   - С Элькой тоже. Думали ведь, что поженимся, только целовались. Хотели, чтобы после свадьбы, после венчания, чтобы не просто... А получилось все не так. И уже не переиграешь.
   - А теперь тебе хорошо с ней? - полюбопытствовала Лида, теснее придвигаясь к Олегу.
   - Приятно... Но это не то. Это ее каприз, прихоть.
   - Конечно, она ж немного не в себе. Она чем-то колется иногда.
   - Правда?
   - Ну, это я наверняка не знаю, - Лида испугалась, что говорит лишнее. Просто иногда она бывает такая, будто под кайфом.
   Олег потянулся к ней култышками рук, Лида порывисто привлекла его к себе, прильнула всем телом, припала к губам. Надолго...
   - Сердечко бьется, - прошептал Олег, ощущая, как жаркие волны катятся по телу, заставляя забыть и об увечьях, и о болях душевных. Губы-то не отняли у него! И он торопливо, будто боялся, что отнимут, стал целовать Лицу. В глаза, нос, щеки, уши, шею, плечи...
   - Сумасшедшенький... - прикрыв ресничками глаза, прошептала она. Жадненький...
   А Олег пытался подцепить "клешнями" бретельки ночнушки, спустить их с округлых плечиков, добраться до нежных и упругих грудок. Они лежали на боку, и сделать это ему было не так-то просто.
   - Подожди, - шепнула Лида, - я сама сниму...
   - Не-ет... - прохрипел Олег. - Я сумею!
   - Тогда давай сядем, так сподручнее...
   Олег уперся одним локтем в подушку, уцепился другой "клешней" за одеяло и со скрипом зубовным сел, опершись спиной на стену. Лида уселась напротив и помогла ему просунуть культи под подол ночной рубашки. Олег потянул его вверх, Лида подняла руки, и шелковая ткань, соскользнув с тела, упала во тьму.
   - Какая ты! - пробормотал Олег, прижимая к себе всю эту ласкающую наготу.
   - Ага-а... - тихо пропела Лида. Пальцы ее рук проползли за резинку Олеговых трусов. Сперва со спины, потом погрузились ниже. Нежно прикоснулись к бокам, передвинулись к животу... Затем ладошки мягко, сразу с двух сторон, прижались к тому, что крепло и набирало силу с каждой секундой.
   - Большой-пребольшой... - шепнула она, целуя Олега в губы и прижимаясь к нему грудками. - С ума сойду... Сладенький мой!
   Неожиданно быстрым рывком Лида сдернула с Олега трусы, нагнулась, возбуждающе пощекотав его прической, и стала пробовать на вкус...
   - Обалдеть! - пробормотал Олег, осторожно поглаживая обрубками рук ее гибкую спину и дотягиваясь до крупненькой выпуклой попки, на которой были почти незаметны узенькие трусики-треугольники. Концами своих "пальцев" он сумел подцепить их за резинку и спустить с бедер до колен.
   - Не чмокай ты так, дура бесстыжая! - донесся из-за стены возмущенный голос Ларисы.
   - Хочу и буду! - огрызнулась та. - Чего слушаешь? Заткни уши!
   - Психованная! - Лариса в соседней комнате интенсивно заворочалась, диван заскрипел. - Вторая Элька, блин!
   Лида выдернула ноги из трусиков и обхватила ими Олега, прижав его лицо к своей груди.
   - Зараза! - пробормотала она, разумеется, в адрес Ларисы. - Суется еще...
   - Плевать, - прорычал Олег, потираясь щеками о гладкие припотевшие грудки, - на все плевать! Я живой, живой...
   Лида жадно провела ему руками по спине, плавно потянула на себя, опускаясь на кровать... Глаза ее уже закрылись, тело горело жаром, губы бормотали что-то полубессвязное, стыдное:
   - Иди, иди сюда... На животик ко мне... На сисечки... О-ох! Дай, дай ручками поправлю... Толкни немножечко! Так!
   - Ага-а! - восторженно взвыл Олег. - Там! Ух! Ух! Ух! Я сам! Сам могу!
   - Сам, сам, родненький! Все сумеешь! Ты сильный!
   - Вы хоть бы орали потише! - взбешенно прокричала Лариса из-за стены. Совсем обесстыжели!
   - Завидно?! Завидно?! Завидно?! - уже во весь голос отозвалась Лида в такт ритмичному кроватному скрипу.
   - Психи, точно психи! - проворчав это, Лариса на какое-то время примолкла. Должно быть, вслушивалась в возню Олега и Лиды.
   Олегу немного мешало отсутствие одного колена, наверно, будь у него в прошлом опыт такой работы, он чувствовал бы больше неудобств, но тут все было в новинку, и он быстро приспособился.
   - Ох, Лидусик! - хрипел он сдавленно. - Как же хорошо!
   - Да-а... Да-а, миленький... Еще! Еще крепче! Так! Еще! Еще! Быстрее!
   - Еще сильнее? Еще?! А так?! А так?!
   - Ой! Ой, как здорово! Нажми! Нажми! Нажми-и-и-и!
   Лида изо всех сил стиснула Олега руками и ногами, липкая и горячая теплота выплеснулась где-то там, в глубине ее тела, омыла плоть Олега.
   - Родненький! Солнышко! Миленький! Олеженька-а! - судорожно гладя Олега по спине, Лида целовала его лицо. У нее даже слезки из глаз катились.
   - Чудненькая! - проводя губами по влажной, солоноватой коже ее плеч и шеи, прошептал Олег. - А я не кончил...
   - Давай дальше! Люблю тебя! Люблю!
   Вновь пошел кроватный скрип, азартный и буйный. Олег как бы позабыл о всех своих увечьях и ранах, о беспомощности и бесполезности.
   - Живу, живу, Лидка! Я мужик! - бормотал он в ухо Лиде, чье тело, сотрясаемое его яростными колебаниями, вновь возбуждалось, возгоралось, нетерпеливо ожидая вспышки...
   - Ой! Ой, миленький! - лихорадочно, полубредово бормотали ее губы. - Что ж ты со мной делаешь?! А! А! А-а-а-ах!
   И опять судороги по телу, жадное, до хруста в костях, объятие, ливень поцелуев в глаза, губы, в плечи...
   - Думала, я уже все? - произнес Олег, проводя "клешней" по взмыленным скользким грудкам Лиды. - Нет, киса! Я еще буду! Еще! Еще!
   - Обалде-еть... Ты меня до смерти затрахаешь! Бешеный, бешеный! - визжала Лида. - Ой, мамочки! Олежек! Пощади! Замучаешь! Мама-а-а-а!
   А он опять не кончил. То ли темперамент был не такой горячий, то ли еще что.
   - Не получается! Не получается у меня! - всхлипнул Олег в ярости. - Ты вон уже три раза, а я...
   - Да что ты! Что ты, родненький? - утешала Лида, не выпуская его из объятий, и гладила ладошками по спине. - Разве это не получается? Очень даже получается... Я вообще вся - как в меду искупалась... Правда! Только уже устала. Много сладкого сразу кушать нельзя. Не усваивается. Тем более отоспаться надо. Мне и так завтра подглазники замазывать придется. На работу ведь... Олег молчал, обвив ее плечи обрубками рук, не отпускал, но и не делал тех движений, которые могли бы показаться Лиде неприятными. Лида уже жалела, что произнесла так много лишних слов. Ей не хотелось ни самой мучиться, ни Олега мучить. Хорошего понемножку. Но с тем, что было сейчас у нее внутри, было жалко прощаться... Наступила тишина, в которой отчетливо послышались всхлипы из соседней комнаты.
   - Лариска плачет, - прошептал Олег.
   Тут Лиду внезапно осенило. Еще минуту назад ей и в голову не могло бы такое прийти. Может, и спустя десять минут она уже не смогла бы на такое решиться. Но тут на нее что-то нашло. Лида жарко прошептала в ухо Олегу:
   - Хочешь, я тебе Лариску приведу?
   - Не знаю... - пробормотал Олег. - Так, запросто?
   - Запросто или не запросто, но попробую. Если не дура - придет.
   - А ты ревновать не будешь?
   - С меня хватит. Ладно, отпусти меня. Смотри, не остынь! Она осторожно перевалила Олега на бок, выскользнула из-под него и, как была, голая, убежала туда, где на раздвинутом диване, обхватив обеими руками подушку и притиснув живот к простыне, всхлипывала Лариса.